ПОЭЗИЯ

Автор стихотворений: Елизавета Кремнева
(Источник: «Крестьянка», ежемесячный общественно-политический и литературно-художественный журнал, №3 / 1990. М.: Издательство «Правда», 1990. Стр. 30, 31)
«ЖИЗНЬ НЕ ОБИДЕЛА МЕНЯ...
(Памяти Лизы Кремневой)
Не может не быть бессмертия души. Иначе — бессмыслица. Расточительность и идиотизм. Умирают гениальные мастера, которым не дали в руки дела. Мудрецы, которым кляпом заткнули рот. Умирают многодетные матери, не родившие ни одного ребенка. Трагедия невоплощенности, не завершись она справедливо где-то там, должна была бы разорвать человечество в клочья. Но мы живем. И уходим так часто, не сделав и толики того, что билось в душе. Для чего-то билось!
"Мы суетимся на пути к себе,
По сторонам глазеем то и дело,
И прозреваем, не достигнув цели,
Когда душа донашивает тело".
Умерла Лиза Кремнева, журналистка, когда-то работавшая в "Крестьянке", и сейчас, когда я пишу эти строки, думаю, какое счастье, что она в ней работала, а потому и имеет право на эти несколько прощальных страниц. Не будь "Крестьянки", куда бы я с ними подалась?
Лиза оставила после себя четыре странички аккуратно перепечатанных стихов — разве она писала стихи? Просьбу отпеть ее в церкви — представляю и понимаю некую неловкость для райкома КПСС, в котором она работала. Письмо-записку, в котором мелькнули слова: я жила хорошо! — и наше, поверьте, всеобщее, сочувствие по этому поводу. Если это хорошо, то что тогда плохо?
Бесквартирье и безденежье молодости, долгое одиночество, десять лет тяжелой болезни — это хорошо? Но человек своей рукой написал:
"Не жизнь обидела меня,
Страдаю счастьем".
Но ведь страдаю — читают одни!
Но ведь счастьем — читают другие!
Я вот и девять, и сорок дней ее отмолила, а несколько отмеренных мне страниц написать не могу. Будто дышит она у меня за спиной и не то что одергивает — она сроду никого не одергивала, — а вот мешает мне сказать какие-то вполне правдивые, искренние слова о том, как она подняла на ноги племянников, оставшихся без матери, как была нежна со своей старенькой мамой, как возилась с моими малыми детьми, а потом с другими малыми других своих подруг, их целая куча, чужих, обласканных ею и уже выросших детей.
"Не то, не то! — говорит мне через плечо Лиза. — Так обо всех умерших говорят. Такое принято говорить. Скажи другое..."
Что, Лиза?
Вот я выбираю лучшие из твоих никем не читанных стихов.
"Только скрылось твое лицо
За окошком вагонным —
Потускнел мир вещей..."
Выбираю и думаю: я ведь ничего не знала о твоей любви. Ничего! Мы ведь были такие аскетично-замундиренные в этой теме, и, как я теперь понимаю, обе по высокомерию. Я по причине собственной благополучной семейности считала, что невеликодушно с моей стороны с тобой говорить об этом. Ты, со своей стороны, думала, видимо, то же самое. Потому что... потому что я после своих сорока о любви уже не писала, а ты писала. Получается, что я в проигрыше? И ты это знала.
За полчаса до смерти она попросила, чтобы ее отпели. Как хорошо, что изменилось время и мы могли осуществить это желание Лизы собрать нас в церкви! Она, бывший партийный работник, журналистка, то, что называется, деловая женщина, последними своими словами призвала нас именно сюда.
А теперь скажите: а куда еще? В каком месте еще мы хоть на минуту можем отвлечься от методично убивающей нас действительности, от разъедающей ненависти и злобы, от парализующих нас суетности и страха? Да нет такого места! Мы заводимся с пол-оборота, мы агрессивны, мы плохие, что уж там говорить... Ну ладно, будто сказала нам Лиза, ладно, я все знаю, но попробуйте помолчать. Я вас прошу.
С Лизой было покойно. С ней возникало чувство тверди, устойчивости. И это оставалось всегда — даже на расстоянии. Позвонишь, а в трубке ее голос, мягкий, с иронией: "Ну, как там вы все? Живы?" Ничего больше, а легче.
Никогда не сплетничали, не перемывали косточки, не обсуждали, что почем. В фартуках, с намыленными руками — всегда о чем-то, что выше быта. Иногда она уходила, а я думала: что мы с ней взбираемся на ходули, ну, можно же про простое, бабье? Но она приходила снова, и мы — в темноте сущности — взмывали с ней на какие-то философские высоты. Посмотреть со стороны — дуры дурами. А трепыхались, а искали, а радовались, когда додумывались до такой, к примеру, простой вещи — зло наказуемо при жизни. Добро ростки может дать еще потом, потом, а зло получает по рукам довольно быстро. Но в этом — открытие! — его и сила. Оно всегда молодое — зло. Всегда в творческом возрасте.
Любили ходить с ней смотреть работы самодеятельных художников в Измайлово.
— Видишь? — говорила. — Он (портретист) всегда рисует только себя. Смотри, у него и старухи — он, и дети — он. И даже улица — он. Из него ничего не получится.
Мы тут же заводились. Два вида отношений между людьми. В другом видишь себя. Это низший уровень. В другом видишь другого. Это уже верх.
Как ты видишь меня?
Как я вижу тебя?
Ведь так легко любить себя самого и как непросто — совсем другого.
У нас с ней бывали минуты полного взаимного непонимания, ну прямо пропасть. Но мы ни разу в эту пропасть не упали навсегда. Лиза, человек деревенский, была умнее меня на коллективизацию и много раньше меня поняла, как мучительно больна наша Родина, и поняла зависимость благополучия родных и близких от ее здоровья. Больной — она не предъявляла ей счет. Я же еще винила Россию в ее болезнях.
Бесконечны воспоминания... И Лиза стоит рядом. Читает через плечо. Дальше пойдут строчки ее стихотворений. Ни на что они не претендуют, и не в этом суть... Хотя среди них есть пронзительные. Никто не знал, что она пишет стихи. Никто! Как же может быть не бессмертной душа, в которой столько живого и деятельного?
(Галина Щербакова)»
***
Остров в будничном житейском море,
Ни покоя тебе, ни сна,
То дожди осенние моют,
То нахлынет весна.
Ну, а лето — совсем неистово:
Лодки, яхты и катера...
В родниках воду мутят туристы,
И пылают костры до утра.
Ты стараешься быть приветливым,
У Всевышнего просишь сил,
Чтоб костры, от темна до рассвета
Тебя жгущие, погасил,
Лишь зимою причал опустеет,
Отдохнет от незванных гостей.
Припорошат тропинки метели,
Отвлекут от никчемных затей.
У природы нет людей безгрешных.
Каждый совершает собственный проступок,
Каждый наказаньем за него отмечен,
Как стрелою с ядом из тугого лука.
Но по неизвестным на земле причинам
Женщина пронзается стрелою
Несравненно чаще грешника-мужчины,
За любовь с них взыскивается строго,
За измену взыскивается втрое,
Но ничто с мечтой их светлой не разлучит,
Не обманет близким предвкушеньем рая:
Знают, кого любят, того больше мучат...
Все стерпеть сумеют, все перестрадают.
Мой возраст, в котором все чаще теряют,
Тот возраст, в котором все реже находят,
Лучисто улыбка твоя озаряет.
Она мне, как счастье, ниспослана Богом.
Ни наивность моя, ни мое простоватое имя
Не заставят тебя обо мне даже вспомнить.
Что просить мне у Бога в молитвах —
Сил забыть о тебе иль твою благосклонность?
Есть поверье: время лечит.
Только ты не верь тому поверью.
Давят непомерной тяжестью на плечи
Каждая разлука, каждая потеря.
Все кружат, все кружат нас пестрые вихри.
Все ýже, все ýже дорога друг к другу.
Все реже, все реже ведут нас дороги
К тому, кто нам близок, к тому, кто нам дорог.
Несмело в сознанье надежда стучится —
Выпасть из вихря незримой частицей.
Мои просьбы выполняли поезда,
Увозили на озера и в леса.
Самолеты сквозь заоблачную высь
Доставляли в Красноярск, Новосибирск,
Где не мучили вопросами друзья,
Где на суетность посетовать нельзя.
Равнодушны там и улицы ко мне,
Как деревья к старой каменной стене.
...Шторм на Балтике и в селах тишина
От тревоги не избавили меня.
Все ищу и не могу покой найти.
Суетою заросли к нему пути.