Юрий Буранов, Владимир Хрусталев

МИХАИЛ ПОСЛЕДНИЙ
(Источник: «СМЕНА», ежемесячное литературно-художественное издание, №9 / 1996. М.: «Пресса», «Смена». Стр. 202—217)
Михаил Романов не участвовал в интригах и заговорах против Николая II. Наоборот, он всячески пытался помочь ему в январские и февральские дни 1917 года. В дневниках царя и царицы имеются пометки о шести его посещениях в течение этого периода Александровского дворца. Однако имя брата царя все чаще упоминается в комбинациях политического пасьянса различных партий и придворных группировок. В этой связи все чаще говорят о «политической роли» салона графини Н.С. Брасовой, жены великого князя Михаила. Даже французский посол М.Палеолог с возмущением писал: «Говорят, что графиня Брасова старается выдвинуть своего супруга в новой роли. Снедаемая честолюбием, ловкая, совершенно беспринципная, она теперь ударилась в либерализм. Ее салон, хотя и замкнутый, часто раскрывает двери перед левыми депутатами. В придворных кругах ее уже обвиняют в измене царизму, а она очень рада этим слухам, создающим ей определенную репутацию и популярность. Она все больше эмансипируется; она говорит вещи, за которые другой отведал бы лет двадцать Сибири...»
Февральская революция застала Михаила Романова в Гатчине. 27 февраля его вызвал в Петроград Родзянко. По его просьбе Михаил Романов связался по прямому проводу с царем, находившимся в Ставке, просил его уступить Думе, создав правительство доверия. Ответив через начальника штаба генерала Алексеева и поблагодарив брата, Николай II отказался последовать совету. Безуспешно пытавшись уехать обратно в Гатчину (дороги были заблокированы), Михаил Романов поздно вечером направился в Зимний дворец. Но здесь он вновь оказался в самом центре событий, среди возбужденного, плохо управляемого отряда последних вооруженных защитников самодержавия. Это был отряд, в составе которого находилась группа генералов, перешедших из здания Адмиралтейства в Зимний дворец. Михаил Романов отказался возглавить этот отряд. В последующие пять дней он, тайно скрываясь, но поддерживая тесную связь с Родзянко, проживал на квартире князя П.Путятина на Миллионной, 12. По этому адресу Михаила Романова и нашел присяжный поверенный Н.Н. Иванов. Близкий по своим адвокатским делам к великому князю Павлу Александровичу, он, действуя под контролем Родзянко, явился одним из авторов так называемого великокняжеского манифеста. Документ, текст которого был составлен в окружении Павла Александровича, являлся очередной попыткой спасти трон, уступив власть Думе. Когда 1 марта 1917 года Иванов появился на Миллионной, 12, то «манифест» был уже подписан великими князьями Павлом Александровичем (дядя царя) и Кириллом Владимировичем (двоюродный брат царя). Оставалось поставить подпись Михаилу. По воспоминаниям Иванова, Михаил Александрович колебался, просил отсрочки для того, чтобы посоветоваться со своей супругой, но в конечном итоге поставил свою подпись.
Однако «манифест» запоздал, революционные события развивались настолько стремительно, что уже на следующий день, 2 марта 1917 года, Родзянко поставил вопрос об отречении Николая II в пользу Алексея при регентстве Михаила. Именно с этой просьбой он обратился к Михаилу Александровичу, убеждал его «повлиять» на Николая II. Но создается впечатление, что Родзянко скорее ставил в известность Михаила Романова о варианте отречения Николая II, чем просил его согласия. Документально не подтверждено, что Михаил Александрович дал свое согласие на регентство, но именно с этим предложением и выехали в Псков к царю двое посланцев Думы — В.В. Шульгин и А.И. Гучков.
Отречение Николая II за себя и несовершеннолетнего наследника Алексея в пользу брата Михаила явилось для думцев полной неожиданностью. Столь же неожиданным оно было и для великого князя.
Еще утром 2 марта 1917 года, выступая перед толпой в Екатерининском зале Таврического дворца, П.Н. Милюков, опережая события, поспешил объявить, что великий князь Михаил Александрович будет регентом и что решено установить в России конституционную монархию. Однако это заявление вызвало бурю негодования рабочих и солдат, собравшихся в Государственной Думе. Милюков вынужден был сделать заявление, что он высказал только свое частное мнение.
А.Ф. Керенский в воспоминаниях подробно описал ход последовавших после отречения событий: «После объявления этой новости наступила мгновенная тишина, а затем Родзянко заявил, что вступление на престол великого князя Михаила невозможно. Никто из членов Временного комитета не возражал. Мнение собравшихся казалось единодушным.
Вначале Родзянко, а затем и многие другие изложили свои соображения касательно того, почему великий князь не может быть царем... Слушая эти малосущественные аргументы, я понял, что не в аргументах как таковых дело. А в том, что выступавшие интуитивно почувствовали, что на этой стадии революции неприемлем любой новый царь.
Неожиданно попросил слова молчавший до этого Милюков. С присущим ему упорством он принялся отстаивать свое мнение, согласно которому обсуждение должно свестись не к тому, кому суждено быть новым царем, а к тому, что царь на Руси необходим. Дума вовсе не стремилась к созданию республики, а лишь хотела видеть на троне новую фигуру. В тесном сотрудничестве с новым царем, продолжал Милюков, Думе следует утихомирить бушующую бурю. В этот решающий момент своей истории Россия не может обойтись без монарха. Он настаивал на принятии без дальнейших проволочек необходимых мер для признания нового царя...
Занималось утро, а решение так и не было найдено. Самым важным было не допустить — до принятия окончательного решения — опубликования акта отречения в пользу брата. По общему согласию заседание было временно отложено».
Не успели еще посланцы Думы Гучков и Шульгин доехать до Петрограда, как на Миллионной, 12, в пять утра зазвонил телефон, пробудивший Михаила Александровича от сна. У телефона был Керенский. Дальнейшие события дошли до нас в изложении великого князя Андрея Владимировича: «Керенский объявил ему об отречении и спросил, знает ли он что-либо по этому поводу. Миша ответил, что ничего не знает. Тогда Керенский спросил, может ли Миша принять его и других членов Думы, и, получив согласие, обещал быть через час...»
Есть свидетельство, как развивались события, когда Михаил Романов мог самостоятельно принять решение. Как прошли те несколько часов, которые предоставила ему история... Уже известный нам Иванов позднее писал: «Помню, как мы завтракали и обедали вместе с приехавшей из Гатчины супругой великого князя — графиней Брасовой. Помню замешательство Михаила Александровича, узнавшего об отречении брата от престола. Помню смущение, охватившее его, когда ему заявили, что престол перешел к нему. Теперь около него была графиня Брасова, с которой он мог совещаться, но из посторонних, неофициальных лиц, с которыми он мог бы свободно обменяться мнением, остался один я, и как бы уже по привычке и в новом своем положении великий князь подолгу говорил со мной и не знал, на что решиться.
Нежелание брать верховную власть, могу свидетельствовать, было основным его, так сказать, желанием. Он говорил, что никогда не хотел престола, и не готовился, и не готов к нему. Он примет власть царя, если все ему скажут, что отказом он берет на себя тяжелую ответственность, что иначе страна пойдет к гибели.
И помимо всего, он не согласится сесть на штыки. Сейчас он видит в России только штыки...
Он переживал сильные колебания и волнение. Ходил из одной комнаты в другую. Убегал куда-то в глубь квартиры. Неожиданно возвращался. И опять говорил и ходил. Или просил говорить. Он осунулся за эти часы. Мысли его метались. Он спрашивал и забывал, что спросил.
— Боже мой, какая тяжесть — трон! Бедный брат! У них пойдет, пожалуй, лучше без меня... Как вам нравится князь Львов? Умница, не правда ли? А Керенский — у него характер. Что это он, всегда такой или это революция его?.. Он, пожалуй, скрутит массу.
На несколько часов он замолчал. Можно было много раз подряд спрашивать — вопросы не доходили до него. И тогда к нему начало возвращаться внутреннее спокойствие. Он стал выглядеть как-то деловитее.
— Что вы решили? — спросил я его коротко.
— Ах! — Провел он рукою по лбу с несвойственной ему открытостью. — Один я не решу. Я решу вместе с этими господами.
Он имел в виду представителей новой власти. Очевидно, это и было успокоившее его решение». Имеется еще одно малоизвестное свидетельство об этих событиях графини Л.Н. Воронцовой-Дашковой. Она вспоминала: «В мыслях всех был один вопрос — что делать Михаилу Александровичу? Отказаться от престола, и тогда вся власть перейдет к Государственной Думе, или взять на себя бремя власти?
— Ко мне приходили члены Думы, но и у них нет единодушия, — обращаясь к нам, сказал великий князь тоном человека, чувствующего всю тяжесть ответственности...
Михаил Александрович проговорил:
— Нет, я думаю, графиня, если я так поступлю, польется кровь, и я ничего не удержу. Все говорят, если я не откажусь от трона, начнется резня, и тогда все погибнет в анархии...
Я до сих пор уверена, что нерешительность Михаила Александровича выявилась только потому, что ни в ком из окружавших его он не видел железной решимости идти до конца. Одни молчанием подтверждали правильность его отрицательного решения, другие открыто это поддерживали. Думаю, что момент физического страдания (обострение язвы желудка. — Авт.) играл тоже роль в принятии отрицательного решения. Боли по временам были настолько сильны, что Михаилу Александровичу было трудно говорить».
Эти события предшествовали главному акту драмы политического спектакля, обернувшегося трагедией для будущего России.
3 марта в 10 часов утра в квартире князя Путятина открылось совещание по обсуждению вопроса, объявлять ли возложение на себя Михаилом Романовым императорских обязанностей или не объявлять? Многие советовали Михаилу власть на себя не брать. Так, например, Керенский заявил: «Я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол... Я не ручаюсь за жизнь вашего высочества». Наоборот, в противовес большинству Милюков и Гучков убеждали, что Михаил Александрович не только может, но и обязан взять трон. Однако Михаил Романов, послушно выполнявший все указания, которые он получал от думского центра, после совещания, трезво оценив ситуацию в стране, подписал акт своего отречения от престола.
Среди присутствующих наступило гробовое молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Г.Е. Львов и М.В. Родзянко, казались пришибленными только что совершившимся и непоправимым. Лишь А.И. Гучков облегчил свою совесть последней репликой: «Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути».
Только А.Ф. Керенский, торжествуя, произнес: «Ваше высочество, вы — благороднейший из людей! Ваше высочество! Вы великодушно доверили нам священный сосуд вашей власти. Я клянусь вам, что мы передадим его Учредительному Собранию, не пролив из него ни одной капли».
Как были встречены столь стремительно развивающиеся события на передовой? Так, флигель-адъютант царя С.С. Фабрицкий, командовавший одним из соединений на Румынском фронте, писал: «Не было буквально никаких признаков надвигавшейся революции, о которой никто и не думал, когда неожиданно ураганом влетел ко мне в кабинет бледный начальник штаба и подал зловещие телеграммы от командующего флотом с известием об отречении государя и передаче престола великому князю Михаилу Александровичу. Телеграмма была составлена в туманных выражениях, из нее можно было ясно понять лишь факт отречения и вступления на престол нового императора. Поэтому немедленно войска участка были приведены к присяге на верность государю императору Михаилу Александровичу. Всюду царил полный порядок, но чувствовалась какая-то общая подавленность, как будто перед грозой.
Телеграф донес текст отречения и последний Высочайший приказ по армии, где государь приказывал подчиниться новой власти. А какой — не было понято. Пришло, наконец, отречение великого князя Михаила Александровича, и спуталось все. Абсолютно невозможно было понять, кому перешла вся полнота Верховной власти, и стало ясно, что наступила гибель...»
Любопытно отметить, что акт об отказе великого князя Михаила Александровича от «восприятия верховной власти» был опубликован 5 марта 1917 года в «Вестнике Временного правительства» одновременно с актом об отречении Николая II. Принимая историческое решение, Михаил Александрович не знал, мог ли он опереться на поддержку армии и народа или встретит в лице их явную оппозицию. Решение о выборе формы правления страной формально откладывалось до Учредительного Собрания. По сути дела, в эти дни выбор был уже предрешен в пользу республики. Однако своим отречением Михаил Романов дал понять, что выполнил долг так, как он его понимал...
Известие об отречении Николая II в пользу Михаила и об отказе последнего принять корону восторженно было встречено повсеместно в России. В числе многих поздравлений на имя Михаила Романова была послана телеграмма с приветствием «за его великодушие и гражданственность» за подписью одного из лидеров большевиков Л.Б. Каменева.
По-другому отреагировал на отречение Михаила его брат Николай II. В своем дневнике он записал: «Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость...»
Члены императорской фамилии по-разному отнеслись к этим драматическим для них событиям, но, несомненно, многие были шокированы неожиданным поворотом дел. Великий князь Александр Михайлович позднее писал в своих воспоминаниях о свидании с Николаем II в Ставке после его отречения:
«По приезде в Могилев поезд наш поставили на "императорском пути"... Мы обнялись. Я не знал, что ему сказать. Его спокойствие свидетельствовало о том, что он твердо верил в правильность принятого им решения, хотя и упрекал своего брата Михаила Александровича за то, что он своим отречением оставил Россию без императора.
— Миша, не должен был этого делать, — наставительно закончил он. — Удивляюсь, кто дал ему такой странный совет.
Это замечание, исходившее от человека, который только что отдал шестую часть Вселенной горсточке недисциплинированных солдат и бастующих рабочих, лишило меня дара речи. После неловкой паузы он стал объяснять причины своего решения. Главные из них были: 1) желание избежать в России гражданского междоусобия; 2) желание удержать армию в стороне от политики для того, чтобы она могла продолжать делать общее с союзниками дело; 3) вера в то, что Временное правительство будет править Россией более успешно, чем он.
Ни один из этих доводов не казался мне убедительным...»
Уже на второй день после отречения царя Петроградский исполком, учитывая требования, выдвинутые на многочисленных митингах и собраниях, постановил арестовать царскую семью. В этом же постановлении специально подчеркивалось: «По отношению к Михаилу произвести фактический арест, но формально объявить его лишь подвергнутым фактическому надзору революционной армии».
В это неопределенное время некоторые представители императорской фамилии склонны были выехать на какое-то время за пределы России. Однако Временное правительство и Петроградский Совет не желали выпустить великих князей за границу, опасаясь организации контрреволюционного движения. В двойственном положении оказались иностранные миссии при обращении в них представителей императорской фамилии. Так, 4(17) апреля 1917 года английский посол в Петрограде Бьюкенен направил в Лондон следующий запрос: «Великий князь Михаил прислал мне письмо и сообщает, что сумма денег, которую он хочет перевести в Англию, достигает 100.000 руб. Я ничего ему не ответил и был бы рад, если бы Вы ответили на вышеупомянутую мою телеграмму до предположенной поездки великого князя... в Англию». Вчерашние союзники и правители страны, таким образом, оказались заложниками революции.
С весны 1917 года великий князь Михаил Александрович продолжал жить сравнительно неприметно в Гатчине, не принимая участия в политической жизни страны. Накануне отъезда Николая II и его семьи в Тобольск, получив на то разрешение от Керенского, Михаил Александрович простился с братом. Мы не знаем, о чем говорили они в последнюю встречу. Е.А. Нарышкина, фрейлина царицы, записала в дневнике: «Приехал Михаил, Керенский его впустил, сел в угол, заткнул уши и сказал: "Разговаривайте!"»
Бурные события не обходили Михаила Романова стороной. Так случилось в дни корниловского мятежа. Роковую роль в судьбе великих князей сыграло разоблачение попыток монархических кругов связаться с высланным в Тобольск Николаем II. Дело Маргариты Хитрово, так до конца и не выясненное, подтолкнуло Временное правительство к принятию постановления об аресте великого князя Михаила Александровича и его супруги, великого князя Павла Александровича, его жены кн. О.Палей и их сына Владимира. В правительственных документах, в частности, значилось, что указанные лица представляют угрозу «обороне государства, внутренней безопасности и завоеванной революцией свободе». В газетах подробно описывались аресты великих князей, произведенные 21 августа 1917 года:
«В седьмом часу вечера из Петрограда был отправлен в Гатчину и Царское Село наряд воинских частей в составе одной роты. Вслед затем выехал в Гатчину министр-председатель А.Ф. Керенский, в сопровождении помощника главнокомандующего войсками петроградского военного округа Козьмина и адъютанта.
По приезде на место, Керенский проследовал на дачу, занимаемую Михаилом Александровичем, и в тот же момент дача была окружена войсками. Керенский лично объявил Михаилу Александровичу о мотивах, побуждающих Временное правительство применить по отношению как к самому великому князю, так и к его супруге, домашний арест...
В ту же ночь, как передают, были произведены аресты некоторых других великих князей...»
Этой политической акцией — борьбой с правой опасностью, Керенский надеялся упрочить позиции и сплотить ряды своих сторонников перед «левыми». Но часы Временного правительства были уже сочтены.
Парадоксально, но факт, что большевики при совершении политического переворота в Петрограде прибегли к испытанному способу: обвинению своих противников в контрреволюции и блокировании со сторонниками царского режима. В дни Октябрьской революции Михаил Александрович был под арестом в Смольном, а Центробалт кричал о его участии в рядах войск Керенского-Краснова.
Петроградский ВРК 13 ноября 1917 года рассматривает вопрос о переводе великого князя Михаила Романова в Гатчину или Финляндию:
«Комиссар Гатчины Рошаль удостоверил, что Гатчина и линия железной дороги всецело в наших руках. Постановили: Военно-революционный комитет возражений против перевода его (Михаила Романова. — Авт.) под домашний арест в Гатчину не имеет».
Фактически для Михаила мало что изменилось в эти первые дни Советской власти. Разве что ему приходилось приноравливаться к новым обстоятельствам. Об этом можно судить по многим частным деталям. Так, например, 16 ноября 1917 года, всего через три дня после упомянутого постановления Петроградского ВРК, он пишет письмо своей жене. На конверте лаконичная надпись: «Товарищу Наталии Сергеевне Брасовой от товарища М.А.Р.» Строки письма передают атмосферу, в которой вынужден был находиться Михаил Александрович Романов:
«Моя дорогая Наташа. Приезжай скорее, здесь без тебя грустно и пусто, и ночью очень одиноко я себя чувствую. Ввиду того, что вчера был снят караул, у нас ночью двое из наших людей дежурили в доме, а с завтрашнего дня, кажется, мы снова получим караул. Здесь все тихо и уютно, и удовольствие было большое возвратиться домой и дышать чудным чистым воздухом... Теперь 9 ч. веч/ера/, и мы сделаем маленькую прогулку в санях, при чудном лунном свете, — может быть, и сон лучше будет после этого. До скорого свидания, моя дорогая Наташа; крепко и нежно обнимаю и целую тебя. Да хранит тебя Бог. Весь твой Миша».
Известно, что в ноябре 1917 года Михаил Александрович явился в Смольный и обратился в правительство с просьбой каким-либо образом узаконить его положение в Советской России, чтобы заранее исключить возможные недоразумения. Управляющий делами Совнаркома В.Д. Бонч-Бруевич на официальном бланке оформил разрешение о «свободном проживании» Михаила Романова — как рядового гражданина республики. В конце 1917 года В.И. Ленин беседует с зам.наркома Госконтроля Э.Э. Эссеном, который сообщает о поданной в Совнарком просьбе бывшего великого князя Михаила Романова переменить его фамилию на фамилию его жены — Брасов (чтобы перейти на положение гражданина Российской Советской республики). Ленин отвечает, что этим вопросом он заниматься не будет.
В феврале 1918 года ситуация в стране в связи с германским наступлением на Петроград резко ухудшилась, и нахождение Михаила Романова вблизи границы властям представлялось опасным. 7 марта Гатчинский Совдеп арестовал Романова и ряд высокопоставленных лиц «прежнего режима». Арестованные были доставлены в Петроград, на Варшавский вокзал, где в ожидании прибытия автомобиля из Смольного великий князь был помещен в вагоне комиссара псковских отрядов П.Л. Панаха.
Позднее в своих воспоминаниях комиссар рассказывал, что, находясь в вагоне, Михаил Романов заявил, что хочет есть, и потребовал бифштекс по-английски. Эта просьба была удовлетворена — Романову и Джонсону были принесены с вокзального буфета бифштексы, но когда великий князь вынул деньги и хотел уплатить официанту, то Панах ему заявил: «Вы — арестант Советской власти, благоволите деньги не платить, Советская власть за вас заплатит». Вскоре пришел автомобиль, и арестованные были доставлены в Комитет революционной обороны Петрограда, возглавляемый в то время Урицким. Комиссар М.С. Урицкий выдал расписку о принятии от члена Исполкома гатчинского Совета Ивана Серова «арестованных граждан города Гатчины» Романова и других. Сохранилась записка Урицкого к Ленину, в которой указывается:
«Многоуважаемый Владимир Ильич! Предлагаю Романова и др. арестованных Гатчинскому Совету Рабочих и Солдатских депутатов — выслать в Пермскую губернию. Проект постановления при сем прилагаю. Если нужны какие-либо объяснения, готов явиться на заседания для дачи их. М.Урицкий».
9 марта 1918 г. на заседании Совнаркома было принято решение, подписанное Лениным: «...Бывшего великого князя Михаила Александровича, его секретаря Николая Николаевича Джонсона... выслать в Пермскую губернию впредь до особого распоряжения». (Англичанин Брайан (Николай Николаевич) Джонсон вместе с Михаилом Александровичем окончил Михайловское артиллерийское училище и, выйдя в офицеры, оставался его личным секретарем. Несмотря на то, что английский посол в Петрограде Бьюкенен рекомендовал Джонсону покинуть Россию, тот ответил: «Я не оставлю великого князя в такой тяжелый момент».)
Михаил Романов предчувствовал все испытания ссылки и поэтому взял с собой деньги, личный багаж, много книг, аптечку и автомобиль «роллс-ройс». За своим «господином» добровольно в Пермь последовали камердинер Челышев и шофер Борунов. На все просьбы графини Брасовой, желавшей разделить участь мужа, великий князь отвечал ей отказом и наконец уговорил остаться в Гатчине и ждать исхода событий.
10 марта 1918 года Комитет революционной обороны Петрограда приказал комиссару Николаевского вокзала выделить спальный вагон для арестованных: М.Романова, Н.Джонсона и других, а также для семи бойцов конвоя, и отдать распоряжение по всей линии о прицепке этого вагона к поездам, следовавшим в Пермь.
О том, как в Перми встретили ссыльных, можно судить по телеграмме Михаила Романова, направленной В.Д. Бонч-Бруевичу и Урицкому: «Сегодня двадцатого марта объявлено распоряжение местной власти немедленно водворить нас всех в одиночное заключение в пермскую тюремную больницу вопреки заверению Урицкого о жительстве в Перми на свободе...».
Двумя телеграммами в адрес Пермского Совдепа — из Совнаркома за подписью Бонч-Бруевича и из Петроградской ЧК за подписью Урицкого — было указано: «В силу постановления Михаил Романов и Джонсон имеют право жить на свободе под надзором местной Советской власти».
Пермский Совдеп принял указание центра к руководству, но со своей стороны предупредил Михаила Романова, что тот освобождается без всякой гарантии, и исполком не берет на себя ответственность за последствия.
Великий князь поселился в номерах гостиницы при бывшем Благородном собрании в Перми. По предложению Петрограда, наблюдение за ним было поручено местной ЧК. 21 мая 1918 года Михаил Александрович сделал следующую запись в дневнике: «В 11 час. Дж/онсон/, Василий /Челышев/ и я отправились в Пермскую Окружную Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. Я получил бумагу, в которой мне предлагается являться туда ежедневно в 11 час. (Люди добрые, скажите, что это такое.) После этой явки я отправился домой...»
Были ли к этим строгим мерам основания? Очевидно, были. Так, с митинга, состоявшегося на Мотовилихинском заводе, в Пермский совет поступила резолюция: если органы власти не посадят Михаила под замок, то рабочие «сами с ним разделаются».
Очевидец пребывания великого князя в Перми так описывает впечатления от встреч с ним: «Я видел его несколько раз в коридоре гостиницы и на улице. Он носил серый костюм и мягкую шляпу и палку. Всегда был в сопровождении Джонсона. Бросался в глаза контраст высокого роста великого князя и низкого г.Джонсона... Великий князь часто захаживал в магазин Добрина, что на Сибирской улице, где беседовал с его доверенным о разных делах. Однажды доверенный Добрина спросил его, почему он, пользуясь свободой, не принимает мер к побегу. На это великий князь ответил: "Куда я денусь со своим огромным ростом? Меня немедленно же обнаружат". При этом он все время улыбался...»
Живя на «свободе», Михаил Романов имел возможность скрыться, но этим поступком он опасался усложнить положение своих родственников. Причин для беспокойства было более чем достаточно. В прессе публиковались материалы о переводе Николая II в Екатеринбург и предстоящем судебном процессе над ним.
В начале мая в Пермь приезжала жена Михаила Романова — графиня Брасова. Она не собиралась мириться с высылкой мужа и, поняв, что судьбу его могут решить только высшие советские власти, отправилась в Москву. По сведениям представителя английской миссии Р.Вильтона, графиня встречалась с председателем Совнаркома В.И. Лениным и ходатайствовала о разрешении Михаилу Романову выезда из Перми, но безрезультатно.
...15 июня 1918 года газета «Известия Пермского Окрисполкома Советов Р., К. и А.Д.», как многие центральные и местные издания, поместила сообщение «Похищение Михаила Романова», в котором указывалось: «В ночь с 12 на 13 июня в начале первого часа по новому времени в "Королевские номера", где проживал Михаил Романов, явились трое неизвестных в солдатской форме, вооруженных. Они прошли в помещение, занимаемое Романовым, и предъявили ему какой-то ордер на арест, который был прочитан только секретарем Романова Джонсоном. После этого Романову было предложено отправиться с пришедшими. Его и Джонсона силой увели, посадили в закрытый фаэтон и увезли по Торговой улице по направлению в Обвинской.
Вызванные по телефону члены Чрезвычайного Комитета прибыли в номера через несколько минут после похищения. Немедленно было отдано распоряжение о задержании Романова, по всем трактам были разосланы конные отряды милиции, но никаких следов обнаружить не удалось. Обыск в помещениях Романова, Джонсона и двух слуг не дал никаких результатов. О похищении немедленно было сообщено в Совет Народных Комиссаров, в Петроградскую коммуну и в Уральский областной Совет. Производятся энергичные розыски».
В самом деле, 13 июня 1918 года Пермской ЧК была послана тревожная телеграмма одновременно в несколько адресов:
«Москва. Совнарком. Чрезком. Петроградская коммуна Зиновьеву. Копия Екатеринбург Облсовдеп. Чрезком. Сегодня ночью неизвестными /в/ солдатской форме похищены Михаил Романов и Джонсон. Розыски пока не дали результатов. Приняты самые энергичные меры. Пермский Округ Чрезком».
В документах белогвардейского следствия по этому делу имеется протокол допроса бывшего начальника Уголовного розыска г.Перми Б.Н. Ярославцева, который показал: «...Около 12 часов ночи я, как начальник Уголовного розыска города Перми, был вызван в Чрезвычайную комиссию, где мне сообщили, что около часу тому назад, под видом ареста, был похищен великий князь и куда-то увезен. Предполагалось похищение его крайними левыми организациями или анархистами. Поэтому мне было предложено принять все меры к выяснению этого обстоятельства... Угнетенное состояние бывших на расследовании представителей Чрезвычайной комиссии, а также председателя /Совета/ Сорокина, дали мне повод думать, что действительно похищение великого князя было для них весьма неожиданно и, как видно, вовсе не входило в их планы действия.
Вскоре после этого я был арестован, как контрреволюционер...»
Однако Ярославцев был введен в заблуждение, как, впрочем, и многие другие, мастерски устроенным спектаклем.
Обстоятельно освещают эти события материалы следствия по убийству царской семьи, опубликованные следователем Н.А. Соколовым в Берлине: «В одной камере с Челышевым содержался уже известный нам камердинер государыни Алексей Андреевич Волков... При допросе у меня Волков показал: "В одной тюрьме с нами (в Перми) сидел камердинер великого князя Михаила Александровича Василий Федорович Челышев. С ним я встречался в коридоре, и он мне рассказывал, как он попал в тюрьму.
...Ночью в 12 пришли в "Королевские номера" какие-то трое вооруженных людей. Были они в солдатской одежде. У них всех были револьверы. Они разбудили Челышева и спросили, где находится Михаил Александрович. Челышев указал им номер и сам пошел туда. Михаил Александрович уже лежал раздетый. В грубой форме они приказали ему одеваться. Он стал одеваться, но сказал: "Я не пойду никуда. Вы позовите вот такого-то. (Он указал, кажется, какого-то большевика, которого он знал.) Я его знаю, а вас не знаю". Тогда один из пришедших положил ему руку на плечо и злобно и грубо выругался: "А, вы, Романовы! Надоели вы нам все!" После этого Михаил Александрович оделся. Они также приказали одеться и его секретарю Джонсону и увели их. Больше Челышев не видел ничего и не знал, в чем и куда увезли Романова. Спустя некоторое время после этого (когда Михаил Александрович уже был увезен) Челышев сам отправился в Совдеп, как он мне говорил, и заявил там об увозе Михаила Александровича... Я забыл еще сказать, что, когда Михаил Александрович уходил из номера, Челышев сказал ему: "Ваше высочество, не забудьте там взять лекарство". Это были свечи, без которых Михаил Александрович не мог жить. Приехавшие как-то обругались и увели Михаила Александровича. Лекарство так и осталось в номере. На другой день после этого Челышев был арестован и, как я потом читал в Тобольске в газетах, был расстрелян"».
Такая же участь постигла и жандармского полковника Знамеровского, который был сразу же арестован после «побега» Михаила Романова и застрелен при невыясненных обстоятельствах во время прогулки по тюремному двору.
Достоверность изложенных сведений подтверждают и воспоминания члена президиума Пермского губисполкома В.Ф. Сивкова:
«После этой заметки (публикации о "похищении" Михаила Романова. — Авт.) по Перми и губернии поползли всевозможные слухи. Приверженцы старого режима, которых было немало, видели в похищении "перст господень" — чудо спасения от большевиков члена царской семьи. Они заказывали молебны "о здравии раба божия Михаила" и ждали, когда этот чудом спасенный появится во главе войска, "освободит плененного монарха и восстановит порядок". Слухи доходили до меня, я рассказывал о них Малкову, а по его информации знал, что подобные настроения были и среди значительной части служащих советских учреждений Перми и Мотовилихи.
Все это были слухи, а мне хотелось знать правду, и на мой вопрос по этому поводу Павел Иванович совершенно спокойно отвечал: "Найдется Михаил, куда он денется!". Судя по ответу Малкова, мольбы монархистов и церковников не дошли до адресата...»
В самом деле, заместитель Пермской губчека Малков знал, что говорил. Об этом можно судить по многим архивным документам. В частности, в одной из автобиографий П.И. Малкова, датированной 13 октября 1954 года, есть утверждение: «В марте 1918 года Пермским губкомом и губисполкомом я был назначен для организации Губернской Чрезвычайной Комиссии. Работая в должности председателя коллегии, я по поручению Пермского городского комитета партии большевиков вместе с товарищами Марковым А.В. и Трофимовым А.В. был организатором похищения из номеров гостиницы Михаила Романова (брата Николая II) и его расстрела».
Один из наиболее интересных документов — воспоминания Андрея Васильевича Маркова — непосредственного исполнителя ареста Михаила Романова и его расстрела. Один из вариантов этих воспоминаний хранится в Пермском областном партархиве. Они были подготовлены Марковым по просьбе заведующей партархивом Н.А. Аликиной. В 1990 году она рассказала об этом читателям газеты «Вечерняя Пермь»: «Летом 1964-го на одной из встреч с А.В. Марковым в Москве я обратила внимание на его наручные серебряные часы необычной формы и, на мой взгляд, очень древние. Они отдаленно напоминали дольку срезанного круто сваренного яйца. На вопрос, откуда такие часы, Андрей Васильевич ответил, что они принадлежали личному секретарю Михаила Брайану Джонсону, и он взял их себе на память, сняв с руки Джонсона после расстрела.
— С тех пор не снимаю с руки, — сказал Андрей Васильевич и добавил: — Идут хорошо, ни разу не ремонтировал, только отдавал в чистку несколько раз.
Марков подробно рассказал мне, как все было. На просьбу прислать воспоминания в партийный архив, где я работала, Андрей Васильевич согласился не сразу, а согласившись, взял с меня слово никому о них не рассказывать и не публиковать до его смерти, добавив при этом, что он всю жизнь опасался расправы со стороны монархистов.
Андрей Васильевич рассказал также, что вскоре после расстрела Михаила Романова он ездил в Москву, с помощью Я.М. Свердлова попал на прием к В.И. Ленину и рассказывал об этом событии».
Исполнитель расстрела именно обстоятельствами военного времени аргументировал принятое решение: чтобы не удрал из Перми, или не украли бы, или не скрыли где Михаила Романова, поэтому, писал он, «мы, небольшая группа большевиков, вздумали Михаила Романова изъять из обращения, путем похищения его из "Королевских номеров", где он проживал...»
Марков освещает события по созданию группы и выработке плана «захвата» Михаила Романова: «Первая мысль об этом зародилась у тов. Мясникова Г.И. (председатель Мотовилихинского Совдепа. — Авт.). Об этом он сказал в Управлении милиции тов. Иванченко, который был комиссаром по охране гор. Перми... Мясников посвятил нас, в чем дело, но троим нам, конечно, это сделать было невозможно, и мы тут же решили пригласить по рекомендации тов. Иванченко тов. Жужгова Николая, а по моей тов. Колпащикова Ивана... Было намечено следующее: около семи вечера взять двух надежных лошадей в крытых фаэтонах и направиться в Пермь. В Перми лошадей поставили во двор Губчека, посвятили в это дело председателя Губчека тов. Малкова и помощника Иванченко тов. Дрокина. Здесь окончательно был выработан план похищения. Решено было так: явиться около 11 часов вечера в номера, где жил Михаил Романов, предъявить ему документ, подписанный тов. Малковым, о срочном его выезде. Если он будет брыкаться и откажется следовать, то взять силой. Документ этот я сел за пишущую машинку и напечатал, поставил не особенно ясно печать, а тов. Малков неразборчиво подписал...»
Достаточно подробно Марков описывает «арест» Михаила Романова и Джонсона, во многом подтверждая приведенные свидетельства очевидцев: «Тов. Дрокину было поручено занять место тов. Иванченко по охране Перми и ждать указаний от нас, заняв место у телефона, что им и было сделано. Тов. Малков остался в ЧК, тов. Мясников ушел пешком к "Королевским номерам", а мы четверо — тов. Иванченко с тов. Жужговым на первой лошади, я (Марков) с Колпащиковым на второй — около 11 часов подъехали к вышеуказанным номерам в крытых фаэтонах к парадному. Жужгов и Колпащиков отправились в номера, мы же с Иванченко и Мясниковым остались на улице в резерве, но сейчас же потребовали подкрепление, так как Михаил Романов отказывался следовать, требовал "Малькова" (он плохо говорил по-русски), чтобы его вызвали по телефону. Тогда я, вооруженный наганом и ручной бомбой ("коммунистом"), вошел в помещение, стража у дверей растерялась, пропустили беспрепятственно, как первых двоих, так и меня. Я занял место в коридоре, не допуская никого к телефону, вошел в комнату, где жил Романов, он продолжал упорствовать, ссылаясь на болезнь, требовал доктора, Малкова. Тогда потребовал взять его, в чем он есть. На него накинули что попало и взяли, тогда он поспешно стал собираться, спросил — нужно ли брать с собой какие-либо вещи. С собой вещи брать я отказал, сказав, что ваши вещи возьмут другие. Тогда он просил взять с собой хотя бы его личного секретаря Джонсона, — это ему было предоставлено, так как это было уже раньше согласовано между нами. После чего он наскоро накинул на себя плащ. Жужгов тотчас же взял его за шиворот и потребовал, чтобы он выходил на улицу, что он исполнил. Джонсон добровольно вышел из комнаты на улицу, где нас ждали лошади. Михаила Романова посадили на первую лошадь. Жужгов сел за кучера, и Иванченко рядом с Михаилом Романовым; я посадил с собой Джонсона, а Колпащиков за кучера, и таким образом в закрытых фаэтонах (к тому же моросил дождик) мы тронулись по направлению к Мотовилихе по тракту...»
(Расправа с Михаилом Романовым описана во многих белоэмигрантских изданиях, и различные варианты ее строились часто только на предположениях и домыслах. Как резюмировал по этому делу генерал А.И. Деникин: «Все розыски, произведенные органами Южного и Сибирского белогвардейских правительств по инициативе вдовствующей императрицы, не привели к достоверным результатам. Точно так же со стороны большевиков не было дано никаких официальных разъяснений».)
«— Сначала, — продолжает Марков, — похищенные нами вели себя спокойно и, когда приехали в Мотовилиху, стали спрашивать, куда их везут. Мы объяснили, что на поезд, что стоит на разъезде, там в особом вагоне их отправят дальше, причем я, например, заявил, что буду отвечать только на прямые вопросы, от остальных отказался. Таким образом проехали керосиновый склад (бывший Нобеля), что около 6 верст от Мотовилихи. По дороге никто не попадал; отъехавши еще с версту от керосинового склада, круто повернули по дороге в лес, направо. Отъехали сажень 100—120, Жужгов кричит: "Приехали — вылезай". Я быстро вскочил и потребовал, чтобы и мой седок то же самое сделал. И, только он стал выходить из фаэтона, я выстрелил ему в висок, он, качаясь, пал. Колпащиков тоже выстрелил, но у него застрял патрон браунинга. Жужгов в это время проделал то же самое, но ранил только Михаила Романова. Романов с растопыренными руками побежал по направлению ко мне, прося проститься с секретарем. В это время у тов. Жужгова застрял баран нагана... Мне пришлось на довольно близком расстоянии (около сажени) сделать второй выстрел в голову Михаила Романова, от чего он свалился тотчас же... Зарывать /трупы/ нам нельзя было, так как светало быстро и /было/ недалеко от дороги. Мы только стащили их вместе, в сторону от дороги, завалили прутьями и уехали в Мотовилиху. Зарывать ездили на другую ночь тов. Жужгов с одним надежным милиционером, кажется, Новоселовым.
Когда ехали обратно, то я ехал с тов. Иванченко, вместе разговаривали по этому случаю, были оба очень хладнокровны, только я замерз, т.к. был в одной гимнастерке, с часами на левой руке, почему меня, когда мы были еще в номерах, приняли за офицера...»
Встает вопрос, пожалуй, один из главных. Знал ли председатель ВЦИК Я.М. Свердлов все обстоятельства дела? Можно со всей определенностью ответить: «Да, знал!» Об этом говорят не только документы местных архивов, но и ЦПА при ЦК КПСС. Так, в одном из документов указывается: «Вскоре в Москву ездил т.Туркин, который, будучи в курсе дела, докладывал Свердлову Я.М. о происшедшем. Мясников, также будучи в Москве, как непосредственный участник дела, информировал... Свердлов послал привет остальным участникам дела...»
Благословение преступления подтолкнуло убийц Михаила Романова на новый «подвиг» — уничтожение Николая II. Так, в одном из документов «террористы от революции» признавались: «Составив план похищения Романова, группа... поставила в известность о своем намерении Чрезвычайную Комиссию в Екатеринбурге, предлагая свои услуги... Но в ответ на это... получили обещание в самом недалеком будущем решить самим вопрос о Николае Романове в официальном порядке...»
Репетиция была проведена, сценарий апробирован. Впереди был главный акт драмы: Екатеринбург.
Супруга Михаила Романова графиня Брасова на тридцать четыре года переживет мужа. Ей предстоит похоронить сына Георгия, погибшего в автокатастрофе в 1930 году. Она испытает немало горя и лишений. Лишь картины художника С.А. Жуковского, написанные в 1916 году по заказу графини, — «Комната в имении Брасово» и «Малая гостиная», ныне хранящиеся в Третьяковской галерее, напоминают нам о былом величии великокняжеской семьи.
***
(Журнальн. вариант)