Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий

КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?
(Источник: журнал «СПУТНИК. Дайджест советской прессы», ежемесячное издание, №6 / 1991. М.: Информационное Агентство Новости. Стр. 74—79)
Братья Аркадий и Борис Стругацкие — пожалуй, наиболее читаемые из советских писателей-фантастов. «Трудно быть богом», «Сказка о тройке», «Улитка на склоне», «За миллиард лет до конца света»...
С первой совместной книги братья пытаются заглянуть в будущее. Когда-то молодые писатели видели «коммунизм на горизонте». Потом сами же пародировали свои ранние книги. Опыт убивал оптимизм. Будущее в романах Стругацких стало более близким, и прогноз на завтра помрачнел. Будущее менялось вместе с авторами...
За годы работы в футурологии Стругацкие многого достигли, преумножив познание. Но, как было предсказано, преумножили и скорбь. Пройдя длинный путь, они сейчас имеют больше вопросов, чем в самом его начале. И более того — они сами спрашивают: «Куда же нам плыть?»
***
Кажется, Марк Твен сказал: «Девятнадцатый век отличается от двадцатого, главным образом тем, что в девятнадцатом слова оптимист и дурак не были синонимами». Двадцатый век приучил нас к тому, что сбываются только мрачные пророчества, а ошибки в прогнозах происходят лишь в дурную сторону.
Впрочем, может быть, так было всегда? Не случайно же возник «основной парадокс футурогностики»: все хотят знать будущее, но никто не хочет знать правды о будущем.
Лет пятнадцать назад мы впервые задумались над вопросом: возможно ли стабильное общество, в котором высокий уровень благосостояния сочетается с полным отсутствием свободы слова и мнений. Нам представлялось тогда, что наше общество движется именно в этом направлении — во всяком случае, с инакомыслием у нас было уже покончено, а достижение благосостояния казалось делом техники.
Безусловно, такое состояние общества выглядело бы идеальным с точки зрения любой административно-командной системы.
Мы до сих пор толком не понимаем, почему, но ни одной административно-командной системе в истории человечества создать такой мир не удалось — ни в античные времена, ни в эпоху НТР.
Любопытно знать, как отнесся бы к такому устройству мира Томас Мор? Или Фрэнсис Бэкон? Сочли бы они его утопическим? С точки зрения Герберта Уэллса, это типичная антиутопия. С точки зрения Карела Чапека или Евгения Замятина — тоже. А с точки зрения Кампанеллы? Утопия и антиутопия — это не антонимы. Утопия — это мир, в котором торжествует разум. Антиутопия — мир, в котором торжествует зло. Поэтому, на наш взгляд, правильнее все же говорить не об антиутопии, а о романе-предостережении.
Пусть поправят нас специалисты, но нам кажется, что утопия родилась очень давно, а умерла в XX веке. Что же касается романа-предостережения, то родился он на грани XIX и XX веков и умрет не скоро, ибо литература вкусила от сладкой горечи и познала болезненное наслаждение мрачных пророчеств.
А может быть, с помощью романов-предостережений мы заклинаем наше будущее, чтобы оно минуло нас, заклинаем катаклизмы, чтобы они не состоялись, — дикари XXI века! — называем зло, чтобы отпугнуть его?..
Во всяком случае, практическая прогностическая польза от такой литературы ничтожна. Разве удалось крупнейшим писателям начала века предостеречь нас хоть от чего-нибудь? Разве сумели они предугадать и «вычислить» тот рукотворный ад, в который погрузилось человечество XX века?
Уэллс, и Хаксли, и Замятин видели, какую апокалипсическую угрозу таит в себе победное вторжение научно-технического прогресса в косный мир, едва начавший освобождаться от морали и догм перезревшего феодализма. Они догадывались, что это такое: вчерашний раб, сегодняшний холоп за штурвалом боевого летательного аппарата или, хуже того, за пультом машины государственного управления. Именно в научно-техническом прогрессе видели они главную опасность, ибо им казалось, что наука всемогуща, а всемогущество в лапах дикаря — это гибель цивилизации. И самое страшное, что виделось им за горизонтом, — это превращение человека в робота, исчезновение индивидуальности, номера вместо людей, рационализация чувств и надежд, программируемый механизм вместо общества. По сути дела, им виделся все тот же Город Солнца, но выстроенный самыми современными учеными под управлением самых современных (извечно безжалостных) политиков...
Однако мы знаем теперь, что реальность оказалась гораздо страшней, этих сумрачных прорицаний. Опыт гнусных тоталитарных режимов XX века обнаружил, что с человеком может происходить кое-что похуже, чем превращение в робота. Он остается человеком, но делается плохим человеком. И чем жестче и беспощаднее режим, тем хуже и опаснее делается массовый человек. Он становится злобным, невежественным, трусливым, подлым, циничным и жестоким. Он становится рабом. Похоже, мыслители конца девятнадцатого подзабыли, что такое раб. Двадцатый век напомнил им об этом.
Любой тоталитарный режим стоит — как на железобетонном фундаменте — на идее беспрекословного подчинения.
Беспрекословное подчинение установленной идеологии.
Беспрекословное подчинение установленному порядку.
Беспрекословное подчинение установленному свыше начальнику.
Человек свободен в рамках беспрекословного подчинения. Человек хорош, если он не выходит за его рамки. Человек может быть назван умным, добрым, честным, порядочным, благородным, только лишь пока не вышел за рамки беспрекословного подчинения...
На гигантских пространствах Земли и на протяжении многих лет шла титаническая дрессировка миллионов. Человек, как и всякое живое существо, включая свинью и крокодила, поддается дрессировке. В известных пределах. Его довольно легко можно научить называть черное белым, а белое — красным. Он, как правило, без особого сопротивления соглашается признать гнусное — благородным, благородное — подлым, а подлое — единственно верным. Если его лишить информации и отдать — безраздельно! — во власть тайной полиции, то процесс дрессировки можно вполне успешно завершить в течение одной-двух пятилеток. Если установить достаточно жесткое наказание за выход из рамок беспрекословного подчинения, то человека можно даже приучить думать, что он живет хорошо (в полуразвалившейся избе, с лопухами вместо яблонь и пенсией одиннадцать рублей ноль четыре копейки). Только не надо церемониться! Если враг не сдается, его уничтожают. Если друг — тоже.
Джордж Оруэлл ничего не предсказал. Он только фантазировал на тему, разработанную до него специалистами-дрессировщиками по крайней мере четырех стран. Но он правильно назвал то, что происходит с дрессируемым человеком. Он ввел понятие «двоемыслие».
В тоталитарном мире можно выжить только в том случае, если ты научишься лгать. Это не даст тебе абсолютной гарантии выживания (в тоталитарном мире ее нет вообще ни у кого), но это увеличит вероятность благоприятного исхода. Поскольку ложь объявлена (и внутренне признана!) правдой, правда должна стать ложью... ей просто ничего более не остается, как сделаться ложью... у нее вроде бы попросту нет другого выхода... Однако дрессированный человек находит выход. У него арестован и расстрелян — «десять лет без права переписки» — любимый дядя, убежденный большевик с дореволюционным стажем. Он, разумеется, ни в чем не виноват, он просто не может быть в чем-то виноват!.. Но в то же время органы не ошибаются, они просто не могут ошибаться… И остается только одно: хранить в сознании обе эти правды, но таким образом, чтобы они никогда друг с другом не встречались. Это искусство и называется двоемыслием. Почему никто из великих прорицателей начала века не предсказал этой пандемии двоемыслия? Может быть, они были излишне высокого мнения о человеческих существах? Нет, этого не скажешь ни об Уэллсе, ни о Хаксли, ни о Замятине. Может быть, такое явление было слишком трудно себе представить? Может быть, находилось оно за пределами воображения? Отнюдь нет! Все это уже было в истории человечества — в эпоху тираний, рабовладения, да и недавно совсем — во времена средневековья, инквизиции, религиозных войн... Видимо, в этом все и дело. Это было недавно, но считалось, что прошлое миновало навсегда. Прошлое понято, все дурное в нем сурово осуждено — раз и навсегда. Грядет новое время, новый страшный мир — все новое в этом мире будет страшно и все страшное — ново! Оказалось — нет. Страшное оказалось неописуемо страшным, а вот новое оказалось не таким уж и новым. «Не ходить на четвереньках — это Закон. Разве мы не люди? Не лакать воду языком — это Закон. Разве мы не люди? Не охотиться за другими людьми — это Закон. Разве мы не люди?.. А тот, кто нарушает Закон, возвращается в Дом Страдания!..» Это Герберт Джордж Уэллс. Самый замечательный писатель среди фантастов, самый блистательный фантаст среди писателей. Страшный седой доктор Моро тщился с помощью скальпеля превратить животное в человека, погрузив в горнило невыносимых страданий. Какая странная идея! И какая знакомая! «Остров доктора Моро» был опубликован в 1896 году, а в двадцатом веке в нескольких странах разом была предпринята грандиозная попытка превратить в навоз целые народы и вырастить на этом навозе Нового человека, пропустив его предварительно через горнило страданий. И горели над целыми странами разнокалиберные заклинания: Труд есть дело чести, дело доблести и геройства! (Разве мы не люди?) Arbeit macht frei! [«Работа делает свободным» — надпись на воротах концлагерей в нацистской Германии.] (Разве мы не люди?)
Хакко-итиу! Восемь углов Вселенной — одна крыша! [Предвоенный лозунг создания Японской Империи.] (Мы люди из людей.)
Наша цель — коммунизм...
Вряд ли Уэллс хотел что-то предсказать своим ранним романом. Скорее, он хотел выразить свой страх перед реальностью и ужасные предчувствия свои. А получилось прорицание — самого высокого уровня достоверности, самого глубокого проникновения в суть вещей и событий.
Семьдесят лет мы беззаветно вели сражение за будущее — и проиграли его. Идея коммунизма не только претерпевает кризис, она попросту рухнула в общественном сознании. Само слово сделалось срамным. Оно уходит из научных трудов, из политических программ, оно переселилось в анекдоты.
Однако же коммунизм — это ведь общественный строй, при котором свобода каждого есть непременное условие свободы всех. Каждый волен заниматься любимым делом, существовать безбедно при единственном ограничении: не причинять своей деятельностью вреда кому бы то ни было рядом...
Да способен ли демократически мыслящий, нравственный и порядочный человек представить себе мир более справедливый и желанный, чем этот? Можно ли представить себе цель более благородную, достойную, благодарную? Мы не можем.
Об этом мире люди мечтали с незапамятных времен. И Маркс с Энгельсом мечтали о нем. Они только ошиблись в средствах: решили, что построить этот мир можно, только уничтожив частную собственность. Эта их ошибка носила чисто теоретический характер, но практики, которые устремились все к той же цели вслед за классиками, продемонстрировали такие методы, что теперь и сама цель смотрится не привлекательнее городской бойни. А новой цели пока никто еще не предложил...
Куда ж нам плыть?..
Неужели все чудеса будущего отныне свелись для нас к витрине колбасного универмага? Колбаса — это прекрасно, но есть что-то бесконечно убогое в том, чтобы считать ее стратегической целью общества. Даже такого запущенного, как наше. Ведь из самых общих соображений ясно, что колбасное изобилие не может быть венцом исторического процесса. Надо полагать, впереди нас ждет что-то еще. Так что же?
Три вопроса занимают и мучают нас последнее время.
1) Почему началась перестройка? Как случилось, что в ситуации абсолютного равновесия, когда верхи могли бы изменить ход истории, но совершенно не нуждались в этом, а низы — нуждались, но не могли, как случилось, что в этой ситуации верхи решились сдвинуть камень, положивший начало лавине?
2) Почему все-таки невозможно общество, лишенное свободы слова с одной стороны, но вполне материально изобильное — с другой? Почему все-таки свобода и демократия рано или поздно превращаются в «колбасу», а тоталитаризм — в нищету и материальное убожество?
3) И наконец — куда ж нам плыть?..
Все три эти вопроса теснейшим образом переплетены и представляются нам актуальнейшими. Ответов мы не знаем. Во всяком случае, таких, которые бы нас удовлетворили.
Две трети жизни мы думаем о будущем. Сначала восторженно описывали то, что стояло перед мысленным взором. Потом пытались его вычислять. Теперь уповаем на предчувствие. Опыт великих предшественников то приводит в отчаяние, то обнадеживает самым решительным образом.
«Если бы нам указывали из Вашингтона, когда сеять и когда жать, мы бы вскоре остались без хлеба». Томас Джефферсон, президент США с 1801 по 1809 год. Один из нас вычитал это в сборнике «Афоризмы», который издательство «Прогресс» выпустило в 1966 году.
Такие дела.
***
Из «НЕЗАВИСИМОЙ ГАЗЕТЫ». Печатается с сокращениями.
Иллюстрация: «СПУТНИК. Дайджест советской прессы», №6 / 1991. Стр.77