История бледного молодого человека
Я хочу расказать вам исторію человѣка кому подобных вы, вѣроятно, встрѣчали не раз. Не знаю случалось ли вам знать их близко, пристально вглядываться в их нравственную физіономію. Если нѣт, то весьма не мудрено что вы строго и пристрастно судили их, отзывались о них пренебрежительно. Бытъ-может, прочтя мой правдивый разказ вы нѣсколько измѣните свой строгій приговор.
Того о ком пойдет разказ звали Петром Андреевичем Кононовым. В минуту начала повѣсти, ему двадцать пятый год, и он два года как кончил университетскій курс. Но прежде чѣм начать повѣсть, не мѣшает нѣсколько ознакомиться с прошлым Петра Андреича. За свѣдѣніями об этом прошлом мы обратимся не к его сосѣдям и знакомым, а к собственным его воспоминаніям.
Наша память вещь причудливая. Старику она чаще всего нашептывает о раннем дѣтствѣ, и явственно видится ему тропинка по ней же он бѣгал удить рыбу и старая корявая ветла, гдѣ сиживал ожидая клева; кусты недалеко от большой липы гдѣ весело было играть, и рябаго, с бѣльмом на лѣвом глазу Филипку, кого запрягал в ручную телѣжку и погонял кнутиком. А, казалось, все это давным-давно забыто, похоронено и быльем поросло. Человѣку зрѣлых лѣт чаще вспоминается его юность и все что в ней было непригляднаго и дряннаго, и покачивая головой говорит зрѣлый человѣк: «Совсѣм, совсѣм не так повел бы я себя, воротись ко мнѣ юность; не на то истратил бы и истрепал я лучшія силы свои!» А послушайся его, воротись к нему юность и исчезни нажитой опыт, опять начал бы он как попало и на что пришлось тратить те силы что в зрѣлом возрастѣ почему-то кажутся ему лучшими. В юности еще свѣжа та сила воображенія что в раннем дѣтствѣ заставляла палочку считать ретивым конем, а самого себя бравым всадником; чудная сила превращавшая лужу в море, поднятый по дорогѣ стоптанный лапоть или щепку в корабль, а самого ребенка, хоть и стоит он на сухом мѣстѣ, в отважнаго мореходца, плывущаго на этом громадном кораблѣ-лаптѣ; воображеніе в юности начинает только глядѣть не вокруг, а вдаль; оно манит, и все чего хочешь сулит в будущем, пока не придет и не разгонит клюкою мечтаній бродячая сухопарая Забота и не заставит думать о настоящем и насущном. Юность, если она не одинока, скупа на воспоминанія. Рисуется вчерашнее и намеднишнее, да при встрѣчѣ со школьным товарищем припоминаются бойкія и юркія шалости и смѣшные учителя. Дѣльные учителя вспоминаются позже.
Но не в этом одном причуды памяти. Бывает таково: помнится разная дрянь, о ней и вспоминать не слѣд бы, и лѣзет она в голову повторительно, настойчиво, порой навязчиво и назойливо. Встрѣчается пріятель с кѣм давно не видался, и начинаешь перетряхивать с ним всякій памятный сор. То помнишь, другое помнишь, а этот вот случай, по разказу пріятеля, такой занимательный, вовсе забыл. И думает пріятель: «Вот человѣк что забыл, а вѣдь этот случай имѣл рѣшающее вліяніе на всю его судьбу». Но рѣшающій, по мнѣнію пріятеля, судьбу случай никак не вспоминается. Роешься в памяти, докапываешься а думаешь: «Точно, было нѣчто подобное, да остались такіе клочки и обрывки: по ним и сам Кювье вряд ли возстановил бы цѣльный образ былаго.» Идет разговор дальше, и сам, в свою очередь, вспоминаешь удивительно-замѣчательный случай: ба, пріятель, оказывается, его-то и забыл. И повторяешь мысленно тѣ слова что полчаса назад пріятель про тебя думал: «Странный, мол, человѣк, мелочи всякія помнит, а этого-то случая, имѣвшаго на всю его судьбу самое рѣшающее вліяніе, не помнит.» И начинает пріятель также прилежно, как ты за полчаса, копаться в своей памяти, и у него оказываются только затертые слѣды, ошметки да лохмотья. И ни тебѣ, ни пріятелю не приходит в голову что оба вы обоюдно приписываете важное друг для друга значеніе случаям вовсе его не имѣвшим.
Вдумывайся человек в свои воспоминанія, разбирай тѣ мелочи что чаще других надоѣдливо лѣзут в голову, разыскивай нѣт ли чего общаго в них самих или в способѣ каким они вспоминаются, не выступают ли при этом какія-либо свойства нравственной его природы, он нашел бы новое и драгоцѣнное средство к познанію самого себя. Но живой и занятой человѣк думает о живом и своих занятіях, и некогда ему трудиться над разбором и изученіем воспоминаній.
Что же и каким образом чаще всего вспоминалось нашему молодому человѣку, благо у него были и время, и охота вспоминать и даже порой рыться в своих воспоминаніях? В разказѣ о его воспоминаніях я ничего не прибавлю, и только поведу его от себя, да кое-гдѣ позволю себѣ освѣтить предмет поудобнѣе, чтоб он выпуклѣе вырѣзался пред читателем: без соблюденія такого художническаго обычая воспоминанія молодаго человѣка показались бы читателю слишком личными и незанятными.
II.
Самыя раннія, самыя смутныя воспоминанія Петра Андреевича таковы:
Уѣздный город, немощеная площадь с рядами; телѣги, много телѣг подъѣзжает к лавкам; возят всякій хлѣб; на площади всюду довольно просыпанных зерен и видимо-невидимо безгрѣшной птицы голубя. Он ходит в уѣздное училище, вѣроятно оно тут же, на площади, или дорога к нему вела через площадь.
https://w.wiki/CtSs

Василий Авсеенко

Боярская пора
Большая масляная лампа на фарфоровом пьедесталѣ, какую теперь можно найти развѣ только в антикварной лавочкѣ, освѣщала просторный кабинет Ивана Евграфовича Бухтасова, генерал-поручика в отставкѣ и владѣльца двух тысяч душ. Сам Иван Евграфович был тут налицо. Сквозь толстый матовый шар свѣт лампы падал на его принагнувшуюся голову, скудно прикрытую прядями бѣлых, коротких и шелковистых волос. Обширныя лысины на висках обнажали высокій лоб, перехваченный морщинами и имѣвшій, как и все лицо, кровянистый колорит. Такія головы можно встрѣтить на старинных фамильных портретах. Нос широкій, почти без горбинки, с мясистыми ноздрями; губы тоже мясистыя, широко прорѣзанныя, с отпечатком брезгливости и страстности. Та же массивность, в соединеніи со старческою костлявостью, выражалась и во всей фигурѣ Ивана Евграфовича, облеченной на этот раз в легкое суконное пальто с огромными костяными пуговицами.
Обстановка просторной комнаты, которую свет лампы оставлял на половину в потемках, отличалась неуклюжестью, среда которой современный человѣк пожалуй не нашелся бы как и расположиться. Но в старину требованія комфорта заключались преимущественно в просторѣ да в покладистости.
Иван Евграфович уже с четверть часа сидѣл в одном и том же положеніи, трудясь над прочтеніем письма, только-что пред тѣм привезеннаго ему самим станціонным смотрителем. Письмо было из Петербурга, от единственнаго его сына Петра Ивановича, служившаго в гвардіи. Оно заключало в себѣ слѣдующія строки:
"Дражайшій родитель! Поспѣшаю выразить почтительнѣйшіе сентименты мои по случаю благосклоннаго письма вашего пущеннаго от 10го сего мая. Уповаю запечатлѣть в сердцѣ своем явленіе нѣжнѣйшей родительской заботливости, коей токмо от доброты вашей источник проистекает, достойным же мало себя почитаю. Ко времени не часто так приходят щедроты ваши, как на сей раз, ибо большія и в сію зиму необычайныя празднества и высокоторжественныя устройства по случаю заключенія славнаго и всерадостнаго мира премногими депенсами сопровождались, и наиначе как я удостоился от всѣх почти высоких и знатных особ инвитаціи. Подкрѣпленный же от родительских щедрот ваших, могу вновь привести хозяйство свое в посредственное устройство и аккитоват изрядный долг.
«Простирая попеченіе свое и на нѣжнѣйшіе предметы существа моего, пишете вы что весьма бы желали видѣть меня установившимся в законном бракѣ, для чего и имѣете в виду знатную партію в особѣ дочери генерал-аишефа и близкаго сосѣда вашего Ларіона Инатьевича Мытищева, дѣвицы Натальи Ларіоновны»…
Иван Евграфович, дочитав до этого мѣста, еще ниже принагнул свою сѣдую голову, поправил очки и весь превратился во вниманіе.
"А как повиновеніе волѣ родительской в отмѣнный поставляю себѣ долг, того ради получив высокочтимое письмо ваше, неотложно озаботился разрѣшеніем отпуска, удостоившись коего вслѣд за сим располагаю выѣхать из Санктпетербурга и прибыть к вам, поспѣшая вкусить радость предстоящаго свиданія.
«С чувством глубочайшаго сыновняго почтенія и любви остаюсь сын ваш Петр Иванов Бухтасов»
Осилив своими уже плохо видѣвшими глазами довольно мелкое по тогдашнему писанье сына, Иван Евграфович снял очки, привстал на минуту чтоб осѣнить себя крестным знаменіем, и опрокинувшись на спинку кресла (какія потом стали называться Вольтеровскими), нѣсколько раз ударил в ладоши. На зов этот в одну из дверей показался в ту же минуту человѣк малаго роста, со сморщенным и нѣсколько смѣшным, но не глупым лицом. Тихо шурша по ковру мягкими сапогами, он приблизился к Ивану Евграфовичу и почтительно остановился, приставив ножку к ножкѣ и сложив на животѣ крылышками миніатюрныя ручки.
— Вот, Тимоша, я от сына письмо получил, заговорил к нему Иван Евграфович, не выпуская из слегка дрожавшей руки только-что полученный листок. — Сюда ѣдет, может-быть завтра-послѣзавтра будет.
Тимоша, продолжая держать ручки крылышками, поднял к потолку глаза.
— Радость великая дому сему! проговорил он нѣсколько торжественно.
Здѣсь у мѣста будет пояснить что Тимоша был куплен Иваном Евграфовичем лѣт двадцать назад, у одного небогатаго дворянина, и с того же времени приближен к особѣ новаго владѣльца, неограниченным довѣріем котораго пользовался и до настоящаго времени. У Ивана Евграфовича давно уже была написана для него вольная, хранившаяся вмѣстѣ с другими документами в секретной шкатулкѣ нѣмецкой работы; но отпустить наперсника на волю при жизни своей старый генерал-поручик ни за что не рѣшался. В домѣ Тимоша не занимал никакой опредѣленной должности, но хотя тут были и управляющій, и прикащики, и дворецкій, и ключница Поликарповна, однако всѣ знали что никто не имѣеет такой силы как Тимоша. Иван Евграфович любил его больше всего за то что он не только ни с кѣм из дворовой челяди, но даже с управляющим не знался, и держался постоянно в виду барскаго ока. Было впрочем и еще одно обстоятельство замѣтно возвышавшее Тимошу над прочею дворней и вліявшее на отношенія к нему Ивана Евграфовича. Маленькій человѣкъ обладал, как он сам выражался, «вкусом и пониманіем нарочито-тонкими» и играл на флейтѣ. Каким образом дошел он до совершенства в этом искусствѣ, никто не мог бы объяснить; сам он на этот счет держался мнѣнія чрезвычайно высокомѣрнаго, утверждая что так ему дадено от природы, потому-мол что устройство он имѣет в себѣ совсѣм особенное и приравнивать его к прочему человѣку никак невозможно. Было впрочем извѣстно что в малолѣтствѣ он попал для выучки в помѣщичій оркестр, гдѣ успѣл только научиться разбирать ноты, так как барин его скоро раззорился и распродал всю свою дворню.
https://w.wiki/CtLr

Елизавета Безобразова

Странная судьба
Был жаркій іюльскій день; солнце палило немилосердно, но на горизонтѣ показывались черныя тучи, и сильная духота предвѣщала приближеніе грозы. Не даром называют крестьяне это время года страдою: сѣнокос еще в полном разгарѣ, а тут и рожь уже поспѣла, и желтые колосья ея сгибаются от тяжести; надо приниматься жать, а скоро и сѣять пора, и дай Бог сил убраться со всею этою работою, воспользоваться ясными днями, не дать дождику попортить сѣна и подмочить снопов.
В Сосновкѣ, большом селѣ Московской губерніи, кипѣла работа; мужички косили, бабы и дѣвки гребли и возили сѣно, мальчишки бороновали. Сосновка, хотя и принадлежала помѣщикам, но испокон вѣка была на оброкѣ и барщины не знавала; народ был там трезвый и работящій, всѣм міром снималась и обработывалась господская земля, оброки и подати уплачивались без задержек, всѣ работы оканчивались раньше чѣм у сосѣдей, и во всем околодкѣ Сосновка слыла богатым, хорошим селом, и мужики его самыми исправными и работящими. Староста был человѣк усердный и строгій, спуска никому не давал и лѣнтяев не жаловал; хотя на него не мало жаловались и ворчали, но-все таки подчинялись ему и слушались.
И так, Сосновка находилась в самых благопріятных условіях, но міру никто не ходил, недоимок не водилось и хлѣба по большей части хватало на весь год, но тѣм не менѣе, тяжелую жизнь вели его жители, и особенно трудно приходилось бабам в лѣтнюю пору. С ранняго утра до поздняго вечера работают он в поле, не разгибая спины, а дома между тѣм остаются малые ребятишки без всякаго присмотра и не мало дѣла ожидает хозяйку но ея возвращеніи в избу: и корову надо подоить, и хлѣб испечь, и рубашку починить, а у самой и руки и ноги болят от работы, и сон одолѣвает. Удивительно ли, что тут легко скажется лишнее слово и изо всякой мелочи поднимется брань?
Был самый полдень: только что вернулись мужики и бабы с работы, и спѣшили пообѣдать, чтобы завалиться спать и дать нѣкоторый отдых усталым членам. В это самое время зловѣщія тучи стали подвигаться все ближе да ближе, и поднялся вѣтер, предвѣщавшій сильный дождь. Староста Ѳедот первый замѣтил эту перемѣну погоды, и как ни хотѣлось ему спать, быстро вскочил с лавки и отправился будить народ. «Эй, ребята!» кричал он во всю мочь, поочередно обходя всѣ избы и стучась в окна, «надоть сѣно убирать, идите живѣй, мѣшкать некогда; сейчас дождь пойдет.»
Ѳедот был рослый мужик, лѣт сорока, с свѣтлою, довольно жиденькою бородою, сѣрыми глазами, быстро перебѣгающими во всѣ стороны, и большим красным носом.
«Да как же это, дядюшка?» жалобно откликнулось нѣсколько голосов; "не полежамши што-ли итти? Больно измучились! "
"Ну, вот еще захныкали, " перервал их Ѳедот; «гдѣ там валяться вздумали. Дождь што-ль вас дожидаться будет. Подвигайтесь, говорят вам, да живѣе!»
Подойдя к своей собственной избѣ, он нетерпѣливо застучал в окно. "Уж мнѣ эти бабы, " ворчал он про-себя, «двадцать раз им скажи, да и то не слушаются. Матрена, Арина, Поля, что вы оглохли што-ль!» закричал он, «я, кажись, шуток не люблю; работать ступайте.»
В отвѣтъ на сердитый зов его, показалась из избы женщина, которой с перваго взгляда можно было дать лѣт пятьдесят, хотя на самомъ дѣлѣ ей не стукнуло еще тридцати пяти: так трудовая крестьянская жизнь рано старит людей; на ней был синій, холщевой сарафан и темный платок на головѣ, закрывавшій половину лба; в заспанных глазах замѣтен был испуг и неудовольствіе. Это была Матрена, жена Ѳедота.
"Что ты раскричался, право, " сказала она мужу, «сам знаешь, развѣ Полю скоро дозовешься; ей бы только на печи лежать»
"Ну ладно, ладно, « возразил Ѳедот; „нечего много разговаривать, сейчас дождик пойдет. Гдѣ же дѣвки?“.
„А вот онѣ,“ отвѣчала Матрена, указывая на двух дѣвушек, выходящих из избы с граблями в руках. Старшей из них было лѣт шестнадцать, и круглое, добродушное лицо ея со свѣтлыми, не то голубыми, не то сѣрыми глазами, нѣсколько приплюснутый нос и толстыя, красныя губы, вмѣстѣ с широкими плечами и полнотою представляло обыкновенный тип великороссійской крестьянки; шла она, переваливаясь с боку на бок и лѣниво ступая вперед. Вторая имѣла вид еще совсѣм маленькой дѣвочки, хотя ей минуло уже четырнадцать лѣт; она была крайне худощава, вслѣдствіе чего руки и ноги ея казались несоотвѣтственно длинны; на вытянутой шейкѣ сидѣла крошечная головка с черными, курчавыми волосами, локоны которых безпрерывно выбивались из связывавшей их ленточки; каріе глаза, окаймленные густыми и правильно очерченными бровями, прямой тонкій носик и маленькій ротик, в соединеніи с прозрачною блѣдностью и красивым овалом личика, придавали всей ея фигурѣ особый вид, рѣзко отличавшій ее от других крестьянских дѣвочек, и всего болѣе поражало в ней отсутствіе загара и необыкновенная бѣлизна ея маленьких, прекрасных ручек.
Это были дочери Ѳедота, Арина и Поля, та самая Поля, на которую только что жаловалась Матрена.
„Экая ты негодная дѣвчонка!“ крикнул на Полю Ѳедот, и погрозил ей кулаком; сберегись у меня, а то я тебѣ ужо задам.»
Сопутствуемыя этими словами, бабы быстро направились к сѣнокосу, а Ѳедот пошел торопить мужиков, закладывавших лошадей в телѣги. Поля молча слѣдовала за матерью и сестрою, уныло понурив голову. С тѣх пор, как она помнила себя, только и слышала она, что брань и попреки и успѣла привыкнуть к ним. Она сама сознавала, что не может равняться ни силою, ни ловкостью с другими дѣвочками ея лѣт, и что работа как-то не спорится у нея.
https://w.wiki/Ctpf

Григорий Данилевский

Бабушкин рай
Бабушка Анна Васильевна была совершенною противоположностью своему мужу Ивану Яковлевичу. Моложе его, она пережила его нѣсколькими годами и умерла, как и он, без малаго шестидесяти четырех лѣт.
Дѣдушка Иван Яковлевич был небольшаго роста, плечистый, сѣдой, совершенно лысый, с мясистым носом и черными, вялыми, лукавыми глазками. От природы лѣнивый и мѣшковатый, он под старость совершенно осунулся, ходил в коричневой или зеленой, охотничьей курткѣ, в широких нанковых панталонах, подпоясанных ремнем, и в высоких с кисточками сапогах. Бѣлье у него впрочем, благодаря бабушкѣ, было всегда тонкое и безукоризненно-чистое.
Бабушка Анна Васильевна была высокая, худая и блѣдная, с быстрыми умными глазами, прямым, вострым носом, и не взирая на преклонные годы, стройная и не полѣтам проворная и дѣятельная. В праздники она ходила в черном левантиновом, в будни в неизмѣнном бѣлом коленкоровом платьѣ. На сѣдых волосах ея всегда красовался чистый кисейный чепец: на шеѣ легкой волной был наброшен бѣлый, запущенный под платье, платочек. К этому, в холодные дни, иногда прибавлялась — сѣрая фланелевая фуфайка дѣдушки, или его крытый синим демикотоном, на бѣлых, мерлушковых смушках, халат. По хозяйству Анна Васильевна ходила в мужских сапогах, а в гости по сосѣдству ѣздила в тележкѣ, при чем любила надѣвать старую дѣдушкину ополченскую шинель и его теплый на лисьем мѣху картуз. — «Спартанка!» говорили, глядя на нее в таком нарядѣ, сосѣди. И бабушка дѣйствительно была спартанка.
У Анны Васильевны не было своей постоянной комнаты. Одну недѣлю она спала в зеленой гостинной, другую в портретной, иногда перекочевывала в угольную, или в библіотеку. «Долги мучат, безсонницей страдает!» шептали о ней сосѣдки. Бабушка любила читать. Хорошо образованная в молодости, знавшая нѣмецкій и французскій языки, она и под старость не покидала любви к книгам и к выпискам из них того, что ей особенно нравилось. Добыв в городѣ или у кого-нибудь из окрестных знакомых, новую любопытную книгу, она уносила ее к себѣ и рядом с нею клала толстую тетрадь. Послѣ ея смерти, на чердакѣ амбара, нашли цѣлыя кипы таких тетрадей, четким и крупным почерком исписанных выдержками из любимых ея авторов: Вольтера, Руссо, Бомарше и Дидерота. Постоянной, личной прислуги у бабушки тоже не было. Помогали ей в ея надобностяхъ деревенскія бабы, ходившія по очереди убирать барскій дом. Анна Васильевна с молоду любила кроить и перешивать разный носильный хлам. А потому и в старости нерѣдко можно было видѣть ее на коврѣ, в гостинной или в портретной, в кругу пяти-шести деревенских баб, за распарываньем и перешиваньем платьев, которых впрочем бабушка никогда потом не носила.
В семьѣ господствовал немалый безпорядок. Бабушка без устали читала; дѣдушка то и дѣло охотѣлся. Дѣти обучались с грѣхов по полам. При них когда-то проживал гувернер, из французских гвардейских солдат, эмигрант Санбеф. Пристроясь к этой семьѣ, Санбеф выписал из Франціи и свою жену. Мадам Санбеф отлично готовила кушанья. Муж ея, впрочем, не столько занимался обученіем ввѣренных ему питомцев, сколько охотой с ружьем по болотам, ловлей рыбы или лягушек себѣ и женѣ на соус, да разсказами любовных исторій, во вкусѣ новелл Боккачьо. Дѣти подросли. Мальчики облеклись в мундиры и уѣхали в дальніе полки. Дѣвочки вышли за муж. Уѣхали из деревни и Санбеф с женою. Впослѣдствіи они открыли в городѣ колбасную и отлично торговали.
Хозяйство дѣдушки, в началѣ двадцатых годов, стало болѣе, и болѣе приходит в упадок. Случалось так, что при пяти имѣніях и в них при семи тысячах десятинах земли, не хватало денег на покупку припасов для стола. Гости впрочем не переводились в домѣ дѣдушки. Не смотря на долги, Иван Яковлевич жил в свое удовольствіе: имѣл собственных музыкантов, хор пѣвчихъ, а на охоту выѣзжал с сотнею и болѣе гончих и борзых.
Обѣд в домѣ заказывал всяк, кто хотѣл. Своей птицы зачастую не хватало, а приносили ее, как молоко, яйца и огородную зелень, по очереди, в счет барщины, с села. Разливала чай и ходила в комнатах, при ключам, худенькая, с жидкою, сѣдою косичкой и постоянно босая, дѣвушка Марья.
Иван Яковлевич, мало развитой, робкій и с юных лѣт несообщительный и молчаливый, от долгов и разстройства дѣл, был постоянно не в духѣ. Анна Васильевна о мужѣ всегда однако отзывалась с отмѣнным уваженіем, увѣряя всѣх, что Иван Яновлевич весьма умный и тонкій человѣк, и что самое его молчаніе — многозначительно. Даже к сердечным слабостям Ивана Яковлевича она относилась крайне снисходительно. Когда у него в лѣсу, на хуторѣ, в Курбатовом, завелась в лицѣ весьма красивой лѣсничихи, Ульянки, фаворитка, — Анна Васильевна и в этой Ульянкѣ сверх ожиданія, находила нѣкоторую степень ума «привлекательнаго» и рѣдкаго «в этом сословіи». Жалѣя здоровье Ульянки, она ей подарила свою старую котиковую шубку и собственные шерстяные чулки. И замѣчая косые взгляды и даже ропот невѣсток, при видѣ предпочтенія, которое оказывалось этой Дульцинеѣ, говорила: «Вы, сударыньки мои, не фыркайте и не смотрите слишком строго на то, коли и собственный муженек у какой-либо из вас иногда отшатнется в сторону. Жена, милыя вы мои, это тоже, что новенькое платье; чай, слышали: за ново ситцы на колочкѣ висят… А муж как господин и владыка. Мы должны радоваться его удовольствіям и беречь его — паче зѣницы ока…» Невѣстки слушали такія рѣчи молча и наставленій свекрови отнюдь не одобряли.
https://w.wiki/CtLN

Николай Златовратский

Крестьяне-присяжные
К началу ноября пришла очередь выставить присяжных в «округу» — так у нас называют окружной суд и вместе губернский город, — за подгородными волостями уездного городка П., лежащего в Палестине, омываемой водами Оки и ее притоков. В их числе была и Пеньковская, от которой на этот раз «в череду» значились: Лука Трофимов — мужик обстоятельный, уже раз бывший присяжным, значит, в таком деле советчик первый, Петр Спиридонов да Савва Прокопов, Еремей Петров да Еремей Горшков — народ все хозяйственный и в летах умеренных; из стариков только один и попал Фомушка, да и то занесли его в очередные списки в последний раз, по нужде, за сына: избу сыну нужно править, лес возить, погорели они несчастным делом. Потом значились: Дорофей Бычков, мужик базарный, ловкий и Петр Недоуздок, крестьянин «правильный», богобоязненный и даже состоявший в недавнее время сотским.
Приказали на Михайлов день собираться. Порешил мир на сходе: считать по три пятака на брата в день. На подводы не полагается, потому до своего города можно пешком дойти, а там по шоссе — как ни то со Христом, а где и с обозами, при случае. А лошади дома нужны лес возить, да и содержание их в городе дорого стоит.
В Михайлов день очередные собрались в волостное правление, совсем снарядившись в путь: мешки за спины подвязали, в них бабы по обменке положили, по рубахе да по портам, и потискали ржаных кокурок на сметане; к мешкам пристегнули лапти и сапоги, по паре.
— Ну, братцы, пора уж… Неравно поторапливайтесь. Беда, слышь, запоздать. Штрафы берут, такие штрафы, что и казны всей нашей не хватит. Вот что! — говорил старшина. — Вы не смотрите на шабринских: они на подводах едут. Вишь, их Гарькины везут всех гуртом на фабричных конях!
— За что ж бы это они их ублажают, Парфен Силыч? — любопытствовал Недоуздок.
— Ну, уж это кто их знает. Не наше это, почтенные, дело… Да и вам мой приказ: коли что ежели и прознаете, так молчок. Наше, мол, дело сторона.
— Знамо, сторона… Мы по себе.
— Наше дело молчок. Так-то-сь! А то там, в округе, народ до всего дошлый… Обчество, братцы, берегите, чтоб за вас ответу не было.
— Как можно обчество!.. Ежели что — нас же накажете.
— Это так, к слову… Да еще присмотр за собой ежечасно имейте, оглядку вокруг себя… Ты, Лука, знаешь… Потому будете там у всех начеку, а народ там тонкий, во всем будет от вас ответа ждать. И чтоб нам, почтенные, ни против людей, ниже против господа дураками себя не оказать.
— Зачем дураками оказываться!
— Да еще, господи сохрани, не прохарчитесь как ни то на винище на подлое… Сдерживайтесь как можно. Деньги у нас, братцы, не очень вольные.
— Зачем баловаться!
— А то как бы нам с вами, судьями, после не поссориться. Да и еще приказ: коли ежели где в трактире али в харчевне будете, всего наипаче старайтесь молчать и ни с кем, а более с приказными да ходоками, зубы не точить.
— Слушаем, Парфен Силыч.
— Ну, и господи благослови! --сказал старшина и, встав, перекрестился.
— Благослови царь небесный, — ответили пеньковцы и тоже покрестились.
— Ну, вы, судьи, получай свои-то паспорты! — крикнул писарь и роздал повестки.
— А чем не судьи, Хрисанф Потапыч?
— Лапотники первый сорт! Лыком шиты!
— Годи мало: сапоги сошьем, не ты один в сапогах ходить будешь.
— Того и жди. С нас снимете да себе наденете. Кто у вас артельный?
— Лука артельный у нас. Он ходил в череду, знает порядки.
— На вот, получай; ты принимаешь — на тебе и спрос будет.
Лука Трофимыч принял харчевые деньги, собрал повестки и вместе на груди в кошель завязал.
— С богом! А ты, Лука, посматривай за Недоуздком-то! — крикнул им вслед старшина. — Попужайте его там, братцы, судьбищем-то… А коли что, так мы его после и лозой — судью-то!
Что же это за «юридические лица» были все эти Луки, Петры, Еремеи, которых еще можно лозой вспрыскивать? Все они были, прежде всего, трудолюбивые землепашцы, принадлежали к тому великорусскому типу, который отличается крупными чертами лица, ростом более среднего, шагистою и несколько развалистою походкой, серыми или бледно-голубыми глазами и белесовато-рыжими (двушерстными) бородами. Все они большие любители говорить и слушать разные сентенции, вроде того, например, что «мужику баловаться нельзя; мужика за баловство знаешь, как надо… Мужик — что бык…». Все они более легковерные художники, чем строгие мыслители, и хотя, прежде чем на что-нибудь решиться или решить какое-нибудь дело, долго носятся с ним, думают, исследуют со всех сторон, но вдруг, утомившись, бросают все свои длинные подготовительные изыскания и произносят решение, иногда совершенно противоположное всем добытым предварительными изысканиями результатам, но зато согласное с их душевным настроением. Они впечатлительны; в них заметна склонность решать дела «по душе», а не по хитросплетенным измышлениям. Все это кладет на их характер печать добродушия. Эти общие свойства прилагались к нашим пеньковцам в разнообразных степенях: в одном преобладает долга", упорная вдумчивость — «семь раз примерь»; другим, напротив, овладевает всецело вдохновение, и он живет «наитием минуты». Первый, по понятиям пеньковцев, будет считаться «мужиком основательным, правильным», второй — «неосновательным». Лука Трофимыч известен всем за самого основательного или, иначе, «обстоятельного» мужика. На печь он никогда не завалится, не увлечется ни делом, ни бездельем; все у него идет ровно: есть дело — он делает его не торопясь, основательно, толково, нет дела — он ходит с топором вокруг избы, в огороде — там стукнет, тут потешет, в другом месте скрепит. И везде у него крепко, плотно. Посторонним влияниям поддается он туго, осторожен, даже недоверчив; ходит в высокой шляпе грешневиком. Но при всем том с этим же Лукой Трофимычем случилось раз такое дело: облюбовал он сруб избяной; долго всматривался в него, долго уговаривался с владельцем; казалось, взвесил все, обдумал — и дело приходило к концу.
https://w.wiki/CtT7

Николай Каразин

Ак-Томак
Уже начало темнеть, когда я подъезжал к Ашик-Ата.
Несмотря на острые шипы подков, моя лошадь скользила по глинистой, размокшей от дождя тропинке, и я с трудом и даже с некоторою опасностью спустился на дно оврага и стал перебираться вброд через пенистый, мутный поток разбушевавшегося от избытка воды арыка. Зыбкий мост давно уже был снесен водою и только кое-где торчали его покосившиеся колья, уцелевшие от напора.
Серый, влажный туман закрывал самую деревню, лепившуюся не более как в трехстах шагах от дороги, по крутому обрыву заравшанского берега. Правее чуть виднелся сквозь туман круглый, тяжелый купол гробницы самого святого Ашик-Ата, от имени которого получило название все урочище. Левее, почти у самой дороги, тянулись группы пустых сакель н полуразрушенные навесы; здесь, один раз в неделю, собирается нечто в роде маленькой ярмарки.
В самой деревне почти не было жителей; она и прежде считалась одной из самых малолюдных, а военные события разогнали и остатки небольшого населения.
Там было тихо; только какая-то забытая собака хрипло лаяла на туман, вероятно, почуя сквозь свист и вой осеннего ветра топот моей лошади.
Я уже выбрался из ущелья и почти поравнялся с жидкою группою деревьев, давно уже потерявших свою листву, как мой «карабаир» (Местная порода, помесь кровного аргамака и киргизской степной лошади) навострил уши и слегка заржал, повернув влево свою красивую голову… Чу!.. Я услышал тихое ответное ржанье; оно неслось из-за стены пустого дворика, примыкавшего к самим деревьям; в то же мгновение моего слуха коснулся задушенный стон и сдержанный быстрый говор нескольких мужских голосов.
— Что бы это могло значить? подумал я, и тотчас же чуть не вылетел из седла, так неожиданно шарахнулся в сторону мой «Орлик».
Большой камень, видимо направленный в меня, с глухим стуком ударился об стену, отскочил и катился вниз, под гору, разбрасывая жидкую грязь по дороге.
— Вот оно что!.. Тут что-то не ладно! промелькнуло у меня в голове.
Я успокоил лошадь, снял с плеч двустволку и взвел курки.
— Эй, там, тамыр! чего стал? к черту! Твоя дорога прямо!.. услышал я обращенное ко мне громкое воззвание на грубом киргизском языке.
Я, по всей вероятности, и сделал бы так, как мне советовали. Я спешил, у меня была впереди серьезная цель, и вступать по дороге в схватки с ночными бродягами, без крайней необходимости, мне вовсе не приходило в голову. Но в ту же секунду, едва только стих звук этой фразы, раздирающий душу женский крик пронесся в воздухе. Казалось, что женщине, испустившей этот отчаянный вопль, только что удалось освободиться от чего-то, зажимающего ей рот и стискивающего горло.
Я рванулся вперед. Атлетическая темная фигура загородила мне дорогу и уцепилась за поводья. Горячий и чрезвычайно пугливый Орлик почти вертикально поднялся на дыбы и обрушился на это живое препятствие.
В два скачка очутился я посреди дворика; тупой удар, полученный мною вдоль спины, заставил меня пригнуться к шее лошади; почти одновременно какое-то острое оружие с болью врезалось мне в левое бедро. Я слышал крики, громкую брань. В темноте промелькнули передо мною еще две темные личности. Орлик бил задом и метался. Не целясь, почти в упор, я пустил заряд в ближайшую ко мне голову. Красным светом блеснуло зарево выстрела; я успел рассмотреть две спины в бурых верблюжьих халатах, лезшие через стенку, а подле самой лошади распростертое на земле тело.
В темном углу, под стеною, стонала и ворочалась на охапке соломы какая-то неопределенная масса. Я слез с лошади и направился к ней.
В страшной темноте ничего нельзя было рассмотреть. Я ощупью узнал, что это была женщина. Руки. у ней были связаны за спиною, одежда в страшном беспорядке. Я поднял несчастную, подхватив ее под мышки, и перетащил на середину двора, где все-таки было немного светлее.
Она плакала и вместе бранилась. Я слышал слова:
— Разбойники, бешеные волки!.. воры проклятые!.. Оставьте, пустите меня!..
Я развязал ее и поставил на ноги.
Я не расспрашивал ее, это было бы и лишним и совершенно бесполезным.
Она дрожала, как в лихорадке, и, едва только я успел распутать концы связывающего ей руки кушака, схватилась за меня так крепко, что я с трудом отцепил от своей бурки ее тонкие пальцы.
Я дал ей немного отдохнуть, перевести дух и успокоиться, а сам стал внимательно прислушиваться.
Все было тихо; только слышалось хныканье и слезливые жалобы бедной женщины да тревожное пофыркивание Орлика. Бурые халаты, очевидно, бежали.
Я оправил седло и взял ее за руку.
— Поедем! сказал я ей.
Она ничего не отвечала, только шагнула по направлению к моей лошади.
Я сел на Орлика и, подставив ей левое стремя, приподнял ее за пояс; она, как кошка, ловко вскарабкалась на круп коня и уселась там, обвив меня за талию руками.
Мы выбрались на дорогу и поскакали. Звонко шлепали по грязи копыта коня. Дождь зачастил; стало очень холодно. Я освободил поводья; привычная лошадь сама разбирала дорогу.
— Тюра!.. раздался голос моей спутницы. — Не гони так, мне больно!..
Я перевел коня на мерный галоп. Азиатские лошади отлично ходят этим покойным, мерным аллюром.
— Ах, как они меня измучили… говорила она. — Воры голодные!.. разб… Ах, как у меня бок болит!.. Ведь они били меня… сильно били… Подлые!
https://w.wiki/CtL7

Наурусова яма
Пришлось мне пошататься с месяц по горам, вплотную подступающим к большому озеру Иссык-Кулю. Тогда вся эта местность нам не принадлежала и составляла для нас полную тайну. Сведения об этой стране мы имели исключительно расспросные, а потому весьма сбивчивые и противоречивые; все-таки, в конце концов, эти сведения сводились к тому, что страна эта очень дикая, населена народом тоже мало цивилизованным, каракиргизами, или, как их тогда, даже и в учебниках, величали — дикокаменными киргизами, занимающимися, преимущественно, охотою и разбоем и чуть-чуть хлебопашеством, где только выгадывалась, поблизости зимовок, удобная площадка земли. Природа, говорили, здесь необыкновенно величественна, хотя и очень мрачного характера. Скалистые горные кряжи, увенчанные вечными льдами, непроходимые лесные чащи по скатам, зияющие пропасти, бешено каскадирующие потоки вод, глубокие, темные, извилистые ущелья и чудные оазисы — долинки, пестреющие дымящимися кибитками кочевников. И вот, в этакую-то местность мне и пришлось наведаться для производства маршрутных съемков; это официальная сторона поручения, а главная — удовлетворение, хотя отчасти, того жгучего чувства любопытства или любознательности, как хотите, которое овладевает всяким путешественником, исследователем по профессии, когда на его пути судьба бросает что-либо загадочное, неизвестное, да еще, вдобавок, труднодосягаемое.
Пробирались мы вдвоем, как теперь помню, по чуть намеченной тропинке, вьющейся по дну дикого, загроможденного осыпями горного ущелья. Со мною был мальчик лет двадцати, вольнонаемный каракиргиз, Байтак, практически хорошо знакомый с этой местностью, мне лично очень преданный, человек ловкий, находчивый, мало-мало говорящий по-русски. Нанял я его месяца два тому назад в одном ауле, недалеко от города Верного, и нанял специально для этих поездок. Старый киргизский бий Нур-Верды рекомендовал мне этого молодого человека и, кроме того, для вящего обеспечения, отправил семью его в город под временный надзор, до моего благополучного возвращения, в виде заложников, что, впрочем, моего проводника и оруженосца не смущало нисколько, ибо он клялся Аллахом, в которого, как киргиз, не верил вовсе, и самим Албасты-басу (злым духом), существование которого признавал безапелляционно, что по его вине со мною не может случиться никакого несчастия, что он будет оберегать на пути каждый волос на моей голове, и уверен, что за все это получит потом от начальства большую серебряную медаль на ярко-красной ленте, лучше даже, чем та, что он видел на шее у самого Мирзы-Беткуева, аульного сборщика податей и прочих повинностей.
Итак, ввиду всего этого, отношения мои к Байтаку и обратно — были самые лучшие; в основе их лежало полное доверие друг к другу, а из доверия, само собою, вытекала и дружба, с моей стороны начальнически-снисходительная, с его — подчиненно-почтительная. Подо мною и под Байтаком кони были добрые, превосходной местной породы, крепкие, выносливые, не знающие, что такое усталость, и неприхотливые на корм, в чем, впрочем, и мы сами брали с них пример, так как на седло больших запасов не навьючишь, и насчет чего-либо мясного приходилось рассчитывать исключительно на собственное оружие. Ну да в этой стране, особенно как теперь, в летнюю пору, с чего другого, но с голоду умереть было трудно… Всякой дичи водилось тут обильно, и, мало пуганная, она легко подпускала в себе человека на расстояние верного ружейного выстрела.
Дорога, по которой мы ехали, была восхитительно хороша, конечно, не в смысле только путей сообщения, — в этом отношении она была хуже, чем можно себе даже представить. Справа и слева, то отвесными стенами, то крутыми, растрескавшимися скатами, поднимались скалистые горы, местами покрытые кустарниками; по дну ущелья, загроможденного валунами и обломками осыпей, струился с рокотом ручей холодной, прозрачной, как стекло, ключевой воды; на боковых скатах тоже, местами, сочились родники. Тропинка то шла самым низом по руслу ручья, то взбиралась выше, обходя обрушившиеся скаты и цеплялась по таким рискованным косогорам, что только наши, опытные в этих случаях, лошади могли держаться, не теряя равновесия; иногда эта тропинка тянулась узкими карнизами, то и дело осыпающимися под ногами, и не раз нам приходилось сходить с лошадей и вести их в поводу, придерживаясь в то же время руками за выдающиеся камни и за колючие ветви горных кустарников. Целые стаи серых куропаток «кеклук», с красносюргучными бровками и мохнатыми ножками, копошились по теневым скатам, быстро перебегали тропинку и, завидя нас, с шумом снимались с места; громадные ящерицы, разинув пасть, неподвижно грелись на солнце, вытянувшись во всю длину на раскаленных камнях; над головами высоко-высоко, исчезая точками в темно-синем небе, реяли орлы, кое-где, но уже на более приличных расстояниях, виднелись красивые силуэты аркаров, этих диких баранов, с громадными, заваленными на спину рогами.
В настоящую минуту мы были сыты, ибо не более часу тому назад как вышли с привала, и, кроме того, за седлом чалого коня Байтака приторочена была большая половинка дикого козла, убитого вчера перед закатом солнца; а потому охотою мы не увлекались, а останавливались только тогда, когда приходила надобность менять направление и отмечать румбы по маленькой карманной буссоли Шмалькальдера, единственному инструменту для съемок, находящемуся, в данное время, в моем распоряжении, или же, — если встречалось на пути такое местечко, что мой дорожный альбом, словно сам собою, раскрывался, и карандаш выскакивал из жестяного футляра. С остановками такими мы подвигались вперед не очень-то успешно и во весь нынешний день пока прошли только четырнадцатую версту, а Байтаку очень хотелось попасть засветло к выходу из ущелья, к урочищу Наурус-бабай, где предполагалось провести ночь.
https://w.wiki/CtTw

Ночь под снегом
В почтовой землянке собралась небольшая компания невольных собеседников, а на дворе разыгралась одна из тех страшных степных мятелей, известных по всему сибирскому и среднеазиатскому краю под именами пурги и бурана.
Разыгрывающиеся на полном просторе бесконечных степей, не встречая себе на пути никаких препятствий, эти мятели достигают ужасающих размеров. Снежный ураган бушует в степи на страх и гибель всему живому, и горе путнику, которого он застигнет не в самой близи цели своего путешествия… Грозные признаки пурги обнаруживаются за час, не более, до полного разгула стихий, и опытные степняки дорожат каждою секундою времени, чтобы или успеть уйти до разгула, или же, когда это за отдаленностью расстояния положительно невозможно, приготовиться к встрече врага на месте. В первом случае не щадят конских сил и пускают тройку в карьер, к заветной цели, к чернеющимся вдалеке закопченным кибиткам аула, или к дымкам, на огонек — одинокой степной станции. Сами животные чуют опасность и не нуждаются в кнуте; вытянувшись во всю длину, забывая усталость длинного перегона, словно не чувствуя тяжести саней и седоков, они мчат во всю прыть, раздув ноздри, дико косясь на эту черную дымную полосу, грозно надвигающуюся от горизонта, на первые, пока еще одинокие и незначительные скатные смерчи, там и сям срывающиеся легкими пыльными винтами. И хорошо знает опытный косоглазый ямщик, что ежели хотя полверсты будут отделять его от станции в момент налета первого шквала, жизнь его уже не обеспечена, эти полверсты станут такою же преградою, как и весь перегон, и только случай счастливый да особенное, спасительное чутье старого коня приведет его к пункту спасения. И не раз случалось, что после бурана, завалившего степь горами, сугробами белого, сверкающего на солнце снега, находили и отрывали замерзших путников, саженях во ста, а то и менее от крытых загонов и жилого места.
Но если предвидят буран в такое время, что успеть добраться до жилья нет никакой возможности, то тут уже приходится рисковать и отсиживаться. Главное дело — надо приготовиться к отсиживанью и временному погребению раньше, чем снежная мятель сбила вас с дороги; иначе вас не разыщут, если вы не в силах будете после откопаться сами. К отсиживанью приготовляются таким образом: выпрягают лошадей и пускают их на волю, предоставляя их своему собственному инстинкту самосохранения, — эти же лошади окажут вам большую услугу, явясь на станцию молчаливыми вестниками вашего несчастья. Затем опрокидывают сани, подрывают под ними снег, чтобы просторнее было, стелют там свои одежды и войлоки и ложатся, предоставляя себя в руки Провидения. Без запаса съестного и питейного по степи никто не ездит, и случаи голодной смерти в подобном положении вещь небывалая, тем более что редко пурга гуляет подряд более трех суток, но случаются такие снежные наносы под местом самопогребения, что погребенным, без посторонней помощи, выбраться на свет Божий уже невозможно, особенно если катастрофа случилась с ними тогда, когда, упрямо борясь со снежным ураганом, они, как я уже сказал, сбились с пути, с той линии, по которой хоть изредка, да проезжают люди, по которой только и мыслимы какие-нибудь розыски. Ведь эту беспредельную равнину покрытой снегом степи не перероешь!
Так вот, именно одна из таких страшных мятелей соединила наше маленькое общество на почтовой станции большого степного тракта, ведущего от Омска на Семипалатинск и Верное.
В то время тракт этот не отличался особенными удобствами для проезжающих. Станции-избы, с просторными горницами и крытыми теплыми конюшнями, попадались редко, и то, когда приходились в населенных пунктах или, южнее, в казачьих станицах. Зачастую на месте станции были вырыты просто землянки для проезжих, для семьи казака-смотрителя и ямщиков. Простой камышовый забор обозначал место загона для неприхотливых киргизских лошадок, два три стога сена поблизости да колодезь солоноватой воды, — вот и все принадлежности; и в данном случае, судьба заперла нас именно на такой убогой станции, Ахметовском полустанке, Джаман-кудук тож.
Кроме меня самого, наше общество состояло из следующих лиц: областная акушерка Елена Ивановна, дама не так чтобы очень красивая, но еще не старая, лет за тридцать с небольшим, довольно полная, румяная, с большими, добрыми серыми глазами и мило улыбающимся сочным ртом, особа к путешествиям дальним, по своему ремеслу, привычная, мужчин не стесняющаяся, да и сама не стесняющая, домовитая даже в дороге, запасливая и приветливая, с добрым словом на языке, с теплым участием к горю каждого встречного… Много она на своем веку видала, много испытала и черного, и красного, натура закаленная, но сумевшая сохранить в себе всю прелесть и обаяние женственности, и даже небольшого кокетства. Я ее и прежде знавал, когда она еще замужем была за военным доктором; потом она овдовела, похоронила мужа, и хотя успела скопить себе за трудовую службу, свою и мужнину, небольшой достаток, но продолжала честно и деятельно служить своему делу и была у всего степного населения общею любимицею и гостьею почетною.
Попали сюда в землянку и губернаторский чиновник по особым поручениям, барон Онегоузен, из остзейских рыцарских потомков, изящный блондин, с длинными светло-русыми бакенбардами и зелеными глазами; попали и два купца из Ирбита, Толченов да Моченов, купцы как купцы, один постарее, другой помоложе: у одного полный дорожный погребец был рябиновки, у другого полыновки, шубы у обоих лисьи, широкополые, а под шубами барашковые полушубки…
https://w.wiki/CtU3

Порицк и Волчий пост
Получив назначеніе стать в первой линіи, наш отряд занял мѣстечко Порицк, в четырех верстах от границы Галиціи. В тактическом отношеніи трудно было избрать для передоваго отряда болѣе выгодную позицію. Это мѣстечко, имѣніе одного из первых богачей Волынской губерніи, графа Чацкаго, раскинулось на чрезвычайно оригинальной мѣстности. Представьте себѣ, на нѣскольких квадратных верстах, почти сплошное болото; середина его, приподнятая нѣсколько выше и осушенная искуственным образом, раздѣлялась на двѣ части. На одной, опоясанной широким каналом и обсаженной столѣтними тополями, красовались два палаца самого владѣльца; между зданіями расположился просторный круглый двор, к которому, с одной стороны, примыкал довольно большой тѣнистый сад, а с другой — тянулась широкая тополевая аллея, ведущая к каменному мосту, перекинутому одною аркой через канал, единственному сообщенію с остальной частью мѣстечка. Другая часть, кругом обстроенная большими еврейскими стодолами, с базарною площадью посрединѣ, составляла самый центр торговой жизни мѣстечка. Над сѣрыми соломенными крышами частных построек возвышался, своими готическими верхушками, великолѣпный костел; за ним, там и сям, бѣлѣли сквозь зелень домики, болѣе опрятной наружности чѣм стодолы, и в них обитала многочисленная челядь графа. Трудно вообразить, как могла еще сохранить свое существованіе в этом видѣ пестрая орда конюхов, подконюхов, служонц, садовников и поваров с десятком поваренков, из которых младшему было не менѣе двадцати лѣт. Все это жило на счет владѣльца, — и ровно ничего не дѣлало; рабски ползало перед каждым русским солдатом, и задорно подымало нос перед каждым русским крестьянином. Послѣднее, впрочем, только там, гдѣ не было солдат; при них же весь этот сброд стушевывался, потому что военное положеніе сильно давало себя ему чувствовать. Развѣ только слѣпой мог не видѣть, что весь кагал этот только и ждал, чтобы дѣла пресловутаго жонда с ненавистными москалями пошли хотя немного успѣшнѣе. О, тогда все это взялось-бы за косы и потянулось бы за своими панами — пожинать болѣе безопасные мародерскіе плоды кровавых схваток!
К базарной площади тянулись, длиною версты в полторы, гати-улицы, по сторонам которых тѣснились жалкія полуразрушенныя хаты крестьян, с чахлыми огородиками, и почти без всяких хозяйственных построек и принадлежностей. — Этих гатей было четыре: одна вела по направленію к Владимір-Волынску, остальныя три обращены были к границѣ на Милятин, Грушево и Самоволье. У первой заставы пріютилась, передѣланная из старой католической часовни, убогая русская православная церковь, на которую, гордо через всѣ крыши, смотрѣли блестящія верхушки костела. Грустныя мысли толпились в головѣ, при видѣ этого унизительнаго контраста, одного из безчисленных горьких уроков в неумѣстности великодушія и довѣрія в борьбѣ с тѣми, кто давно вычеркнул из своего словаря эти два слова, и, всею своей политическою жизнью, выработал себѣ девизъ «цѣль оправдывает средства».
Другаго доступа не было в Порицк как по какой либо из этих гатей; так что, заняв всѣ крайніе выѣзды пѣшими караулами, мы могли быть совершенно безопасны от нечаяннаго нападенія, не смотря на отдаленность и малочисленность нашего отряда (он состоял из одного эскадрона Казанских драгун и двух рот Полтавскаго пѣхотнаго полка); а между тѣм, высылая постоянно конные разъѣзды по границѣ, мы могли наблюдать весь ввѣренный нам сорокаверстный участок, именно: от селенія Джар до соединенія с Дружкопольским отрядом. Положеніе нашего отряда было, как я уже сказал, чрезвычайно выгодное; а так как не было надобности в частой смѣнѣ отрядов, то мы, занимая Порицк уже мѣсяца четыре, совершенно ознакомились с окрестной мѣстностью, и со всѣми, довольно запутанными, лѣсными и болотными дорогами.
Не смотря на то что наш офицерскій кружок был очень не велик, время нашей стоянки проводилось довольно разнообразно, а значит и весело. То обильная результатами охота в сосѣдних лѣсах, то вечеринка у кого нибудь из товарищей не давали на времени на скуку; а чуть но ежедневно доходящіе до нас слухи о формированіи значительных польских банд, по сосѣдству, в пограничных мѣстечках Галиціи, и предположенія о их переходах через границу то в том, то в другом мѣстѣ, значит и постоянная готовность к встрѣчѣ с этими бандами, давали всему какой-то тревожный, необыкновенно увлекательный характер.
Против нас, с австрійской стороны, содержал разъѣзды эскадрон венгерских гусар Его Высочества Великаго Князя Николая Николаевича полка, а в ближних деревнях квартировала рота австрійской линейной пѣхоты.
Ежедневно встрѣчались наши разъѣзды с австрійскими. Офицеры размѣнивались обыденными привѣтствіями; солдаты косо поглядывали друг на друга, и разъѣзжались каждый в свою сторону. Сначала, узнав, что близко от нас стоят венгерскіе гусары, мы с нетерпѣніем ждали увидѣть этих лихих товарищей по оружію. Но как жестоко разочаровались мы, увидав тощія и до приторности аккуратныя, чисто-нѣмецкія фигуры! Оказалось что тут и не было ни одного венгерца, все чистѣйшіе Щенки и Кауфманны, а венгерскаго только одно имя полка. За разочарованіем слѣдовала и врожденная в нашем солдатѣ антипатія к австріаку; и нам зорко приходилось смотрѣть, чтобы не вышло какого нибудь крупнаго скандала.
Впрочем, эта непріязнь не простиралась на пѣхотных австрійских солдат, и это весьма естественно: в линейной ротѣ, занимавшей против нас посты, всѣ рядовые были чистѣйшіе Русскіе, с тѣми же, только по нѣмецки обчищенными, лицами, и с совершенно русскою рѣчью. — Наши драгуны любили перекинуть с ними словечко другое, хотя австрійскіе офицеры и старались всѣми силами не допускать этого, и строго наказывали солдат за эту естественную сообщительность.
https://w.wiki/Ctp

Таук
Мой Дауд положительно начинает меня тяготить. Когда я его нанимал, он казался мне таким простоватым, добродушным малым; он даже обнаруживал свойство некоторой преданности. Конечно, я должен был знать, — и знал, — что имею дело с первоклассным негодяем…
Человек молодой, чуть не мальчик, — ему ведь всего двадцать два года, — успевший уже набродиться вволю с шайкою конокрадов, предавший главного вожака этой шайки в руки казачьего правосудия, из-за почетного халата, бронзовой медали и сотни серебряных коканов, — не может внушать особого доверия… но… Вот тут-то и являются эти «но», обыкновенно разрушительно действующие на логику мышления… Когда я его в первый раз увидел, — это было как раз в ту минуту, когда его вели на ротный двор, где его ожидала по крайней мере дюжина ударов нагайки за попытку присвоения чужого ковра на базаре, — он показался мне таким симпатичным… Он так весело и бодро шел на истязания, словно его приглашали на жирный плов и добрую выпивку… Я тогда не мешал правосудию, но, выждав конец, вступил в переговоры с пострадавшим…
Он превосходно знал все самые малейшие горные тропинки, ему знакомы были все самые сокровенные уголки суровой, недоступной страны (еще бы ему не знать всего этого!); он отлично ухаживал за лошадьми, знал их свойства, понимал, что они думают, и умел заставлять их понимать себя… Он не трус; это редкость между киргизами; он даже не раз доказал это на деле… Он был очень сообщителен и разговорчив… Он успевал всегда прежде всех узнать все более или менее интересные новости… Правда, он врал невыносимо… почти ни одному слову его нельзя было поверить, — однако «почти»… Дауд был необыкновенно находчив, а находчивость великое качество в нашем опасном, многотрудном и весьма рискованном деле…
А все-таки он меня начинает тяготить… особенно вот эти последние девять дней… И мне кажется, будь я один, совсем один, в этой ужасной пустыне, я бы чувствовал себя покойнее… Я бы спал не так, как теперь: спишь и все видишь и слышишь. Целый рой сновидений носится перед глазами; сонные грезы уносят далеко-далеко, рисуют давно оставленные милые, дорогие образы… а тут же слышишь, как лошадь хрумкает, пережевывая сухой бурьян, как трещит, коробясь, сырая ветка, попавшая на раскаленные уголья потухающего костра, как гудит ветер, вырываясь из узкой боковой лощины, как эхом разносится в горах глухой гул далекого обвала… И сквозь ресницы не закрытых вплотную, а нередко прищуренных глаз — видится красноватый отблеск огня на оледенелых сталактитах пещеры, яркая звезда — в щели темно-синего холодного неба, видится и широкая спина моего спутника в ватном стеганом халате, словно бронзовый, мясистый затылок и растрепанные космы его бараньей шапки… Он, вишь ты, тоже спит… А может быть, прикидывается спящим?.. Мне вот так и кажется, что засни я как следует, — он тихо повернется, прислушается, незаметно пододвинется поближе… и…
Он вооружен очень хорошо. Я ему дал нарезной карабин — превосходный! — и к нему сотню патронов… Такой же точно, как и у меня самого… Впрочем, револьверы оба при мне: один, поменьше, бульдог, — у меня в кармане, другой, большой, — в кобуре седла… У Дауда нет револьверов; это мое перед ним преимущество… Я и большой переместил из седла к себе за пояс: тяжеловато, но покойней!.. У нас у обоих по ножу, — так называемые псяки, для всякого случая, такие кривые, с ехидно загнутыми, острыми, как шило, кончиками… Дауд превосходно распоряжается своим… Я видел не раз, как он им обрабатывает баранье бедро… удивительно! Стальное лезвие так ловко, так послушно играет в его неуклюжих пальцах!..
Я положительно начинаю тяготиться своим спутником…
«Надо все тщательно обдумать, взвесить и на что-нибудь решиться!..» И вот я начинаю обдумывать… Вместо того, чтобы после такого трудного, утомительного перехода пользоваться удачными часами отдыха, набираться в здоровом сне новых сил для следующего, неизвестного, может быть, гораздо труднейшего завтра, — я гоню прочь неотвязные обрывки тревожного сна и думаю:
«Что знает Дауд, что он может предполагать, каковы могут быть его дальнейшие намерения?..»
По порядку!..
Дауд знает, что я, его господин, плачу ему по пяти коканов в сутки, и получить эту очень хорошую плату он может только по благополучном возвращении… Вот я уже почти месяц брожу с ним по горам… Может быть, еще придется бродить столько же, может, и дольше… День возврата не определен… все зависит от обстоятельств, а главное, от воли Аллаха… Ведь, вернувшись благополучно, Дауд может рассчитывать на целый капитал! Это — что-нибудь да значит! Стоимость моих коней, оружия и одежды, — может быть, несколько и больше составит, но ведь там — законное приобретение, почетная заслуга, а здесь — дело темное… это тоже что-нибудь да значит! Таких поездок ведь не одна!.. Раз зарекомендовав себя хорошо, — честный джигит имеет все шансы на новое приглашение… Это уже составляет, то есть должно составлять, для Дауда прямой расчет! Он не так глуп, чтобы не понимать этого…
Дауду известна и цель моей поездки… Не может же он знать то, что я знаю только один… Он знает хорошо, что я поверенный торгового дома братьев Хмуровых. Он слыхал не раз об этой богатой, известной по всей Средней Азии купеческой фирме. Мои хозяева отправляют караваны с товарами в страны, совершенно не известные, не исследованные; не могут же они посылать эти товары зря! Ведь может случиться, что, не зная потребностей обитателей, они пришлют такой товар, которого здесь не нужно… Ценная клажа протаскается по горам даром, а возить ее крайне дорого стоит…
https://w.wiki/Ctpm

Виктор Клюшников

Барышня и барыня
Хорошо ли вы знаете, читатель, эти два существа, или, лучше сказать, эту одну и ту же, слегка видоизмѣненную особь? О, конечно! — и я спѣшу извиниться в легкомысленности моего приступа. Но имѣли-ль вы досуг, мой добрый читатель, взвѣсить во всѣх подробностях, до какой степени несчастно это существо и чѣм оно повинно в своей долѣ? Позвольте мнѣ попытаться намѣтить кой какія вѣхи в житейском поприщѣ этого типа.
Начнем ab ovo.
Дѣвочка заканчивается большею частью в пятнадцать лѣт, с этого времени обыкновенно начинается дѣвушка. Барышня же — в тринадцать лѣт совсѣм готова: едва ли кто дерзнет назвать ее дѣвочкой, но за то уж навѣрняка никто не рѣшится почтить ее названіем дѣвушки.
Женщина… Впрочем, кто же не знает (или по крайней мѣрѣ не считает себя знающим), что такое женщина? Барыня — возникает в тот самый час и в ту самую минуту, когда барышня получит право надѣвать чепчик днем и на людях. Но так как о барынѣ рѣчь еще далеко впереди, то и не будем забѣгать впередъ.
Дѣвушка может рано или поздно потерять отца и вовсе не имѣть братьев или сестер, но растет и развивается всегда под надзором умной и доброй матери, — рѣже у тетки и других родственниц, обладающих тѣми же качествами. У барышни — мать непремѣнно придурковатая барыня и нѣсколько старших сестер. Удается барышня иногда и без этих условій, но это уже рѣдкія исключенія и так сказать геніальныя самородки.
Кончив это нѣсколько педантическое предисловіе — недостаток присущій болѣе или менѣе всѣм опредѣленіям — приступаю к разсказу.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Барышня.
I.
Совершенно случайно узнал я, что Бэтси Прыгунова — барышня.
Не улыбайтесь, читатель, — барышня себѣ на умѣ — и разглядѣть ее совсѣм не легко. Можно цѣлые годы видать ее в почтенном ея семействѣ — и не замѣчать как всякую маленькую дѣвочку. Нужен особый случай, чтоб она проявила несомнѣнные признаки своей расы.
Как-то за мной прислали от одного из товарищей по университету. Впрочем: университетскаго то в нем остались одни воспоминанія о Британіи; Лев Сметанкин слыл серцеѣдом и большим фатом, любил пожить и весьма успѣшно служил гдѣ-то по особым порученіям. Я довольно рѣдко посѣщал его, но на этот раз отговориться нельзя было: катаясь верхом, он упал с лошади и, по словам присланнаго, довольно серіозно повредил себѣ ногу.
Льва я застал в привычной обстановкѣ его пріемно-рабочаго кабинета. Два слова мельком об этой храминѣ: тут все было как-то с ужимкой, с колѣном, как говорят на Москвѣ. Под письменным столом оскаленная тигровая шкура, рядом огромный глобус, по стѣнам разнохарактерное оружіе и даже англійское сѣдло; на столѣ цѣлый магазин articles de Paris; спичечница — и та в видѣ нимфы стыдливо-прячущейся в раковину. Сметанкин лежал в изящном халатѣ, на оттоманкѣ, скуксившись, но явно позируя — и через силу улыбаясь протянул мнѣ руку.
— Что будешь дѣлать? пошла дѣвушка к обѣднѣ, а вышло дѣло наплевать! начал он любимой поговоркой.
Я осмотрѣл его ногу — вывих оказался незначительным, но довольно капризным и все-таки требовал дня два-три безусловнаго покоя.
— Туда к чорту! А как же завтра-то? Графиня поручила мнѣ непремѣнно сладить пикник у Яра…
— Ну, выбирай что знаешь: без пикника или — неровен случай — без ноги…
— Выбирай… выбирай:. Уж эти мнѣ эскулапы! Ну, садись, строчи что-нибудь — а там посмотрим…
Нисколько не сомнѣваясь в том, что он способен пренебречь ногою pour les beaux yeux de М-me la comtesse, — я все таки присѣл к столу и уже готовился прописывать рецепт, как вдруг…
Я враг всяких необычайных появленій в разсказѣ из обыденной жизни, к сожалѣнію, даже слишком обыденной, — но тут произошла сцена по истинѣ выходящая из ряду вон.
Дверь быстро распахнулась, на порогѣ мелькнуло кудрявое, темнорусое личико, в черной шляпочкѣ, короткое платьице, кружевные панталончики… Все это как-то разом присѣло мнѣ — и не дѣтски-застѣнчивым книксеном, а словно вскользь, боком; затѣмъ юная особа подошла прямо к моему паціенту и поздоровалась с ним за руку…
Я нѣсколько изумился, узнав Бэтси, младшую (ей не было и двѣнадцати лѣт) дщерь семейства Прыгуновых, у которых я был годовым доктором; жили они улицы через двѣ отсюда — и сколько мнѣ помнилось, не были знакомы со Сметанкивым. Бэтси, с своей стороны, влетѣв так неожиданно, вся раскраснѣлась и надулась как мышь на крупу; она очевидно не ожидала встрѣтиться именно со мною.
— Я шла перемѣнить ноты сестрѣ и зашла… по дорогѣ… Мамаша вам кланяется… проситъ заѣхать — что-то нужно очень… проговорила она наконец, сурово поглядывая на меня.
Я стал писать рецепт, дѣлая вид, что не обращаю на нее вниманія, как бы находя все это в порядкѣ вещей. Я забыл сказать, что между оттоманкой и письменным столом стояло большое трюмо, придававшее еще болѣе своеобразный оттѣнок кабинету и постоянно будившее остроты менѣе свѣтских сослуживцев Сметанкина. В это-то злополучное зеркало я и видѣл, как Бэтси, понемногу развернувшись и уже болтая со Сметанкиным, вдруг стала к нему боком и не спуская с меня глаз, подала ему из-за спины что-то розовое. Совершив это чрезвычайно проворно и ловко, она, потупив глазки, подошла ко мнѣ — и с самым невинным видом, кивнув на Сметанкина, проговорила:
— Что, это не опасно?
Я понял, что она разумѣет ногу моего паціента.
— Не безпокойтесь, будет как ни в чем не бывало танцовать на вашей свадьбѣ, отвѣтил я, по возможности храня ея серіозный тон.
https://w.wiki/CtLf

Юзеф Крашевский

Графиня Козель
1
Королевский замок в столице Саксонии словно вымер: в нем было тихо, мрачно и уныло. Ночь стояла осенняя, хотя обычно в конце августа листья едва начинают желтеть, холодные ветры дуют редко, дни бывают еще погожие, а ночи ясные и теплые. Но в тот вечер подуло вдруг с севера, и огромные тучи, черные, рваные, тянулись одна за другой, а редкие звездочки загорались и тут же гасли.
У Георгентор в воротах замка и во дворе шагала взад и вперед безмолвная стража. Освещенные всегда окна королевских хором, откуда струились в изобилии свет и музыка, были сейчас темны и затворены. А это было явлением необычным во времена царствования Августа, прозванного «Сильным», потому что сила его проявлялась во всем — он гнул железо, сгибал людей, одолевал тоску и напасти, его же ничто сокрушить не могло. На всю Германию, да что, на всю Европу славился блестящий королевский двор, перед которым меркли все остальные: не было равного ему по великолепию, изысканности и расточительности.
Однако в нынешнем году Август II потерпел поражение. Швед лишил его польского престола, на который он был избран. Низвергнутый, можно сказать, с трона, изгнанный из королевства, Август вернулся в свое курфюрстское гнездо оплакивать потери, загубленные зря миллионы и черную неблагодарность поляков. Саксонцы недоумевали, как можно не боготворить такого великодушного и милого государя и не жертвовать ради него головой.
Август недоумевал больше всех. Слово «неблагодарный» сопутствовало всякому упоминанию о поляках, и, в конце концов, в присутствии Августа стали избегать разговоров об этой стране, о шведском короле и обо всех последних неудачах. Август же Сильный дал себе слово когда-нибудь вернуть былое могущество.
Дрезден после возвращения короля предался развлечениям, дабы утешить его, но нынче в замке стояла непонятная тишина. Почему? Никто не знал. Ведь король еще не отбыл ни в одну из своих резиденций, да и ярмарка в Лейпциге еще не открылась; к тому же ходили даже слухи в городе и при дворе, что Август назло шведу собирается устраивать балы, карусели, маскарады, чтобы доказать ему, что не слишком близко принимает к сердцу временное свое поражение.
Редкие прохожие, поравнявшись с замком, взглядывали на окна и удивлялись, почему так рано у короля воцарились тишина и тьма. Но если бы кто-нибудь из них, миновав большие ворота и первый двор, проник во второй, он бы убедился, что замок лишь кажется вымершим, внутри же в нем бурлит жизнь.
Стража не пускала туда никого.
На втором этаже окна, несмотря на ветер, были настежь растворены, за приспущенными занавесями сиял яркий искрящийся свет, отражавшийся во множестве зеркал, в зале время от времени взрывался гомерический смех; вылетая во двор, он пугал стражу и, ударившись о серые стены, замирал еле слышным эхом. Смеху вторил гул, он то ослабевал, то усиливался, потом переходил в бормотанье и вовсе затихал. Вдруг, как бы после чьих-то слов, срывались рукоплескания и снова гремел смех, царственный, раскатистый, ярый смех человека, не боявшегося услышать в ответ колкость и язвительную насмешку. При взрывах безудержного хохота стражник, расхаживавший под окнами с алебардой, останавливался, поднимал голову и, вздохнув, снова опускал ее долу.
Что-то жуткое было в этом ночном пиршестве под вой свирепого вихря в мертвом замке и затихшей столице.
Там веселился король.
Со времени его возвращения из Польши такие ночные пиршества в узком кругу наперсников (назовем их приятелями) стали явлением обычным. Август Сильный, побежденный чудаковатым, слывшим недоумком, Карлом XII, стыдился показываться на многолюдных сборищах, но без празднеств и забав он жить не мог и потому ограничил себя небольшим кругом приближенных. На стол ставили венгерское золотистое вино, за которым каждый год посылался нарочный в Венгрию, наполняли кубки и пили до самого рассвета, до той минуты, пока, заснув, не валились со стульев, пока разгулявшегося короля придворный не уводил под руку в опочивальню и не укладывал в постель.
В круг избранных жрецов мадьярского Бахуса допускались немногие: только верные и преданные, только фавориты, ибо король (так говорили) после нескольких кубков вина становился опасным для тех, кого не выносил. Сила у него была геркулесовая, гнев олимпийский, а власть неограниченная. Днем, стоило ему разгневаться на кого-нибудь, лицо его сразу вспыхивало красным заревом, глаза сверкали, губы дрожали, и он отворачивался, чтобы не видеть того, кто вызвал в нем гнев. Но вечером, после возлияний, не один приближенный был выброшен из окна и, упав на камни мощеного двора, уже не поднимался более. Так говорили люди. Вспышки гнева у короля были редкими, но страшными, как гром небесный.
В обыденной жизни трудно было найти человека более покладистого, приятного и обходительного.
https://w.wiki/CtQe