Город неслучившейся любви. Часть вторая (рассказ)

Первая часть рассказа здесь 

Глава пятая. Я тебя люблю.

К моему большому удивлению Серёжин план сработал. Он то и дело доставал из ящика стола тетрадный листок в клеточку, сложенный пополам, и с огромным удовольствием вычёркивал очередной пункт после его исполнения.

В тот вечер, когда этот план только родился, Колька довольно легко согласился приударить за Олей. При этом он сказал, что всё у него получится, ведь он, по общему мнению, самый «обонятельный» на курсе. Колька, конечно, имел в виду «самый обаятельный». Я хотел поправить его, но передумал.

Весь остаток вечера он переписывал сочинённое Серёжей письмо Оле с пылким объяснением в любви. Для пущей убедительности, Серёжа нарисовал красивый парусник и сочинил несколько строчек:

Ведь, если счастья в жизни не найду,

И будет без тебя мне очень трудно,

Вот так и я из жизни уплыву,

Как это маленькое судно.

Колька вложил письмо в конверт, вложил и рисунок с парусником, под которым переписал стихи. Рано утром съездил к Олиному дому и опустил конверт в почтовый ящик. Я был абсолютно уверен, что всё это ни к чему не приведёт. Оля была в моих глазах умной, серьёзной девчонкой. А от всех этих стихов, рисунков и высокопарных слов о любви за версту несло банальным обманом. Колька по-прежнему не верил ни в какую любовь и то и дело повторял, что это «выдумки буржуазных философов». К тому же, у них с Олей не было ничего общего. Она – умная, правильная, романтичная. А он – явно не блистал интеллектом, а уж о романтике и говорить не приходилось.

Но, как я уже говорил в начале, Серёжин план сработал.

Оля и Коля начали встречаться и стали первой на нашем курсе парой. Впрочем, и отношения с Катей он не прекратил, только видеться они стали реже. Ей Колька объяснял это большой загруженностью в секции бокса, этим же он объяснял и Оле, когда не мог придти на свидание к ней. На самом деле бокс он давно забросил, не достигнув в этом виде спорта никаких успехов. А у Катиной мамы дело дальше угроз не пошло. Так и работал Колька, по его собственному выражению, на два фронта на протяжении всего первого курса.

Я хоть и всей душой осуждал этот Серёжин план, но в то же время решил использовать его небольшой кусочек и для своей личной жизни. Рассуждал просто – раз всё это сработало у Кольки, то почему не должно сработать у меня. Тем более, я-то как раз в любовь верил и Лену искренне любил. За несколько дней до Нового года я тоже решил написать письмо с признанием. Несколько вечеров, уходя на кухню, строчил страницу за страницей, перечитывал, рвал листки, начинал писать снова. В конце концов, ограничился одной строчкой: «Я тебя люблю». И никаких высокопарных фраз и лживых воздыханий, никаких парусников и примитивных стихов.

В последнее время, во время перемены Лена стояла вместе с Литвиновым у окна в институтском коридоре. Обычно он что-то шептал ей на ухо, а она звонко смеялась. Я твёрдо решил подойти к ним и отдать конверт с письмом в одну строчку прямо в руки Лене. Пусть Литвинов видит, пусть все видят. Пусть. Я несколько раз собирался подойти, но так и не решился. Просто улучил момент и положил конверт ей в тетрадь. На следующей паре получил от неё записку с предложением в шестнадцать часов встретиться в кафе «Витязь», стоявшем через дорогу от нашего института. Это было чудо, в которое трудно поверить. Я то и дело целовал эти строчки, написанные красивым Лениным почерком. Вдыхал полной грудью запах её духов, которыми так приятно пахла записка. Я даже сбежал с последней пары, чтобы съездить на квартиру, вымыть голову, побриться, надеть любимый свитер и джинсы, а ещё подушиться туалетной водой, стоявшей на тумбочке и, наконец, найти и купить на последние деньги красивый букет роз. С цветами в ту пору были проблемы, в полумиллионном городе было два-три места, где их продавали. Я то и дело смотрел на часы, мысленно подгоняя часовую стрелку. В кафе «Витязь» оказался за полчаса до назначенного времени. Лена появилась ровно в шестнадцать, минута в минуту. Щёки на её прекрасном лице были красными от мороза, а в глазах искрился лукавый огонёк. Я был счастлив. Мне казалось, я плыву на облаке над вечерним городом. Где-то там, внизу, уже загораются на бульварах фонари, крошечные машинки мчатся по шоссе, и вокруг звучит музыка, как и тогда, когда Лена приходила осенью проверять наши жилищные условия. Только тогда почему-то слышался орган, а теперь мелодия в исполнении оркестра Поля Мориа.

Но, по мере того, как длился наш разговор, я всё больше и больше спускался с облаков к грешной Земле. Спускался до тех пор, пока не ударился лицом об асфальт. Лена любила другого. И этим счастливцем был вовсе не таинственный жених, служивший в Армии, а Литвинов. Лена говорила, какой он умный, интересный, что он настоящий мужчина, и она многому научилась у него. А ещё он обещал развестись с женой сразу после зимней сессии и, что в каникулы они снимут квартиру и будут жить вместе.

Домой из центра города я медленно шёл пешком, плохо понимая где иду, куда иду, иногда задевая прохожих и извиняясь в ответ на их недовольные взгляды. Один раз начал переходить дорогу задолго положенного места со светофором и, чуть было, не угодил под машину.

До нашего домика на окраине я добрался ближе к ночи. Колька, вероятно был на свидании с одной или с другой. В комнате звучал голос Джо Дассена из катушечного магнитофона, верхний свет был выключен, на столе горела лампа с фиолетовым абажуром. Серёжа сидел один и крутил глобус.

Я рухнул на диван. Снова, как и тогда осенью, из глаз потекли слёзы. Серёжа сел рядом со мной, взял за руку и я рассказал ему всё. Мне показалось, что он даже не удивился, видимо догадывался о моих чувствах. «Знаешь, старик, что я тебе скажу. Любовь – это не всегда справедливое чувство и, чаще всего, не взаимное. Это не правда, что любая любовь – счастье. Нет, неразделённое чувство – трагедия. Я тебя понимаю. Давно заметил, что женщины и девушки часто выбирают тех, кто хуже, иногда даже конченых подлецов. Начинают их романтизировать, верить каждому их слову, считают, что смогут перебороть все недостатки. А Лену, извини меня конечно, ты просто придумал себе, в жизни она совсем другая. Хотя, знаешь, мне жаль её. Этот поддонок Литвинов поиграет с ней да и бросит, сломает девчонке жизнь. И Ольгу мне очень жаль. Виноват я перед ней. Всё собираюсь рассказать про это дурацкое письмо и про Колькино хождение на два фронта тоже. Я вместе с ней по пятницам в литературном объединении занимаюсь. Вот после заседания и поговорю с ней. Обязательно поговорю. А мерзавца Литвинова нужно остановить. Только не знаю пока как». По мере того как он говорил и говорил, я немного успокоился. Серёжа перемотал кассету, выключил настольную лампу и лёг не раздеваясь на кровать поверх покрывала. Мы лежали молча и слушали удивительные мелодии в исполнении Джо Дассена, Эдит Пиаф, Шарля Азнавура. Во дворе горел фонарь, освещая снежинки, кружившиеся в воздухе. В то время, как в комнате зазвучала «Вечная любовь» в исполнении Азнавура, в прихожей хлопнула дверь и через пару минут в комнате появился Колька. Он включил верхний свет, начал чертыхаясь раздеваться, потом долго ходил на кухню и обратно, хрустя солёным огурцом. Наконец, Колька угомонился, выключил свет и прямо в трико лёг на кровать, натянув до подбородка одеяло. Он долго ворочался, спать ему явно не хотелось. Он решил развлечь нас с Серёжей разговором: «Представляете, мужики, мы сегодня на большой перемене курили в туалете. Я, Серёга Литвинов и Мишка Чичеров. Серёга про Ленку Вахромееву рассказывал, как он ей целку сломал. Оказывается, жених её, дурачок, уходя в Армию, решил ничего с ней не делать, чтобы потом проверить не изменяла ли она ему. Мы с Чичером так смеялись! Пусть теперь проверит. Ленка у Серёги юбилейная – сотая. Мы потом, после занятий, бутылку на троих раздавили. Обмыли такое событие. Мне Ольга тоже сказала, что в любой момент сделаем, когда матери и отца дома не будет».

«Подлец», - послышалось вдруг в комнате. Я был поражён тем, как произнёс это слово Серёжа. Сколько эмоций вложил он в него. «Кто?» - удивился Колька. «Литвинов твой! И ты тоже!» «Почему?» - Колька вылез из-под одеяла и сел прямо в трико на кровать. «Подрастёшь – поймёшь. Хотя я уже и в этом не уверен, - Серёжа говорил уже спокойнее. Наступила длинная пауза, потом он продолжил совсем спокойно, - После сессии съезжай отсюда. Воздухом одним с тобой дышать трудно». Колька закряхтел: «Это ещё почему? Не поеду! Да и денег у меня нет». «Денег я тебе дам. Я с понедельника на комбинат грузчиком на ночные смены устроился. И ещё. Заранее предупреждаю, обязательно Оле всё расскажу. И Катьке тоже. Пусть знают, каким ты боксом по вечерам занимаешься». Колька снова забрался под одеяло и обиженно повернулся к стене. Со следующего утра он перестал с нами разговаривать. Молчал до самого Нового года.

Глава шестая. День весеннего равноденствия.

В тот год день весеннего равноденствия выпал на двадцать первое марта. В этот день солнце переходит через экватор из Южного полушария в Северное

И в наших краях день становится равен ночи.

Весна уже вовсю вступила в свои права. Повсюду таял снег, в центре города и на его окраине разлились лужи. В воздухе чувствовалось что-то свежее, новое, словно всё вокруг просыпалось от зимней спячки.

Наши отношения с Колькой улучшились, но прежней теплоты и близости не стало. Он успел опередить Серёжу и сам рассказал Оле про то злосчастное письмо и про Катьку рассказал тоже, правда, не преминул добавить, что всё это было раньше, а сейчас эти отношения закончились. Оля ему поверила. Она вообще верила людям, видела в каждом в основном светлые стороны и довольно легко прощала недостатки, поэтому разговор Серёжи с ней закончился ничем. Кольке не откажешь в смекалке, находчивости и упорстве. Все эти качества были характерны для сельских жителей, и он обладал ими в полной мере. Их отношения с Олей развивались по восходящей. Правда, Колька частенько жаловался на то, что живёт она очень далеко от нас, совсем в другом районе, а последний троллейбус заканчивал ходить в половине десятого вечера. По этой причине он всё чаще оставался у Оли на ночь. Отношения с Катей, видимо, начали ему надоедать. Он встречался с ней всё реже и реже, а она вечерами ходила под нашими окнами одна и ждала его.

Иван Иванович по-прежнему частенько выпивал, и то и дело ругался на этой почве с Анастасией Сергеевной, а когда приходил к нам, то жаловался на жизнь, которая стремительно катится к концу. Однажды проговорился, что к выпивке пристрастился ещё на войне, там перед каждым боем давали сто грамм «наркомовских».

В тот день, двадцать первого марта, произошло несколько событий, которые я не могу забыть и сейчас, хотя прошло уже много лет.

После окончания занятий весь курс собрали в самой большой аудитории на внеочередное комсомольское собрание. На повестке дня стоял один вопрос: о даче рекомендации Сергею Литвинову для перевода из кандидатов в члены партии. В кандидаты его приняли ещё на заводе, где он работал чертёжником до поступления в институт. Собрание предполагалось провести быстро, все торопились в столовую или домой. Словом, судьба Литвинова должна была решиться за полчаса. За стол в центре аудитории сели Оля, как комсорг, и доцент Колеватов, бывший в ту пору секретарём партбюро факультета. Колеватов был коренастым мужчиной в очках с толстыми стёклами, с чёрными волосами, зачёсанными назад. И зимой, и летом он носил чёрный костюм, белую рубашку и зелёный галстук, который совершенно не шёл ему. Говорил он сегда монотонным глухим басом, улыбка никогда не появлялась на его лице.

Оля зачитала характеристику Литвинова: хороший студент, пользуется уважением в коллективе, участвует в общественной жизни. Пока она говорила всё это, Колеватов молча кивал головой. Предложили задавать Литвинову вопросы. Кто-то спросил - зачем он вступает в партию? На лице Литвинова появился румянец, его руки слегка задрожали, впрочем, вряд ли от волнения. Просто, накануне, они с Михаилом Чичеровым всю ночь пили водку в одном из общежитий. Прокашлявшись, он ответил, что хочет быть в первых рядах строителей коммунизма. Колеватов снова закивал головой. Больше вопросов не было, и дело шло к голосованию. И тут слово попросил Серёжа. Он вышел к трибуне и заговорил спокойным, негромким голосом. Говорил и о том, что Литвинов мещанин и циник, пьяница и бабник, подлец по жизни, отрицательно влияет на младших товарищей. В этот момент Серёжа посмотрел на Кольку, а тот опустил голову. «У Вас есть конкретные факты?» - спросил недовольно Колеватов. «Есть», - ответил Серёжа. И привёл в качестве примера Лену Вахромееву, которая была в ту пору в «интересном» положении, а когда это стало известно, Литвинов резко прервал с ней всякие отношения. Аудитория загудела. «Я могу привести и другие примеры, - продолжал Серёжа, - Литвинов – позор для партии». Оля немного растерялась, а потом предложила другим желающим тоже выступить. Слово попросила Лена Вахромеева. Она была в широком платье, с бледным лицом и тёмными подглазинами. Лена начала говорить прямо с места. Она сказала, что с Литвиновым у неё не было близких отношений, что у неё жених в Армии, и все про это знают, в зимние каникулы она ездила к нему в часть, и вообще, это его ребёнок. Осенью жених вернётся, и они поженятся. А ещё, что летом она переводится на заочное отделение. Говоря всё это, Лена несколько раз посмотрела на меня. А я в эту минуту подумал о её женихе. Какой же он хороший парень! Понял, простил, жениться собирается после дембеля. Я мысленно задал себе вопрос, а я смог бы так? И с ужасом понял, что нет, не смог бы и не простил.

Затем слово попросила Лариса, длинноволосая блондинка с полным, неприятным лицом, близкая подруга Оли. Она с самой лучшей стороны охарактеризовала Литвинова. Он и умный, и добрый, и авторитетом пользуется. А вот Серёжа интриган и сплетник. «Все мы знаем, как Оля и Коля любят друг друга, а Серёжа пытался вбить между ними клин, рассказывал всякие гадости. А ещё, - тут Лариса сделала страшные глаза, - Он – человек аполитичный». И рассказала про висевший у нас в комнате плакат с портретами членов политбюро и про Серёжину выдумку, типа, «к Андрею Андреевичу».

Колеватов достал блокнот и начал писать. Я, неожиданно сам для себя, встал и крикнул: «Это всё ложь! Я тоже живу в этой комнате. Нет у нас никакого плаката с политбюро». Сказав это, я густо покраснел, врать не умел, и все это знали. «Как это нет? Вы даже рога там пририсовали кое-кому. Коля, скажи! Что ты молчишь?» - Лариса обратилась к Кольке. Тот начал своё любимое: «А что я? Я ничего, я не я, и хата не моя – вертелся», - словом, вертелся, как уж на сковородке. «Так есть плакат или нет?» - грозно прикрикнул на него Колеватов. «Вроде нет», - тихо ответил Колька. «Разберёмся, - хмуро бросил Колеватов и повернулся к Оле – Веди собрание».

Рекомендацию Литвинову дали почти единогласно. Против проголосовал Серёжа, а я воздержался. Когда выходили в коридор, я услышал, как Оля спросила Ларису: «Зачем же ты так?» «Я всегда за справедливость, за правду! У меня талант видеть людей насквозь». – Лариса раскраснелась от волнения и гордой походкой пошла по коридору. Ко мне подошла Лена и неожиданно поцеловала в щёку, прошептав: «Спасибо тебе». За что спасибо, я так и не понял.

Потом я помчался домой. Сначала бежал до остановки. Как назло пришлось долго ждать троллейбус. Потом бежал от остановки до нашей улицы. Влетев в комнату, сорвал со стены плакат и начал рвать его на куски. В этот момент самые разные чувства одолевали меня. Почему-то подумал, что все эти Василии Васильевичи похожи на Колеватова и на Литвинова и на эту дурру – Ларису, возомнившую себя борцом за правду. Потом я нашёл в прихожей старую пепельницу, взял на кухне коробок спичек, сложил разорванный на куски плакат и поджёг. Только, когда появилась зола, успокоился.

В комнату с каким-то большим пакетом в руках вошёл Иван Иванович. Он понюхал воздух и недовольно спросил, что я жёг, а потом отдал пакет, сказав: «С почты принесли вам, два часа назад». Уходя, долго ворчал: «Ну и жильцы, едри их! Того и гляди дом спалят».

Я сел за стол, разрезал ножницами пакет. Достал журнал с названием, написанным синими буквами «Литературная учёба». Начал листать. Где-то в середине наткнулся на рассказ «Последняя парта в третьем ряду» - рассказ, как рассказ, похож на другие. Но что-то меня привлекло к нему? Что? Потом мурашки побежали по коже – фамилия и имя автора. Серёжа и его фотография с лукавой улыбкой в глазах. Так вот оказывается, что он всё время пишет в толстую кожаную тетрадь. Даже ночью, когда мы с Колькой спали, он, чтобы не мешать нам, брал лампу и уходил на кухню. Меня охватили волнение и радость. Хотелось петь, кричать. Я распахнул окно. В комнату ворвался свежий весенний воздух. Надо запомнить это число. Двадцать первое марта – день весеннего равноденствия. В этот день солнце переходит через экватор из Южного полушария в Северное, и в наших краях день становится равен ночи.

Глава седьмая. Мальчик не нужен.

Серёжа попросил меня пока никому не говорить о его рассказе, опубликованном в журнале. Я искренне не понимал – почему? Сам факт того, что публикация состоялась в общесоюзном журнале, пусть даже и для начинающих авторов, говорило о многом. В моих глазах он стал ещё интереснее и умнее. Как-то ушли на второй план все недостатки, которые то и дело беспокоили меня прежде. А уж его выступление на комсомольском собрании по поводу Литвинова, вообще произвело невероятное впечатление. Я был готов подписаться под каждым его словом, да что там словом, под каждой буквой. Мысленно я и сам много раз произносил подобное, но, вряд ли когда, смог бы сказать публично. И каким же мелким и трусливым на Серёжином фоне показался мне тогда Колька, с его «я не я», «то ли да, то ли нет». А тот факт, что он разболтал про всех этих Андреев Андреевичей, вообще не укладывался у меня в голове. Всё чаще я думал об Оле. Где же были её глаза, неужели не видела, что Колька ей совсем не пара. Она такая правильная, умная, романтичная, красивая. А он?... Может быть я и её придумал себе, как и Лену? С некоторых пор я начал замечать, что слишком часто думаю об Оле. И даже смотрю на неё во время занятий и на перемене.

Вскоре сама судьба свела нас совсем близко. Во всю шёл апрель, снег почти везде растаял и вышел наружу многочисленный мусор, портивший вид города. Первый курс подходил к концу. Через полтора месяца предстояла большая и трудная сессия, и поэтому я вовсю налегал на учёбу. В один из учебных дней, на большой перемене, ко мне подошёл доцент Колеватов. Безо всяких вступлений, и даже не поздоровавшись, он начал говорить своим монотонным голосом: «Вчера звонили из райкома партии. Скоро предстоит сдавать отчёт по принятым в ряды КПСС, а наш институт не выполняет лимит по студентам. Срочно нужен мальчик с младших курсов. Мы тут посоветовались и решили рекомендовать тебя». «Куда?» - спросил я, ничего не поняв из его монолога. «В ряды Коммунистической партии Советского Союза», - произнёс он, чеканя каждое слово, как будто говорил с трибуны. Увидев моё недоумение, он продолжил всё тем же тоном: «Вопрос решён. Ты подходишь. Возьми у секретаря в деканате папку с документами, там образец заявления, анкета и всё такое. Сегодня же сделай фотографии на партбилет. В ателье знают как. А рекомендации я тебе напишу и Берта Исааковна. Завтра к двум часам всё должно быть у меня, а в четыре нас ждут в райкоме на беседу». Берта Исааковна – одинокая пожилая женщина, много лет заведовала факультетской библиотекой. Говорят, что устроилась туда сразу после окончания нашего института и всю жизнь провела между книжных стеллажей, так и не создав семью. В силу своих обязанностей, она знала в лицо всех студентов, поэтому её часто привлекали к написанию всяких рекомендаций и характеристик. Внезапный звонок на урок прервал наш разговор с Колеватовым. Сидя на следующей паре, я не мог придти в себя всё думал о только что услышанном. Почему именно я? За что такая честь? У нас много других студентов, гораздо более достойных, та же Оля или Серёжа, но я человек был дисциплинированный и спорить с начальством не умел. И поэтому, конечно же, забрал в деканате папку с документами, сходил к Берте Исааковне в библиотеку насчёт рекомендации, а по пути домой зашёл в фотоателье, где мне без проблем сделали фотографии на партбилет.

Вечером обо всём рассказал Серёже. Его возмущению не было предела. Выслушав меня, он начал нервно ходить по комнате: «Это чёрт знает что! То они мерзавца Литвинова принимают, не смотря ни на что, то теперь, им видите ли, для лимита мальчик потребовался! А мой дед, между прочим, в партию на фронте вступил. Партбилет получил перед форсированием Днепра. Вот это были коммунисты! А теперь? А…» - он махнул рукой. Сев за стол, он начал молча крутить глобус. «Что же мне теперь делать? Отказываться?» - я совсем не ожидал, что разговор примет такой оборот. «Да чего уж теперь. Ты парень честный, добрый, не то что Литвинов или тот же Колеватов. Может со временем и будет из тебя толк», - Серёжа не успел договорить до конца, как в комнату вошёл Иван Иванович, как всегда, «на веселе». Потрепав Серёжу по волосам, он сел рядом со мной на диван. «Вот, Иван Иванович, поздравь своего жильца. В партию вступает», - Серёжа со своей фирменной улыбкой кивнул в мою сторону. Иван Иванович посмотрел на меня так, как-будто бы увидел в первый раз. Потом поёжился и произнёс: «По этому поводу надо бы по рюмочке хлопнуть, пока Настасья по телеку «Что? Где? Когда?» смотрит. У вас в холодильнике, поди, осталось?» «Что-то было», - произнёс Серёжа, крутнув несколько раз глобус. Иван Иванович «хлопнул» на кухне рюмку и вернулся в комнату, закусывая солёным огурцом, как Колька в ту ночь, когда мы поссорились.

«А я, ребятки, тоже в партию вступал, сейчас расскажу», - он снова сел рядом со мной на диван, задев локтем, стоявшую в углу гитару. - Годов пятнадцать назад это было. Мы ещё в старом доме жили. В столярке я тогда работал на мебельном комбинате. Вызывает меня как-то под конец смены начальник цеха и говорит: «Так, мол, и так, Иван, ты у нас передовик, фронтовик и всё такое. Есть мнение в партию тебя двинуть». А я что? Я – ничего, как скажут. Настя моя тоже была не против. Может, говорит, мастером тебя сделают, в чистой одёже домой приходить будешь. Прошёл я у нас на комбинате все собрания-заседания, и повели меня в райком на комиссию. А в этой комиссии сидят одни седые старички-ветераны. А во главе стола – старушка в пиджаке с орденской колодкой. Ну, пока зачитывали данные мои, характеристики там всякие, рекомендации, то да сё, старички, вроде как, дремали. Потом старушка в пиджаке спрашивает: «А дети у тебя крещёные?» А я так радостно и отвечаю, не чувствуя никакого подвоха: «А как же, мол. Чем мы хуже других? Что же детишкам-то моим нехристями ходить? Тёща покойная летом в соседнее село к батюшке их носила, хороший такой батюшка, румяной, как яблоко». Тут все старички разом проснулись и давай меня е….. , из души в душу. Так и не приняли. Настя моя всё ругалась, что деньги зря на фотокарточки выкинул. А я вот всё думаю, чем же детишки мои партии-то помешали бы?» Из-за стенки раздался недовольный голос Анастасии Сергеевны: «Пойду я, хлопцы, видать, «Что? Где? Чего?» закончилось, ишь, Настя-то разбушевалась». – Иван Иванович поднялся с дивана, снова задев гитару и, пошатываясь, вышел из комнаты.

Ближе к ночи появился Колька и, как бы, между прочим, сообщил, что Олю тоже в партию принимают. За неё родная тётка похлопотала, Лиля. Работает заведующей районо в нашем районе. Она всех знает, со всеми дружит, и за Кольку через годик-другой похлопочет. И вообще, клеевая она – всё достать может, любой вопрос решить…

На следующий день мы с Олей сидели в пустой аудитории и ждали Колеватова. Я делился с ней опытом заполнения всех бумаг, необходимых для вступления в партию. Все мои документы были уже готовы и лежали в коричневой кожаной папке, которую получил вчера в деканате. Во время разговора я с интересом разглядывал её. Красивые чёрные глаза за стёклами очков, кудрявые волосы, маленький аккуратненький носик. Я смотрел на неё и представлял себе, как обнимается она с Колькой, от которого вечно пахнет дешёвым табаком, как целуется с ним и наверняка ей неприятно от прикосновения его жёстких усов. Подумал почему-то и про его волосатые ноги, которые Колька вечно прячет под трико. Странно, что она нашла в нём? Серёжа рассказывал, что в литературной студии все восхищаются Олиными стихами и рассказами, а Колька называл всё это фигнёй и блажью. «Жалко мне её, - вспомнились слова Серёжи, - хлебнёт она с Колькой лиха». От этих мыслей меня отвлёк вошедший в аудиторию Колеватов. Он сел за преподавательский стол и начал разговаривать с Олей, совсем не замечая меня. Так продолжалось минут двадцать. Потом, закончив разговор, Колеватов встал и направился к выходу. После того, как я робко сообщил, что мои документы готовы и протянул ему коричневую кожаную папку, он развернулся и невозмутимо произнёс, что райком поменял институту лимит и теперь для вступления в КПСС нужна девочка с младших курсов, а мальчик больше не нужен, соответственно и документы мои тоже не нужны, а папку я могу оставить себе на память.

Вместе с папкой в руках я вышел во двор факультета и сел на лавочку. Светило яркое весеннее солнце, воздух был по-весеннему свеж, а на душе скребли кошки. Первый раз в жизни защемило сердце и перед глазами замелькали светящиеся мушки. Из дверей вышла Оля под ручку с подругой Ларисой. Лариса что-то громко говорила, размахивая руками, но увидев меня, замолчала. Оля на секунду замедлила шаг, наверное решала подойти ко мне или нет. Лариса что-то шепнула ей на ухо и показала пальцем в сторону ворот. Там стояли с сигаретами во рту Литвинов, Чичеров и Колька. Оля с Ларисой ускорили шаг. Я долго смотрел им вслед и думал, оглянется Оля на меня или нет, хотя бы перед самыми воротами. Не оглянулась.
Продолжение рассказа здесь 

Автор: Владимир Ветров