Меж вересков лиловых угасая...

(Время и место — 50е годы уже прошлого века, где-то в Британии)

...Она лежала внизу, под обломками лестницы, как лежала обычно на морском пляже; подогнув ногу, ладонь под головой...
1
...Ступеньки под ногами всхлипывали, продавливаясь в раскисшую от недавних затяжных дождей глину. Каменная, из крупных булыжников, лестница спускалась круто, на 5 ярдов, вниз к болоту.
Рэйчел сидела прямо на мраморной парадной лестнице, прислонившись головой к перилам. Дик подавил вспыхнувшее раздражение; он уже устал от её вечно унылого лица. Доктор Штайн рекомендовал Рэйчел полное спокойствие, лишь поэтому они были теперь здесь. Дядюшка Томас скончался весьма кстати, оставив дом Дику.
— Здесь такой чистый воздух, а внизу всё напоминает Конан-Дойла; эти болота, тишина... Возможно, по ночам здесь воет какая-нибудь собака...
— Господи, Дик! Какие ужасы ты говоришь!
Наконец хоть какие-то эмоции! Дику казалось, года вполне достаточно, чтобы успокоиться и всё забыть. Ему тоже жаль их малыша, но тот был слишком мал, и Дик не успел привязаться к нему. Конечно, была гордость, что у него есть наследник, урождённый лорд Стэнли. Но ведь они ещё молоды; у них будут ещё дети. Что поделаешь,
— несчастный случай; мало ли детей умирает в младенчестве...
Всё бы ничего, но Рейчел вбила себе в голову, что она виновата в смерти ребёнка. Она потеряла всякий интерес к жизни; целыми днями бродила по дому неодетая, непричёсанная, о чём-то сосредоточенно думая. Время от времени пыталась, срываясь в рыдания, объяснить Дику, почему считает себя виноватой. В конце концов ему это надоело, он сорвался, накричал на неё; в их обществе не принято так глубоко погружаться в свои эмоции. Да и что собственно случилось? Ну, распахнулась плохо прикрытая рама; день был ветреный и морозный, ребёнок простудился, но он мог простудиться и на прогулке.
Рейчел уверяла, что это она плохо закрыла раму, прежде чем спуститься к гостям (был день её рождения) Про няньку, оставленную с младенцем, она и не вспомнила; та спокойно спала в своей комнате, когда по детской гулял ветер. Про неё вообще забыли, когда обнаружилось что ребёнок весь горит и хрипит тяжело... Вскоре надобность в няньке вовсе отпала.
Эта нянька останется на совести Дика, но он об этом никому не скажет. Откуда она взялась и куда исчезла, никто не знал и не пытался выяснить.
...Кончилось тем, что однажды ночью Дик не нашёл жену в супружеской постели...
...Она сидела на полу в детской, раскачиваясь, сжав голову в ладонях, бормотала: я убила его,...я убила... Все попытки привести её в чувство ни к чему не привели... Лето и осень Рейчел провела в лечебнице доктора Штайна...
2
...Дом был старый, в раннем викторианском стиле, с высокими узкими окнами. Он стоял среди широкого холма, окружённого болотами. Здесь они, по совету Штайна, должны были провести вдвоём какое-то время без радио и новомодного телевидения, никого не принимая. Приехать сюда именно ранней весной посоветовал тоже Штайн. По его замыслу их чувства и сама Рэйчел должны были пробудиться вместе с природой. У Дика, правда, вертелось на уме: не угаснут ли они затем вместе с природой?
В лечебнице они не виделись. Иногда Дику разрешали посмотреть на Рейчел, когда она гуляла в больничном парке или сидела одна на скамье. Сердце его тогда сжималось от жалости и сострадания. Он думал: будь он чуть помягче и деликатнее, всё обошлось бы.
Перед рождеством он приехал, чтобы забрать жену домой. Её минутная вспышка радости при встрече, почти болезненная, показалось Дику, дома сменилась депрессией. Здесь всё напоминало о ребёнке; она никого не хотела видеть, запиралась в детской, откуда Дик предусмотрительно убрал всё, что могло вызвать неприятные воспоминания. Он опять стал раздражительным, ворчал, что дом стал похож на монастырь.
Штайн рекомендовал Рейчел полный душевный покой и посоветовал уехать куда-нибудь в уединённое место, где их никто бы не потревожил. Дом дядюшки подходил для этого как нельзя лучше...
Пейзаж здесь в это время напоминал скорее позднюю осень, — бурая прошлогодняя трава, стылое прозрачное небо; лишь золотые кусты форзиции в парке говорили, что весна всё же наступила.
Дик устроил так, чтобы даже прислуга, делая свою работу, не попадалась им на глаза. Таким образом, создавалась иллюзия полного уединения. В доме было всё, что нужно для нормальной жизни, — электричество, водопровод, паровое отопление. В подвалах — запас продуктов, которых хватило бы на год. Стоило бы поменять мебель, но при том, что они не собирались устраивать приёмы и вообще жить постоянно, — в этом не было необходимости. Оставаться здесь они должны были до зимы, пока снег не ляжет на перевале и не закроет проезд.
3
— Дорогая, посмотри, может стоит заменить что-то из мебели или гардины?
— Дик, ты же знаешь, — мне всё равно. Я лучше пойду в библиотеку; ты ведь говорил, у твоего дядюшки есть редкие книги...
Ну вот, как всегда: это его должна волновать обивка мебели и цвет гардин, а её больше интересует библиотека.
Говорил... Когда же это было? Да перед свадьбой; и она ещё помнит? Впрочем, пусть лучше роется в книгах, чем сидит молча, безразлично уставившись в пространство.

...Миссис Стэнли не радовалась их браку. Нет, Рейчел не была безродной бесприданницей; хотя рано осиротела, наследство её отца, графа Бэркшира, позволило ей воспитываться в престижном пансионе. Миссис Стэнли говорила, что с большим удовольствием женила бы Дика на здоровой буржуазке, чем на этой бледной аристократической веточке. Иногда Дику казалось, что она права...
После их свадьбы миссис Стэнли ни разу не навестила их; даже на смерть внука, которого не спешила повидать, отозвалась лишь сухой телеграммой с соболезнованиями. В письмах Дику называла болезнь Рейчел аристократическими штучками; напоминала, что сама родила четверых детей, из которых двое умерли младенцами, а старший погиб на войне. Рассказывала о подросших дочерях соседей и знакомых и, конечно, они блистали всеми достоинствами, которых не было у Рейчел.
4
Весна всё же добралась до Лав-Айленда.
Ещё вчера дрок стоял ощетинившись колючками, а утром весь покрылся ярко-жёлтыми цветами. Пробились сквозь оттаявшую землю крокусы, в парке зацвели нарциссы, а в оранжерее - дендрофиллумы.
Дику стоило нынче встать пораньше, сходить в оранжерею за орхидеями, чтобы увидеть прежнюю безмятежно-счастливую улыбку Рейчел. Будто только вчера они вернулись из церкви, и ещё не убрано подвенечное платье, и не было этого страшного года.
...Письма привозил и оставлял у дверей садовник, ездивший по выходным в город. Рейчел не читала писем миссис Стэнли, а ей самой никто не писал. Она просто подходила, смотрела, — от кого письмо, и оставляла его на столе.
Почерк свекрови она знала, — это было не её письмо. Обратный адрес не говорил ничего: Цюрих, м-ль Аджани...
Она не захотела себе признаться, что письмо её встревожило; не ясно чем. Может, резким, размашистым по мужски, но всё-таки женским почерком.
Рейчел пора было готовить обед. В пансионе девочек учили вести хозяйство, и Рейчел открыла у себя кулинарный талант. Теперь он пригодился; времени это много не отнимало, когда на кухне утром её ждали начищенные овощи, перебранная крупа, свежесмолотый кофе. Запасы продуктов восстанавливались сами собой. Рейчел уже не беспокоило присутствие в доме прислуги. Дик решил, что болезнь прошла, и то, что какое-то письмо её так расстроило, надо было от него скрыть.
Про себя она решила, что уйдёт из комнаты, когда Дик возьмётся за письмо. Неприятные новости он скажет сам. Каких неприятностей нужно ждать от совершенно посторонней м-ль Аджани, она не знала.
Мысль об измене мужа ей не приходила в голову.
"Я сейчас уйду, уйду." — она продолжала сидеть, не отрывая взгляд от лица Дика. Он довольно быстро пробежал глазами две страницы; в одном месте точно споткнулся о строчку, покраснел, глянул на Рейчел и отвёл взгляд.
Рейчел не выдержала:
— От кого это письмо? — наверное, это прозвучало слишком резко; к тому же она никогда не задавала таких вопросов. Дик должен был удивиться, но удивления не было.
— А?.. От сестры, Клэр...
— У тебя есть сестра?
— Помилуй, Рейчел, она была у нас на свадьбе. Разве ты не помнишь? Такие красивые каштановые волосы, родинка у левого глаза...
— Каштановые... Родинку помню... — в толпе улыбающихся родственников и друзей Рейчел видела такое холодное лицо, а в глазах столько затаённой ненависти. Видимо, это и была Клэр. А родинка у глаза напомнила о чём-то другом...
...Она не должна была помнить цвет волос его сестры. Конечно, Клэр присутствовала при венчании, но к ним не подошла. А про родинку он зря сказал...
— Она передаёт тебе привет; рада, что ты выздоровела. "Откуда она знает?" Клэр едет в Техас к жениху. "К очередному?" Хочет заехать к нам попрощаться. Надеюсь, ты не против... пожить перед отъездом...
— Я не против, но, Дик, мы же хотели побыть здесь вдвоём!
— Она не задержится и нам не помешает. В конце концов, это моя сестра, и я давно её не видел!
5
...О своей сестре Дик рассказывал с явным удовольствием; она красива, она умна, она добра...
— Когда ты говоришь о ней, я чувствую себя полным ничтожеством и уродкой...

...Клэр приехала в конце августа, когда её уже перестали ждать...
Дик и Рейчел после завтрака ушли на прогулку; на болоте уже цвёл вереск, а воздух по утрам покалывал кожу, как стекло...

...Ярко-красный "Бентли" стоял у гаража; такой же ярко-красный чемодан - посреди гостиной...
— ...Похоже, моей сестре стал изменять вкус!
...Клэр в алом пеньюаре спала безмятежно в их спальне на супружеском ложе...
...Клэр просто излучала благожелательность и великодушие; тем не менее Рейчел чувствовала в ней какую-то скрытую фальшь. В чём она проявлялась, Рейчел не могла бы объяснить.

...Погода ухудшалась постепенно, парк украшали теперь лишь последние хризантемы и ярко-жёлтые листья клёнов. Газоны покрывались к утру инеем. Скоро им надо было вернуться в город, но Дик почему-то не заговаривал об отъезде, и Рейчел не торопила его. Она думала о том, что Клэр скоро уедет, они останутся вдвоём здесь на зиму. Её вовсе не тянуло в город, светская жизнь никогда не привлекала её. Рейчел было бы приятнее сидеть в огромном кресле у камина со старинным фолиантом в руках...
Таких женщин как Клэр, ярких, напористых, Рейчел сторонилась, представляя, что выглядит бледно на их фоне.
Как-то незаметно Клэр отдалила Дика и Рейчел друг от друга... Они с Диком часами обсуждали каких-то общих знакомых, вспоминали детские забавы. Дик поначалу пытался втянуть Рейчел в их беседы, потом и этого не стало. Рейчел стала пораньше уходить в спальню, надеясь что там Дик поговорит с ней, но так и засыпала, не дождавшись его...

...Она проснулась от слишком громкого разговора внизу, в гостиной. Рейчел вышла на площадку, прислушалась: похоже, Дик и Клэр спорили.
— Клэр, это неправда! Этого не может быть!
— Это правда, дорогой! И это было!..
— Ты не можешь доказать, что я виноват в этом!
— Я не собираюсь ничего доказывать! Мне достаточно, что ты теперь будешь думать об этом постоянно!
За завтраком висело напряжённое молчание. Потом Дику пришлось везти в город заболевшую экономку и садовника. Клэр взяла на себя все хозяйственные заботы; жених из Техаса, похоже, был забыт надолго.
6
Дика ждали через день; прошло три дня — его не было.
Всю ночь моросил мелкий дождь, утром выглянуло солнце. Клэр пошла прогуляться к болоту, Рейчел выходить отказалась.
— Ты знаешь, на перевале, кажется, лёг снег. Понимаешь, что это значит? Я зашла в комнату экономки, — телефон не работает!
Их отношения, и так не слишком тёплые и при Дике, совсем разладились. Им не о чем было говорить при редких встречах в столовой. Но оставалось ещё несколько шагов от холодного безразличия Рейчел и скрытой ненависти Клэр до открытой вражды.
Рейчел по прежнему проводила время в библиотеке. Однажды, выходя оттуда, услышала, будто в гостиной собрались и разговаривают несколько человек. "Неужели Дик вернулся?"

— ...Я забрала в комнате прислуги телевизор, иначе тут с ума сойдёшь от скуки! Посиди со мной, сейчас будет кинофильм...
Как ни тяжело было для Рейчел сидеть рядом с Клер, но любопытство пересилило; ей редко приходилось смотреть телепередачи, а там часто показывали забавные вещи.
Показывали американскую мелодраму: молодая женщина с ребёнком постоянно от кого-то убегала и пряталась; младенец орал не преставая.
Клэр взглянула невзначай на Рейчел; та сидела бледная, с закрытыми глазами, побелевшие пальцы стиснули подлокотники, точно она хотела встать и не могла.
— Я не могу это больше слышать! — она закрыла уши ладонями и убежала наверх.
"Ого, малышка, да ты ещё не здорова! Что ж, я это запомню! Как кстати этот фильм! Жаль, повтора не будет... Ну, я не оставлю тебя в покое..."
Клэр уже надоела роль запертой в клетке пленницы; раздражение накапливалось, излить его можно было только на Рейчел.
Молчание за общим столом становилось всё тягостней; Рейчел уже поняла, что открыла Клэр своё слабое место, и впредь решила быть осторожнее. Ей даже показалось, что лучше наладить отношения.
— Как же твой жених? Он ждёт тебя? Ты могла бы уехать с Диком... Кто он — миллионер?
— Подождёт. Он бывший фермер, на его земле нашли нефть. Швыряет деньги на ветер...
— Но он так быстро разорится...
— Конечно. Ему помогут...
— ...В последний вечер вы с Диком так громко разговаривали, я проснулась. Мне показалось, вы о чём-то спорили...
— В самом деле? Тебе показалось; мало ли о чём говорят брат с сестрой. "Интересно, что она могла слышать?"
Рейчел поняла ответ как намёк, — не твоё дело; желание мириться прошло. К тому же её давно беспокоила эта родинка у глаза.
Клэр заметила пристальный взгляд.
— У нашей няньки была такая же родинка. Вообще, она была похожа на тебя, правда, та была смуглой брюнеткой...
— Мало ли похожих людей... "...Я тогда сильно загорела в Ницце". Разве ты её помнишь?
— Помню... А парик — это ведь не проблема. "Почему же Дик не узнал её? Или узнал? У неё было странное условие — не показываться гостям. В этом не было необходимости: кого интересует какая-то нянька?"
Рейчел оставалось прямо в глаза сказать Клэр — ты убила моего ребёнка! Но шаг этот сделать было страшно; если она... значит и Дик... Иначе зачем ему покрывать Клэр? От этих мыслей бешено стучало сердце, болела голова. С тех пор как уехал Дик, она почти не спала. Короткие сны становились всё тревожнее, но просыпаясь, она почти ничего не помнила.
Ей казалось, — наедине с Клэр прошло немыслимо долгое время. Вид её, голос, даже мысль о ней вызывали почти физическую боль. Она боялась, что при встрече с Клэр сорвётся, станет кричать или набросится на неё с кулаками. К ужину Рейчел не вышла и с ужасом ждала, что Клэр придёт к ней сама.
Дика она ждала напряжённо, с утра до вечера, хотя знала, — возвращение его не принесёт радости.
7
...Стёкла в окнах спальни дрожали от снежного ветра. Она долго не могла уснуть, к вою ветра примешивались другие звуки. Они были везде, — Рейчел прислушалась, — и за окном, и в доме, — будто кто-то жалобно плакал и звал. Одолев страх, она вышла из комнаты... Плакали в гостиной.
Клэр сидела, раскачиваясь в кресле-качалке перед телевизором.
— Ты не спишь? Я взяла в комнате экономки это кресло; у меня в детстве было такое же. Правда, скрипит немного. Что с тобой?
— Этот скрип...
— Тебе это что-то напоминает? Мне тоже... Ещё этот волчий вой... Слышишь? Моя нянька говорила, — это души погубленных младенцев стонут... Почему ты побледнела?
Рейчел, пятясь, поднималась по лестнице, не в силах отвернуться от этих холодных глаз...

...Сон был коротким и жутким: она, торопясь, разгребала снежный холм, резала руки обледеневшими кусками; кровь была яркая, а метель всё наметала сугробы... Очнулась в холодном поту, прижала к лицу ладони и отдёрнула — они были мокрые и холодные! Стёкла по-прежнему стонали от ветра.
Что-то темнело у окна, чего не было раньше. Рейчел поняла - детская кроватка! Но она не ставила её туда! Надо запереть окна! Они распахнутся и кроватку заметёт снегом! Чьи это шаги? В доме никого нет!..
— Я принесла завтрак. — Клэр вошла с подсвечником. — Ты вчера не ужинала; умрёшь от голода, — что я скажу Дику? Кстати, электричества нет. Почему ты так смотришь на меня?
— Зачем ты поставила кроватку к окну? Хочешь, чтобы он опять замёрз? И проверь, — хорошо ли заперты окна. За что тебе платят жалование?
— Ты сумасшедшая! Это же кресло; оно всегда там стояло! Не можешь забыть о ребёнке? Это оттого, что ты сама виновата в его смерти! И Дик это знает!
— Неправда! — Рейчел будто очнулась.— Ты мучаешь меня, потому, что не знаешь, что такое смерть ребёнка. Когда у тебя будут дети...
— У меня не будет детей! Неудачный аборт... Мне было семнадцать, я училась в колледже... Если б ты знала, кто был отцом ребёнка, тебе стало бы ещё хуже, чем сейчас... Мать отправила меня на континент; лорд Стенли не должен был ничего знать; мы ведь неблагородного происхождения, на нас женились по любви; в высшем свете это не повод для брака... Впрочем, у тебя тоже не будет детей. По крайней мере, Дику не нужны дети от больной жены. На зиму тебя отправят опять в лечебницу; возможно, навсегда. Штайн сказал, — ты безнадёжна; у тебя лишь временное прояснение. Что поделаешь, — благородная кровь и плохая наследственность. О чём думал Дик?..
Слушала ли её Рейчел, слышала ли? На миг Клэр ужаснулась тому, что делала; в одном доме с безумной! Но привычное злорадство уже охватило её; при чём здесь она? В конце концов, Дик получит то, что есть. Пусть посмотрит на свою аристократку, — помятое платье (уснула, не раздеваясь.), круги под глазами, растрёпанные волосы, — есть на что полюбоваться!
...Ветер стих, выглянуло солнце. Рейчел подошла к окну:
— Слышишь? Он больше не плачет! Надо достать его из под снега! Видишь, там холмики? Я не знаю, под каким он! Помоги мне! Идём же!
— Куда ты, сумасшедшая! Оденься хотя бы! — но Рейчел была уже у каменной лестницы. Бежать вниз за этой ненормальной она не собиралась, но любоваться, как та разобьёт себе голову, Клэр тоже не хотела.
— Это ты во всём виновата! Это ты завалила его снегом! Иди искать его! Ты знаешь, где он! — Рейчел намертво вцепилась в пальто Клэр.
— Отпусти меня, идиотка! Иди сама, куда хочешь! — она оттолкнула Рейчел от себя; та поскользнулась на оледеневших ступенях, но уцепилась за перила. Клэр от толчка откинулась тоже к перилам. Подгнившее дерево хрустнуло. Вместе с обломками Клэр покатилась вниз...
8
...Она лежала внизу, неловко подогнув руку под обломками перил, в своём ярко-красном пальто. С полицейского вертолёта казалось: Клэр вся залита кровью...
Рейчел сидела на каменных ступеньках в одном платье, сжав голову в ладонях, беззвучно что-то шептала. Только Дик мог понять её: "...Я убила её... я убила её..."
— Послушай, Дик, — шериф с любопытством оглядывал дом. — послушай, мы знакомы два года, не так давно, верно? Эта Аджани, — она ведь не была твоей родной сестрой... Или вовсе не сестрой...?
— Да, моя приёмная мать — овдовевшая француженка. Кажется, из не очень хорошей семьи. Клэр её дочь. Я мало знаю об этом. Отец женился на ней, когда нам с Клэр было по десять лет. А зачем тебе нужна была Клэр? Ты ведь не хотел сюда лететь, пока не узнал, что она здесь.
— Теперь это, конечно, неважно, но то, чем она занималась, на языке юристов называется брачными аферами. На свете много богатеньких лопухов, которые не знают, куда деньги девать... Что ж, нам пора... О том, что здесь случилось, нам уже никто не расскажет...


Этюд в осенних тонах

Новая, только что открытая автозаправка сверкает стеклом и яркими красками. Иномарки, такие же блестящие, хорошо вписываются сюда. Общую радужную картину портит лишь торговка семечками неопределённого возраста.
Мелкий, тёплый, совсем ещё летний дождь едва закончился; тётка не успела закрыть выцветший зонтик, и под ним её почти не видно; облезлая собака пристроилась рядом. Если присмотреться, — они кажутся одного возраста: тётка, её зонтик и собака в своём собачьем летосчислении
Чёрный мерседес подкатил бесшумно; седой водитель вышел с безнадёжным ворчанием: "Хватило бы до города доехать..." Но "чудачества" шефа уже привычны для его свиты: водителя, охранника и референта. "Сам" тоже решил размяться; явил на воздух упитанное депутатское тельце. Похоже, он не торопился никуда; где надо, подождут. Следом, по служебной обязанности, выкарабкался хранитель депутатского тела.
...Пашу Весёлкина утомили бесконечные встречи с "электоратом", в большинстве — старухами, тётками, его ровесницами. Здесь, где он вырос, теперь был его избирательный округ. Он устал...по всем населённым пунктам района — одно и тоже: обещания, подарки, речи, не им писанные... Он уже забыл, где правда, где ложь в его словах...
Солнце августа уже коснулось вершины горы с другой стороны шоссе, оставив след в золотых берёзовых пятнах среди сосен. Лёгкий ветерок нёс оттуда влажный грибной дух и уже не летнюю свежесть.
Водитель поймал направление взгляда щефа, постарался поймать направление мыслей:
— Грибов здесь, наверное...
— Да, грибы... Полазали мы тут пацанами, пока Витёк Туманский в старый шурф не свалился. Так его косточки и лежат до сих пор там...и не только его... Рудник здесь был когда-то медный. Рудник-то закрыли, а шурфы остались; местные знали, не ходили туда. А нам, приезжим, чего? Себя бы показать...
Настроение Паши наладилось, он осмотрелся. Добродушно улыбаясь, показал на тётку с семечками, как на нечто забавное:
— Это для контраста или дополнительные услуги?
— Да гоняем каждый день, а всё равно тащится... Чего ей тут? Ехала бы в город! Ну чего уставилась? Пошла отсюда!..
— Эй, оставь! Пусть сидит! — Паша, отчего-то поскучнев лицом, торопливо сунул заправщику зелёную бумажку. — Не трогай её...
...Всю дорогу до города Паша вздыхал тяжело, пугая водителя:
— Она ж не старая ещё! Она ж моложе меня!..

Есть такие лица, которые можно не видеть годами и не думать о них, и вдруг узнать в один взгляд...
Паша узнал её... В ссохшемся личике, в запавших глазах с тёмными кругами, осталось что-то прежнее от той школьницы, которую он когда-то знал...
Знал — не знал... Да что она для него, — эта Валюха или как там её... Единица электората? Никогда он не задумывался, глядя с трибуны вниз на женские лица: как они стали такими, его ровесницы; расползлись, или наоборот ссохлись. Жизнь их и Валюхина представлялась ему как из окна самолёта на взлёте, — люди ещё видны, а лиц уже не различить..

...К учению Валюха стала относиться серьёзнее в 8 классе, когда в школу пришёл новый старший пионервожатый Паша. Никто эти факты, да и она сама, никак не связывал, просто так совпало. Оказалось, Паша учился в этой школе прежде, а Валюха этого не знала.
Видела она Пашу редко; из пионерского возраста Валюха вышла. И что могло бы связывать девочку с "деревенской" окраины посёлка и его — сына главного инженера Большой стройки, живущего в престижных двухэтажных "коробках".
. Паша стал для неё тем, что в книжках называют красивым словом "идеал". Валюхе казалось — Паша непременно должен совершить подвиг и погибнуть, а она со слезами будет носить цветы на его могилу. О нём Валюха написала в сочинении о герое нашего времени. Только показать это сочинение отчего-то нельзя было никому, и она написала другое, — о Гагарине, тогда ещё живом.
К концу учёбы она была уже одной из лучших в школе. Любимая учительница Вера Степановна говорила, что серебряная медаль ей обеспечена, и надо непременно ехать в город, в институт.
...Единственную серебряную медаль получила Танька Закусихина, первая школьная шалава, дочь начальника поселковой милиции. С этой медалью Танька укатила в Москву и больше в поселке её не видели.
...Отца Валюха не помнила; ей и пяти не было, когда он умер от водки и военных ран; остались они с матерью вдвоём на хозяйстве. А в хозяйстве — корова да свинка; а к ним покос да непременные 20 соток картошки. Всё как у всех; "ничего, — говорила мать, летом едва добираясь до дому в сумерках с поля,— "...зато всё как у людей, всё своё в доме..."
С той весны зачастила к ним в гости вдовая завмагша Анна Сергеевна, женщина дородная и красивая как Людмила Зыкина.
Осматривала горницу придирчиво, и Валюху, точно прицениваясь, почём купить. Мать, гордясь дружбой с непоследним в посёлке человеком, жаловалась Анне Сергеевне на болезни и возраст (ей и сорока ещё не было), говорила, как тяжело одной на хозяйстве.
Потом эти жалобы выговорены были Валюхе и, наконец, прямо было сказано, что в городе ей делать нечего!
— Куда поедешь в чужие-то люди! Картошка не окучена, сено косить кто будет? Мы люди маленькие, чего нам в учёные-то лезть? Осенью на курсы бухгалтерские пойдёшь; через год Марья Петровна, соседка, — на пенсию, а ты б на её место, Анна Сергеевна всё устроит. А эти образованные, учителки твои, сухостоины... Чего они там получают? А ты завсегда при деньгах будешь. Вон они, — городские-то: от хорошей ли жизни сюда понапёрли? В коробках 2хэтажных живут, при ваннах да нужниках тёплых; а своего-то ничего и нет...
Валюха мать жалела; да и забоялась: как-то там в городе будет? В телевизоре-то посмотришь, какие там люди... Дома-то поспокойнее...
. И тем утром, когда немногие её одноклассники садились в городской автобус с чемоданами, Валюха, подвязав косынку, отправилась полоть картошку.
...Курсы она закончила на отлично, и, как было обещано, заняла место Марьи Петровны. Теперь её звали Валентина Фёдоровна; только её новые сотрудники по кабинету косились на неё и перешёптывались, а Марья Петровна перестала с ней здороваться.
Анна Сергеевна заходила в гости по прежнему; всё так же разглядывала Валентину, прицениваясь. Хвалила, что не поехала в институт, рассказывала страсти про городскую жизнь, (сама она дальше райцентра не выезжала). Постепенно сводила речь на сына, моряка-сверхсрочника; придёт, невестка в дом нужна, честная, хозяйственная. Да где ж такую взять нынче? И строго при этом смотрела на Валентину...
. Сын Вася, — морская душа, мрачноватый, неразговорчивый парень, приехал весной.
...Теперь из клуба Валентина возвращалась вместе с Васей, среди других парочек. Сам он никогда не танцевал, только сидел на скамейке, не спуская с Валентины глаз. Подвыпив, как другие своих девчонок, вызывал с вечорок "поговорить". Провожая, молча тискал в темноте, дыша табаком и самогоном, но лишнего себе не позволял.
Валентина не знала, нравится ли ей Василий, не думала об этом. Он был не хуже всех, выпивал не больше других, и даже считался завидным женихом, поскольку дом имел кирпичный, и мать опять же при должности, и вообще Валентине пора...
Обо всём этом мать готова была зудеть с утра до ночи; Валентина привыкала к мысли о замужестве; надо так надо, мать плохого не посоветует...
...Василий созрел поздней осенью:
— Чо, когда жениться-то будем? — буркнул, глядя в сторону, — На улке-то уж зябко обжиматься; ты ничего, справная, не хуже других, и матери глянешься... Она согласная...

...Валентина не знала, когда Паша уехал из посёлка. Иногда она вспоминала о нём, без презрения взрослой женщины к детским своим мечтам. А мечты эти красивые были так же далеки от её нынешней жизни, как красивые песни о любви, звучавшие на танцплощадке. Она верила: однажды Паша вернётся непременно, и жизнь её от этого как-то должна измениться.
А жизнь меж тем почти не менялась; всё та же "работа на работе", работа дома. Прибавилась лишь забота о муже под бдительным оком свекрови. Василий не стал разговорчивее после свадьбы; молча работал, молча ел, тяжело навалившись на стол, молча "сделал" двоих детей. Валентина пыталась жаловаться свекрови, та обиделась за сына:
— Тебе какого рожна? Мужик вкалывает, не гуляет, пьёт мало. Отец его такой же был, и ничего, — пятнадцать лет прожили не хуже других.
Перед знакомыми Валентина оправдывалась за нелюдимость мужа, — такой уж попался!
А дети выросли точно сами по себе, как картошка в поле; выросли, уехали в город, как-то там устроились. Дочь наезжала изредка, чаще к урожаю; раздобрела, не в мать, мужики у неё менялись, — то лысые, то бородатые...
Уже не было ни матери, ни свекрови: Анна Сергеевна, уволенная за растрату, тихо зачахла, словно придавленная условным сроком. Вслед за матерью отправился вскоре Василий, выпив однажды свою последнюю стопку.
Валентина и прежде с мужем пропускала эти стопочки — повод находился, а потом и повода уже не надо было.
Как-то незаметно оказалась она в своём старом доме, на окраине, уже на выселках, с каким-то чужим старичком. Продажа кирпичного дома рассорила её с детьми, но дочь к урожаю всё же являлась.
А на службе, в том же кабинете на Валентину косились уже молодые развязные девицы с калькуляторами. Однажды она услышала о себе: "Музейный экспонат". Вскоре контору и вовсе прикрыли; наступили "другие времена".
Валентина Фёдоровна опять стала Валюхой. Соседка Марья, с коей не раз было залито горе, подсказала способ существования, и Валюха поехала в город на рынок. Торговала всякой своей огородиной, семечками; в ход пошла всякая модная мелочь: жвачка, шоколадки, курево; хватало и на выпить, и на закусить.
Про новую автозаправку надоумила тоже Марья; там и остановка недалеко.
Валюху сперва гнали, чтоб вид не портила, потом привыкли; она платила за место, а семечки заправщики брали даром.

Так проходила жизнь мимо, проносилась в автомобилях и автобусах; что-то незаметно менялось вокруг. Светлее становились лица людей, появились какие-то красивые автобусы. Иногда они останавливались, выходили весёлые люди, о чём-то беззаботно щебетали, будто и не по-русски. Валюха улыбалась, глядя на них, словно была из их компании, и тоже должна была сесть в автобус и ехать куда-то...

Странные мысли стали возникать у неё: куда едут все эти люди и откуда? Почему она, Валюха, никогда никуда не ездила, и ничего в этой жизни не видела, кроме вечного поля картофельного. Прошла жизнь её мимо; не пронеслась в красивой машине, — проползла устало с тяпкой на плече. Вот, кажется: тише едешь, — больше заметишь; да и той радости не было: в лес, как в огород ходили — урожай собрать: грибы-ягоды. А какие там цветы цвели, — не видала; какие птицы пели, — не слыхала; какие там звёзды в небе, где они? Одно утешение, — все так живут. И посмотришь, — всё у неё как у всех; муж был, дети есть; чего ж ещё?
И с чего это она, узнав Пашу, стала вдруг оправлять выцветший платок; заколотилось сердце, как у молоденькой. Вспомнила, что после "вчерашнего" выглядит хуже прежнего. С чего бы эта суета? Паша и не узнал её; кто она для него? Тётка на обочине...
Следующим утром к заправке подкатил тот же "Мерседес", но уже без хозяина. Водитель вытащил из багажника мешок .
— Где эта бабка? Вчера тут сидела...
— Нет её! Соседка проходила, сказала: свезли вчера в больничку; лишнего выпила, что ли?
— Ну, тогда себе оставьте семечки. На помин души вроде. Не везти же назад... Чудит наш шеф...