Анна

Глава 1. Год 1075

…И опять зыбится-скрипит колыбель, словно поёт старую свою песенку: утешает-уговаривает Анютку до утра спать… А Маше не спится, — Сретенье подошло, вспомнилось как с подружкой Верушей об эту пору весну закликали… Как ей там с Калистратом, как братья? Федюшка совсем дорослый стал; хоть глазком глянуть бы… А пойди она за Андрея тогда, — как бы всё инако сталось… Вот грех-то! Не хоронила мужа, а уж о другом вздумала… Макар свозил бы в Киев; не чужой всё ж… Сколь годов на острове добрых людей не видали; дети вырастут дикарями; Омелюшка любого шороха страшится; Нюту за кого здесь выдать? Ну, облажела баба, домыслилась, — чадо из колыбельки не вылезло — ей уж женихов ищут.
Маша закашлялась, грудь сколола болью. Давеча на воздух вышла, свежестью дохнула оттепельною, — будто даже цветами пахнуло, — и как остановилось сердце враз, поплыло перед глазами; оперлась на ворота, отдышалась… Утрами знобит; встаёт — рубаха мокрёхонька…

…Что-то Макара долго нет… Какие там заботы у него взялись, или засиделся тут? Все её бросили… Ладно, подрастает помощник, Омелюшка хозяином себя в доме ставит, уж на мать покрикивает, строжится; а нелюдим растёт, повадки отцовы взял…
...Зима нынче лютая стояла, река насквозь вымерзла, будет ли нынче рыба? А как ни злобилась стужа, тёплые ветры подули враз, — снег осел за неделю, потемнел местами лёд; когда еще двинется, а на реку без опаски уж не ступишь… В такое время лишь с отчаянной головой на лёд пойдешь: Силышу бы ни по чём стало… До чистой воды ждать ей Макара…
Да что там затемнело на другом берегу? Всадник ли? На лёд ступил… Да Макар же… И без обоза… Как же пройдёт?.. Сыну крикнула:
— Поди отвори! Макар вернулся!.. — а сердцу нет спокою, не выдержала, сама пошла…

Омелюшка уже висел на отце.
— Господи! Силыш! Живой!
— Чего мне подеется…— склонился к зыбке — Сын?
— Дочка… Где ж пропадал ты?...
— Допосле беседы… На стол помечи, что есть… Притомился я… — не дохлебав миски щей, уснул за столом. Едва растолкав, Маша, отвела его в повалушу.

Не успокаивалось сердце: а ну Макар явится: что тогда?.. Сына уложила, самой бы спать… Загасила светец… Шум за воротами: Макара голос, да не один, люди с ним…
— Здесь он! Конь во дворе; отворяй, тать! — подгнившие брёвна повалились; знал Макар, где ломать… Маша встала на пути:
— Меня прежде убей! — Легко приподнял её, отодвинул в сторону; следом шедший отрок наткнулся на нож Силыша, — тот уже стоял на верху лестницы. Убитый скатился по ступеням, сшибая других… Силыша уже не было на лестнице: кто-то крикнул:
— С окна сиганул, по обрыву к реке! По льду уйдёт!

Маша вскрикнула, — по тому руслу лёд вовсе слаб! Кинулась за ворота, к утёсу, неодетая, падала в намёты, цеплялась за оледенелые камни скалы. Макар догнал её уже на вершине; Маша птицей билась в его руках… Посреди реки блестела чёрным пятном полынья; в лунном свете, на белом, ещё темнели цепляющиеся за края руки… Над полыньёй кружила чёрная птица…
…Макар нёс её к дому: «…Ничего, перезимуем, — увезу весной в Беловодье, нельзя ей боле здесь…»

Глава 2. Год 1076

А она до первоцветов как в забытьё ушла. Макар с ложки её кормил, словно с дитём малым возился, — с Анюткой и с ней… Неужто злодей тот люб ей был настолько, пусть и муж венчаный?.. А коли раздумать путём — не было крови на руках Силыша, — до нитки обирал, случалось; выходило, тех, кто сам неправедно нажился…
Потеплело, стала Маша на гульбище выходить; как поутру солнышко пригреет, — сядет в креслице, и до заката сидит недвижно, за реку смотрит… Боялся Макар и на час её от глаз отпустить, не то ехать куда; какой-то беды ждал. Ладно, Омельян подрос, приглядывает за матерью.
Завёл как-то речь с Машей: «…в Беловодье уйти б…» — слышит, не слышит его? Твёрдо сказала и тихо: отсель никуда не пойду…
Выломанную огорожу чинил, укреплял: запоздало порадовался, — прежде не сделал этого… Всё надеялся: «ништо, время лечит: окрепнет, — уговорю…»

А улов рыбный хорош; с Омелькой бреднем тянули. Навалили, повёз Макар в ближний Туров на торг, и себе пополнить припасы… День, другой, скоро не вышло обернуться…
…Приехал до полудня — гульбище под солнцем, креслице пустое, — Маши нет… Анютка перед домом на травке возится, Омелько приглядывает…
— Где ж мать?
— А в горнице, поди…
Обегали в доме все горницы, звали, кричали…

…Маша сидела на вершине утёса, на самом краю, супротив того места, где Силыш утонул… Ровно и не заметила ни Макара, ни сына; молча встала, пошла в дом; во дворе Анютку увидала, к себе прижала, заплакала… Понял Макар мысли её страшные, а только успокоился с того дня, будто преграду какую обошли они, оставили позади лихое время… А вышло, — рано успокоился…

…Маша мало по малу хозяйством занялась, норовила поспеть везде, а силушки уж нет прежней… Кашлять стала пуще; дородности и прежде не было в ней, а нынче тает свечкой…

Взвыла душа Макара, — не жить Маше с ним ни здесь, ни в Беловодье… Молчит в красном углу Спаситель, не спасти ему Машу; молчат святые лики, коим она молилась, — чего просила у них? Что дали они ей? За какие грехи жизнь отнимают? Что там батюшка туровский говорил? Все мы грешны, кару несём за свои грехи да за грехи родителей… Что же Анютку ждёт ещё?...

Жаркий первый Спас яблочный выдался; слегла она. Испугался Макар — не встанет… Несколько дней от постели не отходил, не отпускал руку Машеньки… А зной спал, — поднялась, порозовела и даже улыбка появилась, — был ли когда Макар так счастлив: не зря, видать, молил Спасителя за неё, чтобы грехи Машины (да есть ли они?) на себя взять…
И размечтался Макар тогда: вот пойдут они вместе в Беловодье, где водой, где по суху, и будет узнавать Маша тот путь, коим в Киев ехала, а потом в Беловодье встретят их Авдей да Гаврила…
Маша тихо улыбалась, не перечила Макару, только вдруг попросила Омельку приоткрыть окошко: душно чего-то стало. И впрямь побледнела она…

…В открытое окно влетела чёрная, в уголь, птица; голубой глаз сверкнул дико… С душераздирающим стоном пронеслась по горнице, коснулась плеча Маши слегка… Та же птица, мелькнуло Макару, что над Силышем кружилась… Маша поднялась, белая, в смерть; за горло схватилась, рванула ожерелье, алые бусины покатились по полу с кровью её алой…

Глава 3. Год 1080

…По пыльной дороге среди золота ржи брели трое: крепкий, нестарый ещё человек вёл за руку малую девчонку; сзади плёлся хмурый отрок… По всему, шли они издалека и давно…

…Где-то там, позади, остался остров безымянный посреди реки, да могилка на утёсе, с простым крестом; и пепелище, — Макар сам подпалил, уходя, а как отплывали, всё глядел на пламя; и почудилось ему — у догорающих ворот старуха стоит сгорбленная да чёрная, помахала рукой ему… Перекрестился Макар; заволокло все дымом…

…Была у Макара думка поначалу — в Киев пойти, оставить родичам детей… А как добрели до росстаней, где на Киев сворот; понял — всё это, что от Маши ему осталось. Да и нужны ли они в Киеве? Кто там жив, кто нет?..
Анюта в пути едва перестала людей дичиться. Омелька же так и шёл бирюком; что с них взять, — прежде людей других не видали, и не ведали, что есть другие-то… Анюточка дитё какое ласковое, всё приластиться норовит, прижаться ближе; а не улыбается только, не смеётся ничему… И так, и этак пытался развеселить её Макар: ляльки из соломы вязал, трещотки да свистульки резал, — нет, не улы́бнется…
…Поле закончилось, их накрыла лесная прохлада; вдали за деревьями блеснула река. Анютка кинулась в малинник собирать ягоду. Макар с Емельяном присели на поваленный ствол у воды…
— Вот и Молосна… Скоро Беловодье… Эвон кривая сосна на вершине, видишь ли? Глазник это — с него весь мир божий видно…
— Макар, а чего мы делать станем там?..
— А то же, что и все, — жить, ниву пахать. Пожог сделаем, землицу раздерём; кров есть, может, крышу подлатать придётся, давно не был…
— А я Макар, не хочу в смерды; мне б в дружину, ко князю какому…
— Чего ж, дружина — дело хорошее… Только ты уж сразу нас не бросай; обживёмся — тогда уж… А войны на твой век хватит: князья бьются, смердов кровушка льётся… Недалече отсель, чуток повыше, брод был; до моста ещё версты две телепаться; берегом к нему не подобраться, — обрывы да чепыжник… Другим боком, — там большак вдоль реки, прям до Беловодья…

Только не сыскали они брода там, где прежде парнишкой Макар легко пробегал по дну от берега к берегу; лишь на середине вода поднималась по грудь. А тут берегись, чтоб водяник не уволок… Признал Макар старую ветлу, что раньше от воды на две сажени убегала; теперь тонкие ветки русалочьими косами полоскались по речной глади…

В притенке, на влажной прибрежной травке, у плотика, вольно раскинул руки отрок лет пятнадцати. Юный возраст богатырскому храпу не мешал… А спал малец сторожко; то ли веточка хрустнула под ногой, то ли птица порхнула, вспугнутая, — вскочил, глаза протирая: тятька! Осмотрелся, что чужие, и вовсе неведомые; без испуга поклонился взрослому человеку; Омельку оглядел с любопытством; Анютку едва приметил, — чего на девчонку смотреть…
— Далеко ли, молодец, отсель до моста будет?
— А нету моста никакого; прошлой весной в половодье снесло, досель не поставили, у посадника руки не доходят распорядиться… Вам на что мост? Али в Беловодье идёте?
— Туда нам, молодец; а что ж ты в пору страдную валяешься на бережку?..
— А тятька с братьями сена огребают; мне ж велели плот сбить, да к ним идти; а я сбил, да чего-то меня сон сморил…
— Ты бы, отрок, свёз на другой бок нас: дело недолгое; да к отцу поди… А я заботу оплачу твою…
— Чего не свезти; только лазом дружкой[на шестах парой] пойдём; мне на всех могуты не хватит… В Беловодье-то к кому?
— Да есть знакомцы… Живал там прежде… Сам-от чей?
— А моя родова известная в Беловодье, — от первого посадника ведёмся, Ставра Годиныча! Слыхал ли? — говорливому отроку, видно, в сласть потолковать с прохожим незнакомцем о славном предке. — Ох и богатырь был! Ростом в две сажени, что тебе Илья Муромец! Он и град Киев поставил! Печенегов щелчками побивал!
— Тебя-то как величать, сказитель? — Макар с трудом остановил былинную речь отрока…
— А Фадейка я… Отец мой, Пётра Авдеич, — внуком приходится Ставру Годинычу, стало быть, правнук я его, Фадей Петрович…
— Как же нынче живется-можется Авдею да Гавриле Ставричам?
— Гаврила убрался по зиме на погост: дед Авдей ещё скрипит на печи, старшие сыны его кто помер, кто в Ростов да Новугород перебрался; здесь младший, Ульян, хозяйнует… — плотик ткнулся в травяной бережок; Макар протянул парнишке серебряную гривенку.
— Ух, ты, киевская! Иди, дядька, по тропке, вдоль берега до Черемухова острова, там к большаку поднимешься и…
— То мне ведомо! — Макар крикнул уже издалека, — Свидимся ещё!
— И кто ж такие? — Фадейка всё стоял у берега, вертел в руках киевскую гривенку, смотрел вслед путникам — Всех он знает, всё ему ведомо… — с другой стороны Молосны его выкликал отец…

…Они брели по пыльной Срединной улице к церквушке; Анютка начинала тихо попискивать от усталости:
— Потерпи, чадо, пристанем уж скоро… Вот навестим Гаврилу Ставрича…
…Седенький, будто пыльный от старости, служитель помог сыскать могилу…
— …Не дождался ты меня чуток, Гаврила Ставрич… А привёз я не Машеньку, — душу её…

…Одному Гавриле и ведомо было, — приезжал в Беловодье Макар, семь лет тому… За три версты от города, ближе к болотам, рубил хлысты, в венцы складывал, раздумывал, где пожог под росчисти делать; за думой не приметил, — Гаврила подошёл сзади, сел на пенёк:
— А я в догадках: кто в лесу шебуршится; путиком шёл, — сойки да сороки полошатся… Не ладно затеял, братенич; по всему, не первый день в Беловодье, а от отца приёмного таишься… Аль сыскал Машеньку?..
— Прости, Гаврила Ставрич, торопился я чего-то: привезу сюда Машу… Не ладно ей там…
— Ну, добро, коли так… Чего ж один пуп рвёшь? Помогу…

…Из всей родни Беловодской никто после Варвары не привечал так Макарку как Гаврила. И почитал его Макар за отца родного; Авдея же побаивался, тот и глядел на парнишку сверху вниз, не желая признавать в нём родственника; так же и с братьями близи не сталось; в забавы мальчишечьи шёл, когда звали, сам не навяливался; боле дядьке помогал…

…Служка не отступал, заглядывал в лицо Макару:
— Да ты чей? Лицом будто знаком… Не Макарка ли Гаврилин? Воротился, стало быть… А не дождался тебя Гаврило…
…От церкви свернули ближе к реке, на Ставрову улицу… Дома как люди, — который в землю врос, который укрепился за огорожей, вверх терем новый вознёс… Шире стал гаврилин двор, два жилья надстроил молодой хозяин, не поскупился…

…Ульян Макара едва признал, не больно радуясь…
—…Брательник, стало быть… А это кто ж с тобой? Твои ли чада?.. Машеньки? Что-то плохо помню… Малая, говоришь, была? Чего ж в Киеве родичам не оставил, хвост за собой тащил?.. Тебе своё гнездо вить…

...Анюта, чуть пожевав, прикорнула под рукой ласковой хозяйки Ульяна.
—…Вишь чего, брат; изба у меня за Беловодьем, верст десять отсель; мне б девчонку оставить у тебя на малое время, не дойдёт она, — Ульян, едва отмяк, узнав, что пришлые под кров не напрашиваются; теперь напрягся опять…
— Ой, Ульяша, я б на вовсе её взяла… — загорелась Матрёна, жёнка хозяина, — куда тебе, Макарушка, с малой возиться, да в лесу… — Ульян зыркнул недовольно, да пронял его умоляющий взгляд; не каменное сердце… — У нас-от парнишки все, хоть на поглядку девчонку…
— На вовсе не оставлю… чего я без неё… Пока на пару дней; обустроюсь, заберу… А бабий пригляд ей надобен… На том спаси Бог; пора нам…

А в лесу, в Синем урочище их тоже никто не ждал: сырой моховиной затянуло обгорелые брёвна, меж головешек э прыснули тонкие осинки…
Омелько, всю дорогу бурчавший недовольно, вовсе скукожился… Понял, Макар, — нет у него помощника, надёжа лишь на себя да на Бога… Тоской скрутило сердце, а виду не подал:
—…Ништо, парень, новую избу поставим; до снега далеко, на ночь срубим шалаш…
…Побродили по сухому бору, засекли сосен да лиственниц, хоть на времяночку в пятнадцать хлыстов, только зиму пережить… Другим утром вернулся Макар к Ульяну…
…Радостная, кинулась Анютка к Макару, щебетала, как ей приютно с Матрёной:
— А ты, тятенька, к нам когда жить придёшь? Соскучилась я по тебе…
— А вот поставлю нам теремок, своим двором жить станем; поди к Матрене пока, помоги ей чего, а я пока с дядькой Ульяном побеседую…

—…Где говоришь, засёк лес? Так ты, братец, в чужую вотчину забрёл, — там мой путик идёт, и лес по Синему урочищу мой… — крепко задумался о чём-то Ульян, крикнул со двора старшего сына, Хорьку; вышел в сенцы с ним; вскоре улыбчивый парнишка вылетел за ворота…

— Коли путик твой там идёт, как же не примечал ты избы моей? И как погорела она?
— Да примечал… Кабы ведал, что твоё это… А так, — погарь и погарь… Может, молонья вдарила; мало ли… Уступлю тебе лесу на двор, так и быть; не чужие всё ж… Под пашню опять же надел надобен; сеяться, — зерна дам. Отдачи не боись, я с тебя помене как с чужих возьму. А мы с тобой ряд положим на всё; чего хлебом аль припасом каким не вернёшь — отработаешь; ты мужик здоровый, да помощник у тебя, девчонка растёт опять же…

Слушал Макар брательника и дивовался: ведь как полагал он: коль от братьев помога какая будет, — за то он сполна отдаст, без зароков: а тут, вышло, в рядовичи в первый же день попал; только дивиться хозяйской сметке брата… Он еще не ведал: улыбчивый Хорька по указке отца нёсся к Синему урочищу ставить родовые знамена там, где их прежде не было…

Он уж собрался покинуть «гостеприимного» брата, а в Ульянов двор входил старший брат Пётр: как-то поскучнел от того Ульян:
— Макарка! Брат! — нежданно попал Макар в крепкие родственные объятия. — Да как же? Отчего двор мой стороной обошёл? — сразу поверил Макар, что радость Петра и обида не поддельны. — Отчего Фадейке не сказался? А я гляжу, — гривенка у него киевская... Пытаю: откуда? Кто?.. А он: прохожий, про всех ведает, да здешних мест... У меня сердчишко и запрыгало: не от Варвары ли? А ты, — мимо...
— Ну, заладил: а я... а ты... — буркнул Ульян, не возвышая голос на большака. Тот всё ж услыхал:
— А ты на брата голос не поднимай! Ты хоть богачеством обошёл меня, а я постарше тебя, и почтение имей; всем ведомо, как ты богачество своё нажил...

— В трудах ты был, брат, а у меня дитё на руках малое; ей под кров надобно было...
— Сказывал Фадейко; идём ко мне теперь... У нас, может, потесней да потеплее... — Пётра подталкивал Макара к воротам; напрасно пытался задержать Ульян братьев; где там…

— Где, говорит, вотчина его? В Синем урочище? Сроду ничьих знамён там не было, а путик Ульянов вправо оттуда идёт; а Фадейка встретил Харитона — зайцем нёсся: в Синее, мол, отец отправил; а зачем, не сказал... Ульян, может, и подпалил зимовку твою... Тебе, допрежь чем избу ставить, ознаменить бы надел.
— Да торопился я...
— Ты торопился, да Ульян нынче поспешил... И ряд, говоришь, положили?.. Зерно даст и работников?.. Это он запросто: у него половина Беловодья в закупах. Что Анютка там пока, — то ничего, Матрёна баба сердечная до детишек, худа девчонке не будет, да и посытнее всё ж... А дале — как Бог даст; коли что — я твою сторону держать стану...

…Добивался Пётра у посадника, — какие ульяновы права на Синее урочище, да толку не взял:
—…Урочище то, — за пределами общины; до сей поры не объявлял никто на него прав: тебе, Пётра Авдеич, ведомо, оттуда путь к Чёртову болоту, оттого и не в чести то место, а лес там ладный, избняк... И как Ульян ознаменил его, — то дело уже ваше, родовое, до общины не касаемо...

Ульян выделил Макару уколы земли на сыросек[поле под рожь] да на дерговище[поле под лен и коноплю, которые надо дёргать], дозволил рубить дом из засечного леса, дал семян на озимь:
— …Работников, прощай на том, не дам; самому рук не достанет; страдуем, вишь... Разве к замереке[первозимье] ...А возьму я с тебя по-божески, — коробьё жита с десятины пашни, да по полкоробья накину за строевой лес, да за землю под дворище...
— Бога побойся, брат, мне весь будущий хлеб отдать тебе?
— Ну, не весь, напраслины не возводи на меня; а и не тороплю я тебя; отдашь, как сможешь; хочешь, на поле у меня поработай; парнишка у тебя крепкой; а чего он волчонком на меня глядит? …Ну, сказано: другой осенью счёты сведем...

…Рвал Макар жилы, поспевал и поле драть, и двор ставить... Укол брат ему выделил от добра сердца — клочьё[болотные кочки]. Лесок тонкий драть полегче, да земли доброй едва на три вершка в глубь, — трёх урожаев, не боле, ждать от той землицы...
Омельку Макар трудами не изводил, берёг парнишку, чтоб не надорвался до веку; самую тяготу брал на себя. А тот и не горбатился лишку; всё своё твердил: в дружину уйду, не хочу в смердах из милости жить... А все ж помощь какая-никакая была.
Ещё по осени натаскали с ним от Заячьего ручья каменьев, с обрыва речного глины; сбили каменку-печь, перезимовали ладно, в тепле; Анютку Макар забрал от Ульяна, обещавшись Матрёне навещать когда...
По зиме лес порубили на хоромное строение; отстрадовав посевную, начали ставить двор... Где воротам быть намечено по леву руку, — посадил Макар берёзку, по праву — рябинку... На закате, по углам будущей избы насыпал по горке жита, в серёдку воткнул крестик из веточек, — для изобильности дома.

Омельке по годам его не доводилось избы рубить прежде; топором лишь дрова колол… А навыки древоделей усвоил скоро: как чего строгать, как пазы рубить, — в обло, али в чашу ... Анютка тут же возилась, не отходила, собирала вырубки на растопку. Под руку не лезла, чего требовали, подавала; водицы принесёт аль молочка... Ватажкой робили, Пётра всю родову собрал брату в помогу, не на двое Макар с Омелькой трудились, — куда парнишке лесины тягать.
Анютке в радость с тятенькой рядом быть, нравится густой смолистый дух от свежего соснового дерева, нравится, как споро и весело ставят двор мужики, ровно и нет никакой тяготы им... Хоть и приветна к ней Матрена, а всё ж веселей с тятенькой в лесу жить, чем сидеть в душной горнице, слушать однообразный стук веретена и унылые бабьи песни... А тятька вот ещё обещался на охоту взять с собой... Птичье-то пение не в пример забавнее бабьего...

А Макар на Омелькино рвение древодельское глядя, уж поуспокоился, решил, — оставил парень мысли о княжьей службе: да не пристроить ли его в какую ватагу древоделей, коли землю пахать не в радость. Да недолго Макару мечталось; ближе к осени ушёл он за какими-то заботами своими в Беловодье; вернулся на закате... Анютка одна в доме; где Омелька? А проходили мимо заплутавшие, от полка отбившиеся, ратники; пути спрашивали, то ль на Ростов, то ль на Новгород, — не ведает Анютка... Повёл их Омелько, так и нет его до си... Сел Макар на крылечко новой избы: как же это? Банька недостроена, хлеб уборки ждёт, — как одному-то поспеть за всем? Анютка мала ещё, — ей приглядка надобна...
— Тятенька, а что, Омелюшка не воротится к нам?
— Нет, чадо; он далеко поехал; Омелько станет теперь нас от половцев боронить, от врага всякого...
— А мы как без него?
— Ништо, Анюта, перемогёмся; ну, коли что, помощи попросим у Петра али Ульяна...
— Ты, тятенька, не печалься, не надо никого просить; я тебе помогать стану; ты только на охоту меня возьми... Ты обещался...

Глава 4. Год 1091

…Годы-то ровно ветром легонько унесло, а оглянешься, — ни дня без трудов-забот не обошлось; а где он, снег летошний? В поредевших кудрях Макара, в ниве, по́том его политой... И много ль им надо, на двоих; а Ульяну долг отдать, — осталось на себя, аль нет, — вынь да положь. По первости, он для родни уступку делал, ꟷ нынче урок не полон, к будущему припишет... А землица-то худая: за годы своё отдала, в роздых пора ей. Просил брата: уступи надел на срок, есть у тебя... Нет, говорит, неладный ты хозяин, коли так — делай новый пожёг, лес большой... А где? Кругом болотина, сырь, осиннички жидкие да ельнички... А коль в хозяйства железы какие надобны, с чем к кузнецу идти? В лесу гривен, злата-серебра нет; неси жито аль рухлядь мягкую, за коей побегать ещё надобно; бабам беловодским, чтоб лён-конопель обтрепали, — Анютка мала ещё, — да чтоб девчонку тому наставить — тоже припасом отдашь.
Сколь раз говорил Пётра: отдай нам девчонку, чего ей в лесу диковать; хозяйку в дом сыщи, свои детки пойдут... Макар отшучивался, гладил тёмную косу Анюты: есть у нас хозяюшка, на что другая?
Анюта выросла статная, крепкая в отца, нравом упрямая, строгая. Как с усмешкой говорил ей Макар: тебе б Илью Муромца под пару... Только наедине с собой подпускал к сердцу тоску: хоть и на отшибе от Беловодья они, а когда-никогда сыщется ей суженый, уведёт от Заячьего ручья... На прибаутки Макаровы краснела: никто мне, тятенька, не нужен, с тобой останусь...
— Так-то не годится, девонька; замуж выходить надобно, деток рожать. До старости по лесам не бегать тебе...
— А как же мы на медведя нынче сбирались?
— Да не нынче свадьба твоя! У тебя и жениха нет ещё... По мне б, ты ещё со мной побыла... Только, вишь, беда какая, — не выходит у нас расплатиться с Ульяном; срок подойдёт, — останемся в холопах вечных. До сего тебя замуж выдать бы...

…Анна так и не научилась улыбаться; от Макаровых речей крепче сдвигала тёмные брови... По малости лет она не чувствовала зависимости от родни; помнились ещё ласковые матрёнины руки... Ульян изредка появлялся у Заячьего ручья, тяжёлым взглядом окидывал их двор, поля... По осени собирать долги приезжал Харитон; он больше смеялся, балагурил с Анной, величал сестрицей, а меж тем поминал старые долги, взгляд становился жёстче...

А чаще забредал в Синее урочище младший сын Ульяна — Степанка... Наружностью с отцом схожий, он не улыбался, не забирал ничего; сам привозил, то холста, то снеди... Молча, ни о чём не спрашивая, заносил в избу привезённое, садился на лавку рядом с Макаром, помогал чинить бредни, брался плести лапти, вздыхая, глядел на Анну печально... У Степанки есть невеста, окольцевали парня ещё отроком, быть вскорости свадьбе…

…Не к душе Анне хлопоты домашние, да и в поле, хоть и легче дышится, тесно ей... Так бы от зари до зари по лесам бродила с луком и стрелами. Любо, как дрожит под тонкими пальцами туго натянутая тетива; чуткий слух различит, кажется, и шорох листа; звериный след на тропе ясней, чем буквицы на бересте... Стрела с выбеленным опереньем птицу на лету бьёт...
Она жалела лесную живность, лишнего не брала себе, не губила напрасно. Перед охотой просила у лесных жителей прощения, благодарила вечером за удачный день; не забывала оставить лешему на пеньке снеди домашней. Иной раз помолиться святому Лукьяну забывала, помощнику охотников, как Макар наставлял, а без даровки лесовину или водянику со двора не выйдет...
Такую-то пору, исход зимы, Анюта любила особо; даром, что ночами вьюжит чаще; днём уже не перехватывает дух от стужи, и солнышко, бывает, пригреет на полянках ... Малая, она всё Макара пытала: покажи, тятенька, где зима с весной сходятся; глазком бы глянуть на их встречу... А он: нет, дочка, человеку того видать не можно; лишь волки их спору послухи: ты по утру увидишь — чей верх: либо заплачет зима на солнышке, либо засвищет зло путергой.
...Лыжи скользят легко по накатанной колее; плашки беличьи она проверила, подложила поеди[прикорм], — сухих грибов да шишек. Солнце к полудню, а ей ещё колодицы [ловушки] лисьи оглядеть, да на Рябиновом острове надрать рябинки, потыкать в жёрдки, где уж оборвано рябчиками...
Где-то рядом прозвенела овсянка; на сосне зачухал косач; низами шмыгнула куница... У муравейника снег истоптан лисьими лапками: замышковали, скоро гон, конец охоте и на лису, и на белку; здесь последняя колодица оставлена... Пестерь с битой дичиной тяжко тянет плечо; к кушаку приторочена дружка куниц, — лесованье нынче удачно шло, ни одна стрела мимо не пролетела. Вот лиса нынче плохо идёт... И последняя колодица пуста. А лисовин-то побывал здесь, — под сторожкой шерсти клок и кровью набрызгано, ночная метель присыпала сухим снегом; сам ли зверь сорвался?.. Анна опустилась на колени, подула на сухую снежную крупу, — во вчерашний дометельный снег впечатался тяжёлый мужской след; левый поршень чуть глубже, да и звериное чутье подсказало: Хорька хромой поживился... Даром ли он вчера мимо двора их проскочить хотел; другого-то пути нет в Беловодье от Ульянова путика, а с нахоженной тропы сойти боязно ему. А пестерь за спиной грузно висел у Хорьки; пытал его Макар: как лесовалось, — ничего не ответил, глаза отводил...

…Анна делёнкой смахнула снег с чёрных брёвен; дивно, сколько уж лет они здесь лежат, не гниют... Сказывал Макар, — их предки бытовали когда-то в этих местах; а кто они были, куда подевались, — Бог весть... А будто и ведунья жила тут; оттого и зовётся это место ободом, зачарованным... Развернула узелок со снедью, съела тёплой, угретой за пазухой парёнки[пареная репа] да ломоть жбеньки[пирог]... Из жёрдок вынула рябчика, добавила его к связке куниц... Пора домой; зазябли ножки в кожаных бахилках, под тятькин треух задувает стужей...

…Аль почудилось ей в звенящей тиши, — будто перекликается кто-то… Она уже скатилась легко с холма за неглинком, под ноги взорвался из-под снега косач, тяжко взлетел на сосновую ветку. Анюте достало времени поставить стрелу, — птица уже в воздухе, — и острый глаз примечает, где добычу искать; а голоса ясней... Мелькнули меж сосен на окоёме, в той стороне, куда свалился косач... Анна подобралась поближе, свернулась за ёлкой густой, за снежным намётом; чудно́, — хорошо слыхать, а чего говорят — не разберёшь... Одеты опять же дивно, в железах все; Анна сочла по пальцам: трое, да ещё пяток... Она так увлечённо осматривала их, обернулась на хруст снега: человек навалился сзади:
— Что ты выглядываешь здесь? А ну сказывай, мужик: кто послал тебя? — этот говорил будто по-русски, а несуразно как-то; больно заломил руки, поволок к своим:
— Сир, этот виллан выслеживал нас, он лазутчик! — Анна не поняла, что он сказал; чужаки загалдели тоже гортанно, как вороны закаркали.
— Фриц, удачная охота! Где ты поймал этого зверя?
— Смерд, поклонись господам! — Фриц толкнул в спину её, треух свалился, тёмная коса рассыпалась по плечам; Анна оглядывалась растерянно...
— О, это славянская амазонка! — два всадника спешились; один из них, простым лицом похожий на деревенского парня, протянул ей убитого косача, спросил что-то ласково; Анна не поняла, но его голос успокоил:
— Это твоя добыча? Как тебя зовут? Фриц, переведи же ей! Спроси, где живёт она! — пока толмач объяснял, что хотят от неё, Анна разглядывала чужаков и их коней:
— Её зовут Анной, и живёт она с отцом у Заячьего ручья в Синем урочище; стоит ли спрашивать, где это; ещё она говорит, что коням, должно быть, тяжело таскать такую тяжесть...
Другой всадник снял шлем и расхохотался звонко. Золотой поток кудрей ослепил Анну:
— Мой бог! У этой дикарки вполне христианское имя! И она ещё сочувствует нашим лошадям! — синие глаза смотрели ясно, как небо, и так же холодно...
— Марк, Эрик! — Анна вздрогнула от резкого женского голоса. — Нам пора ехать! Спросите у неё дорогу. Можете взять с собой девку, если хотите развлечься; потом выбросите где-нибудь! Стемнеет скоро...
…Иноземцы сбились с пути, отыскивая Ярославский большак; видно, перемело ночью вешки; чего им в том Ярославле, Бог весть...
— …Не волнуйся, Гертруда, мы успеем… Кстати, сестрица, это была твоя идея, искать невесту Марку на Руси. Да, германские девицы выродились, нашему роду нужна свежая кровь; но тебя никто не тянул в эту глухомань насильно... К тому же, если б не твои «разумные» советы, мы не застряли бы здесь в снегу... И обрати внимание: нашему брату, похоже, Ярославль уже ни к чему... Эй, Марк! Она хороша, но беспородна! Отец не благословит тебя...

. ... Марк, с той минуты, как увидел девушку, уже не отходил от неё, и не сводил с Анны глаз. Отряхнул от снега и надел на неё треух; говорил что-то ласково и непонятно. Помог приторочить к поясу убитую птицу, которую Анна до сих пор держала в руках. Пальцем ткнул, спросил: как называется? Она поняла:
— А тетерев это, косач…
— Тетере́в, косаш... — он повторил, расхохотались оба, как дети. Ей понравился его смех, но холодное сияние золотых волос и синих глаз не давало покою...
Марк заметил её озябшие руки; Анна мотнула головой в сторону ёлки, где схватил её Фриц. Марк резко крикнул что-то толмачу. И полминуты не прошло; тот воротился с делёнками[варежки] и лыжами...
— Сир, нам пора… — напомнил тихо — Все готовы...
— Я знаю! Попроси её показать дорогу...
Анна вывела иноземцев к большаку; Марк шёл рядом, лошадь вёл в поводу… Неотступно за ним следовал Фриц. Гертруда оглядывалась злобно на них…
— Фриц, скажи ей: я вернусь… — Марк последний раз сжал ей руки, вскочил на коня, повторил слова Фрица: вернётся, Анна!
Эрик подъехал к ней, нагнулся и поцеловал, ледяным огнём обжёг губы; по-своему сказал: я тоже вернусь…

Она ещё стояла растерянная у большака… Эрик нагнал попутчиков.
— Зачем ты это сделал? — Марку не понравился поступок брата.

— Не бери в голову; я должен был попрощаться с будущей невесткой…

…Не мог Макар не приметить: изменилась Анюта с того лесованья; и не вдруг поймешь, — в чём… Она и воротилась уже не прежняя; Макару спросить бы: что припозднилась? Да глянул на дочь и промолчал… Анна ласковее стала, да и задумчивее. В лес будто и не рвётся, а посреди хлопот домашних вдруг остановится, ровно что вспомнила; улыбается тихо сама себе… В окошко поглядывает, — то ли ждёт кого… Ночью худо спит, ворочается. И Макару не до сна, — не плачет ли Анюта? Нет, лишь вздыхает всё...

А он сам другим утром ушёл, будто колодицы осмотреть; Анне велел дома сидеть. Понял Макар: сама ничего не скажет; а прежде не было меж ними никаких тайн; да и чего скрывать им друг от друга.
…День стоял тихий, ясный; весна скорая проглядывала в каждой веточке, слышалась в каждом птичьем крике… Макар прошёл по вчерашним следам Анны, не усматривая ничего тревожного; снял с жёрдок пару косачей… Стоптанный снег под ёлкой приметил со взгорка. Здесь она стояла, рядом лыжи воткнула; подошёл чужой человек сзади; обувка нездешняя. Иноземец? Она вперёд пошла, он за ней… Здесь много людей топтались, вершники, кони опять же не по нашему подкованы… Стояли долго; пошли к ярославскому большаку… Те вперёд ушли, один с Анютой стоял ещё…
Возвращаясь домой, Макар терялся в раздумьях: чего теперь ему ждать? Одно ясно, - потеряет он скоро дочь приёмную; не удержать ему Анюту у Заячьего ручья… А коль удержит, — ладно ль для неё будет то?

…В избе, дичину выкладывая, на Анну глянул внимательно, — не спросит ли чего? Промолчала, глаза отвела… Слов не дождавшись, сам начал:
— Вишь, князь Ярославский дочь свою за иноземца сватает; не сыскалось, видно, на Руси суженого по породе ей… — Анна молчала. — Аль тебя тоже за немца какого отдать? — шутя словно сказал и, видно, в точку попал; порозовела, глаза отвела…
— Аль я ворог тебе, что таишься от меня? Аль у тебя роднее кто есть?
— Прости меня, тятенька… — Анютины глаза набухли слезами. — Нету для меня ближе никого; только и не знаю, что сказать тебе; обещался он воротиться, да как отыщет меня в лесу-то…

Истаял снег, и пробилась сквозь жёсталь молодая зелень с первоцветьем; совсем закручинилась Анюта. Макар пустым словом да советами её не тревожил; чем тут поможет он? Одно ясно: надобно сыскать Анюте суженого своего, близкого; на что нам иноземец невесть какой? Присушил девку, да был таков…

У Анюты же своя тоска-кручина; ищет ли её иноземец? Станет ли искать? Может статься, посмеялся над ней; высватал себе княжну ярославскую, да и забыл Анну… Ей бы тоже прогнать его из памяти, а не так это просто. И не пригож будто парень, а голос его ласковый из души не идёт; зачем же тогда во сне тревожат золотые волосы, и чудится, льдом обжигают чьи-то губы…

А вчера по утру уходил Макар по дальнему путику; уж как звал с собой, улещал, на глухариную охоту… Припоминал, как на зорьке вечерней почуфыкивают, бьют крыльями петушки; а едва посветлеет, слетают к ним глухарки; а те уж так выплясывают-выхваляются перед ними, ровно парни беловодские перед девками…
И всё ей про то ведомо; летось ходила с отцом на зорьку глухариную в туже пору: и так ей по нраву пришлось, что зареклась другим годом непременно пойти в Глухариный бор… Так оно летось было, а нынче отговорилась заботами многими домашними, — когда их не доставало? — уложила в пестерь снеди, проводила до ворот Макара. Он боле не уговаривал, лишь вздохнул да посмотрел внимательно:
— Одной-то не боязно будет?
— Чего? На запоры запрусь; в лесу-то кого бояться?
— И то… Видно, замуж тебе пора…

…Сказано легко, да где ж ей суженого взять? Парни сельские стороной её обходят, как боятся; а есть в Беловодье девицы покрепче и порослей Анны. Бабы вслед недобром глядят; в спину не раз слыхала шепоток злой: «У, лешанина!...» Пуще, с того дня, как померла ульянова Матрёна, в Беловодье хоть вовсе не кажись, — слова приветного, окромя Аринушки-вдовицы ни от кого не дождёшься.

А Ульян-то — года после Матрёны не вышло, — не постеснялся суда людского, жёнку молодую из Ростова привёз; та ликом пригожа, да норовом крепка; со всеми соседями уж перебранилась; одно слово, — колотырка … Такое и прозвище у неё по селу нынче…

Анюте вдруг остро, инда сердечко заныло, захотелось, чтоб была у неё матушка, чтоб кому пожалиться, в плечо родное уткнуться, кручину выплакать. Сирота она горькая, один и есть у неё Макарушка; он ей и за мать, и за отца, и за брата. Она и поплакала малость, песенку припомнила, что певала ей Матрёнушка: про сиротинку-девушку, коя без привету выросла…
Заботы домашние любую печаль-тоску отгонят… Макар поутру ушёл вчера, нынче к закату явится; Анна поставила щи в печь томиться; натаскала от ручья дресвы, до бела выскоблила стол и, без того белые, лавицы.
Свежей ключевой водицы наносила, в мису налила, умылась холодянкой до озноба. Над собой потешилась: «…Чисто кошурка… Али гостей намываю?..» …В медной мисе рассмотрела отражение своё в воде; изъяну не нашла… Переплела косу крепко под венец, да к окошку прясть села… А сама всё в окошко поглядывает; будто ждёт кого… А чего ей не поглядывать? Нить ровно сама идёт в тонких ловких пальцах… А кого ей ждать-то? Макар лишь к закату воротится…
Оконце-то по теплу распахнуто, все запахи лесные, — первоцветье да свежая мурава, — в горницу идут да голову кружат… От пенья птичьего впору самой запеть или заплакать… Так бы птахой вспорхнула над лесом, над Беловодьем; поглядела б, что там за Молосной, есть ли где край лесу… Покружилась бы, да и вернулась к Заячьему ручью, — куда Макару без неё?
Только чего это сороки переполох затеяли? Видно, кто чужой идёт, — Макар балаболок не встревожил бы. И хробост по тропе, не инако хозяин валит, аль человек, лесом не ходкий…
Анна потянулась к луку на тычке у дверей, а ворота уже сотрясались от нетерпеливых толчков.
— Анна, Анна, я вернуться! Открывай мне, Анна! Я искать тебя!

…Марк сидел за столом, хлебал щи, не сводя с Анны глаз; она, чуть опомнясь, но ещё розовая от смущения, оглядывала горницу; всё ли чисто и ладно? Как оно по ихнему, по иноземному смотрится?
— Анна, я искать тебя! Шёл-нашёл… Я недужил долго там, в Герослав-городе! Мало научить твою речь! — русских слов не доставало; Марк торопливо говорил что-то по своему; тискал руку Анюты… Она краснела от пылкости непонятных слов, отодвигалась от иноземца… «…Скорей бы тятенька воротился…»
Марк малость остыл, огляделся:
— Одна ты… батюшка?..
— На ловитву ушел, вчерась ещё; косачей бить…
— Косаш! Тетерев! — они расхохотались оба, вспомнив зимнюю встречу…

«…Он ничего, славный; глаза не сини, да ласковы, и ресницы длинные; и волосы не золотые, — белые, ровно лён; мяконьки, видать…» А с тем припомнилось и другое… Анна отвернулась от Марка, спросила, скрывая смущение:
— Где ж попутники твои, с кем в Ярославль шёл?
— Они вперёд ехали, в Ноугрод; Фриц со мной, я отпускать его; сюда сам тебя искать… Все ждать в Ноугрод… — теперь смутился Марк; он не забыл того, что сделал Эрик; в их стране так поступали с холопками да с продажными девками… Ему было стыдно за брата…
— Мой сестра Гертруда и брат Эрик... Простить его, он не дурной, но такой бывает…
Марк опять заговорил по-немецки скоро и пылко; сейчас он не заботился, поймёт ли Анна его… А ей и чудно было увидеть вдруг не ласкового юнца, а взрослого мужчину строгого; чудно, да не страшно. «Какой же он там, в своём тереме?»
Утишая гнев его на брата, спросила о том, что тревожило:
— Пошто в Ярославль-то ходили? Слыхано, суженую сыскали тебе там, княжьего роду…
Марк понял не всё, ответил с улыбкой искренней и ясной:
— Так, есть там девица... Не красовита, не по сердцу... Я ей также нехорош…
— Ну, пусть так… — виду не подала, что рада этим словам, — Чего ж теперь делать станешь? В Ярославль уж не воротишься, стало быть?
— Воротишься нет! — вновь полилась страстная немецкая речь; Анна опять краснела и отворачивалась, а Марку теперь очень хотелось, чтобы она поняла его:
— Анна, научай мой язык, понимай меня! Говори мне свои слова!..
…Они метались по двору, — в горнице им уж тесно стало, — детских забав не ведавшие, веселились, ровно чада малые; тыча друг другу дворовые разные пожитки, смеялись над собой до слёз… Анюту же боле того забавляло, что Маркуша иных слов не то по-русски, да и по-немецки сказать не знает… У неё же ровно ледок в груди таял, с коим жила она до си, а не замечала его; и ни с кем, — ни с Макаром, ни с Матрёной не было ей так тепло, как с Маркушей; и так бы век жить им втроём у Заячьего ручья, и никуда не уезжать…

Опомнилась, когда уж тени деревьев вытянулись к серёдке двора; скоро уж тятеньке вернуться… Вот и Серко голос подаёт; ворота скрипнули, пёс влетел во двор, но без грозного рычания; звонко облаял чужака, и сел у ног вошедшего следом хозяина.
Анна растерялась, не зная, как объясниться с отцом, а он и так всё понял; ответил на поклон Марка:
— Здоров будь, зятёк… Прибыл, значит… — грубовато сунул дочери пестерь с добычей.
— Обиходь дичину-то, да поснедать собери; мы тут перетолкуем пока…
— Тятенька, он по нашему худо…
— Ништо, я по ихнему разумею; поди уже!..

…Утром Анна поднялась чуть раньше солнышка; задвинула хлебы в печь; Макар уже не спал… Разговаривали в полуголос, хотя Марк ночевал на сеннике, и слышать их не мог…
— Об чем толковали-то вечор? — она решилась-таки спросить, не дождавшись Макаровых объяснений. — Аль не скажешь?
— Обскажу, не спеши… Ты подорожников собери ему, отъедет нынче…
— Да почто ж нынче–то?! Погостил бы ещё денёк!
— А не след ему загащиваться здесь! Меж собой вы как ни то столковались, он, вишь, тебя сразу увезти метил; а только у него ещё тятька есть, — неведомо, благословит ли… Вишь, Маркуша твой за княжьей дочерью на Русь отпущен, не за тобой… Пойду, побужу его…
— Пусть бы поспал еще! Не привыкший он, поди…
— Ништо, он парень небалованный; на ратях бывал... А поснедает, — провожу его...
— Почто ж рано так?!
— Его в Новугороде ждут; ладно, не кручинься, раньше отъедет — раньше воротится... Коли с отцом сладит, — за полугод обернётся...

…Ёжась от утренней свежести, Анна вышла за ворота проводить Марка, — дальше отец не велел идти; сам доведёт до Новгородского большака и вернётся.
Анна растерянно теребила тёмную косу с алой лентой; глаза набухли слезами: как жила она до сих пор, его не зная? Как же долго ещё ждать его придётся! Судьба ли свидеться? Долог и опасен его путь!
Марк говорил что-то тихо и ласково ей; Макар осматривал упряжь, и будто не обращал на них внимания; лишь иногда растолковывал речь Марка.
Марк снял с шеи золотую тонкую цепь с ладанкой, протянул Анне:
—…То от матери его образок, со святым Марком; велит, чтоб берегла как сердце...
— Я поняла, тятенька...
С безымянного пальца Марк снял перстень, взял девушку за руку; Анюта залюбовалась дивным алым цветком на белом поле: но тут вмешался Макар, строго и резко заговорил по-немецки. Перстень отобрал у Анны и вернул смущённому парню:
— То его тятьки колечко! Что образок от мамки дарит, — то ладно! Её уж нету, а у отца еще благословения спросить, допрежь, чем его подарки раздаривать! Ты отдари его чем, чего застыла!
— Да чем же я … — она быстро вытянула алую ленту из косы, Марк продел её в петлицу кафтана...
— Прощайтесь уж, чего там... Солнце заиграло, пора... — Макар отвернулся от них, словно увидал что за стеной ельника. Анюта уткнулась в грудь Марка, он крепко обнял её, и поцеловал мокрую от слёз щёку.
—…Ну, будет! Пора! Анна, в дом пойди! Аль заботы нет?

Макар вернулся к закату; Анна сидела на завалинке, ровно с утра и не поднималась; хотя и в доме, и во дворе всё было слажено. Он сел рядом; Анюта уже без слёз приткнулась к его плечу:
—…Ладно всё, чего там; проводил... Через три дня в Новуграде будет... К тебе скоро обернётся; он парень прыткой, не балованный... Я, как вечор сюда шёл, — приметил: вдоль тропы все кусты, ветьё пообломано, трава ископычена... Он путь едва ведал, угадом шел... Сирота он, как и ты ж; без мамки рос... А у них и заведено так; три лета мальцу стукнет — его на вовсе от матери забирают; на конь садят, оружие дают; в пять лет он уж воин... А дворы они ставят на горах; горы те куда повыше Глазника будут; терема тоже, не сказать какой высоты, — три, аль четыре церкви поставить одна на одну; деревянные; бывают и каменны, — замками называют. И рвом окапывают, чтоб никакой ворог не проник. И то: издаля посмотришь — жуть берёт!
— Где ж ты, тятенька, повидал такое? И речь иноземную толкуешь?
— А по молодости довелось, побродил по земле польской… Там тоже замки такие ставят; и всяких иноземцев полно там, — франки, ирманцы…Толковал с ними, было… Маркуша твой не из простых каких бояр: по отцу, — родня самому набольшему князю ирманскому. Как удельный князь он, выходит; так-то…

… В сумерках, Марк влетел в Немецкую слободу Новгорода; улицы уже перекрывали заставами… У гостевого терема его встретил Фриц:
— Ну, наконец-то, вы, господин!
— Вели накормить коня, мы оба голодны как волки! Что сестра и брат?
— Он с утра наливается местным вином, а госпожа ругается, как пеший солдат…

…Гертруда разъярённой тигрицей металась по тесной горнице:
— Слава Богу, ты вернулся! Я, было, подумала, ты остался там жить! Какого чёрта ты пропадал там неделю! Я не останусь здесь больше ни секунды! Мы сейчас же едем!
Из соседней комнаты, покачиваясь, вышел Эрик.
— О, мой дорогой брат! Ты потешился уже со твоей Ундиной? Она одарила тебя своими дикими ласками?
— Брат, за такие слова тебя стоило бы убить! Но ты пьян, а я чертовски устал! Я весь день трясся в седле, чтоб успеть сюда до ночи!
— Тысяча чертей! Хватит болтать! — резкий голос Гертруды становился всё более неприятным. — Нам пора собираться, пока мы не угорели здесь! Какого дьявола они жгут дрова летом! А дров у них много!
— Как и вина, сестрица! Куда ты спешишь, на дворе ночь, улицы перекрыты. Лучше выпей со мной и успокойся, если не хочешь получить пикой в свою прекрасную грудь.
Но Гертруда не желала успокаиваться:
— Марк! Где медальон твоей матери? Надеюсь, ты потерял его в лесу, а не подарил своей красотке?
— Именно это я и сделал; я собираюсь просить отца благословить нас с Анной! И говорить сегодня об этом я больше не хочу! — Марк хлопнул дверью, не слушая дикого вопля сестры:
— Дьявольщина! Тысяча дьяволов и чертей на его голову! Он обезумел! Он собирается привести чернавку в наш замок! Она околдовала его!
Гертруда накинулась на Эрика. — Когда ты, наконец, протрезвеешь? Ты должен что-то сделать, наконец!
— Когда я отрезвею, — я убью его... — взгляд Эрика был совершенно ясен. — Или он меня…

…Третий день молотит по крыше дождь-сеногной, никак не уймется; коль нынче льёт — во всё лето мокреть... Ни вздоху, ни взнику не даёт; третий день в душной избе сидят Макар и Анна; по утру выгнать Зорьку, накинув колбат, да опять в дом. Одна радость, — после дождя тёплого грибов богато пойдёт; успевай таскать в избу грибовни.
Мокрая синица села на приоткрытую створку окна, постучала в наличник, словно в дом просилась с вестями; встряхнулась и порхнула в сырой туман... Где-то за этим туманом, за дождями, — её Маркуша; может, уже спешит к ней...
Сколько дней прошло, как уехал, — месяц, аль второй пошёл? Анюта счесть пыталась дни, загибала пальцы, сбивалась, начинала вновь... Как он до дому добрался, не стряслось ли чего в пути? Благословил ли батюшка его?
Макар то и дело в окошко взглядывал: долго ль ещё дождю-непомоке лить? Лужи пузырями пошли, туман стелется, — к вёдру всё; да и небеса посветлели малость. Оно, конечно, в избе всяко заделье сыщется, а только ржица-матушка уж кланяться велит. Да и лучше в поле спину гнуть, чем слушать вздыхания дочери. Она уж и виду не кажет, а и без того всё понятно, как Анюта взглянет на киотец, где подле Божьей матери — иконка малая святого Марка; глянет, да и вздохнёт тихонько. А ему в тех вздохах укор чудится...

Вот ведь борода белая, да седина ума, видать, не прибавила. Гостевать в Беловодье довелось днями; старый Пётра и завёл речь об Анне; чего, мол, в сузёмах держишь? В селе её не видать… Долго ль ей дикушей скакать? Пора бы замуж, аль не за кого? Будто есть у него на примете парнишка-сирота, не зажиточен, да собой ладен... Макару и не стерпелось дочкиным счастьем похвалиться: иноземец, мол, сватался, ждём, как вернётся со дня на день...
— Что за иноземец, откуда взялся? — Пётра глядел недоверчиво; Макару язык бы прикусить, да уж поздно: объяснял брату коротко и осторожно...
Поверил ли, нет Пётра Макару, а весть о немецком женихе Анюты по селу разошлась... Вот и думай старик, — не набедчил ли дочери словом поспешным…

…И по всей знатьбе[приметы] выходило, — не ждать нынче урожая доброго; то зноем палило, теперь мокрым-мокро; как и озимь пахать-боронить?
Да Бог спас: послал на жниво денёчков ясных; уродилась рожь, не высока, да умолотиста; а всё ж, того не сжато, на что рассчитывалась...
А к зажинкам принесла нелёгкая Ульяна к их ниве; на гнедом меринке объехал весь надел, по-хозяйски осмотрелся, как огрехи выискивал; в Беловодье лишь младенцам не ведомо, что недобрый ульянов карий глаз, видючий.
— Страдникам — Бог на поль! — по жнивью подъехал ближе к Макару; не спешиваясь, едва поклонился:
— А мы отжались; вечор и озимь боронить взялись...
— Оно, братко, гуртом способнее выходит, да и чужие руки спорее жнут, пока свои в кровь сотрёшь... — Ульяна ровно и не задели слова Макара; он так же зорко, по ястребиному, оглядывал жнивьё, Анну, ставящую сноп к суслону:
— Ты...эта... сколь же намолотить думаешь? До новья достанет ли жита?
— А почто и спрашивать такое, Ульян? Ещё и половины не дожато; кто ж заране скажет; сколь Бог даст, то наше будет... Ты, братка, нам опосле меринка дал бы, жито на гумно свезть... Да озимь вспахать…
—…Как не дать... Дам... Не чужие ж... по родственному-то... А чего мне Пётра надысь балакал: ты свою девку за князя немецкого посватал, верно ль? Где ж это в сузёмах наших иноземцы завелись? Моя баба как услыхала, так досель зудит: лешанина, мол, ко князю поедет, в палаты белокаменные да к иноземному, а нашей дочке за смерда ли идти?
— Ваша-то в зыбке ещё мотается; на её век женихов достанет всяких...
— Так, может, шепнёшь по братски: в каком ельничке-березничке зятька сыскал иноземного? Не салазган ли бродячий? Средь немцев и такие, поди, живут...
— Случились тут проездом... Из Ярославля... Прости, брат; не досуг, вишь, толковать, — клин дожать надобно, пока не смеркотило...
— Гожатко, брат; от Пётры я не добился толку, и ты от меня таишься; хоть на свадьбу позови, что ль... — Ульян отвернулся, ровно обиделся крепко, ткнул гнедка сапогом: — а меринка я тебе дам, чего уж…

Макару и самому не в разум, — какая тут беда, коль прознает Ульян про Анну, а только и не гадай: любая их радость — ему, что ком в горло... И чем поперечили так родичу — Бог весть! Или тем лишь, что живут на белом свете?
Анна не могла не приметить: после встречи с Ульяном крепко Макар призадумался; с расспросами не лезла, — сам выскажется... А он молчал, рассеяно хлебал репню за поздним ужином. Толковал, — пора озимь пахать; даст ли Пётра нынче своих жито молоть...
Под навеской из свежего лапника уторкались на ночь; Анна подкинула веток осиновых в нодью, завернулась в рядно, прислушалась к неровному дыханию Макара; не стала и теперь тревожить вопросами: пусть уж отдохнёт да уснёт сейчас...
Она и поднялась первой, чуть побледнело небо; малость отдохнула, а как и не ложилась... К озерку слетала, бредец, с вечера ставленый, вынула; пока Макар серпы поправлял, юшки наварила из снетков... Пока хлебали, решилась спросить:
— Чего, тятенька, вчера Ульян наезжал? Чего хотел?
—...Так это... меринка у него просил... — и опять подумаешь, что худо, коли узнает Анна про пытанья Ульяновы; а только беспокойства ей меньше. Толком не ответив, свернул на обыденное:
— Лошадка надобна; озимь приспело пахать... И дожать надо б потуриться нынче-завтра; чуешь ли, — гроза близёхонько, ударит днями...
…Она и ударила, как Макар загадал, — другим днём, уже под низко чернеющим небом закрывали рогожами крестцы хлеба, радуясь, что успели с жатвой...
Домой решили вернуться утром; по всему, — непогодь зашла ненадолго; а лиховала всю ночь... На миг шум дождя стихал, небо раскалывалось с тяжким грохотом; с кровли осыпались хвоинки и сухие листики; сквозь ветьё вспыхивало пламя...
— Эко гневается на грешников... — крестился Макар
— Кто это, тятенька? — замирая от ужаса, шептала Анна.
— Да Илия же, громоносец; на телеге по небу ездит, грешников выглядывает сверху...
— А я, тятенька, грешница?
— Ну, где тебе; и без тебя довольно... Хотя сказать, каждый человек от прародителя грешен... Чуешь ли: дымком как потянуло, — не инако, дерево пожгло...
Серко забеспокоился у входа, заскулил, метнулся к хозяину; тот прикрикнул на пса; тот затих ненадолго; опять зарычал грозно, прыснул под дождь. Влетел обратно, стряхивая брызги: поскулил ещё, ткнувшись в бок Анне, и затих... Аль «хозяин» бродил рядом где-то?..

После грозовой ночи Анна заспалась крепко, до того, что солнечный луч пробился к ней под навеску; дождевая капля, скользнув меж ветья, шлёпнула по носу: Анна чихнула и проснулась...
Макар уже стряхнул мокрую рогожу с суслонов, расставлял подсыревшие верхние снопы по жнивью...
— Поспешать бы домой; Серко не попусту булгачится; с Зорькой лиха не сталось бы... Сенов ей на пару дней набросано, заворы крепки…
— Да что там, тятенька? Позавечор бегала, доила её, все путём было...
— Да мало ль чего...

И с каждым шагом ближе к Заячьему ручью, сердце становилось тревожнее; Серко убегал вперёд по тропе, возвращался промокший; встряхивался, скуля, кидался под ноги, словно просил поспешить, исчезал опять в мокрой траве...

А спешить было уже некуда; Серко осел на задние лапы, взлаял с подвывом... Тропка, что шла от заднего двора к баньке у ручья, теперь хорошо стало видна, обугленные брёвна, казалось, ещё не остыли обгоревшие береза и рябинка, посаженные когда-то на счастье, придавлены остатком ворот...
— Тятенька, чего это? — Анна потерянно оглядывалась, надеясь на чудо, — может, забрели не туда?
— Как же оно?.. Аль молонья вдарила?..

Серко тихо поскуливал в стороне, боясь подойти к пожарищу, будто чуял вину свою, что не сумел сберечь добро хозяйское...
— Где ж Зорюшка наша? Ушла ли от огня?
...Телушка лежала там, где оставила её Анна позавчера, у сенника со свежей травой... Глаза уж подёрнулись поволокой, кровь сбежала вся из широко вспоротого горла...
— Тут не молонья, Анюта, лихое дело это... Кому ж мы так путь заступили, что и божьей твари не в жалость? Да тут след лиходей оставил... Хромой он, — одна лапотина боле вдавлена... Смекаешь ли, кто навестил нас?
— Хорька ли? Да пошто ему такое творить?
— А про то у его тятьки спрашивать надобно... Хром Хорька, а ныне вовсе обезножеет, — лаптем на сук напоролся крепко, — ишь, кровищи сколь оставил; видово, по сумеркам здесь бродил... Надолго Ульян подручника лишился... если не навсегда...
— Как же мы теперь, тятенька, — без крова, без тёлочки?..
— До холодов перебьёмся в баньке; а завтра пойду на поклон к душегубу, — хотел лишь меринка просить, а придется и вовсе ярмо вздевать, — лес надобен; в бане не прозимуешь...
— И ты ничего никому не скажешь?
— А как оговорить их? Не пойман — не тать... Видоков на то дело нет...
Поутру, не съев и куска, — не лезло в горло, — Макар ушёл в Беловодье; Анна взялась обустраивать жильё...
Вернулся к вечеру чернее тучи:
— …Эх, как оно... Располагал: из долга выбрались, — заживём ладно, вольно; а вышло, — вовсе в закупы попали...
…Анна сидела на банном порожке, на щеках не просох ещё блеск от слёз; рядом к стене прислонён образ Божьей матери, тот, что из Киева привезён. Чудом уцелел, лишь ризы обуглились, да справа от уст щербинка выбилась, как родинка... Анна разжала кулак, показала оплавленный комочек железа:
—…Вот, сыскала в золище... Что ж я теперь Маркуше скажу, — не уберегла заветку его... Видно, не сойтись нам боле... Не воротится он ко мне: почует, что память его сгибла, остудит сердце...
— Ты пустого-то не блебетай! Как ему почуять через вёрсты? Ты-то верь, жди!..
— Жду, тятенька... Как с Ульяном-то? Посулил ли он леса-то? Не покаялся, не сознался в грехе?
— Где там... А лесу отвалил по-братски, от щедрой души, — двадцать хлыстов на круг...
— Как же двадцать? Это ж только зимовушку поставить! Да ты обскажи толком, — как ты с ним?.. Может, и не их грех; на что им?
— Ну вот: к их воротам подошел, — не заложено… Я во двор, — никого… Пёс на цепи взлаивает, никто не выходит… Я на крыльцо да в сени; в горнице, слыхать, бранятся, Ульян хрипит, бабы веньгают, стонет кто-то… Тут Ульян выскакивает, меня толкает на крыльцо; не ко времени, мол. Ты, говорит, лошадку просил, пойдём поглядим, какую. Чего глядеть, я ему, — мне меринка… и про свою беду обсказываю, — молоньей, пожгло, мол, лесу бы на двор… Он как разохался так жалостно, развеньгался… Дам, говорит, лесу, есть рубленый у меня; да не боле двадцати венцов; а то на тебя весь лес изведу в урочище… Мне, вишь, Хорьке избу ставить надобно…
— А Хорьку не видал ли?..
— Вот я и спрашиваю Ульяна, где сынок-то? Задёргался, перекосился… - на что тебе его? Хворает, в горнице лежит… — Говорю, застудился ли, под дождь попал, поди… Нет, мол, чего ему по дождю бегать, не малец… Так, незнамо с чего лихоманка скрутила, может, сурочили; ну и поди… сговорено всё, не до тебя…
От Ульяна я к Пётре; обсказал всё; тот разгорелся, затрепыхался, клюкой стучит: на суд его, на правёж… Нет, говорю, какой суд? Послухов нет, самого за оговор притянут… Ладно, то пройдено, даст Пётра своих мужиков жито молотить… Ништо, всё устроится, наладится… Только за долг Ульян жилы из нас повытянет, а я и сам костьми лягу, дабы на холопство не обречься…