2
Пролог. Годы 996-998

996 год

Жизнь закружила Илью заботами домашними и мирскими; дни кидали в окошко то цвет черёмух, то осенние листья… И всё как само собой сложилось, как быть должно; жёнка-хозяюшка, сын-трёхлеток на коня уж карабкается; и пахнет в избе молоком и хлебом…
Откуда же принёс весенний ветер другой запах — горячей от солнца земляники?.. Словно нёсся вскачь и вдруг осадил коней у препоны, и нет сил тронуться далее… Ему ли торчать колодой средь села, девку разглядывая? Впервой мелькнуло тогда, — ведьмовского роду она…
…Зарянка стояла с подружкой Жалёной у старой обгорелой ветлы, где осталось пепелище её родного дома. Поклонилась, попеняла, что родичей, баушку с племянником, забыл совсем.

. Что в ней было-то, что за особинка такая, её отличавшая от других сельских девок? Разве взгляд зелёный укорливый, поверх голов, ровно весь свет у ней в долгу; движенье бровей, чуть видное, — то ли улыбка, то ли насмешка…
Она изменилась, — детство оставило след лишь в припухших губах да округлости подбородка…
…Илья едва язык развязал ответить: дальние гости — путь неблизкий; день-другой уйдёт; да на Семик пусть ждут…
Слова сказаны, и ей бы первой уйти, а она стоит, косу тонкими пальчиками перебирает…

...Этими пальчиками она потом выковыривала комки мёрзлой земли, копая могилу своему Молчуну…

. …На Русальной неделе забрели в село из Ростова скоморохи-гудошники, всю-то седьмицу хороводили-кружили Беловодье под нестрогим приглядом Самуила.

. Потешники ушли, а Молчун остался. Почему отбился от ватажников, о том никому не сказывал, да и голоса его никто не слыхал. Лишь рожок Молчуна долгими вечерами плакал над селом. Солнце останавливалось на окоёме послушать его, и соловьи не вступали с песнями, пока не затихнет рожок. Тогда и вернулась в село Зарянка…

У Молчуна не то рожок, коса в руках песню играет. Косу-то в руки возьмёт, и ровно на лодочке по траве плывёт. Бабёнки крестятся – андель чистый! Старушки вздыхают, — видно, сама Лада сыночка свово, Леля, послала… Птахи слетались на его лёгкий посвист, садились на ладонь. Девки птахами вились вкруг; каждой хотелось погладить золотые кудри. Парни подступались к нему: почто девиц чужих сманывает? Не побить ли? Он лишь молчал да улыбался… Плюнули парни да прочь подались — что с убогого взять?..
…Верно, сама Лада обвенчала Зарянку с Молчуном. На окраине села, ближе к лесу поставили они избёнку в два оконца. И нет, чтоб из лесины рубить, — из вицы ивовой сплели. Всё Беловодье ходило дивиться, как ловко Молчун управляется, складывает пруток к прутку. Дальше — пуще: из балочки глины белой натаскали да прутки обмазали. А по белым-то стенам цветки невиданные распустились, белки с зайцами скачут… И всё смеялась Зарянка да пела птицей, как и труд ей ей не в тягость. Зашептались бабы: не к добру веселье это…
К холодам в маленькой избушке все стены и полы устлали шкуры звериные. Может, слово какое знал Молчун, а только не переводилась у них в избе дичина всякая...

…А по заморозью объявился близ села шатун. Ночью сломал огорожу на краю села, задрал ярочку у старой Тульки. По утрянке сватажились мужики, пошли по следу. От волков едва отбились, а след потеряли. Другим утром наладился Молчун на «хозяина», и Зарянка с ним увязалась. Она уж тяжёлая была; редко на охоту ходила, а здесь как чуяла беду… Говорили им: не ходите, ушёл "хозяин» в другие края лёжку искать.

…Лишь другим днём приволокла Зарянка на медвежьей шкуре своего Молчуна, тянулся за шкурой по мёрзлой земле кровавый след…
…Своими руками сложила Зарянка погребальный костёр; в морозный воздух вместе с дымом и душой Молчуна полетело горестное причитание на неведомом языке…
. Загомонили бабы, зашушукались, — своё дитя потеряла ведьма, — чужих теперь станет гнобить… Что Зарянка роду ведьмовского, про то давно ведомо. Известно: все бабы – ведьмы. Только бабка её да мать по болоту как по суху шастали, по самой трясине, где доброму человеку не пройти. Всяко зелье брали, клюковину да морошку такую крупнющу да ядрёну таскали, что лишь у Чёрной дрягвы сыщешь. А про ту ягоду говорили: не дай ягоду говорили: не дай Бог мужику съесть, — навек в полон к ведьме попадёшь…

И опять говорила бабка Зарянке:
— Почто ледяницей на людей смотришь, не улы`бнешься? Они ли в бедах твоих виноваты?
— Мне ли им улыбаться? Почто молчали, почто чужаков в рогатины не приняли? Отеческих богов забыли…
— Люди слабы, каждый за свой двор стоит… — старая гладила сухими пальцами льняные косы… Некому их теперь причесать-приголубить…

998 год

…Была, была, чуялось Улите, ниточка-связочка меж Ильи и Зарянки. Зря ль говорили ей, — Зарянкина мать первой подружечкой у него была. Может, и он ел ту ягодку зачарованную…
И с чего бы маяться, мужик на виду ежеденно,

чего сама не углядит, люди добрые подскажут. Вот и обсказали, как муженёк середь улицы пред ведьмой белобрысой торчит. А чего в ней? Бледнуща как смертушка, ни живинки в лице. После Молчуна и вовсе как заледенела. Зачаровала она Илью, не иначе; даром ли он слова о ней не допускает, о некрещёнке…
. Он же, видно, и привёл её, как занедужил цветик Леонюшка лазоревый, больше некому… Скрутила мальца лихоманка средь весенья. Все зелья-снадобья испробовала, а ему всё хуже, исходит жаром чадо…

…Улита обомлела, увидав Зарянку на пороге. Та разогнала споро гудящий бабий рой, Улиту с Ильёй тоже за дверь выставила, — перечить никто не посмел; баб по своим дворам как ветром раздуло…
…Да как же стерпеть Улите, не ведать, что с её чадом творится? Взгромоздилась на колоду под высоким окошком, да чуть не сверзилась, — и сам не поняла, что её так напугало.
— Ну, и чего там? — как безразлично буркнул Илья…
…Леонтий раскинулся крестом на расстеленном по полу рядне в одной рубашонке… Улита не слышала, что говорила Зарянка, не видела, что за зелье в её руках. На лбу ребёнка лежал пучок травы, у ладоней чаша с водой и горящая лучина; в пол у ног воткнут нож…
Зарянка брызнула из чаши на Леонтия, горящей лучиной коснулась шеи, — он не шелохнулся… Острый нож кольнул сквозь рубашку, — дитя вздрогнуло, на белом холсте проступило на груди тёмное пятно. Оттого, видно, и свалилась с колоды Улита:
— В избу пойдём! — вцепилась в мужа, — Довольно ей дитя гробить!
Уже совсем смерклось, и Зарянка сам вышла им навстречу:
— …Теперь никакая хворь дитя не коснётся; ни вода, ни огонь его не погубят; от ножа смерть примет… — Улита охнула, оттолкнув Зарянку, кинулась к чаду, — глазам не веря, ощупала рубашонку, — на ней ни пятнышка!
— ...Да не скоро это; ещё нас всех переживёт. Сейчас дитя не тревожьте; спать ему до другого заката, а я за полдень наведаюсь…
...До света маялась Улита, злилась на похрапывающего мужа, прислушивалась к дыханию сына… Надо ль было уступать ведьме? Сама бы справилась; всё в руках божьих. Не грех ли створила? Припомнила: ввечеру Зарянка вроде с ней говорит, а смотрит на Илью…
…Солнце лишь берега левого коснулось, Леонтий открыл глаза:
— Мамушка, землянички хочу!
— А вот я тебе сушёной ягодки заварю! Али клюковки мороженой принесть?
— Свеженькой хочу! — уросило дитя. Улита металась по коморе, не зная, чем утешить чадо болезное; не приметила, как Зарянка явилась; вошла с большой мисой свежей земляники. Молча поставила ягоду на лавку рядом с Леонтием; не глянув на Улиту, вышла.
…Оторопев, Улита смотрела, как с каждой ягодкой румянеют дитячьи ланита… Леонтий, не съев и половины, успокоился, опять уснул. Успокоилась и она, закрутилась по дому, — приспело телушку встречать, да Илье с поля вертаться пора…
Ещё во дворе мужу поведала обо всём, да что-то не больно поверил он, — какая ягода? И черёмухи не цвели ещё…
В избу зашли, — на столе чашка стоит, да не Зарянкина, расписная глиняная, а простая, деревянная, из улитиного скарба. В чашке — ягода сушеная…
— Эки чудесы в бабью голову вбредут! — Илья зыркнул на столбом стоящую жёнку, — сама не хвора ли?

. Ей бы благодарить Зарянку, в ножки ей падать, а сил нет на то. Да и чувствует, — не нужны никому ни благодарность её, ни поклоны. И сама она вроде лишняя в своём доме, вроде чёрной холопки; как из милости взята Ильёй, глаза людям застить, самому с бесовкой тешиться. Теперь, видно, и сына прибрать хочет себе, злодейка. И надо бы противиться этому, а как, — некому надоумить глупую бабу; не в помощь ей ни муж, ни даже матушка родная…
Последней каплей для измаявшейся Улиты было то, за что в яви всякая бабёнка повыцарапает обидчице глаза, — Зарянка во сне явилась. Говорила: ты постереги парнишечку-то; один он у тебя, других уж не будет… А сама толь смеётся жалобно, толь плачет весело… В самое больное место попала, змеюка: шестой уж годок Леонтию, а вторыша нет как нет. У Блажихи уж четверо, да опять в тягости. И ровно кто шепнул ей: поди, Улитушка, к попу, может, присоветует чего, а нет, так подпалить чертовку…

...Мягок отец Самуил и снисходителен к женским прелестям. Эта мягкость и довела его из Константинополя через Киев и Новгород в эту глухомань. Брат Мелентий грозился за прегрешения многие отправить его дальше, на север, нести свет веры людоедам рогатым.
Самуил не считал женщин созданием дьявола, ибо всё от Бога, и красота тоже; ибо Бог есть любовь, и нет греха в обоюдном наслаждении. Никого не соблазнял он, но был соблазняем. Каялся и вновь поддавался искушению. Хорошенькие прихожанки после проповеди так нуждались в совете и утешении... О том, что дочь константинопольского легатория получила от него вместе с наставлениями сына, Самуил узнал лишь отплывая в Киев...
Киевлянки оказались не менее прекрасны, но осталось ли что-нибудь на память от него у синеглазой посадницы Любаши, об этом Самуил так и не узнал, поскольку был отправлен в Новгород...

. Беловодские молодки по своему поняли смысл исповеди, и вскоре отцу Самуилу были известны все сельские семейные тайны: неверные мужья, непослушные дети, завистливые соседки...
С ласковой тихой улыбкой Самуил разъяснял суть истинной веры, терпеливо учил молитвам. Садился на лавку рядом с новообращённой, невзначай пухлая ладошка оказывалась на коленке её или плечике. Речь текла плавно, как в зной Молосна, и ровно прохладой веяло от непонятных тех слов, и хотелось их повторять вслед за ним...
Многие беловодские бабёнки крутились вкруг попа, любопытствуя непривычным его обликом; уж так им хотелось потрогать короткую мягкую бородку его. И вот кто молочка парного принесёт, кто медку, кто в избёнке приберёт.

А только не долго так было. Блажиха-вдовица пошустрее оказалась, доброхотиц досужих поразогнала, сама при церкви хозяйкой осталась. Ей-то мужик кроме избёнки-завалюхи и чада единого ничего не оставил. Теперь она перебралась в новый попов терем, да стала ребят каждый год таскать. Да парнишки как на подбор, — пухлые, румяные, лыбистые. Их так самулятами и звали...
Поп оказался дока не только детишек ладить, — ни топор, ни серп из рук его не валились. Ему и надел отрезали, — приплод-то кормить надо...

. ...Теперь вот он, по-бабьи подоткнув рясу, ходил по двору, сыпал курам крупу. Высыпав весь корм, сел рядом с Улитой на завалинку...
Приняв все её жалобы и горести, привычно взял её ладонь, и, поглаживая, стал говорить:
— Что тебе сделала эта женщина, что ты всех бед ей желаешь? Чадо твоё единое от смерти спасла. Ты же, врагом человечьим видение посланое, приняла за суть; его же веления исполнять хочешь...
...Может, с этими словами тихими или с благостью тёплой уходящего дня снизошло к Улите успокоение. Вошла во двор Блажиха, села на завалинку подле супруга; так сидели они втроём, глядя, как остужает Молосна последние лучи солнца. А поп всё говорил о чём-то, и ничему его речь не мешала, ни шелесту молодых листьев, ни плеску воды, ни дальней песне девичьей...
...Заливали дожди Беловодье, укрывали снега, и Тот, Кому Ведомо Всё, провёл снежную черту меж веками и тысячелетиями, но здесь её не заметили, и жизнь продолжалась...