ЧАСТЬ 3. МАРИЯ
Годы 1056-1057

Глава 1. Год 1056

Ладен терем, коль не течёт крыша, печь не дымит, ежели звенят по горницам детские голоса, а дети сыты и досмотрены.
Только ладно ль, коли в доме баба при живом муже за хозяина? Давно уж уступил Лазарь свои обязанности вместе с правами жёнке. Решил: лучше в сторонку отойти, нежели покоры выслушивать, справедливые или нет. Теперь уж без Варвариного слова ничего не решалось; она и рада сбросить эту ношу непосильную, которую сама и взвалила на себя, да уж куда деваться…

Одно, что Лазарь в доме не хозяин, — он и себе не управа, ни одного пира не пропустит, куда зовут, туда и идёт. И дружков себе под пару нашел: Тишату да Смолянича. У Смолянича того сын старшой, взрослый, двор ведёт; заботы нет. Тишату братовья в сторону отодвинули; у него ветер в голове: гуляй — не хочу! У обоих куны не считаны летят. Сколь раз привозили Лазаря в чужом возке чуть живого, кулём под ворота кидали. Что там, в селе, ни говорят, да боле перед детьми стыдно. Не Лазарю — Варваре…

О том, что когда-то оставила у себя бездомную Найку, Варваре жалеть не пришлось. Макарка ликом вышел весь в отца, смышленостью, похоже, в мать. Своих у Варвары четверо парнишек, да дочка Марьюшка, а хватало у неё доброго слова и для Макарки; она как брата в нём видела.
В пять лет парнишку отдали в учение старому Куляшу, древоделу и бочару, в семь усадили научаться грамоте вместе с сыновьями Варвары. Они все были старше его, и Макар малость сторонился их, понимая своё зависимое положение. Но парнишка замечал и то, что хозяйка выделяет его как-то из дворовых детей; пытал Куляша о родителях, но ничего тот не ведал, и сказать ничего не мог.
Грамота давалась Макарке проще, чем хозяйским детям. Он и в дворовой службе поспевал; и на бочарне, и конюху помогал, в огороде копался.
Машеньку же Макарка опекал пуще няньки; однова пришлось даже защищать её от сорвавшейся с цепи собаки; после того девчонка доверялась ему как старшему брату…

…Уж сколько лет прошло, как поставил старый Утяш меленку в светлом березнике на быстрине речной. Добра много не нажил, делал свое дело честно; а не бедствовал; главным сокровищем была для него дочка-красавица Улыба.
Откуда взялся, откуда пришёл Силыш, того никто не ведал и не спрашивал. Нанялся как-то грузить подводы мукой, да так на мельнице и остался в работниках. Скоро Утяш считал Силыша за сына, а для Улыбы другого суженого и не надо. Жили тихо; когда на мельнице суетились помольщики, Улыба из светлицы не спускалась.
Скромную свадьбу назначили по помолу до Поста. Чваниться да пускать пыль в глаза, выставлять себя на показ, им нужды не было. После венчания молодым должно вернуться на мельницу. Другого жилья они не имели…

...Помол только закончился, на мельнице стояла тишина; Утяш и Силыш уехали в село, - старик к кузнецу, Силыш на торг за подарками для суженой.

Лазарь с Тишатой и Смоляничем пировали нынче широко — отмывали первую молотьбу; одного дня им не достало, продолжили другим днем. По перву, бражничали у Смолянича, дале поехали по дворам с поздравлениями. Перепито было всего: от пьяной березовицы до браги слитой. Им уж и ворот не открывали. Тишата припомнил ростовскую родню — не поехать ли туда? Вёрст всего ничего; возчика скинули с облучка; Тишата сам править сел…
Не доезжая до сворота на Ростов, Тишата свернул к мельнице:
— Мельник сыщет угощения! — Тишата отчего-то был уверен, что на мельнице должен быть один Силыш. «...Вот и потолкуем сам-третей…»

…Было дело, пересеклись единожды пути Силыша и Тишаты, а уж о его беспутстве наслышаны были и Утяш, и Силыш…
...Как ни прятал, как ни берёг старик свое чадо, выпросилась всё же Улыба в Петровки на торг с Силышем побродить, на людей посмотреть.
На торгу Силыш ни на шаг не отпускал от себя невесту, но где-то задержался, а она прошла дальше, к лавкам с красным товаром.
Хмельной с утра Тишата бродил меж лавок, цеплялся к молодкам и девушкам; Улыбу не приметить он не мог.
— Эка ягодка! Сейчас бы съел! Откель такая?
— Не подавишься, боярин? — девушка скинула с плеча тяжёлую руку Тишаты; она испуганно оглядывалась, отыскивая Силыша.
— Ан попробую! — Тишата двинулся за ней; перед ним встал Силыш.
Грузный, схожий с медведем, Тишата опешил; отпора себе он допрежь не встречал.
— Ну?! — только и смог вымолвить. Силыш был чуть ниже, но, по всему, не слабее его.
— Не нукай, не запряг; на пути у меня не вставай; а то тебя запрягу; за битюга ладно сойдёшь!
Тишата оглядывался растерянно на хохочущих людей.
— Да ты кто, смерд?!
— А не дай тебе Бог другой раз встренуться со мной, тогда сведаешь!
Тишата опять оглянулся в недоумении; отчего-то стало страшно ему; не взять ли за грудки обидчика? Но подле уж не было ни Силыша, ни Улыбы…
— Кто таков? — грозно глянул на торговца.
— А мирошник[работник на мельнице] тутошний, — улыбка сползла с лица лавочника, — а то сговорёнка его…
— Вон что… Будет тебе встреча…

…Улыба в горнице сидела у окошка, здесь было светлее, отсюда виделась река и вся мельница. Она перебирала пряжу тонкими пальцами, улыбалась светлым мыслям…
Чёрная птица села на подоконник приоткрытого окошка, холодным глазом обожгла. Улыба замерла от ужаса, непонятного предчувствия беды.
—...Пошла… — махнула рукой, отпугивая... ...Кыш… — чёрная вестница вспорхнула, покружила по горнице, понеслась на Улыбу, будто норовя проткнуть грудь.
Девушка отшатнулась, птица выпорхнула с диким воплем, задев лишь плечо чёрным крылом.
Внизу загремели ворота; Улыба, вздохнув, уже весело побежала встречать отца и суженого; растерялась, увидав гостей, незваных и хмельных.
Тишата крутил ещё головой, ожидая увидеть Силыша, а Лазарь уже спрыгивал с возка:
— Ты, что ль, хозяйка? А хозяин где? Аль ты одна тут? Ну, поди, угости путников…
Тишата уже понял, — грозная встреча откладывается, вздохнул и побрёл в горницу. Последним вывалился из возка долговязый Смолянич, коему всё едино, куда ехать, и где пить.
Улыба не знала, чем кормить незваных гостей; вечерю она готовила для родных. Тишата уже сам шарил по горшкам, ставил на стол щи, кашу. Хмельного не сыскал ничего, кроме сыты.
— Худо гостей привечаешь, хозяюшка! Да ты сама — хмель-ягодка! — он тяжело облапил тонкий стан девушки, — Подавлюсь, говоришь? А вот я нынче спробую!
…Лазарь и Смолянич сидели за столом, лениво ложками ковыряли кашу; слабая сыта ещё ударила в хмельные головы. Лазарь прислушивался к бормотанию Тишаты, к крикам девушки:
—...Чего это, а? Зачем он так? — язык еле ворочался, глаза от тепла слипались, но он ещё соображал, — неладное творится…
—...Ты брось, пей вот… — Смолянич подвигал ему сыту, — Тишата до баб горяч… Велико ли дело, — была девка, стала баба…
…Потом наступила тишина; Тишата, обрывая завесу бабьего угла, вывалился с выпученными глазами:
—...Эта…того… Ехать отсель… Померла, что ль, она… — Хмель слетел со всех разом. Отталкивая друг друга, кинулись вниз. Лазарь правил сам; у Тишаты тряслись руки…
На повороте едва не столкнулись с телегой мельника: хозяева возвращались домой. Тишату Силыш признал сразу; добра от этого человека он не ждал, но почему они так гнали коня?..
Старик почуял неладное:
— Гони, Силыш, прибавь ходу! Беды б не было!.. Глянь, чего это ворота распахнуты?

…Улыба не встретила их у ворот; на ходу спрыгнул Силыш с возка, ещё надеясь отвести беду. Крикнул старику: Не ходи туда!
Утяш и не мог никуда идти; от ужаса ожидаемого, ноги как примёрзли к земле. Когда Силыш вынес на крыльцо невесту, старик осел на землю: что ж спрашивать, жива ли она, когда так мёртво висят руки, и голова запрокинута на тонкой шейке.

…Так и шёл Силыш с невестой на руках через лес напрямик, потом по селу; встречные крестились вслед, остановить никто не решался; страшно было его лица. Шёл до двора посадника, где остановился вчера проездом удельный ростовский князь.
Он только очнулся от полуденного сна, сидел на крыльце под вечерним солнцем; позёвывая, по-мужицки почёсывал брюхо под кафтаном. Челядинцы обмахивали его тетеревиными перьями:
Сторо́жа расступилась перед Силышем. Он положил девушку на землю перед князем, сам пал на колени:
— Суда прошу княжьего! Обида великая случилась! Погубили невесту, душу невинную, боярин Тишата с дружками. Тех прозвищ не ведаю, а в лицо указать могу! Заступись, князь, за сирот своих! Одна на тебя надёжа!
Тотчас подступил к князю посадник, стал нашёптывать да кивать на Силыша. Из толпы вышел брат Смолянича:
— То облыжно всё, князь, не слушай его! Нет у него на то дело видоков[свидетели]!
Князь встал, зевнул; не было у него нынче охоты разбирать такие дела.
—...Девицу схоронить до заката; молодца в поруб; до утра разберёмся... Сам, небось, девицу сгубил, на добрых людей поклёп возводит…
…То ли запоры оказались не крепки, а только к утру пленника в порубе не сыскали; другой ночью сухой щепкой полыхнула мельница…

…Вернувшись домой, Лазарь проявил неожиданную хозяйскую прыть; ходил по двору, совался на поварню. Везде находил какие-то непорядки, сбивал с толку челядь; Макарке сделал внушение, — коня чистит неладно. Варвара, собравшаяся к брату Гавриле, глядела с крыльца в недоумении.
Досталось и ей от хозяина:
— Куда собралась, жена, чего дома не сидится?
— К Гавриле, сношка разродиться не может…
— Родит без тебя, на то бабки есть; дел, что ль нет дома? Не ходила б ты нынче…
Суетой бестолковой Лазарь отводил от себя навязчиво вспоминавшееся: как оглянулся в дверях, увидал застывшие распахнутые глаза, синюю шейку под разорванным ожерельем, алую ленту на полу, будто крови полоса…
Варвара ушла; прислушиваться к словам мужа она отвыкла, но всё же приметила, — чудной он нынче…
А Лазаря с уходом жены как силы оставили. До почивальни добрёл и заснул тяжко. Во сне его душил Смолянич, ленту накидывал алую на шею… Очнулся в холодном поту, Варвара сидела рядом; по лицу понял, — всё знает…
—...Как дале жить будем? Стыд на всё село… Детям как в глаза глядеть станешь? Дочь у тебя растёт… Тишата кунами грех прикроет, нам тако ж сделать?
— …Не трогал я её, то всё Тишата…
— Ты где был?
— …Там…за столом сидел…
— Коли б меня так, али дочь твою, — ты тоже за столом сидел бы? — Варвара еле слышно говорила, а Лазарю ровно крик слышался. Чтоб заглушить его, сам на крик сорвался:
— Ты сама виновата, змеища чёрная! К земле меня придавила, кровь всю выпила!
Варвара поднялась, пошла вон; в дверях на мужа оглянулась; все остальные слова застряли в горле…

… За вечерей сказала как давно решённое:
—…Авдей говорит: уезжать нам надо отсель. Грамотку пошлю в Киев родне отцовой. Может весной и тронемся посуху…

…Под Рождество, когда снегом укрылись и могилка Улыбы, и пепелище мельницы, и, казалось, страх и совесть Тишаты тоже покрыло снегом, встретился ему в тёмном проулке человек.
—...Говорил тебе, не становись у меня на пути. Теперь, небось, сведаешь, кто я есть таков…

…Утром нашли Тишату снегом запорошённого, с собственным ножом в груди… Страхом сковало в тот день долговязого Смолянича: до Масленицы со двора не сходил. А по Масленице в субботу не дождалась его жёнка из бани; угорел сердешный; решили: нечистый трубу заткнул да дверь подпёр. Кому ж еще?
Нехорошо стало от чего-то Лазарю; хоть сей миг запрягай, да беги из села.
...Но судьба его нынче мимо прошла…

...А Варвара в Пост ходила по торгу с Машенькой. У рыбной лавки остановилась потолковать с Дарёнкой; давно уж прошла меж ними вражда: чего им теперь делить?
...И всё чудилось, — ровно по пятам кто ходит, глаз не спускает…
Домой шла, за собой шаги слышала: от страха оглянуться невмочь. И навстречу никого. На углу остановилась: пусть обойдёт; посмотреть, кто…
Он прямо перед ней встал да на Машеньку уставился. Варвара заслонила дочь собой.
—…На Улыбу мою похожа, глазки такие ж ясные… Не бойся, боярыня, не обижу. Я не тать, невинных не гублю. А ты дочку замуж отдавать не спеши; подрастёт, — сам сватать приду; я и в Киев за ней приеду…
…Его уж и след простыл, а Машенька всё теребила заледеневшую от ужаса мать:
— Кто это, матушка? Чего он хотел?
—…Погубил нас тятька твой, погубил…

Глава 2. Год 1057

На Захария Серповидца[21 февраля] Варвара с утра челядинок наставила, чтоб серпы, в переборы заткнутые, повынимали б, да святой водой окропили. Сама за тем приглядела да к обедне пошла, за вторыша Захарку помолиться. Лазарю наказала — малых в улицу не пускать, — студёно нынче, не сказать, что весна не за горами. Пусть бы в избе сидели, учили б азы да резы…

Близ церкви уже углядела: по Приречной улице — верховой вскачь, мимо пролетел, обдал снежной пылью. Чужой, не иначе; в Беловодье так не носятся, ни к чему. Сердце всколотнулось тревожно; Варвара перекрестилась, обернулась, — у перекрестья всадник остановился; расспрашивал, склонясь, прохожего…

…Ну так и есть, — мать за порог — за детьми глядеть некому; кто ж Лазаря слушать станет?
Сидят птенчиками на лавке, щёки у всех алые с мороза, а на столе — вот она! — грамотка туго скручена, перевязана нитью суровой, а сверху и воском заляпана; вишь, как оно по столичному-то! Никто не прикасался, хозяйку ждали…
Лазарь спустился в горницу; семь пар глаз уставились на Варвару, у каждого своё в голове, — последышам, тем всякая перемена в забаву; у Давыдки все друзья-подружки здесь, тут бы и оженить, да как им без него? Ей на пару с Лазарем с оравой не управиться… Машенька, отцова заступница, ей, что б ни было, только б тятеньку не корили боле; по малолетству не разумеет вины Лазаревой, и чем она для всех еще оборотится…
И не спешила сама к столу, терла щёки с мороза, грела у печи настывшие руки…
— …Ну… вот… — и выдохнули разом все, словно сказано уже главное, — отпостуем, разговеемся, ну и в путь…
…Грамотка писана была на Сочельник; от того сроку ждать бы её на Красную горку. Отписался Онисим, сродный брат Варвары: сторговали им в посаде терем, да с землицей. Много ль в бересте скажешь — одно ясно — укладываться да ехать…

…Выезжали на Трифона[19 апреля], по блеклой зябкой рани; скоро отъехать, как ладилось, не вышло. Варвара сама колготилась без меры и толку, для всех и для себя непривычно растерянная и суетливая; всё что-то хотела братьям сказать напослед, не забыть чего… Сирота Уляша, взятая в услужение, а боле Машеньке нянькой-подружкой, ловила каждый взгляд и движение хозяйки…
Лазарь, укладывая обоз, проявил нежданную прыть, будто вновь себя хозяином почувствовал; обходил с Давыдкой возы, подтыкал холстины; допрежь бы так-то, и съезжать не пришлось бы…
Последыши притихли, Макарка с Машенькой стояли, сцепившись ладошками, светлые и схожие, как одуванчики… Подходили соседи, стояли молча, глядели скорбно, крестили на дальний путь… Братья, Авдей и Гаврила, до последнего не верили, что станет такое, сорвётся сестра от гнезда родного. На чужедальнюю сторону провожание — ровно как на тот свет, на век разлука; какие оттуда вести? Что там за стольный Киев? Слыхом слыхано, видом не видано… Отговорить и не мысли; не того сестра норову, чтоб назад поворотить.
От Лазаря отводили глаза; скрипнули колеса, Гаврила подошёл к нему:
— Ты уж там сестру не срами; живи мужем честным, не ветошкой; станется — чужая сторона прибавит ума…
—…Макарку стерегите, не обижайте... — Варвара спешила договорить важное, — братенич[сын брата] он нам; на ум наставляйте. Подрастёт, пусть имением нашим управляет, он хваткий; станется, воротятся детки к отчине…
…Долгие проводы — лишние слёзы; гружённые скарбом возы запоскрипывали тяжко; по выбитой, едва просохшей колее двинулись не скоро. Макарка вырвался из-под руки Авдея, пошёл рядом, держал руку Машеньки. По-над берегом кони двинулись резвее; на росстани он отстал, долго смотрел в след…

…А как мост переехали, оборотилась Варвара на берег оставленный, на блеснувшую меж деревьев, в дымке первой зелени, маковку церкви, словно бы и терем свой различила… Вот сей миг и поняла, — во век уж не видать боле ничего этого.
Ох, как обмерла душой, — чего ж это она створила такое, деток от отчины оторвала! Да не повернуть ли коней вспять? Ей бы, как малой девчонке, свернуться клубочком, глаза ладошкой прикрыть; матушка подойдёт, по голове погладит, приголубит. Вернись, родимая, к дочке своей горемычной, отгони все страхи дневные и ночные, пожури, что могилку отцову оставила! Страшно ехать в края неведомые, к людям неласковым; страшно и страх свой показать, — вся орава на неё смотрит, её слова ждёт… Никто не пожалеет бабу неразумную, не снимет с плеч ношу тяжкую, не у кого просить совета-помощи…
...Может, есть и её в том вина, — ведь был в ратном деле Лазарь не последним воином; дома же слова поперёк боялся молвить, — так уж заведено от веку в его семье, — за хозяйкой первое и последнее слово. Варваре такой уклад по душе пришёлся, — вот и тешила норов как хотела, а что посеяно, то и взошло...
Не поворотить уж назад, не о чем и жалеть, — уж полгода соседи двор их стороной обходят; нет и для детей будущего — ни друзей, ни невест, ни женихов…

Варвара, хотя припасла в дорогу добра-снеди всякой, но и в уме не держала, сколь долог и труден ляжет путь до Киева. И уж после недели обозной жизни ей казалось — трястись им на возах до скончания века, пока земля не оборвётся под ними. Может и впрямь, нет никакого Киева, лишь морок один…

Не пуховым ковром стелилась им дорога, — кидалась под ноги ухабами, обрывалась у рек и речушек, терялась в полях и лесах; взбегала на холмы, а на тех холмах — редкие деревушки, а за ними опять леса и поля, не одну сотню вёрст минуешь до другой околицы…

Не запоминала Варвара ни имён городищ, мимо коих ехали, ни сёл, у чьих околиц ночевали; а весна, меж тем, так яро и настойчиво шла им навстречу, осыпала опушки первоцветами, звенела птичьими голосами, старалась заглянуть и согреть каждую затень. Но не грела пёстрая весень сердце Варвары, и чем дале от Беловодья, тем тяжче лежал камень на душе. И не сказать; что более примучивало, — неясное будущее, вынужденное безделье ли, разлука ли с отчиной… Ведь вот, любила она цветы в девушках, с подружками венки плели, в Купальную ночь по воде пускали, судьбу гадали; вот и нагадала себе долюшку… Одно утешает: Машеньке ровно невдомёк забота материнская, и горюшка нет ей; и слава Богу; ведь для неё всё это, а горестей на её век достанет, куда от них деться.

Да с парнишками тоже в Киеве том хватишь лиха; Давыдко-то, большун, по первости будто заупирался: не поеду, мол, с вами, а скоро и согласился. И отчего бы так? Варвара случаем и подслушала: погодки, Калистрат с Захаркой, меж собой беседили, — оказывается, Давыдко метит не инако, чем в княжью дружину! Вот оно как! А к тому ж и младшего, Евдошку, подбивает; тот уж брату в рот глядит. И кто б такое соображение Давыдке подкинул? Не иначе, Пётрушка, братенич ненаглядный… Давыдке самому бы до такого не дойти, хоть косая сажень в плечах, а думы у него тугие… Ну то ещё впереди, дай лишь до Киева добраться, будет вам дружина княжья!

Да что Бога гневить, — ладные у неё сыночки, на подбор, один другого краше; таких, впрямь, и князю не стыдно показать… Они и в работах не прилавни[лодыри]: по пути лыка надерут, наплетут лапотков; селянам, кои на ночлег брали, помогут; в такую-то пору крепкие руки ни в чём не лишние.
А ночами, как уж уторкаются все, у ней с одного бока Уляша сопит, с другого Машенька теребит вопросами, уснуть не даёт:
— Матушка, а ты тятеньку жалеешь?
—...Как не жалеть, он мне супруг венчанный…
— А ты не серчаешь боле на него?
На то не вдруг ответила, как в себе ответ искала:
—...Не серчаю, доча; чего ж серчать? — дальше тишина, будто кончились вопросы; может, уснула?
— А тот человек… помнишь ли?.. Он где?
— Бог его знает… Может женился, успокоился; а может, уж голову где сложил…
— А мне его чего-то жалко… Захарко сказывал, у него невесту сгубили… Кто ж? Не тятенька ли?
— Нет, не он, дружки его, каплюги[пьяницы] ненасытные…
— Чего ж хотел он от нас? — Варвара опять медлила отвечать; говорить ли чаду неразумному?
— Он тебя в жёны хочет взять; только ты не бойся того, мы тебя только князю отдадим, ты ж красавица у нас…
— Я и не боюсь…— Маша уже в полудреме бормотала. — Ты Евдоше скажи, пусть Уляшу за косичку не дёргает, ей от того досада, она уж плакала…
— Скажу… заусни уж, заступница моя…

Как ни тяжка грузель на сердце, а обычаи ежедённые, домашние, не забывались; Варвара представляла себе, чем сейчас занимаются братья и снохи: вот посеяно слетье[овощи] всякое, вот бабёнки с холстом обетным в поле идут, весне кланяются; вот родителей вышли окликать. И она в положенный день на чужом покуте[кладбище] отвыла-отпричитала по своим.
Спрашивала Машенька:
— Здесь ли могилка дедушкина?
— Нет, дочи, могилка чужая, а земля-мати для всех едина…

...Вот старухи за околицу пошли, нечистую силу проклинать; нынче лук посеяли, завтра коровушек в поле погонят…

…И толь весна брала своё, толь душа уж тосковать устала, но что-то подеялось с Варварой, неприметно в какие часы, словно гора с плеч осыпалась. Хмель весенний пьянил и её, и глаза как от тумана очищались; прежде и глядела она, а не видела ничего; долгий путь уж не пугал, скорее дивил: сколь велика земля их! И всюду люди одинакие: землю пашут, по́том поливают, ставят домы и церкви, и речь их понятна… Припоминала теперь Варвара, как Улитушка про своих родителей сказывала, — ехали они из того Киева в места дикие, необжитые… А им-то уж чего… Мир не без добрых людей, кров над головой будет, есть чем за житьё расплатиться, в закупы не идти им…

Так-то вдруг приметила, что Лазарь давно взял на себя все заботы дорожные: решал, где ночь ночевать, когда в путь подниматься, ей оставалось накормить да обиходить путников, — и то в дороге дело нелегкое…
...И всё-то ему ведомо: всех речушек прозванья, да где какое городище встретится на пути, ровно век по тем дорогам колесил. Это он с Машенькой на возу сидит, всё ей объясняет, ино Уляша с Евдошкой приткнутся, им тоже любопытно. Варвара прислушается поневоле, — ей и досадно, отчего не с ней Лазарь говорит, и ругает про себя моломоном.
И куда делась вечная его робость покорная в глазах? Хотелось ей как-то, глядя на его рачительные хлопоты, уязвить, сказать: «Не поздновато ли, муженек, за ум взялся?» Наткнулась на непривычно строгий взгляд, осеклась, прикусила язык надолго.
А ведь они за всё дорожье долгое и десятком слов не перекинулись… И как сталося-обернулось против прежнего: нынче не Лазарь, а она, жена его законная, ждёт от него взгляда ласкового, да словечка приветного. А она ж ещё не стара, ей вот даже с девчонками охота по полянам побегать, поаукаться; распустить косу чёрную, сплести венок; хочется, чтоб Лазарь заметил ее молодость. Она уж и разухабилась, повойник скинула, плат по девичьи, покрыткой, набросила.
А Лазарю как и дела нет: то лошадей с парнишками обряжает, то телегу примется чинить. На Варвару лишь коротко глянет, и то, как с усмешкой. Она покрутится подле, будто справа[дело] какая у ней, да только вздохнёт: «Ну его, лешего, своих забот полно!»

Ещё зябкими ночами кутались в кафтаньё, а днями уже парило от росной молодой зелени. Дорога примелькалась, ничем не тешила взгляда; малые притомились теребить Лазаря вопросами, скоро ль Киев, да чего там есть? Евдошка оставил цепляться к Уляше. Мерное покачивание возов со скрипом колёс погружало в дремоту...

Варваре, то ль от зноя (последней в обозе нынче ехала), чудиться стало, ровно за ними следом кто пробирается, за обочиной, за густой еловой зеленью кроется.
Потщится разглядеть, — как и нет никого; а то вершинка дрогнет, птица порхнёт. Сказать ли о том Лазарю? Да ведь засмеёт, — от жары баба облажела…
Стали с дороги на ночёвку сворачивать; по правую руку, — Варвара пригляделась, — ровно тень мелькнула, качнулась ель; зверь ли большой, человек ли?
Одолела-таки робость, подошла к мужу; он смеяться не стал, глянул ласково:
— Не тревожь себя, Варварушка, то тебе от зною, похоже, мнится… Истомилась ты; вот, ужо, сыщем поляну с озерком; отдохнём дня два; да и кому за нами идти? Почто таиться? По обочинам-то, по ельникам, нынче сыро, как раз увязнешь… Да погляжу все одно…
Той ночью Лазарь спать не лёг со всеми, остался у костра; Давыдке сказал же: «...со полуночи взбужу, меня в карауле заменишь…»

…Во сне Машенька отодвинулась от матери, озябла и проснулась. На всходе небо чуть побелело; подняла голову, — у костра сидел чужой человек.
Обернулся на Машину возню, вспыхнувшее пламя осветило тёмную бороду и шрам на щеке:
—…Огонь-от потух вовсе… — рядом, на возу, раскинув руки, похрапывал Давыдка. — А ты спи, чадо, чего уж…
Машенька приткнулась в тёплую подмышку матери и опять уснула спокойно…

Давыдка проснулся, едва заговорило солнце, протёр глаза; рядом ещё спали все, звенела ранняя птаха; сел к костру, пошевелил угли, ровно с полуночи не сходил с места. Отец поднялся следом:
— Как оно караулилось, сын? Не тревожила ль какая зляна? — смотрел на Давыдку пристально.
— Всё, тять, ладно было, тихо... — а глаза всё ж отвел.
— Ну, добро; побужай остальных, пора ехать, а я пройдусь тут…

…Уже ехать собираясь, Лазарь подошёл к жене:
— Был тут кто-то чужой, ушёл перед светом, — роса с травы обита, а лапотня[след] не Давыдкина, поболе его... А обочь дороги — копыта лошадиные…
— Да кто ж это, господи? Бережёт нас, аль дурное задумал?
— Ну, хотел бы набедчить, сделал бы… Что ж, придёт пора, и о том сведаем…

И в какую это пустынь занесло их нынче! Бывало, дня не пройдёт, чтоб не встретить конного иль пешего, а тут уж неделю едут, и никого. А зной томит, и ни речушки, ни лужицы, только ёлки стеной вдоль дороги двухсаженные, и где им край — неведомо…
Но, видно, Бог услышал их молитвы, не стал боле томить сухменью; хвойник поредел, на закате меж сосен блеснула им в глаза серебристая полоска. Евдошка, не ожидая остановки, сиганул с воза, понёсся к воде:
— Тятька, озерко тутока!
—...Ну вот, здесь день-два и останемся, лошадкам роздых дадим. Захарка, у меня на возу сыщи-ко бредешок, да поставьте с Калишкой на ночь.
Захар, метивший после вечери отдохнуть ладком, и до утра, поднялся с трудом, потягиваясь. Калистрат тоже почёсывался, как не расслышал отца, пока тот не прикрикнул:
— Мне прут не сорвать ли? А ну, шать оба! Поутру, небось, брюхать[жрать] все спросите!..

Варвара велела девчонкам собрать золу с кострища, да чтоб без хлуды[сор]; другим днём тоже соскребали и утром, и с обеда. Золу она залила варом; ближе к вечеру достала всем из коробов чистые одежонки, загнала детвору в тёплую воду; шоркала худые спины травяным мочалом с золой, тёрла волосы. Малые тихо повизгивали, старшие терпели молча.
Чистых обрядила в свежие рубашонки, да велела спать покладаться, не носиться боле, не пескаться[пачкаться]. Стирку–мозолиху Варвара оставила на утро; выполоскала на себя остатки зольника, отмылась; не спешила выходить из теплой, ласкающей тело воды…
…Плечам стало зябко, то ли от вечерней тени, то ль от долгого взгляда с берега. Она ещё робела выходить из воды, а не ночевать же в озере… «...Муж он мне всё ж… И не сама ль того хотела?..» И соромиться ей нечем — после пяти ребятишек телом не расползлась квашнёй, как иные бабёнки…
—...И чего уставился? Ай не хороша уж стала? — Она пыталась ещё строгостью прикрыть дрожь в голосе… — Вроде я не хужее прочих…
—...Нет… не хужее…
— Да ты где прочих-то видал?! — этим она лишь ненадолго смутила Лазаря, — Холстину-то подай утереться, вишь, зазябла я… И чего на рубаху уселся? Дети спят ли? Уложил их, что ль?
— Спят они давно… Ты погоди рубаху-то… Я тебя так согрею...

...И с того дня ровно по чародейству какому, то ли сжалился над ними Бог странников, ожила пустынная дорога; посветлели леса, что ни день, то речушка по пути; гостевые обозы встречь им, а то и сами кого нагонят…
Солнце уж не томило зноем, да Варвара и не заметила б ни зною, ни стужи; и до встречных–поперечных ей дела нет; век бы их не было, поскорей бы только солнышко село, да ночь настала; да ей бы за место Машеньки прижаться к широкой спине Лазаря. И самой станет соромно от таких-то мыслей, — добро, не видит никто.
И то ладно, что ребята как-то снисходительнее к отцу стали, не глядят уж бирюками, чаще подходят, чего-то спрашивают; что велит Лазарь, мигом поделают, как отецким детям следует…

…К вечеру глаза привычно выискивали по обочинам местечко поприглядней для ночлега.
С изволоки открылась петля реки и светлая полянка среди густолесья…
Малые разбежались по кустам собирать паданник для костра. Едва скрывшись, Машенька порскнула испуганно из лесу:
—Там лешак! На пню сидит, в дудку играет! Меня будто приметил! За мной идёт!
Ещё никто и сообразить не успел, что делать, следом за Машей на полянку вышел почти бесшумно, седой да крепенький, ровно белый гриб, старичок — на плечах оборы с дубовиками[лапти из дубового лыка] да котомка…
— Беседуйте на здоровье![приветствие]

…Разговорчивый «лешак», заскучавший в долгом пути без собеседников, сказался Туликом, крещёным Мирошкой:
— А иду я, други мои, из-под села-то Ржевского, ко дочери во Полоцкий град; есть такой, может, слыхали, на реке Двине заходной; отдал я её за боярина за тамошнего, а лучше сказать — сам он забрал её… А дочка у меня красовитая, да одна-едина… Были у меня еще сыны, до одного лихая болесть взяла, другого зверь задрал, а третий за нашего боярина голову сложил. Не берёт, вишь, его мир с соседями, всё ссоры у них да который [раздоры], боем друг на друга идут. И чтоб самим меж собой разобраться? Они же смердов своих как собак стравливают… Вот и младший мой… Стрела-то прям в сердце вошла…уж три года тому…
— А что жёнка твоя? Как бросил её одну, как землю свою оставил?
— Померла моя Алуша зимусь[прошлой зимой]; как полоцкий боярин Радёну увёз по весне, слегла старая, боле и не вставала. Да он всё по чести сделал, — окрутил их поп… Да единая дочка у нас оставалась, и увёз больно далеко… А земля… Приглянулся, вишь, боярину нашему двор мой, хотелось ему на том месте терем сыну ставить, говорит, оттуда вид больно пригляден на Волгу: изба моя на крутелице[круче] стояла, разлив не брал его… Поди, говорит, со двора вон; и земли тебе одному зачем столь? Не пойдёшь добром, — избу по брёвнышку раскатаю, терем поставлю сыну, тебя к нему на посылки… И откуда принесло этого боярина к нам, Богдана-то Егорыча… говорили: в Новугороде жил допрежь, да из невеликих сам: то ль из кузнецов, то ль из горшечников… А я речей его как и не слышу, живу себе, нивку пашу, на Бога надеюсь... Вереснем[конец августа] середь ночи избёнка моя полымем взялась… И с чего б? Ни згры [искры] в доме не было, сам в меркоте[сумерках] с поля пришёл, спать свалился; в чём был, выскочил… У соседа зиму зимовал в кашкарях[в нахлебниках]; боярин обо мне и не вспомнил, — кинулся сразу терем ставить… А я, как вода дрогнула [спала] нынче, взял котомку да пошёл во Полоцк к дочери…
— А как же путь ведаешь? Где тот Полоцк? А как не примет тебя дочка?
— Дороги мне здешние малость знакомы: довелось, побродил, поратился за князей за разных; а где заплутаю, язык подскажет… А дочка у меня приветная, на улице не оставит отца… Да что ж я всё веньгаю о своем? Сами- то откуда будете?.. Из Беловодья?.. Так я ж родился в Беловодье, — деревушка, помнится, невеликая, на речке Молосне?..
— Нет, отец, село наше немалое, а река есть, Молосна. Из каких же ты?
— Матушка моя вдовела, прозвищем она Фиска была… — Мирошка заглядывал в глаза Варваре и Лазарю, называл ещё имена живших когда-то в Беловодье людей, — не припомнят ли?... Да где ж, молоды еще… — Илья посельским тогда стоял… Ох и честил он меня за Алушу; я ж её от старика-мужа увёл, супротив всей её родни восорской встали мы… Вот и пришлось уходить из Беловодья; и сам я окручен уж был; сына малого оставил — этот-то грех мой нераскаянный; за то, может, сыновьями заплатил, — а только без Алуши не стало мне жизни…
— Дедушко, а ты в Киеве бывал? — Машенька еле дождалась передышка в дедовой речи, — Что за город такой, велик ли?
— Да, небось, поболе нашего Беловодья будет! — встрял Захарка и получил подзатыльник от Давыдки.
— Довелось; видал… Славутный город, лепотный; ведающие люди с Царьградом его равняют; а живут там князья великие, что всю Русь держат в руках...
— А мы Машку за князя какого ни то отдадим! — не утерпел опять Захарка и получил теперь от матери...

…День и другой попутствовал им Тулик, развлекал беседой, тешил игрой на дудке...
…На одном из поворотов блеснула по левую руку вода речная:
—…Тут мы и разойдёмся… — Тулик легко прыгнул с возка — ...То речка Межа; идёт она к Двине заходной... Сторгую в деревне здесь долбушу[лодку], водой пойду во Полоцк… А вам дале тем же путём; два-три дня, — Смоленск увидите; там то ли водой до Киева, то ль сухим путём, — оно, знашь, легче станет, — Днепр, он крюк дает добрый… Сей миг на другой бок переберётесь, палик[Горелый лес] пройдёте — дорога битая пойдёт, болешто [почти] на пять вёрст гремушка, валушки да шибень… Ну, благодарствую за хлеб, за почёт; коли в чём поперечил, — прощайте…

…Грозная серая туча, скоро чернеющая, шла встреч; а по обочинам то плотное густолесье, то полянки чистые — укрыться негде… Лазарь уж метил свернуть в какой-то жидкий лесок, да услышал Давыдку:
— Тятя, там будто как двор стоит! Дымок вьётся!..
…На вопрошающие крики им не ответили; потемневшая от времени ограда, ставленая кряжами, не манила к себе, а деваться уж некуда — крупные капли стучат по спинам… Тяжкие ворота распахнулись сами…
— Нечисто здесь, поди… Да всё одно, в дом не пойдём, на дрине[крытый двор] останемся… — решил Лазарь...

Хозяин всё ж объявился: сам кряжистый, что бревно в заборе, тёмный; глянул, не спускаясь с высокого крыльца, из-под нависших бровей, махнул рукой: ночуйте, места не проедите, — сказал, как ворота несмазанные проскрипели…
— Ох, не ладно тут: не иначе обо́д, нечистое место … — переживала Варвара — как и уснуть здесь… Не вечным бы сном…
Как ни тревожно на душе, а всё ж уснула. Задремал и Лазарь… Взбудил их страшный шум и трескот в избе, как стены ломали там… Варвара первым делом перечла детишек по головам. Лазарь уж решил подняться в дом, — дверь распахнулась в бледном утреннем свете, вывалились сцепившийся намертво с кем-то хозяин: через обносы[перила] перелетел и воткнулся в землю нож. Следом, ломая гнилые ступени, скатилось тяжёлое тело хозяина. Незнакомец спустился к нему:
— Ништо, … скоро очухается… — повернулся к Лазарю — Лобур это… занесло вас к татям в гнездо; выбирайтесь-ка спорее отсель, другие вот-вот доспеют; грозы не бойтесь, на полночь ушла она…
— Да ты кто таков будешь? За кого нам Бога молить? — Варвара остановила его уже у ворот. — Как тебя звать-то?
— Зовут зовуткой, величают уткой… Поспешай, говорю… Возись тут с вами…

И опять ровно чары кто отвёл, — дорога застелилась ровненько, небо над ними ясненько, ни облачка, ни тучки...
Старик не обманул: и трёх дней не прошло, — бродом, не распрягаясь, перешли невеликую речушку; по праву руку оставили тёмные стены Смоленска, куда ушла, шире разлившись, та река. У встречного выспросили прозвание её: Днепр то… Глянул удивлённо: как не знать того?..

Путь пошёл краснолесьем, мимо чистых сосновых боров; за борами — поля золотые; замелькали в полях косари да жницы; утрами крепче пахло свежескошенной травой. И уж так тянуло земле поклониться, так-то мечталось о своей нивке, что на станах после полудня доставали они с-под коробов серпы, свои, домашние, брали у трудников косы, да не чинясь шли в полосу; малых снопы вязать посылали.
Хлеб, своими руками отработанный, не в пример слаще приевшихся, печёных на костре, лепешек. За поздней вечерей дивились толкам бывалых людей про столичную жизнь, о князьях да битвах с печенегами, о здешних обычаях; о греках-ромеях, да персиянах, кои, — верить ли? — толпами бродят по киевскими торгам и улицам…
И давно уж не спалось им так крепко и сладко, как в эти короткие ночи. Иной раз Варваре мнилось опять, — идёт кто-то за ними, но уж не пугалась, а супротив того, успокаивалась: беды не ждать, всё у них ладно будет…
…А дале путь шёл над вольно разлившимся Днепром; там уж белели паруса стругов и насадов, легко вниз по воде скользили гусянки, соминки. [речные суда]
На закате остановились у околицы малой деревушки; Варвара с детьми спустилась набрать воды. На мостках дородная баба, кряхтя, полоскала холсты…
Варвара осмотрелась; на другом берегу приметила вымол[пристань], и дорога как в село идёт. У бабы спросила:
— Ваш-от починок как прозывается?
Баба разогнула спину, ответила невдруг и нехотя:
— Бобровичи сельцо наше… Княжья вотчина здесь, бобровые угодья у них тутока…
— А там что за деревня?
— Дере-евня…? Сама ты деревня… Киев тамотко… Посад здесь стало быть, киевский… — Баба поскидала отжатые холсты в кладушку[корзина]; всем видом выражая глубочайшее презрение к проезжей «деревне», легко подхватила на широкое плечо корзину и скрылась за деревьями.
« Это что ж, — за версту от Киева, а она уж нос дерёт; как-то в Киеве будет? Да и что там за Киев, не сбрехнула ли лосёха? С какой станется…»
…И уже крепко спят отмытые начисто дети, переодетые в новые рубашки, (чтоб не охрёпами перед роднёй столичной стоять), развешана перестиранная одежонка, похрапывает муж, — и заботушки нет, как оно завтра будет; у неё ж сна ни на глазок. Едва задремлет — вспоминается Беловодье, матушка, братья; то Макар, — отчего с собой не взяла?
Встрепенётся, и опять в сон; киевские родичи представятся — как встретят, что скажут… И уснула так-то крепко; проснулась уж засветло — всё собрано, возы ладно уложены, ходят тихо, чтоб её не разбудить; видно, Лазарь так велел: пусть мать отоспится, когда ещё придётся…

...Позади переправа через Днепр, суетливая перебранка с лодочниками, и вот уж оглядывают они растерянно пыльные неширокие улочки, обочины, поросшие лопухом и крапивой; гуси-утки бродят, собаки с-под заборов тявкают; терема, как и в Беловодье, разные, — повыше, пониже; где ж тут князю жить?
Из тряпицы вынута берестянка, где сказано, как родичей сыскать: «…В Посаде от вымола ехать прямо, у двух дубов свороти на леву руку, тама до ворот усмаря[кожевник], кои дёгтем мазали, от них пятой двор наш…»

— ...Здесь ли Онисим Годинко поживает?..

...Жердястый, жуковатый[чернявый] хозяин не в меру суетясь, уже распахивал ворота:
— А я-то с гульбища [балкон] — глядь–поглядь: не ко мне ль череда[обоз]? Авакум я; Онисим–то помер зимусь, я молодший остался; вот и сыны мои... — из-под возовни вышли такие ж чернявые двое подростей, глядели на приезжих набычась, но пристально. — Козьма да Вавила… молодь со мной, старшие уж обженились, своими гнёздами живут…
— Наша дружина не хужее станет, — Лазарь не без гордости назвал сыновей, из-за их спин вытащил смущённую Машеньку, — а это наше главное сокровище, Марья Лазаревна, заветка моя. Да прибавки ждем…
— Чего ж во дворе стоять, — опомнился хозяин, — Жена! Где ты тамо?
Дверь избы отворилась медленно, с тяжким скрипом, ровно нехотя, и так же лениво на красное крыльцо выплыла пышнотелая хозяйка, молча поклонилась.
— Степанидушка, лебедь моя белая, зови в дом гостей; мечи на стол, всё, что есть в печи; не чужие люди, своя природь…

…У Авакума братниной, ставровой, строгости ни на волос, ни в речах, ни в повадке. За столом уже сидели, у него же рот не закрывался; приехавшие молчали больше, от дорожной усталости. Да приметила ещё Варвара, — иной раз дядька в речах глаза отводит, как прибалтывает[привирает] чего:
—...Думали, не дождёмся вас… Онисим, говорю, помер перед Масленой, лихоманка взяла; сыны его, двоё, кои в княжей дружине состояли, в ратях полегли, вот он и созвал вас к себе… Сей час по лёгкому снедайте, ввечеру созовём пированьице; баньку стопим...
Степанида едва присаживалась за стол и вновь уходила в закут, как по заботам; по громыханью утвари ясно было, — ей не в радость ни гости, ни предстоящее застолье.
—...Вы не глядите, что она губёшки поджимает, её воля дале печи не идёт, она у меня третья, на мой шестой десяток, — даст Бог, не последняя… — Авакум расхохотался, довольный своей шуткой.
У Варвары своё беспокойство: как бы для муженька её то пированьице под столом не кончилось; вот сорому-то будет! Для того ли вёрсты считали?.. Своих ли дудырей[пьяниц] в Киеве мало?...

—...Покажу заутра ваш терем… Ничего, ладен, крепок… Нивку свою поглядите… землица оромая, гожая, дерговища тамо… Озимь в наливе; батюшка овёс до половины урос. Киев стольный покажу, у нас церквей четыре ста да торжищ осемь станет. Может, князя нашего увидите, Изяслава Мстиславича…

— Дедо, а ко князю в дружину как пойти? — подал голос Давыдка. Варвара встрепенулась. Вот оно как! Всю дорогу молчал, как и выбросил из головы те мысли, а тут высказался…
—…В дружину… Не ведаю того; надо, поди, самому князю поглянуться…— Авакум заметил тревожный Варварин взгляд. —… да ещё чтоб отец с матерью согласны были на то…

…Вот уж отмыты горницы, устлано всё беловодскими холстами в новом жилье; рассыпана по нивке земля беловодская, утекла в Почайну вода из Молосны, не обижен дарами «хозяйнушко» ...
Радость оседлой жизни сменилось раздумьем: терем для них тесноват, печь в перекладку годится, а «гожая» нивка на оглядку — ветошь[выпаханная земля], заборела грязью [заросла сорняком]… Ну, да своё теперь, достроят, перекладут, поле вычистят, рук и сил хватит; обживутся… Двор на окраине, — да река и поле рядом.
…Здесь бросили они в озимь свое жито, сбережённое в долгом пути, в свою нивку, здесь народится их последыш… Вздохнёт Варвара, погладит русую головку дочери: всё ради тебя, чадушко, всё для тебя… Прикоснётся к большому уже чреву, — и для него… Куда теперь отсюда?..