1.
Пролог. год 960-992

Молодой Леший прыгал по сырым кочкам, оступался в топкие окошки, спешил к Бабе-Яге с вестями. Едва не наступил на бороду Водяника, гревшего на припёке старые кости; вспугнул с ветлы деву-русалку, вслед услышал обидное слово…

…Старуха дремала на пороге избушки…
—Там!.. — Леший перевёл дыхание. — Едут!.. Люди!.. Сороки трещали!..
—Ну и чего орёшь? Разбудил…

«...Ей, поди, опять молодой Кащей снился? Весь лес про то знает. Срамота…»
— Пусть едут, куда им деваться? Куда нам от них деваться? Вон их сколько по одиночке по сузёмам обретается… От этих нам порухи не будет. Беда от тех, кто следом придёт… Сороки — дуры; а ты, чем всю лесовину булгачить, — порядок блюди; на то тебя твой тятька здесь оставил. Вели бобрам ступу мне новую выточить, старая-то совсем развалилась…

— На поляне остановятся, у Перунова дуба, где ж ещё… Гроза собирается...

год 960

...К вечеру собиралась гроза; последние дни весны истомили зноем…
. "...В лето 6508 от сотворения мира пришед к сей реке неведомой род Ивенев и поставил град велий…»
. Острый камешек царапал бересту и крошился в перстах...
…Град великий остался далеко позади, а здесь — лишь скрип колёс, ржание усталых коней среди лесов диких, неезженых, нехоженых. Где-то перешли они вброд речушку малую, а теперь блеснула из-за поворота река-безымянка широкой тёмной лентой, и ушла дале, на полдень и на заход, откуда навстречу поднималась стена чёрных туч.
…Лица оплывали потом, руки устали отмахивать мошкару; под тёмнохвойным пологом распрягали измученных коней, хоронили скарб от дождя. Может, завтра идти искать другого приюта, но нынче здесь им пережидать ночь и непогоду…
Чистая открытая поляна полого спускалась к реке; средь поляны растопырил корявые ветки старый дуб. Века несчитанные стоял он здесь хозяином; кому расскажет, что видел, что слышал?
С жертвенным вышел старый Ивень к хозяину. Едва коснулся ветвей, небо раскололось с треском, огненная стрела пронзила дерево и человека; поток воды обрушился на землю…
…Громовержец принял жертву, гнев его прошёл; тучи ушли дальше на восход. За рекой солнце последний раз показало свой блеск и день погас…

…На исходе короткой ночи истошный крик отогнал дрёму от старой Лады; рожала не в пору младшая её дочь Кунца; на седьмицу поторопилась, — ни холстов белых не подложено, ни водицы варкой. Ну да славянкам в поле рожать не диво; сколь уже новородков по обозу вякает…
…Приняв от дочери крепкого внука, старуха разогнула спину, подняла парнишку высоко, показывая всем; глянула на реку, а реки-то и не было, — текла беломолочная пена тумана…
— От-то молосна! — воскликнул кто-то...
— Я знаю, это Беловодье! Мне дедко сказывал: есть такая земля! — вылез малый Редря и получил в подзатылицу, — не суйся поперёд стариков!
…К восходу туман рассеялся, оставив белые клочья по черёмуховым берегам…

Жрец Зыза склепал себе шалашик ближе к лесу и скрылся в нём с жертвенной чёрной курицей. Вчера его не могли вытащить из-под телеги для предгрозового обряда, — это сделал за него Ивень, как старший в роду…
Зыза вообще не хотел покидать Киев; его, не спрашивая, кинули в телегу кулём. И теперь он должен сделать то, ради чего над ним тряслись весь долгий путь, для чего ему доставались первые лучшие куски и самое удобное место у огня, — он должен передать этим людям волю Богов. Он сам давно поверил, что Боги говорят его устами, какую бы лжу он не изрёк; надо лишь угадать, чего от него ждут… И вот он вылез, вытирая украдкой рот:
— Воля Богов — ставить капище Велесово на сём берегу, домы ставить!..
…Боялся он лишь старухи Лады, вдовы Ивеневой, вечной своей поперечницы, но и она сейчас молчала. Никто не хотел спорить с божественной волей. Никто, кроме младшего сына Лады — Береста. Он пытался убедить людей, что надо идти дальше, в глубь леса; река — дорога проезжая; рано ли, поздно, здесь появятся княжьи люди.
Его никто не слушал; слишком много дней прошло с тех пор, как покинули они стольный Киев и пошли искать нового приюта для вечных своих богов; ветрами и звёздами указали им боги путь к этому берегу, где уже не достанут их греческие попы да посланники князя.
Утром Берест исчез; явился лишь к закату другого дня. Молча свалился под телегу, проспал богатырским сном до света; а там, забрав мать и молодуху с малым сыном, ушёл дале, в сузёмы...

...Малый Редря, торчавший с рассвета на берегу, первый увидел и заорал, тыча пальцем в сторону реки:
— Глянь! Там плывут!
Новожилы побросали топоры, высыпали к Молосне.
...В нескольких саженях от берега чужак бросил весло, и, ловко управляясь шестом, притабанил к берегу. Вслед за ним, прячась за худую спину, скакнула на песок чернявая тоненькая девка
Гость был тощ, долговяз и смугл; всё платье его, — порты и рубаха, — состояло из волчьих шкур; на голове шапкой торчала волчья башка.
— Здравы будьте, гости дорогие! — Вырей, как старший, начал речь. Не рассчитывая, что его поймут, приложил руку к сердцу, поклонился в пояс.
— Здравствуй и ты, вождь, с племенем твоим... — на чистом славянском наречии ответил гость.
— Откуда же речь нашу ведаешь? — удивился Вырей.
— Смолень-город ходил... — Чернявый махнул рукой куда-то на полдень. — Торг смотрел... Не гость мы… Гость — не мы… — повторил внушительнее. — Я Иктыш, вождь; там люди мои, восоры. — Кивнул за реку. — Сестра моя, Сорка, мужика надо... — сказал задумчиво и посмотрел вокруг, будто ожидая предложений.
…Бабы, не смущаясь, разглядывали девчонку:
— Глянь, у ей пчёлы на голове… И на шее жерехи из пчёл дохлых…
Любопытная Тулька потянулась потрогать. Сорка отшатнулась, взвизгнула: На! Жига! — но поздно: Тулька пискнула, сунула палец в рот: живые, кусаются!
Иктыш улыбчиво щерил редкие белые зубы, поглядывал на баб.
— Ты гли, как на баб лупится; с им ухо востро держи, — толковали мужики. — насовать бы ему по вязинам! Девку сватать привёз, что ль? Тоща больно…
Макатан осмелел, вышел вперёд:
— Слышь-ко, мир любопытствует, — чего башку волчью напялил?
— Ускул, — Иктыш показал на волчью морду. — Бог смерти и жизни. Смерть придет, посмотрит: здесь Бог, и уйдет. Я — вождь, носить надо. Восор человеку не молится; Перун-шперун — не надо. Волк — Бог, рыба — Бог. Пчела — мать восора. Под этим дубом родила восора. — Иктыш показал на обугленный ствол. — Святое место... Восор всегда здесь жил, сколько есть земля... Хорошее место, вам жить, восор не мешает...
— Что ж, в гостях мы тут оказались, — выслушав путаную речь пришельца, вздохнул Вырей и поскреб затылок. — и жить нам дозволили, надо так понимать. Живи, братцы!

975 год

Пятнадцать зим пролетело над Беловодьем; пятнадцать раз ложилось в землю зерно и сам-пят в сусеки стекало. Щедра была и добра залежавшаяся землица к людям. В Молосне – рыбья, в лесах — дичины не меряно. И бабы распотешились, — каждый год плодиться взялись; ни в одной коморе зыбки не пустовали…
…Маетно нынче Ивенке в эту его пятнадцатую весну. Точно воздуху не хватает, точно птица поселилась в груди; кажись, полетел бы с ней посмотреть, откуда Молосна бежит и куда; только на вершине Глазника встать да взмахнуть руками-крыльями. Может, до самого Киева стольного донесёт его птица… Тесно Ивенке в Беловодье…
. Всё чаще ловит он на себе тревожные взгляды матери; понимает Кунца, — не удержать ей под крылом младшенького; старый Ивень с именем заодно передал внуку душу свою беспокойную. Каждый вечер уходит он на Глазник, — оттуда всё Беловодье как на ладони, и Молосна на заре вечерней изгибается, ровно лента алая девкой брошена. А налево — берег черёмухой опутан, и дымки восорских костров, и лес чёрной щетиной до самого края, куда лишь глазу достать…
…Будто ветерок шелестнул, — рядом Ласка опустилась: — Гость в Беловодье…
…Приходили и прежде люди в Беловодье, никто не спрашивал, откуда они. Хочешь жить, — ставь двор да живи. Вот так и появилось в деревне племя Ласки, — несколько мужиков и баба с девчонкой. Были они высоки ростом, с белыми, что снег волосами и светлыми задумчивыми глазами. Говорили непонятно, были не злы и приветливы; их приняли в общину.
. Ивенко, Ласку увидев, решил, что девка непременно растает, как солнышко пригреет пожарче. Потому, надо быть, и сдружился с Лаской, что с другими не схожа..
. — ...Гость в Беловодье, из Ростова… На лодке... ... у Кадыша в избе сидит…
. ...Теперь уж не сказать, кто из Богов надоумил Елоху отправиться искать край земли. Может, и он был младшим в семье, может, и у него птица в груди жила… На рассвете кинул Ивенко в елохову долбушу котомку с хлебом, крикнул Ласке:
— Мамке скажи: вернусь! И ты жди! Жди, Ласка!.
…Она долго шла берегом, потом бежала черёмуховыми зарослями до самого Алатырь-
камня, упавшего с неба; долбуша уже свернула за Черёмуховый остров и скрылась из виду…

979 год

...Грамоте малого Редрю выучил Зыза, тогда только посвящённый в младшие жрецы.
Резал малец грамотки торговые, — помогал отцу. От родителей осталась лишь память о двух холмиках на долгом пути к Беловодью да щедрые веснушки-редринки по щекам, не портившие улыбчивого парнишку.
Остался Редря захребетником мирским; а что сироте делать, как кусок хлеба добыть? Вот коровушек мирских пасти, — самая сиротская доля. Коровушки, они пасутся, а пастух в тени, в укроме, чтоб никто не видал, не смеялся над пустой его забавой, — он всё бересту царапает. А в тех берестах — вся недолгая жизнь Беловодья, тризны и родины, половодья и ледоставы…
Не одно девичье сердечко таяло от синих глаз пастуха, многие вздыхали о нём. Но вздыхай не вздыхай, — как бы ни был пригож пастушок, — за ним лишь лачуга жалкая, миром ставленая. Всё ж не могли девки обойти стороной синеглазого парня, тянули в игрища, приставали со словами лукавыми да с поцелуями; он только краснел молча. Когда девицам надоедало теребить его, садился в тень и опять царапал камушком кусок бересты
А вода в Молосне всё текла-катилась, и уже не дразнили его девушки: щедрик-редрик, не звали в игрища, и уже сказано было про него: бобыль… А рожок его всё сзывал утрами мирское стадо, и царапал камешек бересту…

А Ласка всё ходила к Алатырь-камню, всё ждала, когда вывернет из-за Черёмухового острова знакомая долбуша. Уже не было у неё матери, замуж никто не неволил; все подружки уж своих деток зыбили…
…Однажды сказала старая Лада:
— Не ходи боле к Алатырь-камню, не жди его; он воротится, да не скоро; лишь твоё отражение увидит. А твоя доля на пастушьем рожке играет…
…Ласка села рядом с пастухом, глянула через плечо:
— Что это ты делаешь?
Редря покосился, — не смеётся ли девка над ним? В зелёных глазах не было ни следа насмешки, а было там что-то, от чего замерло, а потом упало сердце пастуха. От девушки исходил необыкновенный запах молодой травы и спелой земляники Он, запинаясь, объяснял ей то, что ещё никогда никому не рассказывал. И уже боялся, что не поймёт и уйдёт она…
— Там и про меня сказано? — и уже навсегда сердце его было отдано Ласке. И отмерил им Тот, Кто Ведает Всё, меру счастья — десять лет...

990 год

. Зыза и в отроках был видом непригляден, — малорослый, долгорукий, тощий, хотя и жилистый. Отец его, неудачливый рыбарь, через родичей пристроил парня в служки к жрецу на Подоле; где хитростью, где лестью пробился сынок в младшие жрецы, но не разжился; даже сыт бывал редко.

Чтобы порты и вовсе не свалились, пошёл в дом купеческий грамоте отрока учить за ногату в седьмицу и стол ежедённый. Исходя завистью к сытой жизни купчонка, научал того с ленцой, дабы обвинить отрока в тупости. Мало через месяц Редря перещеголял наставника: бегло прочитывал берестяные свитки, (Зыза читал по складам), знал счёт, чему Зыза не учил, поскольку не ведал того.
Обида жгла вечно пустое нутро. Он уже мог быть старшим жрецом, уже видел себя на Подоле главным волхвом с длинной седой бородой.
Вместо этого он оказался завёрнутым в рогожку далеко от Киева, в каких-то диких лесах. Он хотел отомстить этим людям, призывая на них все возможные несчастья, беды и непогоды. Ему объяснили, что кормить будут лишь за добрые предсказания, и он затих…
Боялся Зыза, — как бы не стать ему ответчиком за «беглых» перед княжьими людьми…
. И время это пришло. Жизнь всё ближе подбиралась к Беловодью…

…Давыд Нащока не любит долгих разговоров, — от них зудится и ноет шрам на левой щеке. Второй год с полусотней дружинников носится он по украйнам Руси, приобщая к истинной вере язычников.

А было время, — с пятнадцати лет ходил он со Святославом на хазар и печенегов. До сих пор жалеет он о князе, — таких уж не будет!
Ходил он с Ярополком на древлян; тот был мягок не по княжьи; зачем с ромеями мир створил?
Воевал с Владимиром булгар и радимичей. Давыдке нравилась служба у разгульного князя, пока тот не принял крещения. Новая вера не больно к душе Давыдке, но она нужна князю, и, коли от того зависит доля Давыдкина, он будет нести эту веру «огнём и мечом». Добрыня, воевода новгородский, сулил за честную службу место при своём дворе, обещал высватать в Новгороде гордую боярскую дочь…
Ноют плохо залеченые раны, — память о последнем болгарском походе. Добрыня собрал к Давыдке лучших лекарей Новгорода. Там, в Новгороде и присмотрел Давыд себе невесту. Из-за ран тех и не пошёл с князем на Корсунь; князю не нужны чахлые воины …
Воевал Давыд с печенегами, — ныне воюет со смердами. Вот и эти, — столпились вкруг, рты пораззявили. Слушают, не слушают, боле, похоже, попа разглядывают. Тот колобком выгребался из возка, разминаясь, озирался с любопытством…
— Сдобной-то! Эку мереховицу отъел; видать, тот ещё метюшник!
Давыд развёртывал берестовицу дале:
— ...А холста льняного да посконного с двора, — локтей по полста, по кади мёда, да жита по две кади…
— А прежде с двора лишь по белке брали! И мёду у нас нет, болярин! Не бортничаем...
— В лесу живёте и не бортничаете? Чудно живёте! Небось, у каждого на столе медовуха! — Давыд приложил горячую ладонь к ноющему шраму, велел отроку честь дале княжий указ.
— ...Поелику в Руси святой принято ныне христианство по велению князя нашего Владимира Святославича, то вы все есть грешники, еретики нечестивые. А потому, заутра, на рассвете примете крещение от отца Самуила…
...Конные с вечера окружили Беловодье, чтобы никто не мог покинуть деревню. Зыза велел поймать белую курицу, сам свернул ей шею. Спрятался с ней в шалаш, вылез оттуда, облизываясь; объявил, — Боги велят принять крещение; отказавшихся ждёт кара. Сам указал Давыдке путь к Велесову капищу; путался под ногами, пытаясь помочь дюжим воям тащить истукана к реке.
С рассветом дружинники пошли по избам, сгоняя людей к реке; здесь их загоняли в воду, так, чтобы окунуть с головой. Брюхатых баб, младенцев и стариков Самуил кропил водой на берегу. Крещёным вешал медные крестики на шею. Зыза тоже хотел обойтись окроплением; входить в ледяную осеннюю воду не поманывало. Давыд крепкой рукой взял его за ворот, поддал хороший пинок, так, что бывший жрец поневоле принял крещение. Теперь он, мокрый и злой, носился по берегу; подталкивал робеющих, высматривал, — кого ещё нет…
...Ласка с Зарянкой сидели в избе у хворой Кунцы. Та, едва оправилась от лихоманки, ей надо было бы ещё побыть в тепле. В комору ввалились дружинники с попом и Зызой.
Ласка пыталась объяснить: Кунца недужна, но поп лишь улыбался, размахивал крестом, лепетал: Бог поможет, Бог поможет…
...Зызе показалось, — женщины непроворно входят в воду, стал подталкивать. Испуганная Зарянка вцепилась в руку Кунцы…
— Куда ж ты толкаешь, не`жить! — закричала Кунца. — Там же бучина, омут! — А Зызе того мало; ткнул в спину Ласку, та оступилась, вскрикнуть не успев, исчезла в омуте…
...Орущую и брыкающуюся Зарянку Кунца уволокла к себе, так и не приняв крестика из рук попа…

...Пастух Редря до заката просидел на берегу, всё смотрел на стылую воду, ждал, когда же выплывет его Ласка; но, видно в рыбу она обернулась, может, ждёт его…
...Дружинники поутру вновь пошли по избам с пестерью, куда сгребали домашних божков, потом кидали в костёр средь села. Бабы, тупо-покорно входившие в студёную воду, теперь блажили, ровно чад у них отнимали. По Беловодью вой стоял, как о покойниках голосили бабы, рвали на себе волосы, обжигали руки, пытаясь достать из огня предков…

Ночью у Кунцы пошла горлом кровь, и с рассветом душа оставила измученное тело. В избу набились воющие бабы; натянув одежонку потеплее, никем не замеченная, Зарянка выскочила на улицу. Больше в селе её никто не видел…
…Тем же утром вспыхнула хибара Зызы; он выскочил в исподнем, не подумав спасать жившую с ним восорку…

…Зарянка не помнила, какой день брела по застывшему лесу, то ли второй, то ли четвёртый. Слёзы давно кончились, голода она не чувствовала, просто шла и всё. Она не знала пути к жилью Вечной бабки, видела лишь раз её, но Тот, Кто Ведает Всё, стелил ей тропу, хранил от стужи и зверя дикого…
Когда силы оставили её, присела на вывороченный бурей ствол старой лиственницы, такой широкий, что на него можно было лечь; от коры исходило манящее тепло… Последнее, что видела Зарянка засыпая, — от ближней кривой сосны отделилась чёрная старуха, наклонилась, дохнула теплом, точно медвежьей шубой накрыла…

991 год

Незваные гости убрались невдолге, оставив по себе память раной кострища средь села, и долго не хотела укрыть его зима. Беловодье разбрелось по дворам, затихло до весны. Большаки принялись вырезывать новых рожаниц, обжигали в очагах, чтобы те походили на старых, вешали на них поповы крестики…
…А Новолетье пришло как обычно; Комоедицу проводили честь честью, пекли козулек, жаворонков, точно и не было страшной осени, и всё ушло со снегом...
Зыза, зимовавший у старой Тульки, решил перебраться в пустующий дом пастуха; от хозяина там осталась куча исцарапанной бересты в тёмном углу. Зыза кинул этот ворох в очаг, но пересохшая за зиму береста гореть не желала. Зыза поймал за ухо соседского мальца, велел рыть ямину на задворках, куда и скинул проклятую бересту, засыпал землёй и сором, долго утаптывал, чтобы и следа не осталось…
А посуху, как пепелище затянулось зеленью, воротился Нащока с той дружиной и уже с двумя попами. Один летошний, — толстый Самуил, другой долговязый, чёрный как головешка. Он ходил по деревне, пугая баб и детишек, бормотал что-то недовольно. Потом кричал на Самуила, стучал на него палкой. Тот лопотал что-то тихо, улыбался, перебирая чётки на обширном брюхе…
Давыд собрал смердов, объявил княжью волю: понеже они теперь княжьи сироты, так, не выходя из повиновения, до`лжно им пробить путь отсель до Ростова-города, укрепить городище, а к осени, к тому ж, поставить церковь, сиречь, хоромину для Бога, да жильё попу, потому жить он будет здесь отныне, на их хлебах. А следить за ладным исполнением работ в его, Нащоки, отсутствие, будет Фомка Зыза.
Видно, лишь ошалев от безмерной услужливости Фомки, доводившего обо всём, что происходит в деревне, кто что говорит и даже думает, Нащока поставил его посельским, пригрозив содрать осенью шкуру, коли что не заладится.
Зыза пошёл по деревне гоголем, хотя боле походил на старого облезлого кочета. Время дородности ему не добавило, лишь усушило больше. Он велел себя величать Фомой, перенял у Головешки обычай ходить с посохом для важности. Голос его огрубел, а чаще срывался на прежний визг.
А срываться приходилось часто; мужики худо слушали малопочтенного бывшего жреца-захребетника; шапки не ломали, спины в поклоне не гнули. На церковь и огорожу ушёл лес, на жильё заготовленный. Народ тихо роптал, а Самуил объяснял, что всякая власть — от Бога.
Уверившись в полной своей хозяйской воле, Зыза приглядел кадышеву дочку Миросю, зазвал к себе, в избе как прибрать. Мирося беды себе не чуяла от харюзлика, а тот оказался довольно цепким; девка едва вырвалась из избы, ничего не потеряв там…
…А ночью Фомку побили прямо в избе, с полатей не дав слезть. Напихали под микитки славно; мало девка всю ряху расцарапала, — зуб выбит, как и челюсть не своротили…
Седьмицу не видали его; выполз — на себя не похож, ровно хребтину перешибли. Инда мужиков жалость прошибла...
К осени церковь стояла средь села, где допрежь восорский дуб рос, а ныне, у новостроя, молодой дубок пробился. Хоромы Самуилу поставили, несколько верст к Ростову проложили. Да городьбу не закончили, и урок неполный собрали к наезду воеводы. Тот приехал злой, попу сказал: Головешку вятичи прибили. Сделанное осмотрел молча, с Фомкой едва перемолвился сквозь зубы, урок собрал и уехал, отделив Фомке положенные посельскому корма. Да с тех кормов до весенья ноги не протянуть бы…

992 год

…Зарянка часто ходила на Глазник с матушкой. Поднимались они по крутому склону, садились на прогретый за день взлобок. Отсюда всё село хорошо видно, — рыбацкие лодочки по Молосне, костровые дымки на восорской стороне. И земляника на Глазнике самая душистая и лакомая…
И тятенька иной раз поднимался к ним, разогнав стадо по дворам; садился возле матушки, играл на рожке… Это было счастье Зарянки…
А к Алатырь-камню не любила она ходить, — там матушка печальная сидела на белом камне, всё смотрела на реку, как ждала кого. А дома потом виновато тятеньке улыбалась, и оба молчали, и от этого молчанья тревожно становилось Зарянке…
Теперь жила она у Вечной бабки за болотами; в Беловодье давно не бывала. Иной раз приходила, забиралась на Глазник, смотрела на село, как в свою прошлую жизнь; не было ей там больше места…
Видела она, как девушки на полянке хороводы водят, мелькала там чернявая головка подружки Жалёны… Не могла простить Зарянка односельцам, что живут по-прежнему, точно и не случилось ничего; что позволили Зызе и пришлым попу с Нащокой управлять. Обидно ей, — в родительском доме живёт тот, кто погубил их.
Все обиды и горести делила она с названым братом Крышняком, правнуком Вечной бабки, а та понимала всё без слов…
…Как-то, не сказавшись, прихватив корчажку с углями, Крышняк провёл вечер у костра за селом. Лишь стихло Беловодье, перебрался через недостроенную огорожу, прижимая к груди горячую корчагу. Едва успел сыпануть тлеющие угли на низкую соломенную крышу, как в него вцепился сам Зыза, заведший обычай подслушивать по селу у открытых от зноя окон. Крышняк клацнул зубами схватившую его руку и сиганул к лесу.
Укушеный Зыза орал:
— Заболотский, заболотский! — тряс рукой, приплясывая: уголь попал на босую ногу. Изба меж тем догорала; на соседние дворы не пала ни одна искра…

…Алатырь-камень, точно зверь белый диковинный, тянется мордой к воде. Зелёная ящерка скользнула по нагретому боку, скрылась в расщелине.

. Илья свёл к реке Смолку. До Беловодья, гляди, три версты осталось; тут бы посидеть, подумать: как в село войдёт, признают ли? Как матушка встретит, как отец нахмурится? Да живы ли? Братовья, должно уж, своими дворами живут, чадами обзавелись, а то и внуками…
А у него лишь вот эта породливая, арабских кровей, вороная кобылка да справа добрая воинская, — дорогие подарки князя Владимира Святославича за верную службу.
В бесконечных ратях и пирах хмельных пролетели семнадцать лет; служил он и Ярополку, и Владимиру. Стоял у Херсонеса в осаде, куда князь пришёл за ромейской царевной. Под Перемышлем ладонью принял хорватскую стрелу, князю назначенную... Рана зажила, а пальцы скрючило. Киевский знахарь Дединко сказал: время вылечит… Как знать, — не покалечь руку, — вернулся бы он домой сейчас?
Илья вошёл в воду; речная свежесть обожгла босые ноги… Прохладным ветерком донёсся тихий вздох, и словно земляникой повеяло с дальних лугов…
…На камне, натянув худое платьишко на поджатые коленки, сидела девчонка, и всё в ней было до боли знакомо: глазищи зелёные, русалочьи, волосы белоснежные, в косу не убранные…
— Ласка?!

. Может и не было этих семнадцати лет, и он остался отроком безусым?
Но чуда не случилось…

. — Долго ты шёл, Ивенко… Не дождалась тебя матушка, русалкой стала… — Зарянка подошла, взяла скрюченную ладонь, положила на неё тонкие прохладные пальчики:
. — Больно ли?
. — Теперь нет… — пальцы разжались вольно, привычная ноющая боль отступила…

…Немного времени Зарянке понадобилось, чтобы поведать о том, что створилось без него в селе… Да верить ли в то? Надо ль было возвращаться, чтобы узнать: чудной пастух, коего едва замечал Ивенко, стал мужем его Ласки, а оглоед Зыза теперь в селе посельским. И кто его поставил? — побратим Ильи — Давыд Нащока!..
— Ты должен помстить Зызе, — строго сказала Зарянка. — Пока он жив, их души не найдут покоя…
— Я христианин, Зарянка; моя вера месть грехом считает…
— Что ж, — она вздохнула, — иди домой. Никто не ждёт тебя, но ты иди…
Он покопался в дорожной кисе, достал самоцветные бусы ромейские, протянул Зарянке. Она отвела его руку без улыбки:
— Сговорёнке своей подаришь… — и исчезла среди молодой зелени…

…В Беловодье хотел верхом въехать, показаться во всей красе, да одумался, — негоже в отчину въезжать как в покорённое городище…
…Бурьяном и старым золищем встретил родной дом его, и суровостью старшие братья. Приняв дорогие подарки для жёнок, смягчились, поняв, что молодший ничего от них не требует.
Сходил Илья в церковь, помолился за усопших, и закрутила его жизнь колесом. Как прежде в битве, так нынче хмелел он в тяжком крестьянском труде, — от духа свежекошеных трав, рубленых на росчистях дерев. Отцову пашню братовья меж собой поделили давно, а ему отрез на погарях достался. Всю силушку молодецкую вкладывал в свою отныне землицу. Душа пела, когда сжимал он обжи сохи, распахивая первую зябь; падал там, где сон сморит, — на росчистях ли, у сруба новой избы, едва прожевав кусок хлеба в пообедье.
Да одному бы не управиться, — мир помог. Так уж от веку ведётся, — коли трудник один, — другой подойдёт, плечо подставит, просить не надо.
Как и время нашёл невесту высмотреть?.. На Осенины хозяйкой в новый терем вошла бойкая черноглазая Улита…

. Казалось, в прошлом остались и Ласка, и Зарянка… На свадьбе меж весёлых лиц односельцев мелькнули строгие зелёные глаза и коса белая, и как земляникой повеяло, а может почудилось Илье… Рядом была молодая жена, и он опять всё забыл… Он был счастлив…
Через месяц приехал Нащока, долго тискал побратима в железных объятиях; не мешкая, объявил — ставит Илью посельским:
— А Фомка пусть хоть в пастухи наймается, кусок хлеба будет. Я, вишь, тут в останний раз. Хоромину ставлю в Новугороде; к Масленице молодую приведу. Два года сговаривал; надоело, понимаешь, по лесам мыкаться, с невегласами воевать. А наезжать в гости буду; тебя ж к Масленице на свадьбу жду…

...Говорила старая Лада, заплетая иссохшими пальцами снежную косу Зарянке:
— Жгода какая придёт, — ляг на землю, лицом прижмись к ней да поплачь. Она слёзы твои примет, силы даст... Земля — мати наша, сколь уж горя приняла, да сколь ещё примет...

. Вот когда от свадьбы чужой убежала, — вспомнила бабкины речи... Почто и приходила? Посмотреть, — рад ли? Весел? Рад... И весел... Не за себя, за матушку обида жгла сердце...
Ведь только такого витязя должна была ждать Ласка, с другими не схожего, с усталыми светлыми глазами, со снежными нитями в кудрях цвета поздней травы... Как помочь хотела ему Зарянка сыскать долюшку свою,(простила даже крестик на шее) чтобы матушке легче было там, где она сейчас...
В хороводах девичьих, таясь, высмотрела девицу самую пригожую в селе, — Олёнку. Ладу заговаривала связать сердечной истомой их с Ивенкой..

Бабка клюкой стучала: — Ладу за других не просят, за себя просить надо! Она ещё накажет тебя!..
...Не помогла Лада, — увёз Олёнку торговый гость ростовский...

...Вот пусть теперь живёт со своей курохтой! Да не лелёха Улита ему парное молоко да перепечи за сколь вёрст таскала, в жарынь ветерком на пашне лицо обдувала. Не примечал ничего, халабруй, клёскал, не давился!

Это потом бабка спрашивала: люб он тебе?.. Да такая ли она, любовь-то? Вот Крышняк с Жаленой, — друг на друга смотрят, глаз не сводят. Так ли у Ивенки с Улитой станет теперь?