Зимняя ночь
Какие бывают скучные комнаты! Огромная, длинная, проходная гостиная с крашеным полом, на который какими-то домашними средствами наведен необычайный глянец, равняющийся паркету. Стены оклеены дешевыми белоперловыми обоями, — такими дешевыми, что если прислониться к ним, то на платье останется мел. На одной из дверей висит коротенькая портьера из малинового репса, а на другую, из передней, материи не хватило, и она украшена только Фестонами с узенькою бахромою. Окна завешены пожелтелыми кисейными с зубчиками занавесками, измятыми как затрепанное и замытое платье, и заложенными за кривые бронзовые ручки. Мебель, скупо и симметрично расставленная по стенам, покрыта расползшимися кое-где по швам чехлами. Она полиняла и выгорела от солнца; но обновить ее показалось дорого, и потому повесили только новую портьеру. Под чехлами, кстати, удобно прятались обтертые ножки со сломанными колесцами и заменявшими их подставками. Узенькое зеркало закрывало только половину простенка. Оно состояло все из кусочков, искусно соединенных переплетом, и наверху на нем красовалась маленькая фарфоровая куколка, происхождения которой никто не помнил, а на подзеркальнике стоял, между двумя посеребренными подсвечниками, букет искусственных цветов, окруженный засохшими колосьями и какою-то неувядающею травою. От этого букета, прикрытого стеклянным футляром, веяло невыразимою унылостью. Гораздо лучше была живая герань и еще какие-то растения на окнах, выращенные дома из черенков, и потому чрезвычайно прочные. Когда летом солнце, после полудня, било в окна и заставляло канареек метаться и трепыхать крыльями, в этом уголке как будто чувствовалась жизнь и даже красота.
Но теперь был зимний вечер; канарейки спали, уткнувшись носиками под крылышки, и вместо солнечных лучей, комнату освещала керосиновая лампа из того скверного металла, который у нас почему-то называют «темною бронзою». Свет этой лампы падал на стол, прикрытый плохенькою репсовою скатертью, на лежавшие на нем два истерзанные альбома и на раскрытую книгу. И еще на чудесную женскую головку, опущенную над книгою.
Как много значит одна такая головка! Она могла бы сообщить неотразимую привлекательность этой скучной комнате, заставить считать лучшими в жизни часы, проведенные у этого столика, при свете этой отзывающейся керосиновым чадом лампы, подле этой чудесной головки… Но такого счастливого человека еще не было.
Кое-как зачесанные с утра, а теперь спутавшиеся, полосы упали короткими густыми прядями на маленький лоб. От неровного освещения они казались разных оттенков: то светлые с металлическим плеском, то темные, мягкие, как пушистый плюш золотистого, меняющегося цвета. По опущенным темным ресницам, когда они шевелились, тоже как будто перебегали золотые искры. В тонком носике и немножко толстых сжатых губах можно было заметить чуть-чуть задорное выражение, тогда как глаза, которыми она иногда медленно обводила вокруг себя, переворачивая страницу, заставляли предполагать скорее что-то неопределенно-мечтательное, мягкое и ласковое. Этому выражению как нельзя более отвечал простой полотняный воротничок, туго обхватывавший круглую шейку, и измятая старенькая блуза, в которую была одета Мери.
Мери! Откуда такое нерусское имя, отзывающееся претензиями аристократического салона и модного воспитания? Оно как-то странно звучит в этой опрятно-убогой комнате, оно не идет к этой прелестной, но растрепанной головке и к этой старенькой блузе.
А дело очень просто. Марья Петровна Шелехова, двадцать лет назад, когда у неё родилась дочка, была очень тонная дама. Тонность её оправдывалась, впрочем, только собственным её желанием. По происхождению и общественному положению она принадлежала к мелкому чиновничеству. Но она недурно говорила по французски, и в девушках за нею ухаживали военные. Ей случалось бывать у полковых дам, где чай подавали денщики в белых перчатках, и где говорили об опере, о Михайловском театре, о карусели у артиллеристов и о лицах самого высокого положения. Выйдя за маленького чиновника, Марья Петровна решила, что она все-таки будет принимать у себя вечером во фраках и с эполетами. В Петербурге мещанский аристократизм — одно из самых доступных развлечений. Марья Петровна приняла вид дамы, сохранившей в своем неудачном браке привычки хорошего общества. У неё появились очень личные поклонники, и она сочла самым хорошим тоном назвать свою маленькую Машу — Мери.
II.
Но на двадцать лет Шелеховы постарели, а продолжительная борьба с дороговизною, с безденежьем, с затруднениями и щелчками всякого рода, утомили даже Марью Петровну. Притом, в пожилых годах тип департаментской салопницы как-то неизбежно берет верх над светскими притязаниями. Марья Петровна опустилась, раскисла, и приобрела брюзжащую хроническую раздражительность. Она убедилась, что жизнь её испорчена, что муж загубил её, и точно так же загубит и дочь.
Впрочем, это как случится: иногда Марья Петровна обрушивалась с плачущею бранью на Мери, попрекая её связанными с её существованием расходами, и раздражаясь, зачем ей скучно. Красивая, изящная, но не выданная замуж, плохо одетая и скучающая Мери, представлялась ей как бы живою укоризною их бедности, и она готова была одинаково злобствовать и на нее, и на мужа, смотря потому, кто подвертывался на очередь.
Сам Шелехов относился ко всему довольно спокойно, как человек обтерпевшийся, и с самым невинным удовольствием приносил иногда домой мешок винограду или апельсинов, купленных на лотке. Это выходило почти трогательно, и Марья Петровна в хорошую минуту старалась как бы даже преувеличить приятное значение такого баловства.
https://w.wiki/EQfD

Мгновенье
Буря приблизилась к кабинету Павла Петровича Лухарева. Сквозь затворенные двери он уже с полчаса слышал зловещий шум, сначала скромно сочетавшийся из двух еще сдержанных голосов, но потом мало по малу возвысившийся до невероятного гвалта, в котором участвовали крики, слезы, топанье ногами, стуканье головою о стену, истерические взвизгиванья, и наконец прорвался даже какой-то подозрительный звук, напоминающий данную со всего размаха пощечину.
Павел Петрович побледнел… «Битва жизни» для многих русских людей есть ничто иное как «битва супружества». Муж бьется из всех сил, чтобы устроить жизнь на сколько-нибудь человеческих основаниях; завязывается изнурительная борьба с судьбою, с счастьем, с клеветою врагов и с завистью друзей, с щелчками, налетающими откуда-то в награду за самые честные усилия, — иногда лучшая часть жизни уже ушла на эту борьбу, когда силы надорваны и волосы засеребрились сединою — тогда оказывается, что воевать было совсем незачем, что жизнь давно исковеркана непоправимым образом. Деньги ушли на туалеты и экипажи жены, на пошлые жур-фиксы для её пошлых друзей и приятельниц, на всю так называемую «семейную обстановку». Лето, для которых хотелось что-то сделать, оказываются безвозвратно унесенными в ту же сторону, в тот же упорно-замыкающийся круг мещански-светской пошлости и институтского недомыслия. И впереди — мрачная необходимость жить для семьи, с которою порваны всякие нравственные связи.
В этой «битве супружества» есть период, когда муж боится скандала. Он так много израсходовал самого себя на другую, более осмысленную борьбу, что ему страшно, как бы потраченные усилия не пропали даром, из за одного из тех несчастных домашних случаев, которые разом освещают всю тщательно маскируемую нескладицу жизни, и волочат уважаемое до тех пор имя в грязи. Легкий всплеск раздраженной дамской руки, сцена у мирового судьи, скандальные полстолбца в газетах — это добивает. В конце концов, страх проходит, человек достигает мрачного сознания, что чем хуже, тем лучше; он даже начинает желать такого обстоятельства, которое сорвало бы маску, поставило бы его совершенно отдельно, без ответственности, без фальшивой связи, соединяющей в глазах общества людей, живущих под одною кровлею. Но Павел Петрович еще не дошел до такого сознания — он еще обладал терпением, на что-то надеялся и волновался. Поэтому, невыразимый гвалт, доносившийся из комнаты жены, заставил его побледнеть.
Дверь отлетела, и в кабинете появилась сама Марья Антоновна.
Говорили, что в молодости она была красавица. Этому можно было поверить, не смотря на ее сорок лет и чрезвычайно глупое выражение лица. При том Лухарев мог жениться на ней конечно только потому, что страстно влюбился в её красоту.
— Где у тебя Аннушкин паспорт? рассчитай ее сейчас, и чтобы она сию же минуту, сию минуту убиралась… обратилась Марья Антоновна к мужу.
Она была совсем красная от ярости, и руки до того дрожали, что браслеты звякали один о другой.
— Что такое опять вышло? спросил Павел Петрович.
Марья Антоновна опустилась на диван и принялась рассказывать. Это была одна из бесконечно повторявшихся в домашнем быту Лухаревых историй. Началось с маленькой стычки с дочерью, восемнадцатилетнею Надею, очень хорошенькою и безвозвратно испорченною воспитанием барышнею. Сын, только-что провалившийся на экзамене в военной гимназии и потому расположенный искать домашних развлечений, вступился за сестру. У них у обоих была наклонность дразнить мамашу, не смотря на её всегдашнее потворство. Павел Петрович сначала не переносил этого, вмешивался, но убедившись, что с мамашею ничего не поделаешь, и что невозможно возвратить детям потерянного уважения к ней, махнул наконец рукою. Участие третьего лица очень оживило спор; Марья Антоновна, как с нею всегда бывало, привлекла еще и прислугу, всполошила весь дом, одним словом — произвела нечто невообразимое.
Все это было очень не ново для Павла Петровича:, но по сконфуженному и даже испуганному тону жены он подозревал, что она чего-то не досказывает.
— Ты ее ударила? спросил он прямо.
— И не думала. Это она уверяет со злости, будто я ей дала пощечину! ответила Марья Антоновна, и вдруг накинулась на мужа, выбрасывая какие-то жалобы, упреки, целый ворох бессмысленных раздражений, под которым ей хотелось потопить вопрос о пощечине.
Павел Петрович не сомневался. Аннушка была жена его лакея Григория, которым он очень дорожил, Григорий недавно женился и упросил взять жену в горничные, чтобы только быть с нею вместе. До сих пор он как-то счастливо спасал ее, пряча с глаз, как только барыня расходится. Теперь он вдруг озлобился, объявил, что не остается больше, и что жену с барынею «рассудят».
— Мне вас, Павел Петрович, очень жалко, а только так нельзя, объяснил он мрачно, явись за расчетом, — мы вами всегда очень обязаны, а барыню пусть рассудят.
Марья Антоновна не на шутку перепугалась. До сих пор все её скандалы как-то счастливо сходили с рук, и она даже была уверена, что никто из её знакомых и не подозревает её домашних привычек. И вдруг разбирательство у мирового судьи! Она ходила по комнатам с потемневшим как ночь лицом, фатально складывала руки и уверяла детей, что она несчастнейшее существо, что муж губит.
— Мы живем хуже всех, толковала она Наде, — У Анны Васильевны эту зиму танцевали, Лизавета Степановна три раза в неделю в театре, а я почти не выезжала.
https://w.wiki/ERNy

Мисхорская сакля
По самому берегу Ялтской бухты тянется узенький пыльный бульварчик. Днем, даже в людное время года, он обыкновенно пуст; но по вечерам там пиликает плохенький оркестрик, на столиках возле ресторана зажигаются огни, выползают откуда-то грязноватые лакеи, и мало по малу сходится публика. По каменистой мисхорской дороге, идущей вдоль бухты позади бульвара, то и дело подъезжают экипажи, возвращающиеся из окрестностей, по которым разбредается на день все приезжее население Ялты. Сумерки густо заволакивают берег, и в их синеватом тумане тают каменные очертания скал; высоко над головою вспыхивают звезды, а невозмутимо-спокойное море подергивается сдержанным блеском и слегка дымится. Потянет крылом запоздалая чайка, или татарин, отчаливая, всплеснет веслом — и Фосфорические брызги вспыхнут на темно-синей воде и медленно погаснут. А там, вдали, тускло мигают огоньки татарской деревни Ауты, и доносится откуда-то сухой, трескучий скрип арбы. В свежеющем воздухе пахнет кипарисом и лавром и тем особым, раздражающим запахом, который издает остывающая земля. В такие вечера оставаться в комнате невозможно; все, что принадлежит к досужему люду, высыпает на бульваре подышать теплотою южной ночи, встретиться со знакомыми и съесть вечернюю порцию винограда.
За одним из столиков, на самом конце бульвара, сидела небольшая группа: пожилая дама, девушка лет двадцати-двух, и двое молодых людей, один в гвардейскому сюртук, другой в светло-сером коротком пальто и соломенной шляпе, обмотанной по местному обычаю белым вуалем. На столике перед ними стоял большой плетеный кузовок, из которого все четверо усердно таскали грозди прозрачного крупного чауса. По туалетам дам и присутствию гвардейского мундира можно было догадаться, что это приезжие из Петербурга.
Молодой человек в сером пальто уже несколько минут молчал, рассеянно ощипывая виноградную кисть, и не то хмурился, не то казался чем-то занят.
— Как княжна Pauline была бледна сегодня, просто зеленая, заметила пожилая дама, обращаясь в его сторону — и не получив от него ответа, добавила: как вы находите, Сергей Павлович?
— Где вы видели княжну Pauline? спросил тот.
— Ах, Бог мой, мы ее встретили с кавалькадою, ответила как бы с упреком пожилая дама. — Я не понимаю, куда вы смотрели в то время?
Молодой человек подумал, что вернее всего он никуда не смотрел в то время, потому что был занят разговором с сидевшею теперь подле него девушкою — тем самым разговором, впечатление от которого и в настоящую минуту лежало тонкою складкою над его сомкнутыми бровями и нагоняло тень на все его лицо. При этом воспоминании он взглянул в пол-оборота на девушку, и не встретившись с её глазами, продолжал пристально, словно изучая, разглядывать её сухощавый профиль, наклоненный над плетеным кузовком. И что-то жесткое, строгое, почти злое проступило в его глазах, пока они покоились на лице девушки. Та наконец почувствовала на себе этот пристальный взгляд и подняла голову.
— Сергей Павлович очень спорил со мною всю дорогу, произнесла она ровным и как бы грустным голосом, скользнув по нем глазами и обращаясь к матери.
— О чем это? спросила та, и по лицу её вдруг распустилась недовольная и расслабленная гримаса: она сегодня видимо не благоволила к молодому человеку.
— Нет, пустяки. Он сообщил мне некоторые свои идеи, которые я нашла très fausses.
— Интересно знать; не секрет? спросила мать.
— О, нисколько. Это был очень общий спор. Сергей Павлович находил, что надо без всякого стеснения выражать свое чувство. Я возразила, что для чего же в таком случае служит воспитание?
— Mais certainement… согласилась совсем расслабленным голосом мать.
— А Сергей Павлович сказал, что для него искренность чувства выше воспитания, и даже… des convenances…
— Фантазии!.. решилась полу-снисходительным, полу-презрительным жестом пожилая дама.
Тот, кого звали Сергеем Павловичем, сидел как на иголках. Ему было досадно, что этот давешний разговор, в котором заключалось что-то для него интимное, отдавали на посторонний суд. И притом, он говорил совсем не так — гораздо горячее и… умнее, а теперь это выходило какое-то резонерство. Ему стало еще досаднее, когда он поймал удивленный и словно чем-то обидевшийся взгляд офицера. По счастью, в эту минуту к ним подошел, красиво подрагивая всем телом, щеголеватый молодой генерал, и разговор тотчас переменил направление.
— Пришел сегодня пароход? спросила пожилая дама.
— Пришел, и битком набит, ответил генерал таким радостным тоном, как будто в этом обстоятельстве заключалось что-то лично для него приятное.
— То-то: я замечаю на бульваре новые лица.
— У нас в отеле нет ни одного свободного номера, продолжал генерал. — Встречаю на лестнице барона Грабена — в отчаянии: обегал все гостиницы, ничего не нашел. Должен был приютить его у себя.
— Это ужас что такое! как не примут мер? вмешался молодой человек в военном сюртуке.
— Я уж объяснялся с portier; понимаете ли, говорю, что для подобных лиц у вас должны быть нумера?
И произнеся эти слова, генерал оглянулся, слегка оттопырив свои выхоленные розовые щеки.
— Кто ж еще приехал? любопытствовала пожилая дама.
Генерал назвал несколько фамилий.
— Кстати, поздравьте: жена дошла до десяти фунтов в день, вдруг прибавил он радостно.
— И будет продолжать?
— Я бы хотел. Доктор говорит, что на этом можно остановиться, но мне хотелось бы, чтобы она дошла до пятнадцати.
— Но можно-ли?
— Нет, право можно. Мне не надо, а я съедаю по десяти фунтов, пояснил генерал — и вдруг почему-то вспыхнул и потупился, как делают очень самолюбивые люди, когда скажут глупость.
https://w.wiki/ERP2

Очарованные
Извозчичья карета отъехала от николаевского вокзала, и громыхая всем своим неуклюжим составом, двинулась по Невскому. Тощие клячи, белая и рыжая, никак не могли наладиться в ногу, и притом одна все мотала головою, а другая вздергивала кверху. Кучер, уйдя до самого носа в шапку, беспокойно ёрзал в своем дырявом армяке по необъятным козлам, где ему однако было тесно и неловко от наваленных чемоданов, и дергал вожжами кажется только для того, чтобы не потерять равновесие. Вообще карета представляла очень невзрачный вид, совсем несоответствующий так называемому великолепию северной столицы; не соответствовала она даже и тем, кого везла.
К одному из сидевших в карете это относится, впрочем, только отчасти. Его соболья шапка и щегольская кунья шубка, с таким же собольим воротником, были действительно великолепны; но за то лицо едва-ли могло в приятном смысле остановит на себе внимание. Круглые, светло-серые глаза с опухшими веками и разбегающимся взглядом, желтая кожа, губы с поднятыми углами и густая, сильная борода с рыжеватым отливом — все вместе производило такое впечатление, что этого господина можно было принять, смотря по обстоятельствам, я за человека хорошего общества, и за содержателя ссудной кассы. Словом, это было одно из тех подозрительных лиц, которые, по необъяснимой игре природы, часто нравятся женщинам. За то другая особа, сидевшая в карете, могла назваться в полном смысле прелестною. Чуть смуглое, покрытое золотистым пушком личико, с родинкою подле глаза, и молодым, ровным, неразгорающимся румянцем, неотразимо привлекало с первого взгляда. В тонком, но несколько крупном носике и в благородных линиях губ выражалось то же, что и в глубоком взгляде совсем синих глаз — какая-то спокойная упругость, что-то нежное и сильное, внушающее интерес и доверие.
Господин в куньей шубке размахивал руками и показывал на дома, улицы, магазины.
— Это все Невский, Невский. Домища-то какие! объяснял он. — В ином больше народу, чем в целом вашем Симбирске. Аничков мост — видишь бронзовые лошади? Одну такую подарили прусскому королю, в Берлине всем показывают. А это Аничковский дворец, где наследник живет. Вон новый памятник Екатерине. Там, за ним, Александринский театр. А вон Гостиный двор. Но ты взгляни на ту сторону, сколько народу! А в три часа то-ли еще будет, когда все гуляют…
Он говорил таким тоном, как будто и Невский, и весь Петербург составляли его собственное владение, которым очень приятно похвастаться. Молодая женщина с любопытством смотрела в оба запотелые окна кареты, и на хорошеньком личике её отражалось веселое волнение. Но наконец ее как будто вce, что она видела. Бесконечная улица, бесконечный сплошной ряд пятиэтажных домов, пестрота вывесок, пестрота снующей, спешащей, обгоняющей и обгоняемой толпы, производили нервное кружение. Она откинулась в глубину кареты, плотнее запахнула свою дорожную ротонду, и проговорила красивым, густым упругим голосом:
— А все-таки ужасно странно, что мы будем жить в гостинице!
Спутник её потянул углами губ и ответил с тем противным спокойствием, которое отличает людей, не понимающих никаких оттенков, ничего нефактического, существующего вокруг них:
— Но что же, душа моя, я перед отъездом сдал свою холостую квартиру, да и во всяком случае там было бы отвратительно. Ведь пока устроишься, сколько времени пройдет. А в отеле все готовое; не надо ни прислуги, ни мебели, ни кухни — ты увидишь, что это самое удобное. По правде сказать, я всему на свете предпочитаю жизнь в гостинице. Подумай, к тебе когда угодно могут придти обедать, ужинать, ты ни о чем решительно не должна заботиться. Позвонила — и все готово, точно в сказке.
Молодая женщина с балованным видом протянула обутые в тёплые сапожки ноги, и прижалась щекою к меховому вороту.
— Ну, будем жить как в сказке, согласилась она.
Карета остановилась перед подъездом первоклассного отеля. Господин в шубе распахнул дверцу, подал руку даме и повел ее по лестнице.
— Отделение в три-четыре комнаты, приличное, очень приличное! И чтобы дамская комната была убрана как следует! объяснил он свое требование бежавшему впереди конторщику.
— Прошу вас, прошу вас! вежливо отзывался тот, оборачиваясь к ним через каждые три ступеньки.
Им показали несколько незанятых appartements. У приезжего обнаружились очень взыскательные вкусы. Он хотел непременно, чтобы драпировки отличались безукоризненною свежестью, чтобы в гостиной стоял хороший рояль, чтобы спальня была капитонне и с настоящими французскими постелями. Ему, очевидно, доставляло удовольствие ходить по этим приготовленным на выбор комнатам, трогать клавиши, пробовать пружины, критиковать мелочи, напоминать кому-то, что деньги дерут страшные, а убрать как следует не умеют, и что в Париже гораздо лучше. Молодая женщина, напротив, находила все очень порядочным, и только при виде какой-нибудь слишком полинялой или запыленной складки, позволяла себе маленькую брезгливую гримасу. Наконец выбор приезжих остановился на четырех хорошеньких комнатах, за которые с них спросили пятнадцать рублей в сутки.
— Но это ужасно дорого! воскликнула молодая женщина.
— Мой друг, ведь заводить обстановку во всяком случае стоило бы дороже, возразил муж. — И притом это наш медовый месяц. Мне хочется, чтобы у нас было настоящее гнёздышко, хорошенькое, нарядное, как ты сама!
Он велел внести чемоданы и подать завтрак. У него, после двух суток питания в железно-дорожных буфетах, разыгрался отличный аппетит.
Молодая женщина сбросила теплые сапожки и шляпку и распустила нерасплетённую от самого венца косу. Густые, тяжелые, все еще спутанные пряди рассыпались по спине сползли на изящный лоб, придавая лицу новое, своевольно-томное выражение. Муж схватил в руки эту прелестную головку, и стиснув зубы, прижал ее к своему лицу.
https://w.wiki/ERP5

Иван Белов

Из прошлого
В начале сороковых годов, когда я был гимназистом, а затем в конце сороковых годов — студентом, соблюдение формы, согласно всем предписанным правилам, составляло вопрос величайшей важности не только для военных учебных заведений, но и для гражданских. Покойный инспектор университета, Фитцтум фон-Экштет, почти каждый вечер отправлялся на какое ни будь публичное гулянье, чтобы захватить тех из студентов, которые являлись на гулянье в фуражке, а не в шляпе. К позднему вечеру этого же дня или на другой день аудитории наполнялись арестованными, а попадавшиеся не в первый раз отсиживали урочные часы в карцере. Так все время колесом и шло: одни отсиживали свой грех, другие занимали их место.
Находясь еще в гимназии, я почти всегда ходил с незастегнутым воротником, который как-то постоянно давил меня. Немало я перенес горя за этот воротник, и он едва окончательно не сгубил всей моей будущности.
Приехавший из провинции дядя, занимавший значительный пост в своем месте, взял меня на петергофское гулянье. Мы отправились на пароходе и вполне благополучно доехали до Петергофа. Нагулявшись вдоволь и пообедав, пошли на аллею, по которой покойный государь Николай Павлович должен был проехать в больших линейках, с многими членами императорской фамилии. Мы поместились на самом видном месте, так что могли прекрасно рассмотреть как государя, так и всех членов его семейства, тем более, что государь по этой аллее, в день петергофского праздника, всегда ездил шагом. Я, по обычаю, стоял с незастегнутым воротником, который прикрыл снятой с головы фуражкой. Дядя был возле меня. Действительно скоро показались императорские экипажи. Государь, сидя со многими членами своего семейства в открытой линейке, ехал так медленно, что можно было рассмотреть каждую черту его лица. Когда его экипаж поравнялся со мной, то раздались отчетливо и громко произнесенные слова: «Гимназист! не мешало бы застегнуться. Я все вижу». Государь проехал, но в ту же минуту ко мне подскочил квартальный надзиратель, как в то время называли нынешних участковых приставов, и спросил: это вам сделал замечание государь император?" Я, тринадцатилетний мальчик, совершенно растерялся и теперь не помню своего ответа надзирателю. В то время, как происходила эта сцена, около меня раздался чей-то голос: «бегите во все лопатки, куда знаете». Не было нужды повторять этого совета. Я пустился бежать именно во все лопатки, успев только заметить, что господин, подавший мне благой совет, был в треугольной шляпе, следовательно, по всей вероятности, или студент, или морской офицер, ибо лицеист или правовед, носившие такие же шляпы, едва ли вступились бы за мальчика, им совершенно неизвестного. Беда была в том, что у меня не имелось отпускного билета, который мы обязаны были носить за третьей пуговицей, и я очень хорошо знал, что наш директор не пощадил бы меня и, по всей вероятности, или исключил бы из гимназии за два важных преступления, или, во всяком случае, задал бы такую порку, что я помнил бы до новых веников, ибо в наше время во всей форме существовали субботники.
Я прибежал прямо на пароход, отправлявшийся в Петербург, где и застал дядюшку, который почел за самое лучшее бежать немедленно, как только услышал обращенные ко мне слова государя. Оставив меня, так сказать, самым постыдным образом на произвол судьбы, он еще всю дорогу пилил меня и допилил до того, что я с той поры в Петергоф ни ногой. Мне страшно было и подумать о петергофском пращнике.
Император Николай Павлович обыкновенно посещал гражданские учебные заведения, в феврале и марте месяцах. С этому времени его всегда поджидала наша гимназия. Конечно, день его приезда оставался совершенно неизвестным. Со времен детства, т. е. с гимназических годов, он до сей поры стоит предо мной, как живой, с своим, так сказать, историческим взглядом, проникавшим в самую глубь души. В одно из таких посещений, государь, находясь в классе, в котором был мой 12-тилетний брат, мальчик, почти всегда задумчивый, сосредоточенный в самом себе, постоянно смотревший вниз, подошел к нему, поднял его голову за подбородок и сказал: «разве у тебя совесть не чиста?» Брат мой, подняв глаза, ответил: «чиста, ваше величество!» «А если чиста, — продолжал император, — то смотри людям прямо в глаза, особенно, когда смотришь на своего государя».
Памятно мне, что эти слова императора подействовали как-то необыкновенно хорошо на всех детей: в них слышалось что-то честное, благородное, всегда столь доступное, понятное детской душе. Кто не знал рыцарских правил, благородных взглядов императора Николая Павловича!
Памятен мне еще один случай. Когда, в одно из посещений государя, ему подавали шинель в передней, то воспитанник О, стоявший в толпе товарищей, окружавших императора, тихонько вытаскивал из его шляпы перо, ибо в то время генеральские шляпы имели перья трех цветов: черного, оранжевого и белого. Николай Павлович, услышав производимый процесс, произнес громко: «оставить!», но О не оставил, тогда последовало со стороны государя вторично: «я сказал, оставить!» Но перо было уже вытащено. По отъезде государя, торжество О не имело границ и именно потому, что он мог сохранить на память живое воспоминание о государе. Не могу утверждать, ибо память изменяет мне, но, кажется, О крепко поплатился за свой смелый поступок. В наше время педагоги не считали нужным долго анализировать действия детей. Расправа была коротка.
https://w.wiki/ERP7

Александра Виницкая

Наша Наташа
Варвара Михайловна Сорвачова безрадостно встретила утро в своем запустелом доме, с террасами, бельведерами и колоннами, с пристройками и флигелями. Все гнило и разрушалось.
Она медленно обувалась, любуясь своей ногой, медленно надевала поношенное платье, старательно застегивая каждую пуговицу, щипала пальцами каждый фестон плохо выглаженного воротника, выбивала щелчками пыль из старой кружевной наколки и, внимательно рассматривая в зеркало морщинки на увядшем лице, долго прихорашивалась.
— Как ты всегда копаешься, мама, — ласково укоряла ее пятнадцатилетняя дочь Наташа.
— Некуда спешить, дитя мое, — лениво возражала мать, опускаясь в качалку, и апатично смотрела на темно-серый от пыли, тюль гардин, на непроницаемую паутину по углам и все неубранство своего жилища. — Несносно тянется время, — говорила она немного нараспев. — Его так много впереди, что некуда девать. Вот почему я так долго одеваюсь, долго ем и сплю; меня это развлекает за неимением лучшего.
Круглый, маленький нос Варвары Михайловны приятно шевельнулся и мелкие, измятые черты лица выразили удовольствие при виде чашки кофе, принесенной дочерью на серебряном подносе, на котором когда-то принял хлеб-соль губернатор, её покойный муж. Этот поднос — единственная вещь, каким-то чудом уцелевшая от прежней роскоши — переносит её воспоминания в прежние, лучшие годы; а Наташа, между тем, собирает в глиняный таз платки, чепцы и прочее мелкое белье, разбросанное под стульями и по углам.
— Я пойду купаться, — говорит она, — так кстати простирну грязное белье.
Мать с ущемленным сердцем следит за её движениями и восклицает, закрыв глаза рукой:
— О, Господи! Ведь, это отпрыск князей Стародубских.
Оставшись одна, Варвара Михайловна обошла огромную в два света залу, где открытые окна когда-то были заставлены натянутой на переплеты кисеей в предохранение от комаров; теперь кисея прорвалась и висела клочьями, не исполняя своего назначения. Когда-та белые обои пожелтели и местами обнаружили штукатурку; немного стульев ютится вокруг одинокого стола, остальная мебель вся распродана новым соседям. Везде валяется бумага, коробки от сардин, бичевки, всякий сор, и некому его убрать. Нет ни души в огромном доме. Пусто в пристройках и на дворе. Вернувшись в спальню, Варвара Михайловна сдернула с кровати одеяло и принялась его с досадой встряхивать: она, урожденная Стародубская, сама оправляет постель! Что это за народец, никого не дозовешься вымыть пол! Пропали вьюшки и заслонки, вывернуты и унесены из бани краны, пробои сорваны с дверей сараев, скоро все в доме разнесут. Надо бы скорей бежать отсюда, а, между тем, опять приходится хлопотать об отсрочке конкурса, чтобы не лишиться последнего гнезда. Деваться более некуда и денег нет. Одна надежда на билет внутреннего займа; больше ничего не остается, как выиграть двести тысяч. Бог видит, как это ей необходимо. А покуда надо написать Расторгуеву о присылке в дом провизии. Неприятно пожимаясь, садится она к столу и выводит рыжими чернилами по серой бумаге: «Прошу прислать»… далее идет реестр предметов первой необходимости. В тоскливом раздумье кусая перо, поглядывает она в окно на тучу, которая уже нависла над домом. Стая ворон несется близко перед окнами; пробежали домой запоздалые крестьянские дети. Клочья кисеи вдруг закружились по полу, дрогнули рамы и дождь забарабанил о железо крыши. В ту же минуту послышался лошадиный топот и перед терассой остановился всадник. Это сосед по имению, молодой Зыбин.
Варвара Михайловна беспомощно опустила руки; ей бесполезно суетиться для принятия гостя, нечем ей замаскировать убожество и неприглядность своего житья.
— Только стихия может загнать кого-нибудь в мое убогое жилище, — с печальной полуулыбкой встречает она Зыбина. — Как должна я благодарить погоду, доставившую мне удовольствие вас видеть!
— Напротив, — отвечает ей сосед, — стихия ставила препятствия на моем пути, но я преодолел дождь, вихрь и бурю и достиг желанной цели.
— Как вы милы! Не обращайте внимания на беспорядок и вообразите, что я на необитаемом острове, совсем одна. Агафья ушла в город, да и пропадает вот уж третий день; должно быть, нашла себе другое место.
Гость и хозяйка молчали с минуту.
Она потерла лоб сухой маленькой ручкой и начала с какой-то нервной торопливостью, пересев на другой стул:
— Никто не соглашается у меня служить, отговариваясь страдой, а просто потому, что мне нечем заплатить. Когда у меня будут деньги, найдут время, — добавила она с проницательной улыбкой и, сделав укоризненный жест куда-то в сторону, опять пересела ближе к гостю.
— Как мы живем, если б вы знали! Даже некому за лошадью присмотреть; Наташа сама ее кормит и выгоняет. Бедная дочь моя, она совсем здесь одичает; ее и теперь не отличишь от мещанки, что мне с ней делать? Нечего и думать о воспитании. — Варвара Михайловна сжала руки и покачала головой. — Как я упрашивала последнюю гувернантку не покидать нас ради дружбы, да разве эти корыстные создания способны ценить одну привязанность? Однако, я вам надоедаю жалобами.
— Где же Наташа? — спросил Зыбин.
— По обыкновению, пропадает, не справляясь с погодой. Моей бедной девочке выпали на долю только широкие объятия природы, которыми она пользуется за неимением лучшего. Я просто содрогаюсь, когда подумаю о её будущем. Ведь, у ней совсем нет savoir vivre, пропадет она… Вольдемар, — оживилась Варвара Михайловна и даже слегка покраснела, — вы такой серьезный, положительный молодой человек, исполните мою просьбу: когда я умру, примите ее под свое покровительство.
— Какие у вас мрачные мысли, — осторожно вымолвил весьма польщенный молодой человек.
https://w.wiki/ERP9

Всеволод Гаршин

Надежда Николаевна
Я давно хотел начать свои записки. Странная причина заставляет меня взяться за перо: иные пишут свои мемуары потому, что в них много интересного в историческом отношении; другие потому, что им еще раз хочется пережить счастливые молодые годы; третьи затем, чтобы покляузничать и поклеветать на давно умерших людей и оправдаться перед давно забытыми обвинениями. Ни одной из этих причин у меня нет. Я еще молодой человек; истории не делал и не видел, как она делается; клеветать на людей незачем и оправдываться мне не в чем. Еще раз пережить счастье? Оно было так коротко, и конец его был так ужасен, что воспоминания о нем не доставят мне отрады, о нет!
Зачем же точно неведомый голос нашептывает мне их на ухо, зачем, когда я просыпаюсь ночью, передо мною в темноте проходят знакомые картины и образы, и зачем, когда является один бледный образ, лицо мое пылает, и руки сжимаются, и ужас и ярость захватывают дыхание, как в тот день, когда я стоял лицом к лицу с своим смертельным врагом?
Я не могу отделаться от своих воспоминаний, и странная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покончу все свои счеты с ними… Может быть, они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот странная причина, заставляющая меня взяться за перо. Может быть, эта тетрадка будет прочтена кем-нибудь, может быть — нет. Это мало занимает меня. Поэтому я могу и не извиняться перед своими будущими читателями ни в выборе темы для своего писания, темы, нисколько не интересной людям, привыкшим заниматься если не мировыми, то общественными вопросами, ни в форме изложения. Правда, мне хочется, чтобы эти строки прочел один человек, но этот человек не осудит меня. Ему дорого все, что меня касается. Этот человек моя сестра.
Отчего она сегодня так долго не идет? Вот уже три месяца, как я пришел в себя после того дня. Первое лицо, которое я увидел, было лицо Сони. И с тех пор она проводит со мной каждый вечер. Это сделалось для нее какой-то службой. Она сидит у моей постели или у большого кресла, когда я в силах сидеть, разговаривает со мною, читает вслух газеты и книги. Ее очень огорчает, что я равнодушен к выбору чтения и предоставляю его ей.
— Вот, Андрей, в «Вестнике Европы» новый роман: «Она думала, что это не так».
— Хорошо, голубчик, будем читать «Она думала, что это не так».
— Роман миссис Гей.
— Хорошо, хорошо…
И она начинает читать длинную историю о каком-то мистере Скрипле и мисс Гордон и после первых двух страниц обращает на меня свои большие добрые глаза и говорит:
— Это недолго; «Вестник Европы» всегда сокращает романы.
— Хорошо, хорошо. Я буду слушать.
Она продолжала читать обстоятельную историю, выдуманную госпожою Гей, а я смотрю на ее опущенное лицо и не слушаю назидательной истории. И иногда, в тех местах романа, где, по замыслу госпожи Гей, нужно бы было смеяться, горькие слезы душат мне горло. Она оставляет книгу и, посмотрев на меня проницательным и боязливым взглядом, кладет мне на лоб свою руку.
— Андрей, милый, опять… Ну, будет, будет. Не плачь. Все пройдет, все забудется… — говорит она тем тоном, каким мать утешает ребенка, набившего себе на лбу шишку. И хотя моя шишка пройдет только с жизнью, которая — я чувствую — понемногу уходит из моего тела, я все-таки успокаиваюсь.
О моя дорогая сестра! Как я чувствую цену этой женской ласки! Да благословит тебя бог, и пусть черные страницы начала твоей жизни, страницы, на которых вписано мое имя, — сменятся радостной повестью счастья!
Только пусть эта повесть не будет похожа на утомительное повествование миссис Гей.
Звонок! Наконец-то! Это она; она придет, внесет в мою темную и душную комнату запах свежести, нарушит ее молчание тихою, ласковою речью и осветит ее своею красотою.
II
Я не помню своей матери, а отец умер, когда мне было четырнадцать лет. Мой опекун, дальний родственник, перевел меня в одну из петербургских гимназий; через четыре года я кончил в ней курс. Я был совершенно свободен; опекун, человек, занятый своими огромными делами, в своих заботах обо мне ограничивался только выдачей мне денег, в количестве, по его мнению, необходимом для того, чтобы я не бедствовал. Это был не очень большой доход, но совершенно избавлявший меня от забот о куске хлеба и позволивший мне выбрать себе дорогу.
Выбор был сделан давно. Лет четырех я любил больше всего на свете возиться с карандашами и красками, а к концу курса в гимназии рисовал уже очень порядочно, так что без всяких затруднений поступил в Академию художеств.
Был ли у меня талант? Теперь, когда я уже никогда не подойду к холсту, я, кажется, могу беспристрастно взглянуть на себя как на художника. Да, у меня был талант. Я думаю так не по отзывам товарищей и знатоков, не по быстроте, с какою я прошел курс академии, а по тому жившему во мне чувству, которое являлось всякий раз, когда я начинал работать. Тот, кто не художник, не может испытать тяжелого и сладкого волнения, с каким первый раз приступаешь к новому холсту, чтобы начертить на нем свое создание. Тот, кто не художник, не может испытать забвения всего окружающего, когда дух погружен в образы… Да, у меня был талант, и я вышел бы недюжинным живописцем.
https://w.wiki/ERPA

Яков Гололобов

Вор
Умерла у Алешки мать. Она лежала в грязной закоптелой избе, на примосте, на попонке постланной поверх ржаной соломы; в головах у ней была подушка с холстинной набойчатой наволочкой. Около неё молча стояли Анисья, соседка, и Митревна, старуха под шестьдесят лет, ухаживавшая за больною. Обе стояли неподвижно и напряженно следили, не подымется-ли еще грудь, не послышится-ли еще вздох. У Анисьи медленно текли по обеим щекам две слезы. Митревна держала в руке маленький огарок восковой свечи и тихо шептала какую-то молитву. Сам Алешка стоял поодаль, возле двери, в руке у него была шапка; опустивши голову с растрепанными волосами, он пристально и тупо смотрел на мать. Последние слова матери были: «ох, тяжко мне, родимые… Простите»…Но Алешка не слыхал этих слов. Он мазал на дворе телегу, — ехать за снопами; вдруг Анисья выбежала на двор и крикнула: «Алешка! Иди скорее, — мать умирает!» Тогда он бросил на землю чеку, которую собирался заложить в ось, и вошёл в избу, но у матери уже дыхание кончилось. Худое лицо её было желто, глаза закрыты и глубоко впали, иссохшие руки вытянуты вдоль тела. Алешка смотрел и ему все казалось, что вот-вот большие серые глаза сейчас откроются, рука пошевельнется и послышится хриплый материн голос: «Алёша, дай-ка испить». За последние две недели он не раз слышал эти слова и не раз подавал ей деревянный ковшик с водою. «Неужто умерла? думал Алешка. Как-это так умерла? Жива была и вот умерла. Не скажет, нет, не скажет больше; не дышит… не смотрит… Значит умерла… Ничем не трогается»… Эти мысли смутно и медленно проходили в голове Алешки, как будто каждая из них чем нибудь задерживалась. Алешка сделал два шага, сел на лавку, не выпуская из руки шапку. Ему не то чтобы страшно было подходить к матери, а не хотелось как-то, что-то заставляло его сторониться. — «Мертвая теперь… Похоронят… в церковь понесут», продолжали выплывать у него мысли.
— Совсем кончилась. Прими душеньку её, Господи — Создатель!. проговорила Митревна. Подошла к переднему углу, прилепила огарок свечи к деревянному образу, стала на колени и, крестясь, положила три поклона. Анисья тихо всхлипывала и концом головного платка вытирала слезы.
— Ты не печалься, Алеша, — продолжала Митревна — не горюй. Что-ж теперь делать? — Все помрем, на то воля Господня. Помирать всем придется, все по этой дороге пойдем. Ох, Господи-Батюшка! Жаль вот один ты остался теперь. Ну, да что-ж делать? Все Бог, все его воля. Все помрем, все там будем. А тужить не надо: — грех. Не горюй.
— Ты вот что думай теперь: надо ведь хоронить, снаряжать, да хоронить; к попу идти, — снова заговорила Митревна, помолчав немного. Деньги-то у тебя есть?
— Есть, отозвался Алешка.
— Много-ли?
— Рубль двадцать есть.
— Только и всего. А у матери-то были? Не знаешь?
— Нетути у ней… Не было. Она как слегла, я четверть ржи отвез, четыре с гривной взял. Соли пуд купил, да дегтю, да мази ей взял у Трифоныча, она велела, да фельдшеру полтинник отдал, в другой раз он приезжал, обижался, да вот рубль двадцать осталось…
— Рубль двадцать мало. За рубль двадцать не схоронишь. Досок, небось, нету у тебя?
— Нету.
— Ну вот за досками надо ехать. Плотникам за гроб уж меньше полтинника не отдашь. Опять попу; худо-бедно он возьмет три целковых; свечи. Опять-же не малый ребенок, — старый человек: помянуть надо ведь, Тоже народ придет, обед нужно. Хоть четверть вина возьмешь, вот тебе рубль тридцать, булок, хоть пару попам, кутьи, да меду, туда-сюда, пятерка выйдет на худой конец.
— И, что ты? пятерка. Много больно, где он возьмет? отозвалась Анисья.
— А как же ты думаешь, мать моя? Разве я не знаю? Я уж не на первых похоронах. Пятерка выйдет, как ни считай.
— Да где ж он возьмет?
— Что ж делать-то? Добывать надо. Ты слышь, Алешка, ты добывай прямо десятку. Меньше не обойдется: попу три, на похороны пять, — восемь, через девять дней панихиду надо, опять же через шесть недель помянуть надо, — ведь она мать тебе была. Так продолжала высчитывать Митревна; Алешка сидел и молчал.
— Что ж, Алешка? Что будешь делать? промолвила Анисья, когда Митревна замолчала.
— Что?.. Алешка поднял голову.
— Где денег-то, говорю, будешь добывать?
— Денег-то? Где-ж их добудешь? Ржи-бы продать, да молоченой нет.
— У тебя много ржи-то?
— Шестнадцать с хрестцом набрал. Пять копен обмолотил, по осьмине дала; четверть посеял, четверть продал, остальную вон смолол.
— Как-же быть-то? а? Овцы у вас есть, ай нету?
— Были у них овцы, Митревна, заговорила Анисья, да на красную горку Анютку отдавали, сестру его, покойница продала всех. А то пять старых было, да четыре ярки; овцы хорошие.
— Да, продала, подтвердил Алешка; на свадьбу.
— Ну так за что ж браться, касатик ты мой? Корову что ль продавать? Так кто ее купит теперь, — у нас на селе вряд ли.
— Бурчик разве купит, сказала Анисья: только ведь он за полцены. Может и еще кто купил-бы.
— Может кто купил-бы, ждать-то некогда: ему надо нынче ехать за досками; пока туда до слободы, да назад, четырнадцать верст, дай Бог к ночи вернуться. Завтра гроб делать, завтра же просить батюшку и хоронить. Завтра воскресенье, вот прямо к обедне. Ты вот что, Алешка: время проводить нечего, ступай ты к Бурчику; больше некуда идти, и проси у него до Покрова десятку, рожь обмолотишь — отдашь.
https://w.wiki/EQfK

Прощай
— До свидания… Ах, нет… Прощайте! Ведь, может быть, не увидимся никогда! — говорила мне, протягивая руку, стройная девушка лет двадцати с умным, открытым лицом, стоя в дверях передней.
— Прощайте, прощайте!.. Страшно как… Никогда!
А это говорила другая девушка… Она прислонилась к притолоке. Тонкие, гибкие пальцы жали мою руку… Маленькая, худенькая, хрупкая фигурка, немного сгорбленная, подрезанные до плеч светлые волосы, заурядное, некрасивое лицо, глаза… вот только глаза… Как это глаза иногда могут так смотреть? Что в них, в этих огромных расширенных зрачках?.. Ведь может же человек посмотреть в другого человека настолько, что у этого другого человека там, в душе, в памяти оттиснутся, останутся большие, темные зрачки…
— Прощайте! — говорил я, обнимая молодого душой, как свежий молодой дубок, студента.
— Прощайте, прощайте! — пожимал я руки другим.
Происходило это на четвертом этаже, в громадном доме, на Петровке, в Москве.
— Прощайте, барин! Дай Бог счастливого пути! Опять приезжайте к нам! — говорили мне на другой день утром и лакей Иван, и Василиса горничная, на крыльце одних московских меблированных комнат.
— Ну, прощайте! — сказал провожавший близкий приятель, останавливаясь на последней ступени. — Писать, значит, будем.
— Будем жить по человечески…
Серьезно посмотрели мы друг на друга, расцеловались, сел я рядом с чемоданом в узкие санки, и — ворота остались назади.
Замелькали с обеих сторон вереницы домов, дверей, окон, вывесок; встречались, обгоняли сотни лошадей, саней, людей. Вот Газетный. Кузнецкий, Мясницкая. Красные ворота…
— Прощай, Москва! Увижу-ли опять! Попаду-ли?..
Вокзал. Полутьма в вагоне, — поезд стоит под навесом. Входят, тащат чемоданы, узлы, тяжело дышат, отрывочно говорят. Я смотрю в окно на платформу. Народу немного. Суетливости нет, — привыкли и в России к железным дорогам, не то что в первые годы. Незаметно, как-бы оставшись на месте, тронулся поезд; тихо, очень тихо пошел.
Вот рядом с соседним вагоном идут, медленно переступая, чтобы не обогнать окна, две женщины. Одна из них все смотрит на окно и плачет. Утрет лицо платком, а оно опять мокро; опять утирает, опять смотрит. Другая ступает впереди несколько, взглядывает то на нее, то на окно, больше на нее; на лице выражение бессильного утешения.
Быстрые, все постепенно, равномерно быстрее движется, движется мое окно. Женщины скрылись.
Вот близко к вагону усиленно шагает, постепенно отставая, мужчина с серьезным лицом, держит шапку вровень с головой и кланяется. Вон офицер. Барашковый воротник, погоны, усики, улыбка… Кланяется, прикладывает руку к шапке с красным верхом… Вон двое молодых… Брюнеты… Скоро так, часто машут один шляпой, другой фуражкой, лица оживлены, кивают… Дама какая-то, — полная, в шляпке, белый платок в руке… Еще кто-то… Еще… Кучка людей… В форме мелькнул… Должно быть, начальник станции… С мешком на спине какой-то согнувшийся… Нет никого… Быстро рябят каменные плиты платформы… Смазчик засаленный с ведерком, одиноко остался на месте… Пусто… Скорее… скорее мчимся… Вырвались на свет, на солнце из под навеса… Несемся… Все мелькает мимо, мимо… Конец платформы… Ах!.. Кто это?.. В самом углу перил… Стройная, высокая красавица… Шубка белым опушена… муфточка белая… Смотрит… смотрит в даль, не двигаясь, не шевелясь… Печаль сама… Кого ты провожаешь?.. Все существо твое говорит: прощай!.. Улетела…
Боже мой! Сколько раз на земном шаре, каждую минуту, произносится это слово: прощай! Сколько раз каждому человеку приходилось слышать, говорить это слово! Сколько слез пролито над этим словом! Сколько горя, отчаяния, муки, тоски приносит «прощай»! Разлука… Что может быть хуже разлуки!..
Картины разных расставаний, прощаний, пробегают в моей памяти. Много я их видел, во время шатаний по свету, много сам испытал, перенес разлук за последние тринадцать лет непоседной, кочевой своей жизни.
И сколько всяких людей, всяких лиц видел прощающимися в разных положениях, в разных местах: и в Петербурге, и в Лондоне, в Париже, Неаполе, Женеве, Царьграде, Америке, и где-где…
… Молодая женщина перегнулась через борт парохода: говорит живо, быстро, на чистом французском языке с двумя дамами и мужчиной, сидящими в шлюпке, качающейся внизу, на синих морских волнах. Она что-то пересказывает, просит о чем-то не забыть, скорее писать, и все спешит, боится: не успеет все договорить. Те все вместе также поспешно отвечают, поспешно говорят.
Рядом с нею стоит тоже молодая женщина и тоже смотрит, но только смотрит, в ту же шлюпку, безотрывно, упорно смотрит. На нее из той-же шлюпки смотрит красивый блондин, и тоже только смотрит… Два-три слова я слышал, как они сказали…
… В дверях вагона, у Марсельского вокзала, мужчина лет сорока звучным, приятным баритоном с блестящими переливами интонации говорит речь. Человек до ста народу в синих, клетчатых, серых, черных костюмах слушают. Восторженные крики несутся вслед удаляющемуся поезду и раскланивающемуся оратору. Шляпы, платки, зонтики размахивают над головами…
… Турки на австрийском пассажирском пароходе, приставшем к дунайскому берегу под Рущуком, стоят около сложенных в беспорядочный ворох узлов, мешков, домашнего скарба. Их две группы: одни бросают родное село, вскормившие их поля, — они не хотят, не могут тут жить, — в Болгарии болгары теперь правители, — они едут в Азию навсегда; другие провожают. Как они медленно, солидно говорят, и очень мало говорят, больше молчат и только стоят близко друг к другу. Как они спокойны. Вот этот, например, огромный, рыжий. широкое, грубое лицо совершенно неподвижно, он даже не смотрит на отъезжающих, а смотрит на пароходную трубу, ему как будто скучно… Да… А что же это он отвернулся и перевел глаза на далекие луга противоположного румынского берега?
\https://w.wiki/ERxz

Григорий Данилевский

Сожжённая Москва
Никогда в Москве и в ее окрестностях так не веселились, как перед грозным и мрачным двенадцатым годом.
Балы в городе и в подмосковных поместьях сменялись балами, катаньями, концертами и маскарадами. Над Москвой, этой пристанью и затишьем для многих потерпевших крушение, именитых пловцов, какими были Орловы, Зубовы и другие, в то время носилось как бы веяние крылатого Амура. Немало любовных приключений, с увозами, бегством из родительских домов и дуэлями, разыгралось в высшем и среднем обществе, где блистало в те годы столько замечательных, прославленных поэтами красавиц. Москвичи восторгались ими на четвергах у Разумовских, на вторниках у Нелединских-Мелецких и в Благородном дворянском собрании, по воскресеньям — у Архаровых, в остальные дни — у Апраксиных, Бутурлиных и других. Был конец мая 1812 года. Несмотря на недавнюю комету и на тревожные и настойчивые слухи о вероятии разрыва с Наполеоном и о возможности скорой войны, — этой войны не ожидали, и в обществе никто о ней особенно не помышлял.
В богатом московском доме шестидесятилетней бригадирши, княгини Анны Аркадьевны Шелешпанской, у Патриарших прудов, был многолюдный съезд столичных и окрестных гостей. Праздновались крестины первого правнука Шелешпанской. Прабабку и родителей новорожденного приветствовали обильными здравицами и пожеланиями всяких благ.
За год перед тем, в такой же светлый день апреля, в селе Любанове, подмосковной княгини, состоялась свадьба ее старшей внучки, веселой и живой Ксении Валерьяновны Крамалиной, с секретарем московского сената, служившим и при дирекции театров, Ильей Борисовичем Тропининым. Торжественно празднуя крестины правнука, княгиня имела и другую причину радости и веселью: ее вторая внучка, степенная и гордая Аврора Крамалина, также, по-видимому, наконец вняла голосу сердца. В доме княгини со дня на день ожидали ее помолвки с гостившим в отпуску в Москве «колонновожатым» (т. е. свитским) Васильем Алексеевичем Перовским, который сильно ухаживал за Авророй и был угоден княгине. Базиль Перовский был представлен Авроре — на последнем из зимних московских балов у Нелединских — мужем ее сестры, Ильей Тропининым, своим давним приятелем, товарищем по пансиону и по университету.
Гости княгини начинали разъезжаться. Уехал шестериком, цугом, старец Мордвинов, с распущенными по плечам пушистыми сединами; уехал в желтой венской коляске веселый князь Долгорукий, «prince Calembour»(«Князь Каламбур»), как его звали; в английском тильбюри, в шорах, — виновник встречи жениха и невесты, Нелединский-Мелецкий; на скромных городских дрожках — издатель «Русского Вестника» Сергей Глинка и другие. Приемные и обширный, обсаженный липами двор княгини опустели. Остались ее родные и несколько близких знакомых, в том числе почтивший княгиню заездом и особым вниманием старинный приятель ее покойного мужа, новый московский главнокомандующий граф Растопчин. Это был высокий ростом, еще крепкий на вид мужчина лет пятидесяти, с оживленными, умными черными глазами, узенькими бакенбардами, большим открытым лбом и громкою, подчас крикливою речью. Он ранее других гостей узнал от княгини, что поклонник ее второй внучки — тайный сын украинского магната, тогдашнего министра просвещения. Другим княгиня до времени об этом умалчивала.
Прощаясь с хозяйкой, Растопчин с улыбкой указал ей на Перовского, в новеньком стянутом мундире почтительно стоявшего в стороне, и вполголоса заметил:
— Напрасно, однако, княгиня, ваша внучка медлит; женишок хоть куда: кончили бы, да тогда ему, с богом, хоть и к месту служения.
— Что вы, граф! Из-за чего же торопиться? — ответила княгиня. — Aurore (Аврора) так еще молода; ведь ей невступно восемнадцать: не перестарок еще, в девках не засидится… Все, мой хороший, в руках божиих. Да на днях уж и пост, и отпуск этого молодца на исходе. Обещает снова приехать после успенья, в конце августа, коли будем живы… Тогда сватовство; тогда, если суждено, сыграем и свадьбу.
— Зовите, княгиня, мы — ваши гости! — сказал Растопчин. — Только не затянулось бы дело для счастливцев… Слышали, чай, толки о войне?
— Э, батюшка граф, где еще тот Наполеон! — ответила княгиня. — До нас ему далеко… надеемся же мы больше на московских чудотворцев да на ваше искусство, граф.
Растопчин озабоченно оглянулся на присутствующих, надел перчатки и уже хотел откланяться, но, нахмурясь, опять сел возле княгини.
— Разве что знаешь нового? — тихо спросила Анна Аркадьевна. Растопчин молча кивнул ей головой. Княгиня обмерла. — Да говори же, дорогой, говори! — прошептала она, растерянно ища в ридикюле флакон со спиртом и поднося его к своему носу.
— Здесь не место, — ответил ей граф, — заеду завтра. — Нет, родной, сегодня вечером; не мори ты меня, дуру попову; ведь знаешь — я трусиха.
— Но у вас гости, наверное, будет бостон, а я, вы знаете, до карт не охотник.
— Ах, не нападай ты на карты, говорю тебе; помни слова Талейрана: кто не привык играть в карты в молодости, готовит себе печальную старость. Итак, до вечера; приму тебя одна. — Постараюсь.
II
Граф Растопчин сдержал слово. В тот же вечер княгиня приняла его в своей молельне. Эта комната, как знал граф от других, служила ей запасною спальней и, вместе, убежищем во время летних гроз. Растопчин с любопытством окинул взглядом убранство этой комнаты. Оконные занавески в ней, обивка мебели, полог, одеяло, подушки и простыня на кровати были из шелковой ткани, а кровать — стеклянная и на стеклянных ножках. Даже вывезенный княгинею из Парижа и здесь висевший портрет Наполеона был выткан в Лионе на шелковом платке. Растопчин застал княгиню на кровати. Две горничные держали перед нею собачку Тутика, на которого третья примеряла вышитую гарусом попонку. Взяв Тутика и отпустив горничных, Шелешпанская указала графу кресло.
https://w.wiki/ERy2

Николай Златовратский

Мои видения
Недавно на своем столе я нашел рукопись, оставленную кем-то в мое отсутствие. Я долго ломал голову, всматриваясь в почерк, чтобы узнать таинственного автора, и только прочитав начало рукописи, я понял, кто это мог быть. В самом конце было приписано: «Можете распорядиться ею, как знаете. Мне все равно». Предполагая, что современный читатель может найти кое-что небезынтересное в этом странном произведении, я решился его напечатать. Автор его, — как видно и из самого рассказа, — некто Иван Петрович Кузнецов, мало кому известный художник из мещан. Он иногда заходил ко мне, но редко. Я знал его всегда за очень доброго, скромного и очень работящего человека, никогда не заявлявшего никаких особых претензий. Все видели в нем самую ординарную личность и мало интересовались им. По видимому, он то же думал сам и никогда никому ничего о себе не рассказывал. Содержание его рассказа меня поразило своею неожиданностью. Кстати замечу, что название рукописи дано самим автором.
I.
Я провел долгую, мрачную, бессонную ночь, полную видений. Бесконечная вереница образов неустанно носилась передо мной; тут собрались все, живые и умершие, все, которых я когда-либо встречал в жизни, и те, которых я никогда не видывал; тут были мои братья и сестры, по духу и крови, были мои дети и дети моих детей; были мои деды и отцы, и деды и отцы моих друзей; были эти друзья и дети моих друзей; были все те, которых я когда-либо любил и которым сочувствовал в жизни, и с ними их отцы, их дети и их присные. И вот все они толпились передо мной, быстро сменяя одни других, несясь как бы в вихре, — и все обращали ко мне, полные муки, тоски, умоляющие взгляды, все, томимые неудовлетворенной жаждой. И каждую секунду, когда проносился мимо меня один из этих образов, я должен был всем своим существом переживать все те муки, которые терзали его; я рыдал с одним о безвременно погибших надеждах; я ломал в отчаянии руки с другим, вспоминая могилы павших; мое лицо искривляли судороги с третьим, и из души неслись крики отчаяния, негодования, мести; я испытывал все муки то физического, то умственного и нравственного голода с четвертым, пятым, десятым… Это было ужасно. Чтобы прекратить эти боли и муки, я отдавал каждому все, что мог отдать: когда взывали к моей любви, я отдавал любовь; когда просили хлеба, я отдавал хлеб; когда молили меня о свободе и, протягивая руки, заставляли меня снимать с них оковы, я снимал их… И каждый раз, на мгновение, я ощущал величайшее блаженство. Но образы продолжали нестись неустанно, непрерываемой цепью. И чувствовал, что начинаю изнемогать; тогда я стал успокаивать себя: скоро уж, скоро конец!… Только еще одно усилие! И когда я почувствовал, что мое истерзанное сердце почти перестало биться, мозг устал, силы ослабели, я вдруг заметил, что среди уже начинавшей редеть вереницы новых образов вдруг стали появляться вновь те, которые прошли мимо меня раньше, которым я уже отдал и мою любовь, и мой хлеб; и когда они коснулись меня, я почувствовал вместе с ними такие муки неудовлетворенной жажды, перед которыми прежние были только слабым, детским, наивным капризом. Тогда охватил меня ужас и я бросился вон из душной кельи…
II.
Наступило уже утро, но на улицах было еще тихо и пустынно. Едва свежий воздух коснулся моей головы, как видения меня оставили и я почувствовал нечто, похожее на успокоение. Но это не было удовлетворение, удовольствие, наслаждение или даже простой отдых; я чувствовал только тяжелый покой бесчувствия, какой-то томящей душевной пустоты, так как я знал, что с наступлением ночи те же видения снова принесутся ко мне. И я повторял только, удрученный сознанием бессилия: «что же мне делать? что мне делать?»
Я припоминал все ответы, когда-либо слышанные мною от тех, которые были в моем положении и, по видимому, удовлетворились этими ответами. Одни говорили: «признай это, как неизбежное, и постарайся убедить себя не принимать в этом процессе никакого участия». Другие говорили: «признай это, как неизбежное, но постарайся так умеренно расходовать свои душевные силы, чтобы их хватала на все, не приводя к колебанию в балансах»; третьи говорили: «признай все это, как неизбежное, но постарайся убедить себя, что в этом-то и есть величайший смысл жизни и единственное величайшее твое наслаждение». Я не мог, однако, удовлетвориться ни одним из этих ответов, так как знал, что те, которые уверяли меня, что нашли удовлетворение, говорили неискренно.
Так ходил я до полного восхода солнца, когда город уже проснулся и на улицах началось оживленное движение. Но так как сутолока живой жизни слишком напомнила мне такую же сутолоку моих ночных видений, то я поспешил уйти на самую отдаленную окраину с своими мучительными запросами: «где и в чем причина этой неудовлетворенности моей и тех, которых я знал в жизни, которых любил и которым отдал все? И есть ли ей конец, и где он, и в чем? И если эта неудовлетворенность неизбежна, как закон жизни, то почему тот путь, каким мы старались ответить ей, несет муки и зло, вместо наслаждения и добра?»
III.
Так думал я в безысходной тоске и томлении, перебирая все те ответы, которые кто-либо давал раньше; но как внимательно я ни вдумывался в них, они не давали мне разрешения.
https://w.wiki/ERPH