Москва слезам не верит
В хоромах князя Данилы Щеняти, что у Арбатских ворот, идет пир горой или, как поется в былинах, «заводилось пированьице, почестей пир, собирались все князья, бояре московские».
— А где же, князюшка-сват, твои калики перехожие, что похвалился ими? — спросил боярин Григорий Морозов, сильно подвыпивший, но крепкий на голову и на ноги.
— А на рундуке… Ждут, когда почестен наш пир разыграется.
— Чего же ждать, дорогой тезушка, коли «княжеский стол по полустоле, за столом все пьяни, веселы», — сказал, ставя на стол свою чару, старый князь Холмский Данило Дмитриевич, победитель новгородцев на берегах Шелони-реки.
— Ладно… Веди калик, — кивнул хозяин старому дворецкому.
В столовую светлицу вошли трое калик перехожих: двое молодых и зрячих, а третий старый и слепой. Войдя, калики «крест клали по-писаному, поклон дали по-ученому» и, откашлявшись, затянули:
Нашему хозяину-князюшке честь бы была,
Нам бы, ребятам, ведро пива дано:
Сам бы хозяюшка с гостьми испил
Да и нас бы, калик, ковшом не обнес.
Тада станем мы, калики, сказывати,
А вы, люди добрые, почетные, слушати,
Что про стары времена, про доселетния.
Калики на минуту приостановились, и старший из них, слепой, достав из-за спины «домру», стал перебирать струны… Пирующие притихли: в мелодии слепца слышалось что-то внушительное.
По знаку дворецкого холопы поднесли певцам по ковшу пива. Те перекрестились, выпили, утерлись рукавами…
И вдруг с уст их полилось торжественное:
Из-за лесу, было, лесу темного,
Из-под чудна креста Леванидова,
Из-под бела горюч камня Латыря, —
Тут повышла-выходила, повыбежала,
Выбегала тут, волетала Волга-матушка,
Лесом-полем шла верст три тысячи.
А и много в себя мать рек побрала,
А что ручьев пожрала — счету нет,
Широко-далеко под Казань прошла,
За Казанью-то реку, Каму выпила,
А со Камушкой-то Вятку пожрала.
А той Вятке-реке честь великая:
Поит-кормит она славный Хлынов-град1,
Что родной он брат граду Новугороду…
— Как! — остановил певцов боярин Морозов. — Хлынов — родной брат Новгороду?.. С какой такой родни?
— А как же, боярин, — отвечал слепец, — спокон веку так повелось, от дедов и прадедов наших: Хлынов — меньшой братец Великому Новугороду.
— И мне то же сказывали новугородцы, — поддержал слепца князь Холмский. — Даже посадница Марфа про родство Хлынова с Новым-городом говаривала. И чудно так, словно сказка…
— Не сказка, боярин-батюшка, а быль исконная, — настаивал слепец.
— Так ты расскажи, старче, а мы послушаем, — возвысил голос хозяин и кивнул холопам…
Калики перехожие снова осушили по ковшу пива.
— Давно это было… — степенно начал слепец. — Не сто и не двести лет, а, може, с полутысячи годов тому будет. Воевал тогда господин Великий Новгород — чудь белоглазую. Все мужья новгородские, и стар, и млад, ушли на войну. Не год, не два воевали, а поди годов пять. И соскучились в Новгороде бабы по мужьям. Знамо, дело женское, плоть бабья несутерпчивая…
— Так, так… — угрюмо заметил боярин Морозов. — В Писании убо сказано: «Баба — сосуд сатаны».
— Не всякая баба такова, — возразил князь Холмский. — Ну а что же дале? — обратился он к слепцу. — Сказывай, старче.
— А тут, господа почестные, вышло как будто и по Писанию… — раздумчиво продолжал слепец. — Бабы-то Новагорода, точно горшком этим, чертовым, оказались… Со скуки-то по мужьям и сошлись многие из них, и боярские жены, и служилых людей, и смердки, — сошлись, так бы сказать, с молодью безбородою, что еще и в походах не бывали.
— А и не пять — ровно семь годков воевала тогда новугородская рать… — вступился, будто оправдывая чтото, один из молодых певцов. — Так, слыхал, старики баяли.
— Ин пущай семь, — согласился слепец. — В эти-ту семь годков жены новугородски и прижили с молодью деток. Как тут быть? Воротятся мужья, найдут приплод… Стало быть, либо в прорубь головой, либо…
— Так все мне и посадница Марфа сказывала, — подтвердил Холмский.
А слепец продолжал:
— Знамо дело: новугородцам не привыкать было стать ушкуи строить… И понастроили, оснастили, запаслись зельем пороховым, пушками со стен городских, захватили рухлядь, весь обиход, казну… помолились у Софей Премудрости Божией да и вышли Волховымрекою в Ильмень, а Ильменем — в Ловать-реку, а из Ловати переволоклись на Волгу…
— Точно, точно, — подтвердил князь Холмский. — Так и ушкуйники встарь делывали.
— Да и Василий Буслаев со своею удалью… — сказывал хозяин. — Этот и до Ерусалима-града доходил, и в Ердань-реке крестился.
Все гости князя Данилы Щеняти заинтересовались рассказом слепца.
— Ишь ты!.. И впрямь, выходит, Хлынов-град Великому Новугороду брат.
— Такой же разбойник, как и старший братец: что от него терпят вологжане, устюжане, каргопольцы, двиняне, даже тверичи — не приведи Царица Небесна!
— Надо бы его ускромнить, как ускромнили Новгород с другим его младшим «братцем» — Псковом.
— А поди и у них есть своя Марфа-посадница, у хлыновцев этих?
— Как не быть: везде баба! Сказано: «сосуд сатаны».
В это время князь Холмский обратился к боярину Шестаку-Кутузову:
— Онамедни на тебя, боярин, намекал великий государь… Кажись, тебя удумал государь послать под Хлынов с ратными людьми.
— Ой ли! — обрадовался тот. — Пошли, Господи! Пора бы и мне косточки поразмять.
В этот момент дверь столовой палаты растворилась и на пороге показался новый гость… Его сухое, пергаментное лицо обличало либо великого постника, либо человека заработавшегося; зато этот усохший, иконописный лик освещали живые, ясные глаза.
— А! Кум Федор! — радостно воскликнул хозяин. — Добро пожаловать… Что так запоздал?
— У великого князя на духу был, — отвечал пришедший, кланяясь гостям князя Щеняти.
— Добро… Выпей первее, куманек. На духу у государя был, чаю, умаялся… Он поп у нас строгий.
https://w.wiki/EkDo

Александр Островский

Воевода (Сон на Волге)
Площадь в городе. Налево ворота воеводского двора, несколько узких домов, в углу проезд в городские ворота; на заднем плане, за строениями, городская стена, которая постепенно понижается к правому углу; через стену видна Волга и противоположный берег, направо, на первом плане, высокая приказная изба, за ней площадка, видна часть колокольни, далее спуск к Волге, видны крыши домов.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Неждан, Смирной, Дружина стоят у приказной избы, ближе к авансцене; Несмеянов, Брусенин, Цаплин, Тыра стоят против воеводских ворот; по сцене, от городских ворот к собору и от собора к воротам, проходят разные люди обоего пола; у колокольни сидят слепые с деревянными чашками и стоят нищие, между ними Щербак. При поднятии занавеса слепые поют, слышны голоса нищих и вожаков слепых: «Слепому, убогому!», «Сотворите святую милостыньку».
Слепые(поют)
Сходилася правда со кривдою,
Кривда правду переспорила.
Пошла правда по поднебесью.
Пошла кривда по сырой земле,
По народу православному:
Оттого суды неправые…
Из приказной избы выходит Бирюч, надевает шапку на длинную палку и поднимает ее вверх, ребятишки окружают его и смотрят ему в глаза, разиня рот.
Голоса
Бирюч идет, бирюч! Снимайте шапки!
Бирюч
Слушайте-послушАйте, государевы люди, старшие и меньшие и всякого чина люд, от мала и до велика! По великого государи наказу, ведомо вам буди, чтобы вы посадские и уездных всяких чинов люди и сотские, и пятидесятские, и десятские разбойников и татей и смертных убойцев и ведунов и всяких воровских людей у себя не таили и не держали и, имая их, приводили к воеводе. А буде ж вы, посадские и уездных всяких чинов люди, забыв страх Божий и не помня душ своих, учнете разбойников и татей и убойцев и ведунов и всяких воровских людей у себя держать и таить и понаровки им чинить, и тем людям от великого государя быть в смертной казни, безо всякого милосердия, а дворы и животы взяты будут на великого государя бесповоротно и разданы в исцовы иски. (Идет к посаду, дети за ним.)
Тыра
Проваливай подале, мы слыхали!
Брусенин
Не первый раз, не новая новинка!
Цаплин
Мы думали, что свежи, ан всё те же.
Неждан
Разбойников и татей и убойцев
В посаде нет, разбойничья приезду
Не держим мы; так нИпочто и кликать.
Смирной
Да кличь не кличь, немного проку будет,
Коль не ловить. По селам, по деревням
Разбойники и днем и ночью грабят,
По Волге нет проезду, по лесам
Становятся станами без опаски.
Вот там бы их и брать живьем руками;
А кликать по торгам — какая польза!
Неждан
Зачем же к нам посажен воевода,
Как не затем, чтоб татей и убойцев
Разыскивать.
Дружина
Не до воров ему.
Пригожих баб да девок на посаде
Да по клетям добро как раз разыщет,
Не утаишь.
Смирной
Терпенья нам не стало!
Чему не быть, а надоть челобитье
Царю писать.
Дружина
Воров не ловит — горе;
А как поймает — вдвое: он воров-то
Берет из тюрем на дом, научает
Поклепом нас, посадских, обносить.
Ты ничего не ведаешь, не знаешь,
А он, по воровскому наговору,
Берет тебя без сыску и пытает
Без царского указу, — мукой мучит,
Огнем палит.
Смирной
Да с пыток-то поминки
Берет на нас, на выкуп выпускает.
Дружина
Довольно с нас, два года потерпели,
Пора писать и челобитье.
Неждан
Слышу
Давно уж я, что надо челобитье
Царю послать, да только разговоры,
А дела нет.
Смирной
Москва нам дорогА,
С пустыми-то руками не поедешь.
Староста
Ну брат, ау! Коль завязалась драка,
Так не жалей волос. Во что ни станет,
Да только бы избыть его от нас.
Неждан
Московские расходы разверстаем,
Рассудим, что и как, и много ль денег
На проести собрать да на гостинцы.
Неждан, Смирной, Дружина уходят к собору. Отворяются воеводские ворота, выходят: ключник Неустройко с палкой и слуги с метлами.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Несмеянов, Брусенин, Цаплин, Тыра, Неустройко, слуги и народ.
Неустройко
Живей, живей! Сейчас пойдет боярин
В собор с гостьми. Чтоб у меня кипело!
Ворочайся, да живо! Мнется, словно
Медведь ученый.
Один из слуг
Как еще работать!
Гуляем, что ль? А ты возьми-ка мётлу,
Да помети, чем лаять занапрасно.
Неустройко
Разинул пасть-то! Цыц! Не в дармоедах,
Не то что вы, живу у государя:
На части рвусь, куска недоедаю.
А вам одна забота: завалиться
Подальше где, что днем с огнем не сыщешь,
И спать весь день, пока опухнут бельма;
Мол, все равно, работай не работай,
Накормят даром.
Тот же слуга
Даром и побьют.
Тыра
Ну, видно, их не больно жирно кормят:
У нас в посаде только и воруют,
Что воеводские.
Несмеянов
Коль брюхо сыто,
В чужую клеть за ежей не полезешь!
Брусенин
Какие воры, страсть! Концов не сыщешь.
Неустройко
Ты, смерд, молчи!
Цаплин
А ты что за помещик?
Шут выбегает из ворот, держась за голову.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Неустройко, слуги, Тыра, Цаплин, Брусенин, Несмеянов, шут и народ.
Шут
Ой, ой, убил, убил, прошиб до мозгу,
Проклятый пес, паршивая собака!
Издохнуть бы тебе, как басурману!
И чтоб ни дна тебе и ни покрышки,
Поганому. У! Волк тебя заешь!
(Воет.)
Неустройко
Расплакался, аль подзатыльник дали?
Шут
Тебе-то что, холопья образина!
И он туда ж
(передразнивает):
«Аль подзатыльник дали?»
Ай, батюшки! убил, убил, по темю.
Костыль сломал, собака!
Неустройко
Пожалеет.
Шут
Меня-то, что ль?
Неустройко
Нет, костыля-то.
Шут
Дьявол! (Воет.)
Неустройко (шуту)
Что воешь-то? Какой детеныш малой!
Не все ль равно тебе, как псу издохнуть
Под палкой ли, иль пьяному под тыном!
Шут
Не приставай! Всего изъем зубами.
https://w.wiki/EQiZ

Евгений Салиас

Кудесник
Было лето 1765 года.
Среди пустынной и тихой лазури моря, под легким веянием ветерка, со слабо натянутыми парусами медленно, едва заметно, двигался маленький купеческий корабль. Кругом расстилалось, сливаясь с небом, необъятное синее море. Только на севере, на самом горизонте, белелась едва заметная розовая полоска — это была земля, город и порт, из которых корабль вышел в это утро. Он покинул Мессину и Сицилию и направлялся в Египет. На корабле этом было очень много товара и очень мало людей. Помимо хозяина, капитана, было всего восемь человек экипажа — матросов, состоящих по обыкновению из сброда наймитов: итальянцы, греки, албанцы, алжирцы и даже один негр. Но что было явлением необычайным — это присутствие на палубе двух лиц, которые не принадлежали к экипажу. Это были пассажиры, которых обыкновенно торговые суда малого объема никогда на борт не принимают.
Хозяин корабля был человек еще не старый, смуглый, неопределенной национальности, не то мусульманин, не то христианин, не то грек, не то турок, но выдававший себя за истого итальянца. Он решился изменить своему обычаю и взять двух пассажиров до Каира, потому что один из них предложил ему довольно крупную сумму за проезд.
Эти два пассажира казались капитану сомнительными, но на Средиземном море все портовые города, острова — большие и малые, даже берега Франции, Италии кишели десятками и сотнями самых странных личностей. А в особенности много было их именно в числе путешественников. Поэтому быть строгим на выбор не приходилось. Разумеется, если бы десяток человек, подобных этим пассажирам, предложили хозяину корабля взять их на борт хотя бы и за огромную сумму, то он отказался бы.
Этот десяток людей в открытом море мог бы легко завладеть его кораблем, умертвив экипаж и его самого. Подобные случаи постоянно бывали, и всякий собственник корабля опасался брать с собой слишком много пассажиров, которые могли оказаться шайкой разбойников, являющихся под различными именами и костюмами с целью грабежа. Судохозяева опасались их не менее встречи в море настоящих пиратов, которыми изобиловало Средиземное море. Против явного нападения имелось хорошее оружие, а главное — привычка и готовность отстоять себя и свое имущество в открытом бою.
Когда наступили сумерки, жара спала, далекий берег Италии потонул в волнах, а на море стало особенно тихо, оба пассажира появились на палубе из маленькой внутренней каюты и уселись на корме. Между ними тотчас началась беседа, очевидно, продолжение той, которую они вели еще в каюте.
Капитан, сидя вдалеке от них, прислушивался к их беседе; но затем она показалась ему настолько бессмысленной, что он слегка пожал плечами, усмехнулся и отправился в свою каюту ужинать и ложиться спать.
Ясная и свежая ночь, яркий купол неба обещали наутро ровный попутный ветерок и хотя медленный, но спокойный путь. И капитану следовало отоспаться за ночь и набраться силы на случай других тревожных дней или ночей, на случай борьбы с волнами.
Матросы, изредка двигавшиеся на палубе у снастей, тоже понемногу исчезли, разошлись отдыхать, и скоро на палубе оставались только три фигуры: рулевой у колеса и два пассажира.
Эти две личности, которые показались капитану загадочными и сомнительными, не имели почти ничего общего по внешности, были двумя противоположностями. Один из них отличался степенностью, какой-то даже важностью и в голосе, и в движениях и был человек лет около 60, хотя на вид много моложе. Это был резкий южный тип. Смуглый оранжевый цвет лица, нос с горбом, черные глаза под нависшими густыми бровями, высокий лоб, вьющиеся черные как смоль волосы с кое-где блестящей проседью, с густыми усами и большой длинной бородой, клином лежавшей на груди. На голове его была круглая бархатная шапка, гладкая и черная, нечто вроде низенького клобука. И весь костюм был смесью чего-то полутурецкого, полумонашеского. На черные туфли и черные чулки спускались шальвары, а сверху длинная распахнутая монашеская ряса или халат, под которым пестрела турецкая куртка, вышитая шелками. За широким, намотанным кругом талии лиловым поясом торчал небольшой кривой кинжал, а рядом — перламутровые четки.
Костюм этот и то, что украдкой слышал капитан из речи этого незнакомца, именно и заставили его причислить пассажира к числу сомнительных личностей, скитавшихся по берегам Средиземного моря.
Да вообще всякий встречавший эту личность еще в порту, даже матросы, — все оглядывали ее удивленным взором.
Он сидел теперь на скамье, поджав ноги и сложив руки на коленях, в спокойной и важной позе. Перед ним, за неимением места, полулежа и опершись локтем на борт, поместился его спутник, молодой человек лет двадцати, в щегольской одежде такого покроя, какую носила только аристократия. Камзол и кафтан были синие, обшитые золотым галуном по краям, с золотыми пуговицами, а через плечо под кафтаном виднелась портупея, на которой носилась шпага, вынутая теперь ради удобства в пути. Светлые каштановые волосы его, вьющиеся короткими кудрями, падали на широкий и высокий лоб, большие светло-голубые глаза смотрели добродушно, но лукаво, а сильно вздернутый нос, казалось, еще более придавал лукавства всему лицу. Это выражение несколько смягчалось толстыми, пухлыми губами, легко и часто улыбавшимися, обнажая ряд блестящих белых зубов. Смугло-белый, нежный цвет лица и сильный румянец во всю щеку придавали лицу что-то ребяческое. Впрочем, в лице этом было столько жизни, движения, игры, что оно менялось ежеминутно. То кажется детски наивным, почти глуповатым, или добродушным до неразумия, то лукавым, почти коварным. То смотрит этот молодой человек своими синими глазами и усмехается, как шалун ребенок, то вдруг пробежит по лицу его какая-то тень, блеснет что-то в глазах странное, почти недоброе.
https://w.wiki/ERPU

Ширь и мах
Широко, гулко, размашисто, будто потоком — идет вельможная жизнь екатерининского царедворца.
Таврический дворец шумит, гудит, стучит.
У князя Потемкина прием.
Полдень… Под прямыми лучами майского солнца дворец ослепительно сверкает своей белизной. Весь двор заставлен десятками всяких экипажей и верховых коней. В чаще сада, на всех дорожках, мелькают яркоцветные платья и мундиры. Во всех залах и горницах огромных палат «великолепного князя Тавриды» плотная толпа кишит как обеспокоенный муравейник и снует, путается всякий люд, от сановника в регалиях до скорохода в позументах… А среди этой толпы кое-где мелькнет, отличаясь от других, статный кавалергард в серебристых латах, арап длинный и черномазый в пунцовом кафтане; киргизенок с кошачьей мордочкой, в пестром халате и с бубунчиками на ермолке; пленный нахлебник-турок в красной феске, шальварах и туфлях; карлы и карлицы в аршин ростом с зеленовато-злыми или страшно морщинистыми лицами. А между всеми один, сам себе хозяин, никому не раб и не льстец, — ходит, важно переваливаясь, генеральской походкой громадный белый сенбернар.
На парадной лестнице и в швейцарской стоят десятки камер-лакеев и фурьеров, гайдуки, берейторы, казачки-скороходы… Мимо них проходят, прибывая и уезжая, сановники и вельможи с ливрейными лакеями и гвардейские штаб-офицеры с денщиками, гонцы и курьеры из дворца.
И все это блестит, сияет, искрится точно алмазами.
Будто ярко-золотая волна морская бьется о стены Таврического дворца, то напирая с улиц под колоннаду подъезда, то вновь отливая обратно с двора…
Высокие щегольские кареты, новомодные берлины и коляски, старые громоздкие рыдваны, экипажи всех видов и колеров, голубые, палевые, фиолетовые… снуют у главного подъезда… Лакеи и гайдуки швыряются, подсаживая и высаживая господ, и лихо хлопают дверцами, с треском расшвыривают длинные, раздвижные в шесть ступеней одножки, по которым господа чинно шагают, качаясь как на качелях…
— Подавай! Пошел! — то и дело зычно раздается по двору.
И движутся разномастные цуги сытых глянцевитых коней, то как уголь черные, то молочно-белые, или ярко-золотистые с пепельными гривами и хвостами, или диковинно-пестрые, пегие на подбор, так что от масти их в глазах рябит. Цуги коней, будто большие змеи, вьются по двору, ловко и лихо изворачиваясь в воротах, или у подъезда, или среди экипажей и людей. Искусник-форейтор из малорослых парней, а чаще шустрый двенадцатилетний мальчуган бойко ведет свою передовую выносную пару коней — подседельного и подручного.
— Поди! Гей! — озорно и визгливо вскрикивает он и все вертится в седле, оглядываясь на свои постромки и на весь цуг, на дышловых, на толстого кучера с расчесанной бородищей, что расселся важно на бархатном чехле с золотыми гербами.
Всадники-гонцы, офицеры и солдаты, тут же скачут взад и вперед. Двое, справив порученье, садятся на лошадей, а на их место трое влетели во двор и, бросив повода конюхам, входят на подъезд, сторонясь вежливо, чтобы пропустить вельможу, сенатора, адмирала, садящихся в поданную карету.
В саду, на лужайках, на площадках и в подстриженных по-модному аллеях, мелькают цветные кафтаны и дамские юбки, звенят веселые голоса, женский смех и французский говор… Здесь гуляют гости, приехавшие не по делу, не с докладом, не с просьбой, а «по обыкности» — одни, как хорошие знакомые, другие, чтобы faire leur cour временщику и раздавателю милостей.
Близ легкого пестро выкрашенного мостика, среди площадки, между мраморными амурами на пьедесталах, собралась большая кучка пожилых сановников, зрелых дам и молодежи. Общество сгруппировалось вокруг красавицы баронессы Фон дер Тален, новой львицы при дворе и в городе… Маленькая и полная немочка, уроженка Митавы, двадцати лет, от которой пышет красотой, юностью и здоровьем, одна из всех без пудры, румян и сурьмы. Блестящий цвет лица и прелестные голубые глаза белокурой баронессы не нуждаются в притираньях. «La Venus de Matau» — ее прозвище в Питере, данное государыней в минуту раздраженья. Муж ее, уже пожилой генерал, давно в отсутствии, в армии, а она ухаживает за князем, и в столице носятся слухи, что Венера Митавская — временный предмет светлейшего.
Недаром и племянницы князя с некоторых пор постоянно заискивают у нее. И теперь здесь сошлись около нее и подшучивают над ней любезно три из племянниц князя: Самойлова, Скавронская и Браницкая.
Пожилой генерал-аншеф, известный болтун, ходячая газета столицы и сплетник, но добродушный и подчас остроумный, рассказал что-то, что-то будто из истории Греции, случай из афинской жизни, с Алкивиадом, но с понятными всем, прозрачными намеками на князя и баронессу. Всем им известно, кого давно зовут «Невским Алкивиадом».
— Vous calomniez l’histoire!  — восклицает Самойлов, родной племянник князя Таврического.
— Pour plaire a la baronne, — отзывается генерал.
— Нет! Я бы на месте вашей афинянки поступила совсем не так… — звучит серебряный голосок красавицы баронессы. — Cette coquinerie d’Alcibiade не прошла бы ему даром… Она имела мало caractere.
— В таких приключениях la coqinerie est la coquetterie des hommes… — заявляет молодой премьер-майор, сердцеед и герой Кинбурна.
— Когда женщина должна себя отстоять, — горячо продолжает баронесса, — то она перерождается: добрая — делается злой, глупая — умной и трусливая, как овечка, — тигрицей…
Завязывается спор. Почти все дамы на стороне баронессы…
— Полноте… Все вы правы! — решает графиня Браницкая. — Только побывав в положении вашей афинянки, можешь знать: что и как сделала бы…
Беседа снова переходит незаметно на непостоянство князя.
— Domptez le lion… — говорил кто-то, смеясь, баронессе.
— О, это не лев… — весело восклицает красавица. — Князь Григорий Александрович! Трудно найти в мире другого в pendant для сравненья… Он и медведь, и ласточка вместе!.. Знаете, что он?! J’ai trouve! Он — апокалипсический зверь… c’est la bete de Saint-Luc. Это — крылатый вол!
https://w.wiki/ES4s

Илья Салов

Иван Огородников
По узкой лесной тропинке, соединявшей Гнилое озеро с рекою Хопром, шли двое мужчин. Наступили сумерки, но тем не менее можно было рассмотреть еще, что один из пешеходов был мужчина лет сорока, высокого роста, плечистый, сутуловатый, с серьезным и даже мрачным лицом, а другой, наоборот, низенький, юный, веселый и с чуть заметным пушком на бороде и усах. Первый был в каком-то рваном, коротеньком кафтанишке из толстого сермяжного сукна, в таких же шароварах с заплатами на коленах, в тяжелых сапогах, в которых громко хлюпала и чавкала вода; другой — в летней паре, сшитой с претензией на моду, и низенькой пуховой шляпе, надетой набекрень. Первый нес на плечах вентерь, второй холстинный мешок, наполненный, по-видимому, рыбой; поэтому можно было заключить, что пешеходы эти возвратились с рыбной ловли. Впереди их, согнув хвост кольцом и весело прискакивая, бежала небольшая собачонка. Собачонка эта то бросалась в чащу леса, то снова выскакивала на поросшую лопухами тропинку; подбегала к высокому мужчине, ласково виляла хвостом и снова пускалась вперед. Пешеходы шли молча; сумерки в окружавшем их дубовом лесу более и более сгущались… Тишина была могильная. Если бы не хлюпанье воды в сапогах мрачного пешехода да не визгливый лай собачонки, натыкавшейся иногда на ежей, то можно бы подумать, что в лесу не было ни одного живого существа, что он, закутавшись в сумерки, не только заснул, но умер под обаянием душистого вечера.
Наконец молчание, как видно, надоело высокому пешеходу. Он остановился, вынул из кармана брюк кисет с табаком, коротенькую трубочку в медной оправе, набил ее табаком и, чиркнув по рукаву спичкой, обратился к своему юному спутнику:
— Ну, что, — спросил он, закуривая трубку, — продал дом?
— Продал, слава богу! — ответил юноша.
— Гм, «слава богу»! — передразнил его мрачный мужчина. — Отец наживал, а сынок радуется, что все отцовское наследие распродал!.. «Слава богу», говорит!..
— Что ж? ведь я деньги-то не прожил!..
— Нет, нажил! — проворчал высокий, сплевывая. — И все так-то наживают! Кому овцу, кому лошадь, кому погребицу!.. Кто же дом купил — батюшка, что ли?
— Он?
— Я так и знал!.. Так и знал, что все твое добро к нему перейдет. — И, переменив тон, прибавил презрительно: — Эх! бить-то тебя некому!..
— Пора и перестать, — заметил юный пешеход, — достаточно, кажется, был бит.
— Хорошо еще, что ни сестер, ни братьев нет у тебя…
— Конечно, хорошо! Будь братья да сестры, много ли бы мне досталось? Пустяки самые! а теперь все-таки капиталец маленький сформировал. Я все-таки честь честью поступил: и сорокоуст по батюшке покойнике справил, и памятничек ему на могилку поставил… Один чугунный крест десять рублей обошелся…
— А велик капитал-то?
— Рубликов семьсот скопилось…
— Гм, семьсот! Имения-то тысячи на две было!.. Эх ты, голова с мозгом! — И вдруг, взглянув на юношу, спросил: — А корову рыжую дорого спустил?
— За тридцать рублей.
— А она семьдесят была заплачена! Молочища этого по ведру в удой давала! Кому же продал-то?
— Да все ему же, батюшке отцу Егорию…
— Плохо! плохо!..
— Что же делать! Никто дороже не давал, а мне необходимость была поскорее все в капитал обратить. Сам знаешь: дом на церковной земле стоял… Приехал на отцовское место новый дьячок; купить такой большой дом не мог, денег не было; а батюшка, отец Егорий, отдыха не давал мне, каждый день приходил: «Сноси, говорит, дом живей, поместье очищай, новому дьячку ставить хату негде». Что же оставалось делать! Дом продал, а корову не за рога же держать!..
— Так. Ну, что же — теперь дом твой разломали?
— Зачем! В нем батюшка живет.
— А новый дьячок где же?
— А новый дьячок у батюшки поместье купил.
— Вот что! Ничего, ловко вышло! — И, снова оглядев юношу, спросил: — А не знаешь, приятель, дорого он дьячку свою-то усадьбу продал?
— Не знаю. Только слышал, что как-то с рассрочкой, на года…
Мрачный пешеход докурил трубку, снова набил ее, закурил и опять обратился к своему спутнику.
— А сам-то ты, — спросил он, — не мог на отцовскую должность проситься?
— Ах, Иван Игнатьич! — чуть не вскрикнул молодой человек. — Тебе известно, что я даже покойному отцу не раз говорил, что не имею расположения к духовному званию. Сколько раз я честью просил его взять меня из семинарии и в реальное училище определить, а батюшка, вместо того, псалтырем меня по башке! «Хочу, говорит, чтобы ты священником был, перед престолом всевышнего стоял!» А у меня к тому ни малейшего расположения не было. Бывало, товарищи мои сидят и богословие долбят, а я где-нибудь польку откалываю! Бывало, те-то в рваных сюртучишках шатаются, тихонько в душнике махорку курят, а я недопивал, недоедал, чтобы только баночку помадки купить либо галстучек новенький… Танцевать я готов был по целым суткам!.. И отец ректор тоже неоднократно увещевал: «Как тебе, говорит, не совестно! Готовишься, говорит, ты в духовное звание, а сам все пляшешь!..» Но что же мне было делать, когда у меня иное было на уме… Вот и кончилось тем, что покойному батюшке приказано было взять меня из семинарии. И вышло, что я — ни туда, ни сюда!..
— Ну, брат, плохо же твое дело! — заметил высокий мужчина.
— Чем же плохо?
— А тем, что пропадешь ты, как «вошь в табаке».
— Ничуть не пропаду! У меня, по правде тебе сказать, Иван Игнатьич, совсем не такой склад ума… У меня, брат, склад ума корыстолюбивый. У меня копейки не пропадет…
https://w.wiki/EQia

Александр Серафимович

Под землей
Мы вошли в большое кирпичное здание, напоминавшее собой казармы, фабрику или завод. Узкие почерневшие окна почти не пропускали света. Было грязно, скользко, сыро, и по каменному из плитняка полу хлюпала вода. В полумраке, уходя вверх, тянулись, встречаясь друг с другом, какие-то трубы, канаты, балки, производя впечатление сосредоточенной, скрытой силы. Я все боялся провалиться в шахту, которая представлялась мне почему-то просто дырой в полу, и с напряжением и с усилием пробирался в полутемноте, потому что со свету почти ничего не мог разобрать.
Возле ходили какие-то люди, черные, насквозь пропитанные углем, свободно и легко ориентируясь, как давно освоившиеся с обстановкой и месторасположением.
— Эй, да где же старший штейгер? — крикнул наш провожатый.
Что-то огромное и громоздкое, с гулом и железным грохотом, заглушая голос нашего проводника, тяжко ударилось обо что-то металлическое, и все кругом дрогнуло и зазвенело. Это было где-то совсем близко, но я не мог рассмотреть, что это было. Мне в первый момент показалось, что это лопнул у какой-то гигантской машины рабочий вал, коромысло или еще какая-нибудь важная часть.
Рабочий возле меня, такой же черный, как и остальные, которого я заметил только в этот момент, схватился за выходивший откуда-то металлический стержень и, быстро наклонившись, качнул его два раза. И это движение среди чуждой обстановки показалось мне полным значения я особенного смысла. Раздался резкий со звоном удар, как будто о медную доску. И опять то, что за минуту оглушило меня, с таким же треском и гулом пошло куда-то в глубь, издавая характерный звук бежавших по валу цепей.
— Где это мы? — крикнул я, стараясь покрыть гул работавшей машины.
— Шахта.
Я осторожно пододвинулся. Огромный мощный сруб подымался из глубины вплоть до крыши. В нем ходила на цепях клетка. Четырехугольное темное отверстие, как могила, мрачно и угрожающе чернело из-под него. Мне показалось, что оттуда тянуло холодом и сыростью. Я отодвинулся, невольно испытывая ту необъяснимую силу, которая тянет в бездну.
— Пожалуйте в контору, — проговорил наш вожатый.
Он провел нас в большую грязную комнату, занятую столами, с разбросанными по ним планами, чертежами, картами, образцами угля в кусках с металлическим изломом. По средине возвышалась обтертая и вылощенная руками конторка, и на ней огромная книга с замусленными, завернутыми краями.
«Расчетная книга рабочих рудника такого-то общества». Я перелистал несколько страниц. Двенадцать, пятнадцать, восемнадцать рублей в месяц была обычная средняя плата; двадцать пять — максимальная. Страницы пестрели многочисленными штрафами и вычетами, понижавшими иной раз получку на целую семью до десяти рублей.
К нам подошел молодой человек в форме горняка.
— Студент горного института N.
Мы познакомились. Он вежливо и предупредительно переложил книгу на другой стол.
— Ну, что же, господа, есть у вас во что одеться? Ведь, так нельзя спускаться в рудник.
Я захватил с собой подходящий костюм и длинные охотничьи сапоги; но мой приятель красовался в чесучовом пиджаке, крахмальной сорочке и штиблетах.
— Эдак нельзя. Придется вам дать рабочий костюм.
Принесли неимовернейшей грязи куртку, шаровары и колоссальные сапоги, должно быть, из мамонтовой кожи: они не сгибались в ступне.
Мы переоделись. Нам подали по стеариновой свечке. Это напомнило, что больше мы не увидим дневного света, и легкая не то тревога, не то ожидание чего-то шевельнулась в душе.
К нам подошел старший штейгер, гигант с добродушно-угрюмыми чертами серого, точно чугунного лица, на котором, резко выделяясь, ворочались белки глаз. Он был черен, как эфиоп, проникающею угольною пылью.
— Пожалуйте, — проговорил он, обнажая, как кипень, белые зубы, которые так же резко, и даже неприятно-резко, выделялись на его изсера-черном лице.
Мы опять прошли к шахте. Клетка с треском и визгом только что подошла снизу. Из неё вышли два рабочих и быстро и ловко выкатили из верхнего отделения вагончик, до-верху нагруженный углем.
— Ну, садитесь.
Мы секунду помялись, уступая друг другу дорогу. Не то что ощущение страха, а какое-то тайное стремление не отдаваться первому неизвестной, посторонней и неверной сил беспокойно шевельнулось в душе.
«Каждый день тысячи народу спускаются», — мелькнуло у меня, и я влез в клетку, сел на корточки, согнулся и съежился весь в комок, — так она была мала и узка, напоминая собою те клетки, в которых по ярмаркам развозят зверей содержатели кочующих зверинцев. Ноги разъезжались в скользкой черной грязи. Ощущение не то холода, не то сырости охватило все тело. Ко мне влез мой товарищ, а остальные разместились в верхнем отделении. Зажгли свечи. Откуда-то сверху на шею капала холодная вода, неприятно пробираясь за воротник, и попадала в пламя свечи, которая от этого шипела и трещала.
Возле столпились рабочие и служащие.
— Господа, держитесь дальше от стенок, — крикнул кто-то, наклоняясь к нам. — Клетка с боков не забрана, вплотную идет по срубу: захватит руку — вырвет; прислонитесь спиной  — из спины клок вынесет.
Перспектива была не из приятных, и я, и мой приятель изо всех сил стали подбирать руки, ноги и спину, стараясь все это поместить посередине, подальше от проклятых стенок.
— Наверху скобки есть, за них держитесь.
Мы пошарили и уцепились за скобки.
— Ну, готово!
Я видел, как рабочий, быстро наклонившись, опять два раза качнул длинный стержень. Снова где-то со звоном ударило в медную доску, машинист в другом отделении пустил машину, нас встряхнуло и против всякого ожидания стало подымать вверх.
https://w.wiki/ER$P

Всеволод Соловьев

Изгнанник
По живописной просеке векового Горбатовского парка что было духу бежали двое маленьких крестьянских ребятишек — мальчик и девочка. Оба они ревели благим матом. Выгоревшие от солнца, разноцветные их волосы в беспорядке падали на загорелые лица, выражавшие беспредельный ужас. В руках у ребятишек были кошелки, почти верхом наполненные сочною, спелой земляникой. Кошелки тряслись, ягоды то и дело сыпались, но перепуганные дети не замечали этого.
«А-у!» — раздалось в чистом воздухе безоблачного летнего утра, и наперерез им из-за старых сосен вышла здоровая, румяная девка, тоже с кошелкой, наполненной ягодами. Завидя ребятишек, она крикнула:
— Фенька!.. Митька!.. И куда это вы, оголтелые, запропали?.. Аукалась, аукалась — хоть бы разок откликнулись!.. Гляньте-ка — солнышко где!.. Видно, подзатыльников захотелось… мамка-то не похвалит!..
Но тут она расслышала их рев, разглядела их красные, сморщенные в гримасу ужаса лица:
— Ну, чего, чего вы?.. — заботливо произнесла она.
Мальчик карапуз хотел было остановиться, да со всего разбегу попал на большую кочку и растянулся. По счастью, ягоды уцелели, не рассыпались, Он заревел еще пуще. Девочка между тем подбежала к старшей сестре и судорожно охватила ее ручонками.
— Да с чего это вы так?.. Испужались? — говорила та. — Гнался за вами кто, что ли?.. Зверь?.. Волк?..
Ребятишки долго не могли прийти в себя, наконец, остановив слезы, почувствовав присутствие защиты, запищали в один голос:
— Повстречали там вот… сейчас… у поворота к барскому дому…
— Кого?.. Кого повстречали?!
— Страшный такой… весь белый… бе-е-лый!.. Глаза ровно уголья!.. — задыхаясь, выговорил мальчик.
— Лесовик!.. Пра… вот те Христос! — быстро закрестившись, перебила его девочка. — Белый… Бе-е-лый… и глазищами так и повел на нас… говорит: «Здорово, детки, много ли ягод?..» Ну, мы и подрали!..
После этого объяснения их страх сообщился и старшей сестре, а главное, на нее подействовало это определение: «белый… бе-е-лый!» Она даже взвизгнула — и уже все трое побежали теперь, так что только голые пятки мелькали из-за высокой травы…
Между тем в глубине просеки показался человек с длинной белой бородой. Но «лесовик» не думал преследовать ребятишек: заметив их среди высокой травы, он ласково их окликнул, поздоровался с ними, а когда они с ревом пустились от него бежать, он слабо улыбнулся и тотчас же забыл про них. Теперь он шел вдоль просеки скорым шагом, опустив голову, погруженный в свои мысли. В нем не было ничего страшного, и на лесовика он не походил нисколько. Несмотря на длинную, как снег, белую бороду и на мелкие морщины, избороздившие его бледное лицо, он вовсе не казался старым: шаг его был тверд и легок, как у молодого человека, вся небольшая, сухощавая фигура, все движения показывали силу и бодрость. На ногах у него были высокие дорожные сапоги; короткая бархатная венгерка обхватывала его все еще гибкий стан; мягкая широкополая шляпа скрывала его лоб и глаза. Но когда он поднял голову и взглянул на безоблачное утреннее небо, сквозившее то там, то здесь из-за густых ветвей вековых деревьев, светлые глаза его, показавшиеся ребятишкам угольями, блеснули мягко и привлекательно.
Он был красив, этот длиннобородый бодрый старик, той особенной красотою старости, которая все увеличивается с годами и может быть только отблеском разумной жизни, полной трудов и испытаний и не омраченной ни одним упреком совести.
Достигнув конца просеки, старик остановился и огляделся, потом свернул в сторону и скоро вышел в ту часть парка, где следы запустения бросались еще больше в глаза.
Когда-то утрамбованные и посыпанные красным песком дорожки теперь заросли травой. Вычурные мостики, перекинутые через канавы, все покосились. Много лет нечищенные пруды покрывались тиной. Густая зелень беспорядочно обвивалась вокруг беседок и почти совершенно их скрывала. Белые мраморные статуи местами совсем почернели, обломились и носили на себе следы многих непогод. Давно-давно никто не заглядывал в этот старинный парк, никто его не поддерживал. Хозяина не было, и никто не знал даже, явится ли когда-нибудь хозяин. Теперь здесь хозяйничали только разные насекомые, птицы да мелкие зверьки, расплодившиеся в великом множестве. Зимою иногда забегали сюда из леса волки, а летом иной раз забредали деревенские ребятишки, да и то ненароком и, постояв разинув рты перед какой-нибудь статуей, спешили скорее назад в лес, боясь, что вот-вот их кто-нибудь накроет в этом давно покинутом, но все же запретном барском парке.
Обогнув большой пруд, старик поднялся на живописный холмик. Здесь, под могучими, темными ветвями дуба, еще уцелела ветхая скамья. Он сел на нее, снял шляпу и долго глядел вокруг себя, переводя глаза с одного предмета на другой. Глаза его вдруг померкли, тихая одинокая слеза скатилась по щеке. Голова опустилась. Непослушная прядь густых белых волос скользнула на лицо.
Отсюда, с этого холма, было видно многое. На далекое расстояние за прудом шла зеленая поляна, и в ее глубине виднелась озаренная ярким солнцем часть фасада белого старинного дома.
Все здесь, в этой живописной картине, было до мельчайших подробностей знакомо старику. Но он почти не узнавал этих с детства милых предметов, хоть они и нередко грезились ему в течение всей жизни среди совсем иной обстановки. Да, он не узнавал. Он покинул эти места почти юношей, и они сохранились в его памяти во всем блеске своей былой красоты, изукрашенной и позлащенной всем ярким светом юных впечатлений.
Когда, в былые годы, он забирался на этот холм и отдыхал на этой самой скамье, все, что его окружало, казалось ему таким огромным, величественным, почти волшебным. Этот парк был тогда для него бесконечным.
https://w.wiki/EReb

Кименис
Я отыскал заранее отмеченную мною страницу «кассационных решений», прочел ее и затем поспешно, записал;
«…Что-же касается применения 366 статьи того-же устава, то вышеозначенным решением гражданского кассационного департамента разъяснено, что определение размера вознаграждения за вред принадлежит безусловно усмотрению суда. А посему»…
Но тут я вдруг обратил внимание на двукратное повторение «что» в одной и той-же фразе…
«Нет, так не хорошо, надо изменить!»
Я положил перо, встал с кресла и несколько раз прошелся по комнате. Свечи, прикрытые абажуром, ярко озаряли сукно стола, книги и бумагу — все-же остальное уходило в полумрак. Камин почти совсем погас. Все было тихо кругом, с улицы не доносилось никакого звука, в доме все спали. Я чувствовал себя несколько утомленным; я уже более трех часов работал над этим «отношением», которое непременно должен был приготовить к следующему утру и даже доставить начальству.
Я снова сел за письменный стол, исправил смутившую меня фразу… «А посему»…
Я хотел продолжать: «казалось-бы вполне основательным», но мою руку внезапно как-то передернуло и рядом с «посему», вместо «казалось-бы вполне основательным» вышло, да вдобавок еще вовсе не моим почерком: «я здесь, я здесь, я здесь!»
Я закрыл глаза, снова открыл их и убедился, что мне не померещилось. А между тем мою руку с пером так и ломало, так и притягивало к бумаге. И вот перо, помимо моей воли, опять пишет: «я здесь и хочу говорить с тобою».
— Кто-же? Кто? — невольно, почти бессознательно спросил я.
«Кименис» — вывело мое перо на «отношении».
«Что за вздор! Откуда? Что за дикое слово?» — не знаю, подумал или громко проговорил я.
Перо быстро писало:
«Кименис — это мое имя, оно значит „красота“. Я здесь потому, что желаю тебе добра и люблю тебя. Не мучь меня недоверием. Теперь я часто буду с тобою».
Я бросил перо и отошел от стола.
Конечно, я уже имел понятие об этой «духовской», по выражению одной почтенной дамы, корреспонденции. Но никогда я подобной бессмыслицей не занимался, так как она, прежде всего, меня ничуть не интересовала.
Откуда-же все это могло взяться и главное в то время, как я всецело был поглощен моей работой, моим «отношением»?
Но я не стал останавливаться на этом вопросе. Я чувствовал себя решительно утомленным. Я взял свечи, отправился в спальню, разделся и заснул очень скоро.
II.
Проснулся я довольно рано и, только присев к письменному столу за работу, вспомнил о вчерашнем моем приключении, вспомнил не без досады, так как писанием Кименис лист был совсем испорчен и пришлось его переписывать. Часа через полтора мое «отношение» было готово, я свез его куда следовало и сдал по принадлежности.
Вернувшись домой, я почувствовал себя здоровым. На дворе стояла сильная оттепель, какой-то пар носился по улицам, поднимаясь от всего: от домов, из мостовой, от лошадей, даже от людей. Схватить в такую погоду простуду было не трудно.
Как-бы то ни было — меня всего ломало, я чувствовал то жар, то озноб, голова тяжелела и, наконец, стало побаливать горло. Все это меня сердило уж даже потому, что я в этот вечер обещал непременно быть в италианской опере, и мне хотелось сдержать обещание.
Мрачный и раздраженный я присел к столу, раскрыл первую попавшуюся книгу. Но читать не хотелось — я ее бросил. Вдруг моя левая рука стала непроизвольно двигаться, то опускалась, то поднималась…
Неужели опять вчерашнее? Мне стало любопытно — как это я буду писать левой рукою. Я взял лист бумаги, карандаш. Рука моя быстро заходила по бумаге. Я закрыл глаза. Наконец карандаш остановился, приподнялся вместе с рукою и громко поставил точку.
Я взглянул на бумагу — ничего нельзя разобрать; но я тотчас-же догадался, что это писано «наоборот» и что следует глядеть на свет. Я так и сделал. Твердым, красивым, «вчерашним» почерком было написано:
«Твое недоверие и пренебрежение меня оскорбляют. Ты меня не хочешь знать; но я здесь и не могу уйти от тебя. Верь, что я желаю тебе добра. Ты болен, но я тебя сейчас вылечу морским воздухом. Кименис».
Не успел я прочесть это, как почувствовал тихое дуновение.
«Однако, что-же со мною? — тревожно подумал я. — Неужели так расстроены нервы? И откуда у меня вдруг такое больное воображение?»
Между тем дуновение усиливалось. Свежий, электризующий, живительный, хорошо знакомый мне морской воздух, как в тихий весенний день, на палубе парохода, обдувал мне лицо, и я невольно впивал его в себя… Вот я позабыл действительность, мне чудилось южное море, тихий, однообразный плеск волн, сверкающая голубая даль. Я глубоко дышал всей грудью…
Мало-по-малу дуновение прекратилось. Я совсем очнулся. Моего нездоровья, лихорадки, тяжести головы — как не бывало. Приятная теплота разливалась по всем членам, чувствовалась бодрость и свежесть.
Левую руку опять потянуло к столу и через несколько секунд, все так-же на свете, я читал:
«Видишь — ты здоров. Но я сделаю больше, сегодня вечером я спасу тебе жизнь, может быть, тогда ты мне доверишься».
«Однако, это уж совсем сумасшествие… нельзя же поддаваться!» подумал я, скомкал бумагу и бросил ее в камине.
По стенам, в рамах картин, то там, то здесь, стали раздаваться тихие странные звуки, каких прежде я никогда не слыхал, по крайней мере у себя в доме: будто что-то щелкало или лопалось… впрочем, вернее, это похоже было на разряжение электричества…
В передней послышался звонок. Я вышел навстречу заехавшему ко мне приятелю… Чувствовал я себя отлично.
https://w.wiki/ERec

Глеб Успенский

Кой про что
В новом, пахнувшем краской вагоне третьего класса было жарко натоплено; публики было мало, места для всех много, всем просторно и свободно; на двух лавках с полным комфортом расположился кондуктор: он пил чай, закусывал и в то же время составлял какие-то ведомости; несколько солдат в углу, сняв шинели и оставаясь в одних рубахах и фуфайках, играли в карты; какой-то доброволец из мещан занялся топкой печки и «накаливал» ее без всякого снисхождения.
— Так, так! — хвалили его. — Держи тепло-то ровней, оно что теплее, то лучше!
И доброволец, весь красный от жару, усердствовал из всех сил; поминутно он гремел чугунной заслонкой и швырял в огненную и трескучую пасть печки маленькие сосновые поленцы.
Какой-то молоденький приказчик, какой-то молодой солдат, еще какой-то купеческого образа и подобия человек и простой мужик, примостившись у двери, отворенной в то отделение, где топилась печь и откуда шло тепло, занимались чтением газеты и разговорами. Читал молодой рослый солдат в новой красной фуфайке.
Читал он «листок», начиная с первой строчки, и, по-видимому, не желал прекратить чтения, не дочитав газеты до последней строки; начав передовицей о замыслах Англии против России, он без передышки после точки, заканчивавшей передовицу, и не меняя интонации, стал путаться языком в придворных известиях, потом в городских происшествиях, потом в иностранных новостях и, наконец, достиг судебной хроники. Слушатели очень внимательно следили за чтением и не столько за смыслом прочитанного, которого и действительно было не особенно много в листке, сколько за трудной работой, обнаруживавшейся в лице и губах не раз вспотевшего чтеца. Наконец он добрался и до конца судебной хроники, в которой очень кратко пересказан был один из многочисленных в последнее время земельных процессов и который по обыкновению сопровождается действием холодного оружия; чтец замолк, повертел в руках газету и сказал:
— Теперича — все! Пошли объявления… Надо горло прочистить, папиросочки покурить!
Чтец закурил папиросу, поразмялся. Поразмялись, поотдохнули и слушатели. Начался разговор.
— Это что же, любезный, — спросил солдата слушатель-мужичок, — что же это считается холодное оружие? И горячее, стало быть, есть какое?
— А как же! — плутливо проговорил смешливый молодой приказчик. — И горячие есть! В законе прямо сказано: «дать ему, подлецу, двадцать горячих!..» Вот это самое и есть горячее оружие…
— Нет! — снисходительно улыбаясь и поплевывая от крепкого табаку папироски, авторитетно сказал солдат, — розги это не могут обозначать. Оружием называется ружье, и ежели, например, прикладом, то по закону оно считается холодное; а ежели зарядить и пулей или дробью плюнуть, следовательно до крови, то оружие будет считаться горячее. Потому, что ты прикладом должен его дуть плашмя, и он должен существовать опосле того в живом виде, ну а коль скоро горячим способом, так, пожалуй, и богу душу отдашь!
— А ежели саблей цапнуть? — опять вмешался мужик. — Она ведь до крови может, а горячего в ней ничего нет?
— Ну, сабля — это не пехотное дело, там другая команда. А пехотный закон — прикладом!..
Разрешив трудный вопрос и дав молодому приказчику богатую тему для подтрунивания над мужиком, перед которым теперь открылся огромнейший выбор по части холодного и горячего, — солдат вновь было взялся за чтение, но в это время из средины вагона поднялся какой-то благообразный и сухонький старичок в опрятненьком мерлушечьем тулупчике, с опрятненькой козлиной бородкой и, подойдя к собеседникам, каким-то монашеским голосом спросил:
— Это кого тут… прикладом-то… в повиновение?
— Да тут мужичонки заартачились в одном месте… Ну, вынуждены были холодненьким пугнуть…
— И полегчало?
— Должно быть что поочувствовались.
— И все поняли?
— Говорят — «виноваты!»
— Ну, так!..
Старичок улыбнулся тонкой, хитрой улыбкой и, повернувшись, пошел к своему месту.
Старичок этот, один из излюбленных теперешних типов деревни — тип кулака с обличьем, так сказать, «религиозно-нравственным» — сидел все время в темном уголке вагона, в том месте, где скамейки прислонены не к окну, а к глухой стене; сидел он в соседстве с таким же благообразненьким соседом той же хитрой породы, с таким же постно-хитрым лицом и в таком же опрятненьком мерлушечьем тулупчике. Оба они были несомненно большие деревенские воротилы, но из тихеньких, из «примерных» и вполне безукоризненных. Сидя друг против друга, они скромненько, с молитвой и крестными знамениями ели какую-то булочку с икрой. И в то же время они неумолчно, хоть и совершенно беззвучно, вели беседу, а ведя беседу о своих делах, отлично, до последнего звука отчетливо слышали и видели все, что делается и говорится кругом. Бывают такие счастливые натуры: молча обделывают практические дела, «молча говорят», все видят, все слышат, знают всю подноготную и во всех отношениях неуязвимы.
— Ишь ты вон! — беззвучно сказал старичок, садясь опять на свое место против своего собеседника, — уж и холодным прикладом стали припугивать! Оно давно бы пора за ум-то взяться, чем дозволять мутить без толку…
— Мутят, мутят, а пользы-то никакой нет!..
— То-то и есть, что пользы нет! Знаешь ведь, чай, Ивана-то Мироныча Блинникова?
— Блинникова-то? Их ведь много, Блинниковых-то.
— Ну, Ивана-то Мироныча?.. Ну, а ежели не знаешь, так я тебе скажу: человек первеющий, вышел в люди из самой грязной грязи, привезен в Петербург был десяти годов, прямо в кабак. Побоев что вытерпел на своем веку, числа этим побоям нету! И постепенно, только единственно что с божию помощию и трудами своими, наконец достиг теперича до большой чести… И от Красного креста медаль, и патенты за пчелу, и благодарность: рыбу подносил высокой особе, двух огромнеющих судаков…
https://w.wiki/EReh

Через пень-колоду
— Там, на кухне, вас спрашивает какой-то мужчина, — сказала мне как-то на днях работница, появляясь в моей рабочей комнате. — Вот какую-то бумагу велел вам прочитать… Не очень молодой уж… Даже уж довольно пожилой мужчина.
Работница вручила мне бумагу и ушла.
Очень и очень была мне знакома эта «бумага», засаленная продолжительным пребыванием за пазухой неведомо откуда появляющегося «прохожего» человека, случайного моего посетителя, и не без некоторого неприятного ощущения взял я ее в руки: много, очень много перечитал я этих бумаг с тех пор, как живу в деревне, и давно уже отвык чувствовать любопытство к произведениям такого рода; эти желтые чернила, от которых слепнут глаза, и почти всегда невероятно исковерканный язык, над пониманием которого надобно в буквальном смысле слова «ломать» голову, а главное, всегда почти кляузное содержание этой «бумаги», — все это развило во мне какое-то неприязненное, даже болезненное ощущение, ощущение боли в висках всякий раз, когда какой-нибудь случайный посетитель, желая поговорить со мной, посылал вперед себя эту засаленную бумагу.
«Кляуза! Непременно какая-нибудь ехидная гадость!» — чувствуется мне всякий раз, когда я увижу этот протягиваемый мне работницей засаленный лоскут. Горький опыт убедил меня, что хороший, дельный, порядочный мужик не пойдет ко мне за разговором; он делает свое дело — некогда ему разговаривать, да и нечего мне ему сказать: ничего я в его делах не понимаю и не знаю. Горький опыт убедил меня еще и в том, что хороший, порядочный мужик, желающий подумать, а по временам и поговорить «по-хорошему» и о хорошем «вообче», не пойдет ко мне не потому только, чтобы он был уверен, что и по этой части, то есть по части хорошего разговора, я так же мало понимаю, как мало понимаю в его крестьянских делах; нет, он знает, что по части «хорошего разговора» я могу быть ему полезен, что у меня книжки, что я в газетах «вычитываю обо всем», и что вообще нам с ним есть много о чем поговорить по совести; но, зная все это, он все-таки не пойдет ко мне, потому что чувствует бесплодность таких разговоров, чувствует, что не те времена, чтобы дозволять себе даже мечтать по-хорошему, что теперь времена стоят рыковские, не светлые, не настоящие — времена, которые, несомненно, пройдут, но с которыми «по-хорошему» ничего не поделаешь. Можно только сторониться от них, «не касаться» этой рыковщины, где бы она ни проявлялась в деревенской жизни: в волостном суде, на сходе, в кулацком трактире или на кулацкой попойке; и вот почему не идет ко мне порядочный мужик для хорошего разговора: рыковщина вдвойне страшна здесь, в деревне, где она груба, топорна, бесчеловечна и ничем не прикрашена. Рыковщина страшна как систематическое истребление во всех и в каждом малейшего проявления чего-нибудь божеского, совестливого, умного, справедливого. Рыковщина не только банковый грабеж, а умышленное истребление малейших благородных и справедливых побуждений в человеке. Последние двадцать пять лет тем и ужасны, что дело о правде и неправде стояло в таком именно, а не ином положении. Неправду слишком берегли, слишком холили, дали ей полную волю, а правду слишком жестоко, слишком неумолимо истребляли в малейших ее проявлениях и положительно на всех путях. Если рыковщина городов не пускала в банк порядочного человека, чтобы он не помешал делать зло на десятки миллионов, то рыковщина деревень не пускала его ни в ссудо-сберегательное товарищество с грошевым оборотом, ни в волостное правление, ни в суд, ни в школу. Все, что в течение этих двадцати пяти лет имело стремление в самом деле делать добро, приносить общественную пользу, все, что хотело делать по правде, совести и чести, на каких бы отдаленнейших и глухих местах эти попытки ни осуществлялись и в каких бы микроскопических размерах ни проявлялись они, — все это зорко, необычайно зорко, по-звериному видела, носом чуяла рыковщина и стремилась истребить. Светлое сознание, ум, малейшие проявления доброй воли, прямоты совести, словом, малейшее проявление души — все это претило, бесновало зоологический инстинкт рыковщины, которая не церемонилась и пускала в ход всякие средства: «всемогущий бог», «с божиею помощию», «помощь бедным и нищим», «расширение производства», «страдание сердца», «шантаж и подрыв доверия» и т. д., словом — все, что может заставить верить, что на кровати лежит бабушка, а не волк в бабушкином чепчике. И для чего все это? Для того же, для чего и волку нужно вечно рвать овец и вечно быть голодным; в этом рванье, в этом бесплоднейшем истреблении все содержание бессмысленной зоологической рыковщины — рванье, грабеж для рванья и грабежа; разворовав миллионы, рыковщина не научит даже детей своих читать и писать; у ней нет фантазии истратить эти миллионы; она может только хватать их, воровать и ввергать в помойную яму… Ни замков она не выстроит, ни морей не оживит, ни гор не коснется и ничего ни из каких сокровищ не извлечет. Чтобы быть хорошим эгоистом, нужна продолжительная наследственность, нужна порода, а здесь наследственность фантазии хватает только до паюсной икры и чистосердечного приношения городничему: на миллион уже не хватает этой фантазии; но, несмотря на то, что фантазии хватает только на полтинник, этому зоологическому типу, мужику без мужицкого труда, нельзя остановиться в грабеже и в зле, нет других форм для проявления самого себя, не угнетенного мужицким трудом, а освобожденного от него… Волка сколько ни корми, как ни ухаживай за ним, но он уйдет в лес голодать, выть и рвать всякую падаль.
https://w.wiki/ES4q

Ипполит Шпажинский

Простая история
Действие происходит в одном из торговых городов средней России.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
Городской сад. Поперек сцены липовая аллея. На ней скамья. В глубине кусты сирени, образующие беседку, к которой с аллеи ведет усыпанная песком дорожка. Дальше деревья. За ними вид города.
ЯВЛЕНИЕ I.
Сильвачев [в кителе, сняв фуражку, задумчиво сидит на скамье] и Почтальон [справа].
ПОЧТАЛЬОН. Господин полковник, вам письмо-с. [Ищет его в сумке].
СИЛЬВАЧЕВ. Есть?
ПОЧТАЛЬОН. На дом к вам нес. Извольте получить. [Отдает конверт и поклонившись, уходит влево].
СИЛЬВАЧЕВ. От жены… Ничто не может так расстроить меня, как эти письма!.. Изящный конверт, вычурный штемпель… твердый, холодный почерк… Он так же красив, как она, и так же… бездушен. [Нервно вскрывает конверт и, вынув письмо, бросает конверт на землю]. Конечно — денег. Знаю заранее. [Читает. Усмехнулся]. Ну, так, так!… Для того и живу, чтобы посылать туда деньги. Все кончено между нами, все!.. но это не мешает пользоваться моими средствами, чуть не требовать в них отчета. И это после того!.. Лучше не вспоминать! [Взглянул на подпись]. «Любящая Тебя жена»! [Горько усмехнулся].
ЯВЛЕНИЕ II.
Сильвачев и Ветенский (быстро входит слева|.
ВЕТЕНСКИЙ. А, Яков Андреевич!.. Батюшки, какой хмурый! Что с тобой?
СИЛЬВАЧЕВ [пожимая его руку]. Ничего.
ВЕТЕНСКИЙ. Я, кажется, застал тебя за письмом. [Поднял конверт]. По-ни-ма-ю! Рука прелестной кузины, ха, ха! Получил?
СИЛЬВАЧЕВ. Да.
ВЕТЕНСКИЙ. Не желает-ли она возвратиться к законному сожительству?.. Не пугайся. Побледнел даже. [Садится].
СИЛЬВАЧЕВ. Есть вещи, которыми не шутят, Алексей Иванович!
ВЕТЕНСКИЙ. Я и не шучу. Скажи пожалуйста, что ей от тебя нужно? Она постыдно бросила тебя… Непостоянство у нас, Ветенских, в крови, ха ха!.. Она укатила за этим князьком в Петербург и там почти открыто сожительствует с ним.
СИЛЬВАЧЕВ [резко]. Прошу — перестань!
ВЕТЕНСКИЙ. Но, любезный друг, бросают и прекрасных людей. Это дурно рекомендует не их, а женщин, которые так поступают. Да, Annette создала тебе весьма гнусное положение. Но если ты киснешь в нем — сам виноват.
СИЛЬВАЧЕВ. Я уже просил.. Тебе непременно нужно говорить о том, что меня раздражает. Болтун!
ВЕТЕНСКИЙ. Не болтовня, а участие…
СИЛЬВАЧЕВ. Полно пожалуйста!.. Да если-б и участие, то я его не прошу. Сплетничают также под видом участия. А ты любишь таки… Люди праздные всегда таковы.
ВЕТЕНСКИЙ. Согласен. Я праздный человек. Пьянствую, якшаюсь со всякой дрянью и так далее. Но все это не мешает мне относиться к тебе с участием и ясно понимать твое положение. Будь я на твоем месте, неужели — думаешь — я допустил бы испортить всю свою жизнь, как допустил это ты? У тебя все права на развод. Отчего ты им не воспользовался? Мало того, ты остаешься в какой-то зависимости от Annette, посылаешь ей деньги и все. Бывают семьи, где отношения супругов сплелись в такой узел, который сам черт не распутает; и муж и жена виноваты по своему. А ты — прав безусловно; совесть твоя чиста, следовательно ты имеешь подлое право поступить, как лучше.
СИЛЬВАЧЕВ. Все это легко говорить…
ВЕТЕНСКИЙ. А что бы сделать, нужен характер. Конечно. В твоем положении довольно было одной решительной сцены, чтобы повернуть по-своему… Нечего ухмыляться!.. Но тебя или не хватило на это и ты боишься жены, или любишь ее — кто разберет!
СИЛЬВАЧЕВ. Думай, как хочешь.
ВЕТЕНСКИЙ. Гм! зачем ты все посматриваешь в ту сторону? Поджидаешь кого?
СИЛЬВАЧЕВ [с неудовольствием]. Никого не поджидаю. С чего ты взял?
ВЕТЕНСКИЙ. Ха, ха, ха! Зачем-же сердиться? Подозрительно, брат, подозрительно!
СИЛЬВАЧЕВ. Э, отвяжись!
ВЕТЕНСКИЙ. Мешаю?
СИЛЬВАЧЕВЪ. Нисколько.
ВЕТЕНСКИЙ. Так, или не так, но мне хочется с тобой побеседовать.
СИЛЬВАЧЕВ. Верно что-нибудь нужно? Слишком ты участлив сегодня. С тобой всегда так.
ВЕТЕНСКИЙ [ударяя его по плечу]. Ха, ха, ха! Каков! Подозрительность, милый мой, черта весьма гнусная. Ну, а дельце действительно есть к тебе, есть.
СИЛЬВАЧЕВ. Какое?
ВЕТЕНСКИЙ. Видишь-ли… Я ведь, кажется, должен тебе?
СИЛЬВАЧЕВ. Должен.
ВЕТЕНСКИЙ. Плохи дела, очень плохи. Арендатор, скотина, задержал платеж…
СИЛЬВАЧЕВ. Лучше скажи — вперед не дает. Ну?
ВЕТЕНСКИЙ. Гм!.. ты того… не можешь мне… четвертную? Понимаешь — зарез!
СИЛЬВАЧЕВ. Д-да, весьма гнусная черта подозрительность! [Неохотно]. Так и быть, на. [Достает деньги].
ВЕТЕНСКИЙ [засунул их в карман жилета]. Вскоре получишь. Пожалуйста не беспокойся!
СИЛЬВАЧЕВ. Ну, это еще увидим!
ВЕТЕНСКИЙ [небрежно развалился]. Что? Ты говоришь таким тоном, как будто я легко отношусь к чужому карману…
СИЛЬВАЧЕВ. Теперь придираться начнет. Чудак!
ВЕТЕНСКІЙ. Не придираться, а… Те-те-те! господин Аравин!
ЯВЛЕНИЕ III.
Те-же и Аравин [справа].
ВЕТЕНСКИЙ. Куда вы так стремительно мчитесь?
АРАВИН [раскланивается с улыбкой]. По делу-с.
ВЕТЕНСКИЙ. Всегда по делу, как я всегда без дела. [Сильвачеву]. Замечательный молодой человек. Рекомендую. [Аравину]. Так как вы все и всех знаете, то этот приятель мой, в ранге полковника, вам не безизвестен, конечно?
АРАВИН. Как же-с! [Почтительно кланяется Сильвачеву]. Письма, весьма приятно!
ВЕТЕНСКИЙ. Сей молодой человек замечателен тем, что, появившись у нас, прямолинейно заявил, что ищет карьеры и денег. Только карьеры и денег. Вожделею, мол, и все тут. И все обязаны мне в этом содействовать, потому что я родился с известными аппетитами. А всякий, кто не содействует, тот есть мерзавец.
АРАВИН. Ха, ха! Вы известный шутник. [Сильвачеву]. От Алексея Ивановича всем достается; но за это на него как-то не обижаются.
https://w.wiki/ES4i