Людмила Матвеева

КАЧЕЛИ
(Рассказ)
Она входит в квартиру, коренастенькая.
— Можно, мы посидим на кухне, на кухне почему-то легче разговаривать. Я хочу посоветоваться с вами. Глупо, конечно, советоваться. Но вдруг вы мне что-нибудь все же посоветуете. Маме сказать не могу, а чужому человеку легче. Такая история со мной случилась, просто ужас.
Я всегда думала, что у меня в жизни все будет просто. Мама говорит, что я примитивная. А девчонки в нашем девятом смеются, что я из девятнадцатого века. Это потому, что я не курю и вина не люблю. Сама не знаю почему.
Нет, чаю мне не надо.
Даже не знаю, как рассказывать. Мне уже шестнадцатый год, а такая дура.
Это все очень давно началось, четыре года назад. Я тогда перешла в шестой класс. Просто жутко много времени прошло. Мы с вашей Маринкой дружим, странно дружим. Иногда отходим друг от дружки. Не ссоримся, а вот отходим. Без обид. А потом опять дружим.
Началось все летом, в лагере, мне было двенадцать, представляете? А ему тринадцать лет. В него все девчонки были влюблены, я всегда избегала таких мальчиков, которые всем нравятся. Я немного толстая была, думала — куда мне!
Приехали в лагерь, а девчонки говорят:
— Видела, какой у Женьки брат?
Женька из самых старших, первый отряд. Она ничего особенного. А брат приехал в первый раз, и все его сразу заметили и шепчутся. А я все никак не могла его увидеть, мне показывают, а он все время среди других мальчишек, и я не знала, какой из них — он. Смешно, правда? Даже не верится, что было так, — я его не знала. Девчонки не отставали: «Вот он, вот он», — а я не знаю, на кого смотреть.
А потом пошли на спортивный праздник в поселок, а он впереди нес флаг, и все говорят:
— Вот он, Женькин брат, с флагом.
Я смотрю: шагает смело, волосы светлые ветерок отбросил. Там, в поселке, вокруг стадиончика сосны, стволы красные, прямые, и все время хочется смотреть вверх. Только опустишь глаза, и снова почему-то потянет посмотреть вверх. И он шагает, двумя руками этот флаг держит, а сам вверх смотрит.
И все равно я о нем тогда не стала думать. Совсем не думала, странно даже. А девчонки многие о нем думали, со мной делились. Меня, честно говоря, девчонки любят, сама не знаю почему. У меня подруги и в классе и в лагере. А мальчишек у меня нет до сих пор. Никто мне не нравится почему-то.
В нашем лагере как везде — домики, линейка. И были там большие качели, я очень любила качаться, надо мной даже смеялись. Наташа Смирнова, хорошая такая, наши кровати стояли рядом, она даже карикатуру на меня нарисовала: иду по дорожке на прополку свеклы, впереди огромное поле, а под мышкой у меня качели вместе со столбами. Я даже сама хохотала над собой, ну прямо очень любила эти качели. Когда сильно качаешься, представляешь себя самой смелой, самой легкой. И кажется, что все будет хорошо всю жизнь.
Был последний день смены, наши девочки пошли в лес за цветами. Всегда в последний день собирают цветы, чтобы приехать домой с букетом. И взрослые собирают, хотя считается, что цветы рвать нельзя, охрана природы. Но вы сами знаете — охрана охраной, а цветов как не нарвать хоть немного? А я не пошла, не из-за охраны природы, а так просто. Сидела на качелях, я вообще лес не так уж люблю, мне в лесу как-то даже не по себе. Вот выйду на какую-нибудь поляну, полюбуюсь красотой. Вот деревья стоят неподвижно, вот птица сидит, смотрит. Папоротник весь вырезной, немного мокрый. И мне всегда кажется, что, когда я уйду, они будут выглядеть и вообще жить как-то по-другому, без меня все здесь будет иначе. А я, значит, лишняя, глазею.
Вот я всегда так: хочу про одно рассказать, а сама про другое. Значит, осталась я в лагере, сижу на качелях. А в стороне на крылечке сидит он, Женькин брат. Там еще солнце оставалось, и он грелся. Я, конечно, видела, что он там сидит на солнышке. И мне показалось, что он, Женькин брат, на меня смотрит, но я тогда подумала, что он просто так. Мало ли почему человек смотрит. Я голову повернула, чтобы он видел, что я на него не смотрю, так и сидела с повернутой головой, даже шея заболела. А потом я раскачалась сильно-сильно, мне казалось, что я долетаю до верхушек сосен, но, конечно, я до них не долетала, просто так казалось. И все-таки я высоко качалась. Видела сверху, как старшие ребята и девочки играют в волейбол. Там была его сестра Женька. На ней были яркие синие брюки и полосатая майка, похожая на матросскую тельняшку. Длинные светлые волосы так и взлетали над сеткой. Я любовалась Женькой, хотя не на волейболе в ней не было ничего особенного.
В другой стороне воспитатель Николай Алексеевич пилил дрова, он пилил один, а пила у него двуручная. Он водил пилой медленно и сильно, как будто там был еще другой человек, но никакого человека не было.
Далеко в лесу тоскливо заиграл горн. Играл, играл, народ собирал. А потом качели стали качаться тише, тише. Я их остановила и хотела уйти, а он все сидел и смотрел на закат. Там закаты очень красивые, каждый вечер разные. В тот вечер закат был фиолетовый. Я подумала, что Женькин брат ждет Катю Морозову. Он всегда ее ждал, когда Катя задерживалась на прополке или ходила в библиотеку. Потом она отнесет книги в спальню и к нему со всех ног бежит. А он идет ей навстречу, я сколько раз видела, и они с Катей Морозовой идут играть в настольный теннис. Катя лучше всех в лагере играла в настольный теннис, у нее реакция хорошая, наверное. Я ни в какие быстрые игры играть не могу, у меня, наверное, очень медленная реакция. Я и острить не умею, почему я ни в какие компании не хожу. Соберутся остроумные ребята, девочки тоже что-нибудь такое говорят, а я сижу, как дура. Пока придумаю, что сказать, это уже некстати — все о другом заговорили.
Опять я отвлеклась. У меня так бывает, если волнуюсь, я тогда говорю не про главное, а про другое. Хотя и это тоже кое-что объясняет. Вот я медленная, а Катя Морозова играла в теннис лучше всех. Но почему-то она ему не так уж нравилась, так мне казалось. Он с ней играть играл, но просто так. Это же сразу видно: нравится или просто так ходит с ней на этот теннис. А у Кати глаза серые и очень блестящие и очень красивая походка, она как на пружинках подлетает. Она из-за него даже плакала несколько раз, хотя он ее не обижал, он вообще, по-моему, обидеть не может. Просто он ей нравился, а она ему нет. Кто ж тут виноват?
И вот он сидит на крыльце у домика, там такие теплые доски. И я думаю, что не мое это дело — где хочет, там и сидит. Что тут вообще важного? А ничего. Это я так сама себе внушала. И вдруг как будто молния мелькнула, как будто свет переменился — не знаю, что стряслось. Но все стало другое. И я. Сама себя сразу поймала: хочу, чтобы он сейчас подошел ко мне. Хочу, чтобы подошел. Хочу, чтобы подошел. Как ненормальная, сама не могу объяснить, что это я вдруг. Все понимала, и не нравился он мне, я о нем и не думала до этого.
И вдруг он поднимается с крыльца и идет в мою сторону. Я еще успела подумать: может быть, он пройдет мимо. Я даже захотела, чтобы прошел. Струсила, конечно. Но уже почему-то знала, что нет, не пройдет. Он сорвал одуванчик и дунул, пух разлетелся, а он поднял голову и смотрел на пушинки. А я вдруг успокоилась, не боялась, не стеснялась, а ждала, когда он подойдет. Он подошел и взялся за бревно от качелей. Смотрит в глаза прямо-прямо, наверное, он никогда не врет. Это мне в ту секунду пришло в голову. Глаза у него темно-желтые. Он спросил:
— Можно, я тоже буду качаться?
Я ответила:
— Садись.
Он сел рядом. Мы не стали качаться, а просто сидели. Я хотела, чтобы он что-нибудь сказал, молчать как-то неудобно. А он молчал и как будто немного улыбался. Но когда я решила, что он улыбается, то сразу поняла: нет, не улыбается. Серьезно смотрит. Я его раньше только издалека видела, а теперь смотрела и нисколько не стеснялась. Волосы у него спадали набок и на лоб, а он дергал головой, чтобы они отлетали со лба.
Он сказал:
— Видишь, у меня ухо синее? Это тушь, никак не отмывается.
Я засмеялась и спросила:
— А зачем ты уши красишь тушью?
Он тогда тоже засмеялся и говорит:
— Вчера ночью, когда мы все спали, пьяные парни пришли из деревни. Они стали хватать тушь и гуашь и кидали в спальню. Сергею подушку облили, а мне по уху попало. — И он потрогал себя за синее ухо.
Мы долго там сидели. Может быть, полчаса, а может быть, дольше. Я спросила, где та девочка, Катя Морозова. Он серьезно поглядел и сказал:
— Не знаю.
И мы опять замолчали. Потом подошел завхоз Генрих Иванович и сказал мне:
— Пойди найди воспитательницу, пусть приходит получать продукты на дорогу.
Мне не хотелось уходить, я сказала:
— Они в лес все ушли.
А завхоз говорит:
— Они уже пришли.
Что поделаешь? Я встала и пошла по дорожке. Я медленно шла, ждала, вдруг он скажет еще что-нибудь. Его Вадимом зовут. Там, у дорожки, стояли сосны, иголки осыпались, было скользко ступать. Обернулась, а Вадим идет за мной. Не догоняет и не отстает. Сорвал опять одуванчик, дунул, и опять полетел пух. Майка у него красная, а волосы почти белые, выгорели, от заката они немного розовые. Это я теперь как будто вижу, а тогда шла и на него не смотрела. Гордость дурацкая? Как ушла с качелей, сразу он мне другим показался, посторонним. И я стала стесняться опять, не могла смотреть. Глупо, да? Шагаю, не оглядываюсь, но все время почему-то знаю, что он здесь, идет сзади. Нашла воспитательницу, она в нашей школе учительницей младших классов работала. Стоит она возле умывальников и тапки моет. Я говорю:
— Лена, завхоз велел получать продукты на дорогу.
А она повернулась ко мне и переспрашивает:
— Что, что? — А сама смеется. Голос у меня такой тихий стал, то ли я охрипла, сама себя не слышу. А тут еще рукомойник звенит, вода плещется. Я повторила. Тогда Лена посмотрела туда, где стоял Вадим, он отламывал ветку, а ветка попалась гибкая и никак не ломалась, он ее крутил, как будто вывинчивал. Лена сказала:
— Послушай, Вадим, будь другом, пойди получи эти несчастные продукты. Последний день смены, я совсем завертелась. Мне еще полотенца пересчитывать.
Он молча пошел. Но перед тем, как уйти, он на меня взглянул, честное слово. Он как будто хотел сказать, чтобы я тут оставалась и никуда не убегала и он сюда вернется. Не знаю, почему я так поняла, но я и сейчас совершенно точно знаю, что он именно это хотел сказать, мне не показалось... И ушел. И Лена тоже умчалась в своих мокрых тапках пересчитывать мокрые полотенца. А я осталась там, возле умывальников. Стою. Прохладно стало. Под умывальниками трава мокрая. За деревьями в беседке хором поют песню про кошку, недружно поют, это самые младшие. Рады, что завтра домой.
Я там долго стояла, он не шел. И вдруг мне стало скучно и ничего не нужно. И я убежала. Спряталась за кухней, и там сидела на поленьях. И на ужин не пошла, хотя слышала, как девчонки меня звали. Они покричали, покричали и пошли в столовую. А я пробралась в спальню, там никого не было, в ведрах стояли букеты ромашек и лежали на подоконнике грибы. Я быстро легла в постель и закуталась в одеяло. Наташа Смирнова крикнула под окном:
— Она здесь, девочки!
И все от меня отстали.
Утром мы уехали из лагеря. Мы с Вадимом были в разных автобусах, их автобус шел впереди, и когда поворачивали, я видела в окне красную майку. А когда дорога шла прямо, ничего не было видно.
Девчонки все время пели, а я смотрела в окно. Мне пришло в голову, что все пустяки, и было обидно: почему у всех серьезное и взрослое, а у меня пустяки? И старалась про него не думать. Я была еще очень глупая и не знала, что мыслям нельзя приказать, они тебе еще больше назло сделают. Когда уже ехали по Москве, Наташа Смирнова наклонилась ко мне говорит:
— Тебя воспитательница любит, как приедем, возьми у нее Вадькин адрес, девочки просят.
И все стали на меня смотреть. Я кивнула и увидела, что они довольны. Они опять запели. Приехали, я сразу за адресом. Лена достала из кармана тетрадку, сказала адрес и телефон, я спокойно записала. Для себя я бы не смогла взять. Раздала девчонкам адрес и телефон, а себе только телефон оставила. Тут моя мама подошла. Я так обрадовалась, сама даже не знала, что так соскучилась. И мне стало неловко, что я без букета. Но мама даже не заметила. Она сказала:
— Я пирог испекла с яблоками, твой любимый.
Это означало, что у мамы очень хорошее настроение.
Дома мне все показалось новым — и двор, и наша квартира, и платья в шкафу. И мой диван. Дома было очень хорошо.
С тех пор прошло четыре года, вечность. Мама перешла на другую работу, больше я не могла ездить в тот лагерь. И за все эти годы мне ни один мальчик не нравился, сама не знаю почему. В классе у нас хорошие ребята, они неплохо ко мне относятся, и я уже нисколько не толстая, нормальная фигура и лицо как лицо, правда? Часто-часто Вадима вспоминаю. Все думаю, почему он тогда ко мне подошел и сел на качели. Мог же не подходить. И если бы не подошел, я бы не упрекнула: вот, мол, я сижу, а ты не подходишь. У меня и права такого не было, мы же были почти незнакомы. А он же зачем-то подошел.
Все это время кто-то звонит нам по телефону и молчит. И каждый раз у меня сердце дергается: вдруг это он? И я не кладу трубку: слушаю, как вздыхает, шуршит. А то вдруг подумаю: «А если не он?» Такая тоска меня возьмет! А звонили почти каждый день. Я прихожу домой и всегда спрашиваю:
— Никто не звонил?
А мама усмехнется и скажет:
— Опять кто-то скромный в трубку сопел, ничего не произнес.
Долго все это длилось. Я уже привыкла, что все так тянется, и вдруг написала письмо. Не знаю, что на меня тогда нашло. Это было в прошлом году. Пришла из школы, мамы дома нет, села за стол, вырвала лист из тетрадки по физике и написала. Как будто заранее все обдумала. А я-то знаю, что ничего такого еще за полчаса до этого не было у меня в голове. Письмо было короткое.
«Вадим! Мне все время кто-то звонит, ничего не говорит. Если это ты, то очень прошу, позвони и скажи что-нибудь. А если не ты, то извини, значит, я не тому написала». А подписываться не стала: он же сам знает, кому звонит. Почему-то я его вспоминала не мальчишкой, а взрослым парнем, лет пятнадцати-шестнадцати. А Женьке, его сестре, уже теперь и вовсе восемнадцать. Я тогда его адрес не записала, но запомнила нечаянно. И вот отослала ему письмо. Прошло дня три, звонки прекратились. Я поняла твердо, что звонил он. Но все равно до конца не уверена: а вдруг совпадение? И стала мучиться — как узнать? Может, это было унизительное письмо? Девчонки из класса по-разному говорят, я с двумя поделилась. Галя сказала:
— Ты вечная дура. Он теперь думает, что ты любому готова на шею кинуться, как эти девицы. Зачем было писать? Он бы позвонил, а ты спросила бы по телефону: «Вадька, это ты?»
А ваша Марина меня утешает. Она говорит, что, если я ему нужна, он любому письму должен обрадоваться. А если не нужна, то уж все равно терять нечего.
Девчонки хорошие, но мне от их слов никакого облегчения. Я прямо места себе не нахожу. Хочу его увидеть, и все. Месяца два с собой боролась, но все время знала, что все равно поеду. Не еду сегодня, держусь, а все равно знаю: ничего у меня не выйдет из этого сопротивления — поеду завтра, послезавтра. А тогда чего упираться, правда? Он на Воробьевых горах живет, села я в метро и приехала туда. Мне так хотелось поскорее его увидеть, что я по полу вагона метро тихонько топала ногами, торопила поезд. Нашла его дом. Почему-то была уверена, что похожу около дома и обязательно его встречу. И тогда мы сразу все друг про дружку поймем.
Двенадцатиэтажная башня, всего один подъезд. Я стала ходить, ветер дул, и листья летели. Рядом светился стеклянный магазин, такой же и у нас, на проспекте Мира. Старуха у магазина продавала мелкие красные яблоки. Люди входили в магазин, выходили, некоторые были из его дома. Но Вадима я не встретила, он не вышел.
Стало темно, я поехала назад. И стала ездить часто, почти каждый день. Я так привыкла, мне уже стало казаться, что не так далеко, особенно когда едешь туда. Обратно — подальше, конечно. И каждый раз я надеялась, что уж сегодня-то его непременно увижу. Но нет, не видела. Прошла целая зима и весна. А летом я была в деревне, лагерей теперь мало, да и мама часто меняет работу, зачем мне эти разные лагеря? Вот уже девятый класс, а он в десятом. Как начался учебный год, я по инерции прямо из школы — в метро. И опять напрасно. Но все же на душе легче, когда около его дома побываю. Только иной раз разозлюсь: почему я несмелая? Другие девочки современные, а я? Взбежать бы по лестнице, наплевать на лифт, я пешком быстрее. Позвонить бы в квартиру и крикнуть: «Что же ты тут сидишь и ничего не знаешь?»
Размечтаюсь, представлю себе, как мы рядом по улице идем. А сама как ненормальная — должна его увидеть, и все. Хотя и не знала, что скажу, если увижу. Не могла об этом заранее думать.
В тот день я решила: поеду утром перед школой. Пусть он не бывает на улице, все вечера дома сидит, но в школу-то он пойдет. Я уж и дорогу к ближайшей школе знала: через сквер и направо.
Прогуляла математику, поехала прямо со школьной сумкой. Маме наврала, что дежурная, надо пораньше. Приехала, стою. Смотрю — идет! Я его сразу узнала, таким и представляла себе: не очень высокий, пряменький, смотрит смело, улыбается, а может, не улыбается. Раньше я считала, что только высокий может понравиться до безумия, а вот, пожалуйста. Это я в сторону отвлекаюсь опять от волнения, меня даже трясет, видите? Невысокий, а вот, пожалуйста. Взглянул на меня бегло и прошел мимо. Еще какой-то парень вышел из его подъезда, догнал, и они зашагали к скверу. А я за ними. Тот парень несколько раз оглянулся, даже подмигнул мне и Вадиму что-то сказал, и Вадим тоже обернулся. Но так я ничего у него на лице не увидела. Смотрел на меня совсем пусто. Другой парень крикнул:
— Девушка! Который час?
Я сказала:
— Двадцать минут девятого.
Они пошли быстрее и вошли в школу. Дверь хлопнула, и я осталась. Постояла, ноги озябли. Это было единственное, чего я не ожидала: что он меня не узнает. Ну никак не предполагала. Я изменилась, конечно. Девчонки говорят, что я красивая. Но все равно, не мог он меня не узнать, не мог! Я решила, что он после подумал немного и вспомнил меня. Потому что иначе не может быть — зачем же он тогда сел на качели?
Весь тот день я ходила, как больная, ни о чем не могла думать, кроме него. А вечером опять в метро и на Воробьевы. Верила, что в этот вечер он все-таки выйдет. И вот я брожу около подъезда. Хожу и хожу взад-вперед, как на посту сторожиха. Девочки прошли, засмеялись, мне показалось, что надо мной. Только я хотела им что-нибудь обидное вслед крикнуть — смотрю, Вадим выходит из подъезда. Так же одет, как утром, в синюю куртку. Увидел меня, но не подошел, а стал по аллее прохаживаться. Я тоже хожу по аллее. Уже темновато было, я только вижу — лицо белеет, значит, он навстречу идет. А если весь темный, значит — шапка, значит, уходит. Как подойдет близко, так на меня взглянет. Но молчит. Раз пятнадцать прошел мимо, я уже подумала: «Сейчас, если ничего не скажет, я тогда сама что-нибудь спрошу». Тяжело было, как будто я каменная, никакой радости. Вдрут он остановился и спросил:
— Не знаешь, который час?
— Без пяти восемь, — говорю, а сама себя не слышу. Он улыбается:
— Ты что, охрипла?
А я одно думаю: сейчас уйдет, сейчас уйдет. И решилась, почти закричала:
— Как тебя зовут?
Он удивленно ответил:
— Тебе зачем знать, как меня зовут?
Я постаралась немного успокоиться и говорю:
— Ты похож на одного мальчика, мне очень важно знать.
Он свистнул насмешливо, потом спросил:
— И как зовут того мальчика?
И сразу он стал в разговоре главным, а я только отвечала на его вопросы. Я это поняла, мне это не нравилось, это я сюда приехала, это я старалась и я мучилась. Но что я могла поделать? Ответила:
— Его зовут Вадим.
— Меня тоже зовут Вадим. — Он, конечно, улыбался.
И тогда я стала говорить все подряд.
— Помнишь в лагере четыре года назад?
Он пожал плечом — вон как давно. И головой покачал: «Нет, не помню». А я с этим примириться не могу, изо всех сил хочу, чтобы он вспомнил:
— Качели были. А тебе пузырек с тушью в ухо кинули.
— Было такое дело.
— И мы с тобой на качелях про это говорили.
— Не вспоминаю.
— А меня?
— И тебя не вспоминаю.
Я вижу, он старается сказать эти ужасные для меня слова помягче, обижать не хочет. А я не могу придумать, о чем ему еще напомнить. Нет у нас с ним никаких воспоминаний. Посмотрела на часы, а уже скоро девять. У нас с мамой железный закон: в девять пятнадцать я должна быть дома. Ни разу еще позже не приходила. И у меня стали в глазах красные цифры прыгать: девять — пятнадцать, девять — пятнадцать. Девятка побольше, а пятнадцать помельче. И разговор у нас и так не клеится, а тут еще эти цифры. Я жутко не хочу так уходить, но выхода у меня нет.
Он спрашивает:
— Зачем ты утром приходила?
Что ответишь? Говорю:
— Просто так.
— Ты близко живешь?
— Далеко.
— Скажи, зачем приезжала?
Мне показалось, что раз он так настойчиво спрашивает, значит, ему не все равно. Опять блеснула надежда. А мне уже терять нечего:
— Хотела тебя увидеть, вот и приехала.
Он молчал. И тут я окончательно почувствовала, что ему это безразлично. Это же можно почувствовать, если нарочно не отгонять от себя правду. И тогда я сказала:
— Мне пора домой.
И он ответил:
— До свидания. — Без всякого выражения.
Я помчалась.
Теперь больше не езжу, хотя, наверное, все равно буду ездить. Привыкла. Я понимаю: столько времени прошло, целых четыре года. Мы выросли, стали совсем другими. Только все-таки я, знаете, о чем думаю? Может, он нарочно сказал, что не помнит меня? А сам все-таки помнит? Может, он притворился? Ну мало ли зачем. Он старшеклассник, ему заниматься надо, а тут я мелькаю. Вот он и сказал. Чтобы не отвлекала. Как вы думаете? Может так быть? Все-таки он почему-то сел тогда на качели?
Источник: «МЫ» (ежемесячный литературно-художественный журнал для подростков), №3 / 1993. М.: Издательство «Мы», 1993. Стр. 93—103.