НОВОЛЕТЬЕ.

11
Часть 4. Анна
Глава 5. Год 1092
Как тянулась долгим сухоростом осень, так и весна, сырая и стылая, не грела людей, и лету дорогу не уступала…
Летось озими, едва пробившись к обманчивому теплу, накрылись поздним снегом, — а, слышно, где на полдень, и зазеленели, так и сгибли, — а нынче и травень на исходе, а лист берёзовый с ноготок…
Той осенью же помер ульянов Хорька — от ноги пошла огневица, не маялся и месяца… И надо бы ждать, — покается Ульян, что на грех толкнул сына, до чёрной смерти довёл, смягчит сердце; да где там…
Перед тем, как вселиться им в новую избу, явился к ним Ульян, тяжело осмотрел стены, счёл венцы:
— Ты это… Макар, помнишь ли, сколь должен мне за лес? Сколько на венцы ушло, да на кровлю, да на огорожу? А что на моей земле двенадцатый год живёте, — тоже счесть надо бы…
— Так вроде сочлись мы за землю-то, аль запамятовал, брат Ульян?
— То-то «вроде», на память не грешу пока; тот расчёт за пахотную был… ну да после… Как бы ты нынче должок мне воротил? Хлеб-то обмолочен у тебя?
— Как же то? Не было у нас уговору на нынче; мы ж на другую осень ряд положили? Да и ведаешь про нынешний урожай, — только и дожить до новины; твоему не в пример…
— Добро же, до осени; а хоть коробьё нынче верни; мне нынче надо, — Ульян как-то вдруг озлился. — А чтоб осенью всё до зёрнышка! Долг отдай хоть гривнами, хоть кунами, хоть собственной шкурой!..
…Худо-бедно обжились в новой избёнке; на божничке, за ликом Божьей матери спрятала Анна, незнамо от кого, комочек оплавленного железа… Спроси нынче кто: ждёт ли Марка по-прежнему, она и не скажет… Позабыл ли её суженый, или сгиб на пути к ней, — что теперь? Бог с ним… А коли воротится, — поди, не признает… Ей казалось, — так она постарела за год; всю-то зиму с отцом из лесу не выбирались, всякого зверя да птицу брали, и всё к Ульяну, тем долг убавить…
Доселе не было у неё так на сердце грузно; ровно от светлой поляны шагнула в чёрную чащобу, сбилась с тропы, и бредёт наугад… Может, и не было у неё Марка и тех дней счастливых, а только морок один? И лишь комочек надежды за ликом Богородицы напоминал о том, что всё это было, и счастье ещё возможно… Но такой он маленький…
На позднее токовище глухариное Макар ушёл нынче один; Анна управилась с огородиной, да постирушку затеяла. Хоть не богато платья, а провозилась до вечера… Развесив мокрое по забору, села отдохнуть на завалинку… Где-то в еловом распадке затревожились на чужого сороки. Кто бы это к ночи?
Анна вышла за ворота, накинув зипунок, — зябко стало к закату… От ельника по изволоку спускался неведомый человек; не видя её, со вниманием оглядывал всё, что ни есть на пути…
…Малорослый дедок, ссохшийся как старый гриб, поклонился Анне:
— Бог на поль, девица! А дозволишь ли на дворе твоём ночь ночевать?
— Что ж доброму человеку отказывать? И в избе место сыщется. Кто ж будешь ты, откуда бредёшь?..
…Досыта накормленный щами да кашей, старик болтал с удовольствием; как словно песню пел:
— А прозываюсь я, красавица, Туликом; а крещён Мирошкой; а иду я ныне от стольного града Киева; молился там во святом храме Софии; и путь я держу в Новуград к той святой Софии… А живал я допрежь в Полоцке-граде, у дочери; до правнуков дожил, а дочь уж не жива была; и стало мне там таково неприютно; так вот и пошёл странничать, и, знаште, всю землю-матушку обошёл от края до края…
— Ты, дедушка, сюда идучи, ровно искал что в траве? Разве грибы сбирал аль ягоду? А не пора им…
— А нет же, девушка; на цветки да листочки любовался; уж не знамо сколь по земле брожу, а всё не устаю дивиться на мир божий; у всякого-то создания божьего душа есть; каждая травинка наособицу, у каждого листика свой норов, хоть с одного дерева глядят, ровно дети одной матери, а всяк своё ладит. А ты, дева, сама всё то ведаешь и видишь: всяк цветок, и листик, и травинка глазки имеют и ушки, и человека понимают пуще, чем человек их…
— Откуда ж знаешь, что мне то открыто?
— Сколь живу на свете, сколь брожу по земле, — летам счёт потерял, а души человечьи по глазам чту, ровно буквицы на бересте… Ино и судьбу в глазах предвижу…
— Неуж так, дедушка? Такой дар у тебя от Бога? Ты и мою судьбу сказать можешь?
— Не дар то, дева; крест Божий за грехи мои… Люди вестей о счастье ждут, а горя-то в жизни куда больше… Сядь-ко поближе, — в глазки твои ясные взгляну, и ты в мои смотри…
— …Много я увидел в твоих глазах, — да мало скажу; ждёт тебя и счастье, и горе; только всё в одно спуталось: где одному начало, где другому исход — Бог ведает; а с суженым свидишься, и детки у тебя будут. Ты надёжи не теряй да верь; последнее у сироты отнимут, только вера и останется… Твоя-то вера-надёжа за ликом богородичьим сокрыта, только быть ей поболе того оплавыша… Устал, я, дева; ночь на дворе. Ишь, небо как вызвездило, и месяц рожками вверх…
…Проснулась, — Мирошки следа нет… Вечор, как ни уговаривала на макарову лавку лечь, старик так и уснул у порога на старом зипунишке… А может, и не было его, и померещилась ей вчерашняя долгая беседа? Был ли, не был, — а тяготу на сердце как дождём смыло, ровно лучик солнца заглянул в окно… Помолясь, достала заветку из-за лика, прижала к сердцу. Почудилось — комочек больше стал, и чуть расправился, и проглянули глаза святого…
«…Сказывать ли Макару? Всё одно, — Серко чужого учует, а предвещание утаю — мало ли что, — ошибся старик…»
С того дня какая-то сила вошла в её сердце; не мог Макар не заметить перемены этой в Анне. Догадывался: не всё сказала про старичка захожего, утаила важное. Что за Мирошка такой, что за слово дивное сказал, отчего исчезли из глаз Анны уныние и страх.
И уже не побоялась прийти с Макаром в Беловодье на крестины внука тётки Арины, единственной доброй душе в городе; хоть и слышала в спину: «ишь, княгиня бросовая, нос задрала!» А парни будто вдруг приметили её, заговорили по селу: невеста… Да маткам-то на что сноху такую, — небось, её в тычки на посылки не погонишь… До Анны же молва ровно и не про неё. Что ей те парни? Может и хороши, да ни один мизинца Маркуши не стоит… Макар сам, поддавшись бабьим уговорам лишь заикнулся о сватах, тут же и прикусил язык, глянув на дочь..
— Я, тятенька, коли Маркуша забыл обо мне, так я с тобой останусь, одного не брошу тебя; видно, доля моя такова; и лиха в том не вижу. Слыхала я, говорят: за мужа не напасть, за мужем бы не пропасть…
…И словно отодвинулась она от Макара, отошла в свою природную бабью жизнь; на охоту ходит редко, больше в избе колготится или в село к Арине, к сродным бабёнкам бегает, навыкает прясть да ткать… А дома всё молчит, будто думает о чём-то крепко.
Вдруг посреди молчания спрашивает:
— Тятенька, а ты матушку помнишь? Она какая была? А чего я с ней не схожа, все говорят?
— Ты в отца своего кровного уродилась; а Машенька, она светленькая была, ровно ангел…
— А я помню… Чёрная птица влетела в окно и матушка упала… Ты расскажи мне о ней ещё..
Может, той новой силы неведомой в Анне и испугался Ульян, когда пришёл стребовать долг…
Как и год назад, с порога оглядел из горницу тяжким взором:
— Аль гостей не ждали? — прохрипел с ухмылкой, — приветили б родимича, хозяева… Чарка мёду, поди, сыщется? Попусту ли я сюда на темень глядя добирался? А пришёл я про должок напомнить, коль запамятовали…
— Срок не вышел, Ульян, ещё; да помилосердствуй, видишь сам, какой неурод нынче; не осилить весь долг нам; отсрочить бы…
— Отсрочки не будет; о том летось было говорено; помнишь ли, — грамотку чертили, — коль всё сполна отдано не будет, вам ко мне в полные холопы идти, в челяди у меня на посылках будете…
Макар опустил голову: Анне он не говорил о холопстве; но Анна взглянула не на него, — на Ульяна…
Этого-то взгляда и испугался Ульян; скукожился, отвёл глаза: и захрипел опять:
— Месяц сочту от нонче, — пришлю холопов свести вас отсель… Можешь, Макар, свою девку запродать, за неё хорошо дадут; вишь, она здоровая какая!
— Побойся Бога! Она сестреница тебе!
— Неведомо то! С сестрой не схожа… Мне, вишь, свою ораву кормить надо; от Хорьки-то сирот осталось трое…
…Ульян продирался сквозь кусты на проезжий путь, мокрые ветки хлестали по лицу его, по глазам лошади, он не отводил ветья…
«...Ишь, при последнем убожестве живут, а в избе чисто, тепло, приютно; хлебом пахнет; мне, при богачестве моём дома покою нет; бабий визг, ор дитячий; баб полна горница, — щей подать на стол некому… А может, подпалить их опять, к лешему…» — и вдруг вспоминался взгляд Анны, он понимал, что не в силах повредить Макару ничем…
…А урожай и в самом деле вышел худой… Солнце лето всё жгло немилосердно; за рекой выгорали леса и травники; обмелела Молосна и озерки; чад от пожаров и сохнущих окраин болот ела людям глаза и сушила горло. Красная дичь ушла от бескормицы на прохладную полуночную сторону… А с полудня говор пошёл: мрут люди там от голоду да поветрий. Но Беловодье Бог до времени миловал…
…Как ни светила ей обещанная впереди встреча, как не согревала тайная надежда, но каждый день отныне камушком на сердце ложился; а дни летели скорёхонько в трудах бесконечных и тяжких, и всякий вечер, спускаясь к ручью по воду, на песке Анна прикладывала очередной камушек в рядок к другим: вот десяток, вот другой… после него нынче восьмой положила, да по крутой тропке поднимаясь, — то ли задумалась, — да оступилась, воду набранную пролила, и все камушки-дни ушли в ручей… Что теперь думать — к добру ли то, к худу?..
Начерпав воды вновь, домой воротилась в смятении; на лавку поставила ушаты, глянула на угрюмое лицо Макара...Села под окошко, тяжело сложив руки… Уж и смеркаться стало; во дворе взлаял Серко… Да кто там к ночи? Неужто поспешил Ульян послать за ними? Анна вопрошающе глянула на Макара и опять отвернулась безразлично к окну, — кто б ни был, что с того?
А Серко всё лаял, да без злобы, радостно… Или Пётра заблукал в потеми?
…Скрипнула дверь, в избу вместе с нежданным гостем влетел Серко, взвизгивая нетерпеливо, — отчего хозяева не радуются как он? А гостя не разглядеть в сутеми у дверей… Анна поднялась зажечь светец… И едва не выронила его…
— Здоровы будьте, хозяева… Я вошел, ворота не заперты… — Марк заговорил по-немецки, не сводя с Анны глаз. — Что случилось? Я не узнал двор; ваша горница стала меньше; неужели я так долго отсутствовал?..
Горько вздохнув, Макар отвечал ему; слушая, Марк сел на лавку с Анной, сжав её руки, и, чем дольше говорил старик, тем крепче хмурился Марк.
— Дьявол! Я рыцарь, я не могу вызвать на поединок смерда! — он вскочил, топнул ногой. — Но я достаточно богат! — хлопнул дверью, вышел во двор и скоро вернулся с увесистым узелком; кинул его на стол:
— Здесь хватит заплатить долг, а половину себе оставь! Да гляди, старик, отдавай долг при свидетелях. Помочь тебе больше некому будет! Анна, сердце моё! Я жду слова твоего: едешь ли со мной сейчас? Или есть у тебя другой на сердце?..
…Так долго молчала она, обводила взглядом скудное, но тёплое жильё, своего поседевшего приёмного отца; опустила голову… Испугался Марк; неужто «нет» скажет?
— Да, любимый, еду с тобой, куда скажешь… Прости, отец, и благослови нас! — Анна упала в ноги Макару, Марк опустился рядом… Макар взял икону Божьей матери, перекрестил их… Анна вспомнила:
— Маркуша, сокол мой, прости и ты меня, — не уберегла я памятку твою!
— Пустое, не до того сейчас; торопиться надо: в полночь пути на заставах перекроют, нам к постоялому двору поспеть бы, там нас ждут. — Он развязал котомку. — Да переоденься в мужское платье, — верхом удобнее будет…
…Последнее объятие, последнее слово, последний взгляд… Нет сил у Макара выйти за ними; хлопнула дверь, скрипнули ворота; Серко кинулся за Анной, да натолкнулся на закрытую дверь, поскуливая, метнулся к хозяину: ты-то меня не бросишь?
— А гребень-то! Бабкин гребень оставила! Знать, вернётся она ещё, Серко! Вернётся, а мы ждать станем…
…Плавный ход лошади не мешал ей дремать в крепких объятиях под меховым плащом. Теперь, казалось, и ушли в небыль все страхи и напасти; с ней осталось это тепло и горячее дыхание любимого у щеки.
Сквозь полудрёму слышала: перекликался с кем-то Марк, и опять качалась она в седле…
Почти засыпая, чувствовала, как сняли её с седла, внесли в тепло; женский голос ворчливо жаловался, Марк отвечал:
— Мой господин, здесь нельзя задерживаться больше! Я жду вас битый день; приличной даме невозможно в этом Содоме находиться!..
— Эльза, позаботься о госпоже; она должна хорошо отдохнуть; нам предстоит долгая дорога; запри двери покрепче и сама ложись спать…
…Солнце, пробившись в узкое оконце, разбудило Анну; то ли со двора, то ль из-за двери доносились непривычно резкие, злые голоса — а ей приснилась сельская улица в праздничный день… Она осмотрелась, не нашла Марка; на полу, у её лежанки, на тюфяке спала седая женщина.
«…Это, верно, она вечор кричала… Почто так-то: старуха на полу, а я на лежанке…»
… Вчера ещё, в объятиях Марка, ей казалось: путь их недолог; день-другой и воротятся они в дом отца… Лишь теперь поняла: нет пути назад; там, за окном, тёмной стеной чужой лес отделил её от отчизны; с чужих деревьев осыпаются чужие листья на чужую землю… За многими вёрстами отсюда, — и не сказать, в какой стороне, — совсем один остался отец; у неё есть Марк; у старика никого… А у неё только Марк…
Анна так задумалась у окна; скрипа двери не услыхала; Марк положил ей руки на плечи:
— Мой прекрасный паж уже проснулся? Ты, кажется, немного загрустила? Ничего, моё сердце; это польская земля, а к закату будем в Германии; там всё намного прекраснее…
— Кто эта женщина? Почему она спала на полу? Ведь здесь есть ещё лежанка?
— Это её место; она твоя камеристка, Эльза; будет прислуживать тебе в дороге.
— Прислуживать мне? Зачем? Я всё умею сама…
— Анна, ты забыла, чья ты невеста; тебе отныне не придется делать многое из того, чем ты занималась прежде.
Бесшумно, как исчезла, вернулась Эльза:
— Мой господин, кареты готовы; госпоже время переодеться…
…Платье, раскинутое перед ней на лежанке, ровно из лучей солнца соткано, да по низу ещё серебряные цветы, как в инее, — Анна не то пальцем, коснуться, — подойти близко забоялась; и как надеть этакое?
— Сколь дивное! Мне ли то?.. — восхищённые глаза её встретились с презрительным взглядом Эльзы. Русские слова камеристка произнесла четко:
— Это очень простое дорожное платье! Я помогу вам одеться; следует поспешить…
Гладкая ткань нежно обволокла тело, но слегка стеснила дыхание; Анну смутило, как обозначилось грудь, оголились ключицы и шея… Густые косы её, распустив, Эльза ловко свернула туго на макушке под золотой ободок; сверху набросила легкую прозрачную ткань, надела золотой венец… Всё это время она ворчала вполголоса по-немецки; Анна, не понимая её, боялась шевельнуться, чтобы не разозлить ещё старуху; в то, что это её прислуга, холопка, она не поверила…
…Марк, изумлённый красотой невесты, не находя слов, только и вымолвил:
— О, моя королева! — взял руку и поцеловал ладонь…
Анна решила, что всё это, — дивный сон; в яви такого быть не может; и скоро она проснётся…
Во дворе, затмевая неяркое осеннее солнце, ослепительно сияли две золотые кареты. Марк распахнул дверцу, помог сесть Анне; хотел войти следом; его остановила встревоженная, и как будто оскорблённая Эльза:
— Мой господин! Вы не можете сесть с ней! Вы ещё не обвенчаны! Там моё место!
— Ты забываешься, старуха! Твоё место там, где его укажу я! — голос Марка, резкий и жёсткий, испугал Анну: неужто её ласковый Маркуша таким может быть?
Опустив голову, Эльза молча ушла в другую карету. Марк не мог не заметить, что встревожил Анну этим окриком, и уже не выпускал из рук её ладоней:
— Не стоит переживать, душа моя; ты сама скоро научишься общаться с прислугой; а старуху давно следовало поставить на место. Эльза никак не забудет свое знатное происхождение…
— Так она не из простых? Отчего же…?
— Простолюдин не может прикасаться к особе королевской крови…
Всё сжалось внутри у Анны: не для неё этот дивный сон; ошибся Тот, кому ведомо всё; не ей бы сидеть в этом приютном тёплом возке, на мягких скамьях с любимым; ведь она и слов таких не знает, чтобы назвать всё, что здесь есть…
— Потерпи, душа моя; скоро приедем. Мы уже в Германии: сейчас уже темно, а утром ты увидишь, как она прекрасна; там такие же густые леса, как на Руси, но намного лучше. Потом я покажу тебе море; я не люблю его, но ты должна увидеть это. Брат мой, Эрик, не может без моря; оно такое же холодное и коварное, как его сердце; его замок стоит на берегу моря. У нас разные матери, но один отец…
— А твой батюшка, — он благословил нас?
— Батюшка? Да-да, благословил, конечно…
— Он, поди, грозен; что-то боязно мне…
— Бояться не стоит, ведь я с тобой…— Марк стал ей рассказывать о своём замке в горах, среди густых дубняков… Говорил по-немецки, иногда вспоминал русские слова… Анна задремала под тихий его голос, под покачивание кареты, под меховым плащом…
…Очнулась от резкого толчка; карета остановилась; Марк выскочил, Анна вглядывалась во тьму напрасно…
—…Что там такое, Фриц?
— Это я, Марк! Соскучился, по тебе, брат!
— Эрик? Что ты здесь делаешь?
— Вот решил встретить тебя; в ночном лесу полно опасностей, — волки, разбойники!..
— Ты один из них? Чего ты хочешь?
— Ты знаешь, брат! Мне нужна эта женщина!
— Зачем? У тебя есть невеста!
— Мы можем с тобой поменяться!
— Ты сошёл с ума, брат! Ты с детства отнимал у меня всё самое лучшее, но сейчас не тот случай!
— Посмотрим! Тебе всё равно некуда привезти невесту, — твой старый замок сгорел! Но, говорят, в наше время — меч лучший судья!..
…Анна дрожала как в лихорадке, меховая накидка уже не согревала; она слышала резкие голоса и не понимала ни слова, затем лязг железа…
Дверца кареты распахнулась: она радостно вскрикнула; но это была Эльза…
— Что случилось? Где Марк?
— Всё в порядке, госпожа; не надо волноваться!
— Но там что-то происходит! Я пойду туда! — Анна толкнула дверцу, но Эльза больно стиснула ей руку:
— Сидите, госпожа! Это не наше дело!
Лязг мечей стих; Анне послышался чей-то стон; потянулась к завесе на окошке, Эльза опять удержала её… Ночная птица из тьмы с диким криком ударилась о стенку кареты, и упала под колёса… Кто-то крикнул: гони! — И кареты понеслись…
— Где же Марк?
— Он едет следом; сидите спокойно!
…Она проснулась в тишине и полумраке; меж плотных занавесей пробился утренний свет… Показалось: к ней сейчас склонялось солнце, но не согрело, а лишь обожгло сердце и губы… И опять Анна не понимала, — в яви она или во сне…
Сном припомнилось вчерашнее… Эльза уже не отодвигала её от окна, но усталость придавила и любопытство, и страх; Анна безразлично следила, как тряслась карета по бревенчатому мосту; где-то внизу блестела чёрным маслом вода… Тёмная громада стен закрыла светлеющее небо; тяжкие ворота из необъятных бревен заскрипели надрывно, пропуская приезжих…
Сколько там ворот было? Одни падали мостом перед ними, другие поднимались, третьи распахивались…
Вспомнились рассказы Макара об иноземных княжьих замках; задрала до боли голову, пытаясь разглядеть кровлю чёрного каменного терема… «Какой же великан такие хоромы ставит?» Эльза накинула фату ей на лицо, люди с факелами окружили их…
В бесконечных узких переходах, на тёмных крутых лестницах она оглядывалась, пытаясь высмотреть Марка, но слепили факелы; её подталкивали вперёд… В этой сумрачной комнате она осталась одна; белоснежные гладкие простыни; платье, в коем спит она, — в таком по Беловодью не стыдно в праздник пройтись. Кабы Марк с ней был, — всё б легче… Где ж он?
Осторожно из-за завесы оглядела комнату: никого… Посреди маленький столик с закрытой миской, рядом кувшин, всё сверкает серебром; возле стола кресло с резной высокой спинкой; вырезан такой же орёл, что на карете Марка, только голова вправо поворочена… Прочее укрывает сумрак; открыть бы ставни, впустить утренний свет… Лёгкий вздох донёсся из тёмного угла, там кто-то заворочался…
— Марк?! — она даже не испугалась… С дубовой, узкой, непокрытой скамьи вскочила юная заспанная девушка, поправляя светлую растрёпанную косу; ёжась, потирала тонкие плечи под лёгким платьем… Анна только сейчас заметила, — в комнате не намного теплее, чем на улице; тёплая рубаха грела лишь под периной…
— Прости, госпожа! — девчонка рухнула на колени — Не наказывай меня, я ненадолго задремала; очень устала вчера… — тараторила по-немецки, Анна почти ничего не разобрала.
— Да ты кто? Почему спишь на голой скамье? Моя лежанка широкая и мягкая, и вдвоём теплее…
— Как можно, госпожа? — девушка вдруг зашептала по-русски, приложила палец к губам — Я Амалия, камеристка ваша; никто не должен знать, что я понимаю ваш язык.
— Амалия, скажи, — я приехала вчера утром; ведь так? Сейчас тоже утро; неужто я спала так долго?
— Я не знаю, госпожа! Меня привели сюда вчера в полдень с другими девушками из деревни. Мы убирали здесь, а полога кровати нам запретили касаться; но я потом заглянула: вы крепко спали… Должно быть, Гертруда велела напоить вас сонным зельем…
— Гертруда? Кто это?
. — Сестра хозяина; злая, как собака; я больше всех её боюсь…
— А хозяин? Где он?
— Кто его знает? Возможно на охоте… — Амалия насторожилась, прикрыла рот ладошкой, — сюда идут… — перешла на немецкий, — Госпожа, я принесу воды умыться и переодену вас…
Ковровая завеса, заменяющая двери, сдвинулась; человек с болезненно опухшим лицом и редкими бесцветными волосами, внёс на серебряном подносе серебряную миску же, и серебряный кувшин с кружкой, — всё такое же, что стояло на столе; по мягким коврам ступал бесшумно, как же Амалия услыхала шаги его?
Кроме кувшина и миски, человек поставил на стол чашечку, едва с ладошку, и кружечку с напёрсток. На поднос он собрал то, что было на столе.
…Амалии показалось, что он медлит; похлопала его по плечу и показала на дверь.
— Это Карл… — объяснила Анне, когда проследила, чтобы тот ушёл, и не задерживался за дверью… — Он глухонемой… Или притворяется… Это для меня пища; я буду пробовать вашу еду, чтобы вас не отравили.
— Меня? Но зачем? Кому нужна моя смерть?
— Не знаю; но так принято здесь…
Анна не поняла; что принято, — травить или пробовать; возможно, то и другое…
— Госпожа! Я открою ставни для света, и вы позавтракаете…
…Анна ахнула от восхищения: лучи солнца пробились откуда-то сбоку, осветив дивный узор в оконце:
— Это слюда… — объяснила Амалия, и распахнула окно.
Нагнувшись с широкого подоконника, Анна глянула вниз: как высоко! Во дворе копошились люди, устанавливали частокол из толстых бревен; даже с такой высоты видно было, какие они оборванные, грязные и угрюмые; другие люди били их и хлестали плётками.
— Что там? Зачем их бьют?
— Это франки; их взяли в плен в битве. Они меняют гнилые бревна, — здесь будет ристалище, — площадь для турниров.
Солнечный день уже не радовал Анну, слюдяные узоры уже не казались такими дивными; неужто людей бьют только за то, что они франки!
Амалия поняла её; указала дальше:
— Посмотрите туда, госпожа; там моя деревня… — Анна обвела взглядом широкий двор, несколько рядов частокола, другие башни… В лесистой долине за бурной речушкой проглядывали островерхие крыши домиков.
Амалии не хотелось долго думать о грустном; к тому же это только франки; не стоило им воевать против Германии.
— Госпожа, садитесь же завтракать! — Амалия открыла миску, запах жареной птицы разошёлся по комнате; отрезала себе щепотку; капнула вино в наперсток.
— Целая куропатка, да такая большая! Мне столько не съесть! А ты как же? — Анна увидела голодный блеск глаз камеристки…
… За сытным обедом, от тёплого вина, Амалия болтала без умолку:
—…Эта Гертруда, — она вдова; говорят, она отравила своего мужа; он проиграл свой замок; теперь она живёт у брата, больше к ней никто не сватается. Она с франками воевала, и в турнирах участвует…
Анна рассказала о себе; девушки всплакнули малость…
— Так вы, госпожа, из простых; такая же, как я… Вам повезло просто… А мне говорил кто-то, я не поверила, — уж больно хороши вы…
— Ты, Амалия, тоже красивая; может, и тебя какой богач полюбит; был бы добрый человек…
— Мне братья так же говорили, сюда отправляя; да что здесь за люди; рыцари злые, грубые; из похода придут, — неделю пьянствуют… А мне в деревне человек один нравится; да не молодой уже…
Заболтавшись, обе забыли, где они; в комнату тихо вошла высокая худая женщина в чёрном. Амалия, побелев упала на колени;
— Юные красавицы весело проводят время! — Анна сразу вспомнила этот резкий голос.
— Амалия, — Гертруда перешла на немецкий. — Ты, кажется, хорошо пообедала; ужин тебе не понадобится… Пошла вон, и жди меня у лестницы…
— Я рада, что, наконец, могу видеть невесту брата… — Гертруда чуть склонила голову, радости в её голосе не ощущалось
— Но где Марк? Когда он придёт?
— Не перебивайте меня, милочка; своего жениха вы увидите на свадьбе… Так вот: мой брат сделал вам честь, назвав невестой и привезя сюда… Честь надо заслужить; от вас зависит, как скоро вы свидитесь со своим женихом… С этого дня говорить по-русски вы будете только со мной, — один месяц… За это время вы изучите немецкий язык, овладеете приличными манерами и, наконец, научитесь обращаться с прислугой.
Гертруда говорила ровно и бесстрастно, не глядя на Анну… — А эта мерзавка будет наказана…
…У лестницы Амалия покорно дождавшись госпожу, опять рухнула на колени и припала к её руке. Гертруда заставила её подняться, больно прихватив за волосы:
— Я смотрю, новая хозяйка пришлась тебе по нраву! Интересно, на каком же языке вы с ней беседовали, и, главное, о чём?
— Н-на немецком, госпожа…
— Что же, эта грязная славянская дикарка знает наш язык? Ладно, так о чём вы болтали?
—…Так… Ни о чём…
— Так вот и ни о чём? Что-то должно освежить твою память…— Не выпуская волос девушки, Гертруда резко ударила её по лицу другой рукой, — Ну, что ты теперь вспомнила?
— Госпожа Анна…
— При мне не называть её госпожой!
— Она о себе рассказывала… — Амалия понимала: искренний ответ не пойдёт ей на пользу, — о моей семье расспрашивала…
— Только-то? Надеюсь, о своих братьях-язычниках ты ей тоже поведала? — Амалия побледнела… — Ладно-ладно, об этом я пока помолчу… Если будешь делать всё правильно; я знать хочу всё, о чём она будет говорить, с кем: кто как относится к ней…
— Но, госпожа… — Гертруда размахнулась для удара, но лишь погладила щёку Амалии, слегка впившись в неё ногтями.
— Ты меня поняла, малышка…
…Анна, не привыкшая к праздности, в одиночестве бродила по большой комнате, не зная, чем занять себя. Открыла ставни запертого окна, — на сумрачной стороне слюдяной узор не сиял так ярко. Окно распахнула, — показалось — там лишь бесконечно серое небо… Но может ли быть в мире столько воды? Анна глянула вниз, и дух захватило от необъяснимого: огромные серые волны с белой пеной каждый миг накатывали на серые острые скалы со страшным гулом, разбивались брызгами; и будто б Анна даже почувствовала на лице ледяные солёные искорки… Валы окатывали скалы, и оседали, исчезая в пучине; где-то на окоёме серая вода слилась с серым небом… Белые птицы с тоскливыми криками садились в белую пену и не найдя того, что искали, вспархивали опять…
Прежде чем окно захлопнуть, заметила Анна башню с левого угла на крутой скале. Узкое окно в башне открылось; выглянуло бледное женское лицо. Незнакомка увидела Анну, и быстро закрыла окно…
«…Поди, море это и есть; оно и верно, страшное. Почто Марк сюда привёз меня? А той каково? Поди, только это и видит… А птицы стонут, — ровно дети малые плачут… Где ж он, Маркуша её? Ладно ль она сделала, что сюда приехала; как там Макар один, в такую-то пору?
Меркли оконные узоры на солнечной стороне; в комнату вползала ночь, а она всё сидела одна… Бесшумно явился Карл с факелом, зажёг светильник на стене, поклонился, жестом указал Анне на дверь:
— Мне туда идти? — спросила, забыв, что он глух. Карл опять показал на выход…
…Шли мрачными переходами, потом узкой лестницей с коптящими светильниками…
В огромной тускло освещённой комнате, за длинным пустым столом сидела Гертруда, прямая, как спинка её высокого кресла. Стены комнаты скрывала тьма, там бродили какие-то тени. Здесь всё было огромным: очаг и вертел, где коптилась туша быка; стол за который усадили Анну, — лицо Гертруды виделось отсюда бледным пятном, — на стул без спинки. Сзади встала высокая женщина в чёрном. Она произнесла несколько немецких слов неожиданно грубым голосом. Анна хотела обернуться, увидеть того, кто говорит, но жёсткие ледяные ладони удержали её голову.
— Гедда научит тебя держаться за столом! — резким голосом Гертруда напомнила о себе.
Неслышно двигаясь, люди поставили на стол большое деревянное блюдо и два громадных ножа. Перед Анной появилось блюдо поменьше, нож не такой страшный, и стопка тонкотканных холстинок. Одну из них Гедда развернула на коленях у Анны.
Два человека в белых передниках, бритые наголо, вынули тушу из очага и прямо на вертеле свалили на блюдо; зловеще сверкая великанскими ножами, разрезали быка на части. Гедда отщипнула и попробовала мясо; указала на один кусок, размером с её голову; его и положили перед Анной. Она склонилась отрезать немножко и получила шлепок в спину. Гедда рявкнула ей что-то; Гертруда отозвалась эхом:
— Сидеть прямо!..
…Возвращаясь к себе вслед за Карлом, она не думала, сыта ли, — из того что ей положено, Анна съела лишь небольшой кусочек, — к сытости не привычная, сейчас она благодарила Бога, что одно из испытаний им посланных, для нее закончено…
Амалия разложила на кровати ночное платье госпожи и теперь ждала её, свернувшись на лавке.
Едва исчез Карл, девушки обнялись, как сёстры:
— Амалия, где ты была так долго? Я скучала здесь одна, и боялась, что ты не придёшь уже! — камеристка опомнилась первой, быстро и громко заговорила, пряча глаза. Она металась по комнате, хваталась то за гребень, то за ночную рубашку Анны; подошла расстегнуть ей платье.
— Что это, Амалия? Что с твоим лицом? — Анна даже в полутьме заметила красное пятно на щеке девушки; та отвернулась, и тихо заплакала.
— Тебя кто-то ударил? Гертруда? «…Господи, её наказали!» — до сих пор Анна считала, что наказать человека волен только Бог. — «…Что ж это за дом, что за люди живут здесь? Куда я попала?..»
— Госпожа, вы только не наказывайте меня… — Амалия шептала по-русски, помогая Анне раздеться. —…Она велела передавать ей всё, о чем мы говорим. Только я ей ни слова; верьте мне, госпожа. Здесь ещё никто ко мне так добро не обращался; только Марта-кухарка, она покормила меня вечером; да она уж старая, выгонят её скоро…
— Да куда ж пойдет она? Что за шум это? — снизу, от очага, будто здесь же в комнате, грохотало железо, пьяно орали люди, ржали, как ровно табун лошадей впустили.
— Там столовая, где вы ужинали; это рыцари пируют теперь, вассалы господина; не бойтесь, сюда они не поднимутся; перепьются в смерть, да там же и уснут. А Марта в деревню пойдёт; там приютят её…
— Послушай, ты опять на лавке спать собираешь?
— Да, госпожа, это моё место; ещё мне можно на полу у кровати…
— Ну, нет; ляжешь со мной; если что, скажешь: я велела; ты не можешь ослушаться меня… — …девушки уютно свернулись под тёплой периной…
— Госпожа, я должна вам признаться; вы не прогоните меня, если я скажу? Мои братья, они в деревне, они… язычники… Они не верят в Христа, поклоняются Одину, идолам… Это ведь грех великий? Но они добрые люди, и зла никому не делают.
— Зачем же гнать тебя? Твоей вины нет здесь, — ты же крещёная; а я прежде не слыхала о таких людях, — язычниках. Но если и в самом деле они добрые люди, — Бог отыщет путь к их сердцам, и простит… — Амалия заплакала от умиления; осыпала поцелуями руки Анны:
— Госпожа, я не смею даже думать так; но… у меня была сестра, — она умерла ребёнком; вы мне как сестра сейчас… — они уже плакали вдвоём, тесно прижавшись друг к дружке.
— Помнишь, Анна, я тебе говорила про одного человека в деревне; он славянин, из одного города русского, Киев, кажется; он и обучил меня своему языку. В битве его поляки пленили; хотели продать сарацинам; а мой брат Якоб выкупил его, привёз в деревню. Мои братья, Якоб да Мартин, прежде богаты были… Андреас его зовут… А глаза у него синие-синие, а кудри уж седые. Говорил он: невеста была у него: Маша… Такое есть имя русское? И будто б я схожа с ней, она светленькая тоже была, ровно ангел… Вот Андреас меня ангелочком называл…
— Что же — сватался он к тебе?
— Нет, не успел; меня в замок забрали. Только мне кажется, по нраву я ему; иной раз словно сказать что хочет, или поглядит так… А может, мне лишь казалось; но сердце не обманешь… А когда из замка прислали за мной, — мы вовсе худо стали жить; у братьев детей много, — я попрощаться пришла; может, что скажет… Говорит: тебе, наверно, там лучше будет, иди… И опять так смотрит… У меня едва сердце не разорвалось… Здесь первые дни всё плакала, а думала, забуду его, только, веришь ли, дня не пройдёт, чтоб не вспомнила о нём; иной раз, из окна гляну, увижу издали кого, — чудится всё он… А братья ему б не отказали, он охотник добрый…
… Анна не обиделась на Амалию, когда та уснула, не дослушав её рассказ про Марка…
… А Марка увидеть она очень хотела. И, видит Бог, она старалась: учила с Гертрудой немецкие слова, с капелланом Тельмусом запоминала молитвы на вовсе дикой для неё латыни. Научилась жестом хозяйки указывать Карлу на дверь. Однажды за ужином велела Гедде убираться прочь на понятном той языке. Гертруда лишь удивлённо повела бровью, и повторила приказ Анны… Анна же поднялась из-за стола, когда посчитала нужным; кивком велела Карлу проводить её.
…Для свадебного платья Гертруда сама выбирала ей ткань. В столовую приходили торговцы, пухлые, в чалмах, темнолицые; распахивались все окна, зажигались светильники средь бела дня. Ткани, серебряные, золотистые, радужные; кружева, самоцветы, раскидывали по выскобленному столу; Вокруг суетились швейки, деловито осматривали издалека товары, — Гертруда никому не позволяла ничего трогать, сама одними пальцами брала струящуюся ткань, прикладывала к телу Анны. Заметно было, что ей это доставляет удовольствие: но Анну она будто и не замечала…
Сколько дней прошло, она не сочла бы; месяц, или два, за окном сыпал снег, и вновь таял; Амалия по-прежнему спала с ней, но выскальзывала до восхода из постели… Анна оставалась одна до вечера… Однажды в редкий солнечный день сидела на подоконнике, подложив под себя подушку: так повыше, да и потеплее будет; не зная, чем себя развлечь, разглядывала пустой в этот час двор; деревенскую долину за рекой… Оттуда к замку во весь опор нёсся всадник в латах и шлеме… Анна встрепенулась: Марк? С бьющимся сердцем нетерпеливо распахнула окно, ветер разметал волосы…
Всадник влетел во двор, его окружили люди. Рыцарь снял шлем, солнце вспыхнуло ярче от сияния его кудрей. Он поднял голову, улыбка огненной стрелой вошла в сердце Анны. Отчего-то она очень сильно испугалась, и быстро захлопнула окно… Вдруг показалось, — он сейчас войдёт сюда, и что тогда делать?..
Анна и сама не понимала, чего боится… Пришла Амалия готовить её ко сну… И опять Анна не знала, — рада она, или огорчена, что Эрик не поднялся к ней…
— Послушай, Амалия, что за женщина в той башне, я в окне её видела;
— Мне ничего не известно о ней, госпожа; но если хотите — я спрошу у кого-нибудь…
— А что происходит во дворе? Его чистят, ставят лавки, кресла…
— Хозяин устраивает турнир, — состязание первых рыцарей Германии. Они хотят выяснить, кто из них лучший всадник, стрелок. Это последний турнир осенью. Всю зиму они будут состязаться в пьянстве, а весной затеют войну с соседями…
—…Мне так жаль, госпожа: вы вчера спрашивали про женщину в башне, — я ничего не узнала. Старая Берта даже разозлилась, едва я речь завела об этом: тебя, говорит, бес одолел, в той башне все двери и окна заколочены, там только привидения обитают… Она, Берта, и донесла, видно, Гертруде… Так та орала на меня; думала, убьёт… Добивалась, сама ли я видела, или узнать кто-то просил…
—…Привидения днём в окно не выглядывают…
— Да вы не думайте об этом сейчас, госпожа! Посмотрите, — турнир начинается! Сейчас затрубят рога! Положить ли вам подушку на подоконник? Может; плащ вам надеть, да открыть окно?..
…Звук рога напомнил зов оленя по осени, но был резок и неприятен, и вообще поединок рыцарей не вызвал никакого любопытства у Анны; восторг Амалии слегка лишь увлек её, но она больше разглядывала зрителей на скамьях и дам в креслах, укутанных в меха. День выдался тёплый, палантины иногда открывали то плечи, то шею, увитые драгоценностями… К раме окна Амалия прикрепила огромный розовый бант. Такой же бант Анна заметила на шлеме одного из рыцарей. Ленты разных цветов красовались на шлемах других всадников.
— Госпожа, этот рыцарь будет биться в вашу честь!
— Зачем? Разве я просила об этом?..
…После второго поединка Анна окончательно потеряла интерес к зрелищу, Амалия же припала к окну со сверкающими от восторга глазами. Анна уже хотела отойти, но на ристалище в это время выехал «розовый» рыцарь, с другой же стороны барьера остановился всадник с широкой белой лентой с синими звёздами… Зрители вдруг заорали, засвистели, затопали ногами. Рыцари направили копья в сторону «звёздного» всадника. Толпа слуг окружила его, стащили с коня, набросились с дубинками.
— Что это? Что они делают, зачем его бьют?!
— Рыцарь синей звезды взял в жёны крещёную сарацинку; дамам это не понравилось, ему дали «рекомендацию»; он не имел права участвовать в поединке, но он лучший в округе наездник и стрелок, — он не богат и надеялся получить дорогой приз…
…Шлем свалился с головы избитого рыцаря; лишь тогда распорядитель турнира движением копья с белой вуалью прекратил побои...
— Погляди, Анна, на того толстого рыцаря с длинным носом, — это барон Мессер. Всем известно: он даёт деньги в рост; рыцарям это тоже запрещено... И никто его пальцем не тронет, — он слишком богат...
— Я больше не хочу смотреть, Амалия!
— Но, госпожа, сейчас розовый рыцарь будет биться в вашу честь!
Анна не понимала, что значит, — давать деньги в рост, и зачем бить кого-то в её честь; она не просила об этом! А если это Марк? Нет, он не мог бы стоять и смотреть, как бьют человека! И к чему Марку такая пустая потеха? Да коли у них так заведено! И кому тут ещё надобно биться за неё? Да, да, это Марк! Анна нетерпеливо припала лицом к холодной слюде, пытаясь различить знакомые черты за железным шлемом…
…Бой длился недолго, — «розовому» рыцарю достался противник не больно ловкий; прозвище «чёрный медведь» как нельзя лучше подходило ему. Он скоро заметно выбился из сил, рухнул с седла. Тяжёлые, грубо кованые латы мешали ему подняться. «Розовый» ловко спешился, великодушно подождал, пока «медведь» поднимется под хохот зрителей и отыщет упавший меч…
«Розовый» крикнул что-то в толпу, подогрев веселье… Пеший поединок тоже не затянулся, — меч был выбит из рук «медведя»; он опять неуклюже опрокинулся на землю; под дикие вопли зрителей меч соперника пробил его латы и нашёл сердце.
— Марк!.. Зачем он убил его? Разве это необходимо?.. — Анна, оцепенев от ужаса, не могла отвести взгляд от жуткого зрелища… «Розовый» рыцарь победно взмахнул окровавленным мечом, снял шлем, встряхнул золотыми кудрями; сияя улыбкой, глянул наверх, поклонился Анне…
Дрожа как в лихорадке, она добрела до ложа, сорвала давивший голову золотой венец, — это не Марк…
— Не стоит принимать близко к сердцу, госпожа; вы, видно, не привыкли к такому… А «чёрному медведю» вовсе не стоило приезжать на турнир… Хотя странно: он здесь впервые, а «розовый» рыцарь давно в поединках участвует; как их свели вместе?.. Госпожа, сказать Карлу, чтобы ужин сюда принёс?
— Не хочу, Амалия… Помоги раздеться, и посиди со мной… Это не Марк… Скажи, Амалия, зачем они это делают? Убивают из пустой забавы, ни за что…
— Чем же им ещё заняться? Для них вырастят хлеб, накормят, наткут полотна… Да и выгода есть: у «чёрного медведя» нет наследников, его замок займёт «розовый» рыцарь. Ещё его ждут дорогие подарки от короля….
— …Это не Марк, Амалия, это не Марк… Чужая это земля, чужая…
…Ставни северного окна уже не открывались, чтобы сохранить тепло; смотреть на двор, истоптанный в жидкую грязь, не хотелось; взгляд скользил дальше, к чистой, укрытой плотным снегом, долине…
В деревне мелькали огоньки, даже через закрытое окно тянуло дымом…
—…Амалия, ты не весела сегодня; может, ты не здорова?.. Скажи, мне чудится, — дымом тянет? Внизу очаг развели? И что за огни в твоей деревне? Разве сегодня праздник?
— …Да, сегодня великий праздник, — Гертруда вошла неслышно, как всегда. — Ещё несколько еретиков приобщились к святой вере; они не хотели принять её добровольно, и я велела предать огню их жилища; они станут нашими холопами… Отчего же ты плачешь, Амалия? Твои родичи, по завету Господа, крестятся огнём и мечом; порадуйся за них… Впрочем, я не о пустяках пришла говорить, — Анна, твоя свадьба назначена на завтра; я решила, — ты достойна стать женой моего брата…
Анна побледнела, — она уже стала забывать, зачем живёт здесь. «Свадьба» для неё значила лишь то, что она скоро увидит Марка. Только вот ждала она так долго, что теперь и не знала, радоваться ли ей?
….Гертруда говорила ещё что-то по-немецки; Анна не прислушивалась, и не пыталась понять её, и не заметила, как та ушла. Очнулась, услышав всхлипывания Амалии. Девушка тихо плакал, свернувшись на лежанке; Анна села рядом, прижалась к её плечу.
— Мне так жаль, Амалия, у тебя горе, а я ничем не могу помочь тебе…
— Я верю: Андреас не оставит моих братьев в беде. Он, хотя и крещённый, никогда не отворачивался от них… Но не только из-за этого плачу: скоро мы с тобой расстанемся, госпожа…
— Ты хочешь меня бросить меня здесь одну? Разве я обидела тебя чем-то? Ты больше не любишь меня?
— Нет, госпожа, никто не был со мной так ласков, как вы… Но после свадьбы у вас появится другая камеристка, знатного рода…
— Но куда же ты пойдёшь, кому станешь служить?
— Никому, госпожа, — я завтра уйду в деревню.
— И тебя отпустят из замка?
— Я не стану спрашивать разрешения, — Амалия перешла на шёпот. — Вы должны знать, госпожа: из замка в деревню есть подземный ход. О нём знали только те, кто жил тут раньше; но кроме меня здесь уже нет никого…
— А мне ты его покажешь?
— Нет, госпожа, сейчас это невозможно; когда вы захотите покинуть замок, к вам придут и проводят…
— Но как ты узнаешь?..
— Не беспокойтесь, госпожа, я буду всё о вас знать… А завтра у вас будет свадьба, — вы должны быть очень счастливы; вы так долго ждали этого, — вы соединитесь с возлюбленным…
— Ах, Амалия, я и в самом деле слишком долго ждала; так долго, что и не знаю, — рада ли… Наверное, завтра я пойму это…
— Что ж, госпожа, завтра у вас трудный день; вам надо хорошо отдохнуть. Когда вы проснётесь, меня уже не будет рядом… Идите сюда, госпожа, дайте руку… — Амалия вынула из-за корсажа маленький нож, быстро разрезала себе палец; легко кольнула палец Анны, соединила ранки…
— Отныне я не служанка тебе, ты не госпожа мне… Теперь мы сёстры по крови… В счастье или в тоске, помни, Анна, — есть у тебя сестра неподалёку, и ждёт тебя она всякий час… А здесь не доверяй никому…
…Просыпаться совсем не хотелось, но её больно и грубо толкали в плечо:
— Вставайте, госпожа, вам пора…
— Что случилось? Где Амалия? — в полутьме суетились незнакомые женщины, щебетали какие-то девицы. Посреди комнаты под большим медным котлом горели уголья…
— Амалию ты больше не увидишь, — Гертруда выглядела непривычно и странно в светлом платье с кружевным ожерельем. — Супруге герцога должна прислуживать почтенная дама знатного происхождения…
Анна не поняла, о ком сказано: супруга герцога. Она вообще перестала понимать что-либо…
В горячей душистой воде тёрли щётками её тело и волосы, мазали благовониями, от которых клонило в сон; растирали опять… Затянули в узкое в груди, немыслимо широкое внизу, платье, тяжёлое от унизавших его самоцветов… Волосы больно стянули тугим узлом под золотой венец; тонкую фату, закрывшую лицо, скрепили алмазным венцом. Анна едва различала из-под неё, куда её ведут… Лишь сейчас почувствовала, как долго пробыла в духоте, и шла теперь навстречу свежести, а воздух, меж тем, сгущался сильнее…
…Её ввели в ярко освещённую столовую залу; вдоль стен стояли слуги с чадящими факелами; от них тёмные своды казались ещё мрачней. Каменный пол устилали белые и серебристые меха…
Сквозь серебряные нити фаты Анна пыталась глазами отыскать Марка или кого-то знакомого; взгляд наткнулся на Эрика. Он обернулся к ней, улыбнулся странно и слегка поклонился… От его улыбки точно кусок льда к сердцу приложили; по телу дрожь прошла… Зачем он тут?.. Ну да, он хозяин замка, брат Марка… А Марка нет здесь, он, видимо, придёт позже… Когда, — позже?
Платье как деревянное, стискивало её. Венцы всё крепче сдавливали виски; от них, от благовоний и чада светильников кружилась голова; Анна едва держалась на ногах. Кто-то подошёл и властно взял за руку. Марк?..
Капеллан Тельмус бормотал латынь, склонившись над книгой; спросил что-то; стоявший рядом ответил коротко. Капеллан повернулся к ней. Анна едва вспомнила латинскую фразу, которую Гертруда велела её сказать. Тельмус бормотнул ещё что-то и вздохнул, точно с облегчением. Стоящий рядом обернулся, поднял её фату…
…Всё поплыло перед глазами; улыбка Эрика, страстная и хищная, слилась с огнями факелов… Обрывая шлейф, он подхватил её как завоёванную добычу, и понёсся наверх…
…Она сгорала заживо, огонь бушевал в ней, солнце палило кожу, волосы, подбиралось к сердцу. Она металась в пламени, вырывалась из него, вновь туда падала; неодолимая сила влекла её к гибели… Дождь ли, снег или её слёзы затушили невыносимый жар…
…Анна с трудом приоткрыла глаза, — что с ней? Где она?.. Всё тот же полог над ней, в комнате непривычная тишина… Пересохшими, словно распухшими, губами она позвала Амалию…
Полог раздвинулся, Эрик в распахнутой сорочке сел на кровать:
— Моя женщина проснулась, наконец! — Голос его звучал завораживающе мягко, в глазах будто растаял обычный лёд. — О, как ты сейчас прекрасна! Не зря я мечтал о тебе так долго! — Эрик взял её руку, покрыл страстными поцелуями… Обомлев, Анна глядела на него, забыв, что на ней лишь тонкая рубашка, едва прикрывавшая плечи… Опомнившись, потянула на себя покрывало…
— …Господь наградил меня за терпение, ты моя! Это была самая восхитительная ночь в моей жизни!
—…А где Марк?.. — Эрик словно и не ожидал этого вопроса. На улыбку как холодной водой плеснули:
— …Видишь ли… — он нашёл силы вновь улыбнуться. — …Марк — мой старший брат; кому он мог доверить, если не мне, самое дорогое, что есть у него? Когда он потерял всё своё состояние, и понял, что не сможет сделать тебя счастливой, Марк предпочёл судьбу пилигрима… Я предлагал ему жить в моём замке, но брат мой слишком горд…
— Что это значит, я не понимаю? Он вернётся?
— Увы, сердце моё! Мы получили печальную весть: мой брат убит сарацинами у стен Константинополя… Покидая замок, и зная о моей страсти, он просил позаботиться о тебе. Вчера я дал клятву в этом Господу… — Эрик потянулся обнять её. — Боюсь, душа моя, ты не всё знаешь о моём брате…
…В комнату стайкой впорхнули девушки с ворохом одежды, беззаботно щебечущие как птицы. Эрик вскочил, бледный от злости:
— Пошли все вон отсюда! — испуганные девушки метнулись к двери; их остановила вошедшая Гертруда.
— Что это, сестра? — Эрик брезгливо осматривал принесённое платье серого холста, — Это для Анны? Послушай, Гертруда, я не хочу, чтобы моя жена одевалась как монашка! Не делай из неё своё подобие!
— До меня ей далеко; праздники кончились, алмазов у неё больше не будет…
— Это моя жена, и мне решать, что у неё будет! — он взял двумя пальцами серый холст, швырнул камеристке, привычно отметив хорошенькое личико. Гертруда повела плечом, девушки исчезли…
— …Брат, продолжим беседу в другом месте; твоя жёнушка, думаю, нуждается в отдыхе…
…Жалким комочком Анна свернулась в постели; к перепалке Эрика с сестрой она не прислушивалась, — не больно хорошо их речь понимала… Белоснежное убранство постели уже не гляделось таким тонким и чистым; и её как саму в грязь окунули… Как же так? На поругание ли вёз её сюда Марк? Чтобы здесь отступиться, отдать брату?.. Или продать? Как вещь… Но Марк убит, ему всё простится, а её мужем стал Эрик. Пусть это обман, никто не спросил её желания, — они обвенчаны, она принадлежит Эрику…
О том ли мечталось, когда покидала отчину ради Марка, и на что ей тут оставаться?.. Вдруг ясно припомнился ласковый голос Эрика, нежный взгляд, — капля сладкого яда влилась в кровь… Такие мягкие у него руки… И родинка… Губы горячие…Отчего он так страшен ей?.. А Марк? Как он мог бросить её?..
Сердце вспыхнуло от обиды; она вскочила, метнулась к окну, рванула ручку ставни…
— Госпожа, не стоит открывать окно, — на улице холодно, а до весны далеко…— Женщина, вошедшая неслышно, низко поклонилась; голос, вкрадчивый и бесцветный, отвёл Анну от неясного ещё для неё исхода…
— Если вы помните, госпожа, меня зовут Фрида; я ваша камеристка… Пора одеваться…
— …Продолжаешь чудить, брат? Что ты устроил во время венчания? Несколько капель уксуса привели бы её в чувство! Мы с тобой знаем цену этому представлению, но ритуал следовало соблюсти…
— Но на пиру я присутствовал…
— Разумеется, пир ты не мог пропустить; но прошла неделя, — рыцари спрашивают: где их сеньор? После свадьбы ты забыл о пирах. Они спорят, надолго ли тебя хватит? Уж не влюблён ли ты, в самом деле? Ты ведь не так глуп, как Марк…
— Почему бы нет, сестрица? Она прекрасна, как сарацинская пери, в ней есть порода…
— А Доротея прекрасна как ангел? Ты ещё не запутался в жёнах? И помнишь, зачем тебе Анна?.. Любить ты не способен, для этого надо иметь сердце… Позаботься хотя бы о продолжении рода; кому ты оставишь награбленное?
— Честный поединок ты называешь грабежом? Побойся Бога, сестра!
— Бога я не боюсь, как и ты же! И что ты знаешь о чести, брат?
— Будь ты рыцарем, я вызвал бы тебя на поединок за эти слова!.. Гертруда, отчего ты так ненавидишь Доротею и Анну? Хотя ясно: когда отец завещал Марку половину состояния, ты повисла у него на шее. Ничего не вышло, и ты попыталась охмурить меня. Ты же развратна как кошка, нищая кошка! У тебя ничего нет, — твой муж разорил тебя. Кстати, отчего он умер? А наш отец? В нём здоровья было на сто лет! А ты знаешь толк в снадобьях…
— Замолчи, Эрик! Ты говорил о поединке, — тебе известно: мечом я владею не хуже тебя! Но я не намерена ссориться с тобой… пока… Речь об Анне; думаю, она не испытывает к тебе ни страсти, ни благодарности. Ты уже постарался заронить ей обиду на Марка, но этого мало. Всё в божьих руках, — ей нужен духовник, способный внушить смирение перед судьбой. Тельмус сделал своё дело, — ему лучше исчезнуть. У меня есть на примете…
— Позволь мне этим заняться; у меня нет доверия к твоим ставленникам. А для тебя лучше будет, если тот, кого я найду, проживёт здесь как можно дольше…
…Она сидела на коленях Эрика; он ласкал её густые тёмные волосы, — стянуть их в узел он не позволил…
— …Моя богиня, твоя красота сводит меня с ума! Ради тебя я готов на всё; чего бы ни пожелала ты, — всё золото мира, меха, самоцветы, яства, — весь мир к твоим ногам! Что ты хочешь сейчас, красавица моя?
— Мне ничего не надо, у меня всё есть… Только… — вспомнились заплаканные глаза Амалии…— …В самом деле я могу просить о чём угодно?
— Конечно, звезда моя, любое сумасбродство...
—…Та деревня в долине… Я хочу, чтобы она принадлежала мне… — замерла, ожидая вспышки гнева…
— Я, право, ожидал что-то вроде звезды с неба! — Эрик расхохотался. — Какой милый пустячок! Да на что тебе жалкая деревушка в десяток дворов? Я велю снести её и поставлю великолепный замок из чистого золота!
— О нет! Пожалуйста, пусть всё останется!
— Я понял, — это напоминает тебе о родине!
— Там жили люди: язычники…
— О них не стоит беспокоиться: они уже крещены…
— Но Гертруда взяла их в рабы себе! Я больше не стану просить ни о чём, но пусть их освободят!
— О, ты так же милосердна, как и прекрасна! Я выполню твою просьбу, — завтра они будут дома! Но моё условие: в той деревне ты не появишься, — иначе я сожгу её… Ты волнуешься за каких-то смердов, но со мной будь ласковей… Конечно, ты ещё мало знаешь меня, но у нас достаточно времени впереди, — ты полюбишь меня…
—…Как же зовут тебя, прелестное дитя?
— Мона, мой господин…
— Идём-ка со мной… Ты послушная девочка, Мона, и будешь ласкова со своим господином…
—…О нет, пожалуйста, у меня есть жених!.. Как же ваша супруга?
— Оставь эти пустяки! При чём здесь твой жених и моя супруга? Родишь мне сына —станешь моей женой! Разве ты не хочешь стать королевой?..
—…И не надо реветь, - не люблю бабьих слёз…
— Но госпожа Гертруда…
— Обидеть тебя никто не посмеет… Я ещё зайду как-нибудь…
…Анна редко слышала голос Фриды; расспрашивать хмурую и словно вечно недовольную камеристку она не решалась. Анна не могла привыкнуть к тому, что немолодая женщина возится с ней, как с неразумным чадом, но управиться с платьем, с крючками и завязками, одной не удалось бы. Сама решилась натянуть чулок, но Фрида строго отвела её руки…
…Платьем Фриды и всякой грязной работой занимались две юные девушки Мона и Грета. Не зная, как развлечь себя в одиночестве, Анна присматривалась к ним; хотелось бы поболтать с ними как с Амалией, пошептаться в отсутствие Фриды, за занавеской, отделявшей угол камеристки… Но, казалось, девушки заняты чем-то важным, да и простоты отношений с ними, как с Амалией, возникнуть уже не могло. Иногда ловила взгляд беленькой Моны, любопытный и точно испуганный. А потом появлялась Фрида или Эрик…
…Он приходил почти каждый день, выгонял прислугу из комнаты; садил Анну на колени. Эрик любил вспоминать детство; слушая его, Анна едва не плакала…
…Эрик был в семье младшим и любимым у отца; Марк и Гертруда ему завидовали, даже били, — они росли почти сиротами, а у него была мать. Потом она тоже умерла, но он уже стал рыцарем, и мог защитить себя. Гертруда и Марк оклеветали его перед отцом, — он оставил состояние старшему сыну…
Влив порцию яда в сердце Анны, Эрик исчезал, оставив её потрясённой: как же не разглядела коварства в бывшем суженом? Что с ней сталось бы с ней, если б не Эрик?.. Росла обида на того, кто не мог уже оправдаться, а, меж тем, страх пред Эриком, безотчётный и необъяснимый, не исчезал. Он оставался таким же, как его замок, как море за окном, — холодным и таинственным, чья разгадка должна быть ужасна, и уж лучше не знать её вовсе. А воспоминания другим днём продолжались:
—…Мой бедный отец… Он был благороднейшим человеком Германии; в его жилах текла кровь саксонских королей. Он был горд, и потому лишь отказал Марку в благословлении. Ты удивлена? Разве Марк не говорил тебе об этом?.. Ну да, иначе ты бы не поехала с ним… Пусть Бог простит грехи моему брату…
Последний, тонко рассчитанный удар огненной стрелой выжег остатки прежней любви. Эрик же отныне являлся ей, если не сердечным другом ещё, но уже спасителем. В голосе его звучала такая завораживающая сила, — Анна не могла ей противиться. Меж тем страх не отступал, а она уже корила себя за него, и неумение быть ласковой…
Отвлекая Эрика от печальных мыслей о прошлом, Анна пыталась рассказать ему о своей жизни, — он слушал рассеяно, иной раз и зевал, затем продолжал свою речь. Ей казалось, она худо говорит по-немецки, не понимает Эрик её…
Анну пугала и внезапная пылкость его, и холодность. Рассказывать о море он не мог спокойно; однажды вдруг больно схватил Анну за руку, потащил к окну; резко рванул ставню. Осколки наледи с подоконника посыпались на босые ноги, ветер с солёными жгучими искрами рванул волосы; она даже не успела прикрыть голые руки. Эрик же хохотал дико, и страшен он был сейчас как бурная стихия за окном.
— Смотри, смотри! Вот где красота, вот где могущество! Трусливы те, кто не ступал на палубу корабля, кто не выходил в открытое море! Только там настоящая жизнь, там я и смерть найду!..
…Эрик не замечал, что она зябнет в тонких, с открытой шеей, платьях, в которые он велел одевать её. Внизу давно не пировали, в спальне жгли огонь только утром; каменные стены едва прогревались к полудню. Эрик уходил, она заворачивалась в меховой плащ, накрывалась с головой в постели. Чувствуя себя безнадёжно одинокой, уходила мыслями в далёкое прошлое.
…Меж тем, Эрику вошло в голову учить Анну немецкой грамоте; велел принести толстую пыльную книгу с обложкой изъеденной мышами… Показывал чётко выведенные чёрные буквы, — Анне казалось, они похожи какая на Фриду, какая на Гертруду. Перо едва держалось в испачканных чернилами пальцах; Эрик вновь и вновь заставлял её повторять слова; неудачно произнесённое вызывало у него глумливый смех. Каждая ошибка точно радовала его, он топал ногами, выкрикивал непонятные слова и убегал.
…Эрик появлялся всё реже, страсть его утихла; глядел теперь на неё рассеяно, движения стали небрежны и ленивы как у наевшегося кота.
Анну его холодность мало тревожила; обаяние спасителя мало по малу рассеивалось, а к её сердцу он не искал пути. Редкие минуты полного одиночества даже радовали, — она могла спокойно посидеть у окна, вглядываясь сквозь цветные камушки в снежную даль. В деревне курились дымки, — пусть Амалии будет тепло с её возлюбленным. А ей зима в чужой стране казалась нескончаемой, — не могло быть и речи о зимних забавах и заботах, наполнявших жизнь в Синем урочище. Здесь зима несла лишь стужу, проникавшую в души живущих здесь… А ей всё чаще приходили мысли о дороге домой; лишь тепла бы дождаться… И кому она может довериться здесь?..
…Девушки, прибрав одежду Фриды, собрались уходить. Мона задержалась, отправив Грету вперёд. Бросив на Анну любопытный и точно виноватый взгляд, решилась подойти, низко поклонившись:
— Госпожа, не гневайтесь на меня; я знаю, вы добрая. Люди из деревни очень благодарны вам; Амалия просила передать, — они будут молиться на вас вечно.
— О чём ты, Мона? Ты знаешь Амалию? Ты тоже оттуда?
— Да, госпожа, мы все тут из деревни. Амалия моя подруга; она сожалеет, что не увидит вас на своей свадьбе…
— Амалия выходит замуж? О, как я рада за неё! Послушай, Мона, не знаешь ли ты…?
Вошла Фрида, подозрительно глянула на Мону:
— Почему ты здесь до сих пор? Грета ждёт тебя!
«Что это я? Амалия предупреждала, — никому здесь не доверять…»