Янтарные бусы.

Глава 16
Людмила Чубкина невзлюбила Зину с первого взгляда. Спроси ее – за что, так она бы и объяснить внятно не смогла бы. Ее несло, как реку во время ледохода, когда желтая, кипящая вода ломала льдины метровой толщины. Ледяные глыбы, налезая друг на друга, сметали на своем пути все живое и мертвое, и рев рассерженной реки было слышно за много километров вокруг.
Она много раз, ложась спать, закидывала гудевшие ноги на коврик, повешенный на стену (в журнале вычитала, что таким образом можно спастись от варикоза), смотрела на изуродованные сеткой разбухших вен ноги, и раздумывала над своей несчастной бабьей долей. Что она вообще в своей жизни видела? Ведь мать ее на счастье родила. Для любви и радости.
- Ой, дочка, вам все дороги открыты! – говорила часто мама, - ни войны, ни голодухи больше не будет!
Мать гордилась, что Люда родилась здоровой и крепкой. Мать выучила Люду в городе на продавца, не доедая и не допивая порой: все молоко, все мясо сдавая в колхоз, чтобы из дочери получился достойный человек. И когда Люда вымахала в дородную, сильную, красивую деваху (за таких раньше мужики бошки друг другу проламывали), мать самолично подобрала дочери жениха.
Николай, под стать невестке, радовал глаз и будоражил девичьи сердца. Косая сажень в плечах, кулачищи по пуду каждый, но не буян и не драчун. Добрый и застенчивый парень, мирный, как телок. Умная жена из такого веревки будет вить и грамотно преумножать хозяйство. А чего его не преумножать – у Людки должность хорошая, продавец. Только-только отстроили в колхозе новенький магазин: кирпичный, и фасад, как в городе, весь застеклен! Стой за прилавком, как картинка. Уважаемая профессия, добычливая!
Коля работал как стахановец, денежка домой текла ручейком. Людка немного пообуркалась – свой речеек пустила: где-то ценник на две копейки подправит, где-то песок сахарный подмочит невзначай, где-то недовесит, где-то обсчитается в свою пользу – покупатели не допетрят, им и вреда никакого нет, а у Люды после ревизии стабильный плюс.
Как пропали товары с прилавков, так Люда вообще вольготно зажила: уж дефицит по плану на складах ей выдавали помимо ширпотреба. Она дефицит и прижмет немного. Нужным людям (а нужные люди и в пустыне имеются) из-под полы всегда продаст по завышенной цене. Потому у Люды всегда в доме крылечко подправлено, полы в бане из свежих досок настелены, а в «зале» модная люстра висит и стенка чешская с хрустальной посудой за стеклом.
Воспитывай сына, люби мужа, да радуйся, Людка. Дом твой – полная чаша, и ты в селе – царица. Поважнее самого председателя – все перед тобой голову склоняют. Где-то года два назад она завела обыкновенную школьную тетрадку – в последнее время народишко свои денежки растерял. А уж после того, как в один день все сберкассы позакрывались, и народные рублики в фуфлики превратились – и на черный день у людей ничего не осталось. Один вон фермер носом поводил, и за неделю до черного дня свои сбережения снял. Пришлось в долги залезать – жрать надо что-то?
Вот теперь Людка – царь и бог. Вся шантрапа у нее в кулаке, включая пенсионерок. И что? Да ничего – прилетел бумеранг, как говорится. Колька, все годы семейной жизни, только по праздникам употреблявший, вдруг сорвался в крутое пике. Был нормальный мужик, да вдруг потянулся к водочке, как к желанной любушке.
Мать еще перед смертью говаривала:
- Не балуй, Людка, мужика! Ты зачем чужих охламонов пустила крышу менять? Что своего расхолаживаешь? Смотри у меня, доча, от безделья даже золотого мужа на дурь тянет!
Вот права была маменька, как в воду глядела: от безделья, от скуки Колька в пьяницу превратился! Да и сама хороша – где бы промолчать, а она вечно пасть разевает: то не так, это не этак… Кому такая жена нравится? Да и раздобрела с годами, как танк… Ну вот что ей поделать? Биться головой об стенку? Всю жизнь, всю молодость ему отдала, а где благодарность?
Когда они вместе вошли в магазин, у Людмилы сердце чуть не остановилось: вот она, дурь мужицкая! Вот о чем мать Люду предупреждала! Ладно, была бы любовница замухрышкой какой-нибудь, Люда сковородкой Колю дома огрела бы пару раз по башке тупой, и замухрышке последние волосенки повыдергала бы во всех местах – и все! Но соперница по-королевски, по-хозяйски вступила в дверной проем, освещенная солнечными лучами, бившими в окна.
Высокая, статная, с горделивой осанкой, в умопомрачительных замшевых сапогах, и даже старая телогрейка нисколько ее не портила. Не торгуясь, не считая копейки купила этот проклятый пуховик сорок шестого размера, висевший на стойке уже несколько месяцев! Да Людка себе хотела его взять, но он не налезал на нее и не налезет никогда в жизни! Люде так обидно стало, так больно! А у соперницы глаз наглый, бл…..й, еще и смеется над ней, Людмилой!
Каково же было утешение, когда старая алкашка Клавка вывалила правду про эту шалашовку! Пробы ставить негде, а осанку держит! Потом Люду страх охватил – а если было у них что с Николаем? А если… Так что теперь, молчать ей, Людмиле? Она обязана была сообщить народу, чтобы убереглись! Это, в конце концов, Людин долг!
Конечно, она немного от себя добавила, не без этого, слаба Люда на привиранье, но правды-то больше! Мало того, грязную девку взял к себе на работу Кустов, бывший фермер. Живет себе припеваючи поганка, инфекцию свою разводит, и горя не знает! Люда и в город, на склад, за товаром ездила, и там не молчала. Хоть немного, да полегче! От Кольки вовсе житья никакого, из дома понес уже, перед сыном стыдно, так пускай полюбовница его на жарком огне возмездия жарится! Кто осудит Чубкину? Да никто! Знай всяк Людмилу – она своего не отдаст!
Допекло Люду одно обстоятельство: неделю назад, с утра, в магазин пришла какая-то бабенка. Пришла и пришла.
- Чего тебе? – гаркнула Люда. Она подписывала ценники на товар, и отвлекаться от дела не любила.
Бабенка попросила взвесить триста пятьдесят граммов муки. Конечно, выбесила. Да кто столько берет? У Люды нафасовано по десять кило, а то и мешками брали сразу. Ну… Нахамила сгоряча. Бабенка потребовала жалобную книгу и кассовый чек. Люда ее послала от души. А через неделю в почтовом ящике Люда взяла газету «Рабочее слово», которую выписывала заодно с Крестьянкой и Сельской Жизнью. И там, прямо на второй странице, статья: «Дипломированная хамка». И все, в красках, по имени и фамилии про Люду расписано. А внизу подпись – Наталья Лесовская. Сп. Коресспондент.
Опозорила, ославила… За что? Люда весь день рвала и метала. Убила бы эту сп. Коресспондентку. Но на счастье этой Лесовской на глаза Чубкиной попалась проститутка Зинка. Люда, магазин бросив, выскочила прямо Зинке навстречу, и без разговоров вцепилась ей в патлы. Та испугалась, конечно, но в себя быстро пришла. К-а-а-ак двинет Люде в глаз! И – наутек!
Чубкина, взревев как турбина, рванула за проституткой. Бежала и орала: у-а-а-а-а! Курицы и собаки деревенские разбежались. Догнала Зинку в переулке, зажала между двумя домами, руки уже к ее зенкам бесстыжим протянула, как та, гибкая и юркая, как вьюн, раз-два, вскочила на скобу, вбитую в стену, ухватилась за другую, а там, на стреху и через крылечко, да на веранду, да на крышу!
Чубкина бегала внизу, ругалась, плевалась, плакала, пока Зинка, сидя на коньке, как флюгер носом крутила и всякие обидные фразы ей говорила.
Вся деревня хохотала. Вся! В итоге собственный муж, пьяница и бабник, пришел, за шиворот сгреб несчастную Люду и поволок при всем народе, как последнюю, Господи, как… Притащил ее в магазин и подпер дверь изнутри. И сидит теперь Люда одна одинешенька, в магазине. Плачет, и никто ее горю помочь не может. Решила через заднюю дверь выйти, так этот гад и сзади дверь подпер!
Люда наоралась вволю, наревелась, наматилась. Взяла из ящика бутылку, открыла банку с салакой в масле, набулькала в чайную кружку, выпила, не закусив даже, и пригорюнилась. Так она и сидела бы всю ночь, да к магазину подошел Валентин Михайлович Кустов. Посмотрел в окна, убрал бревно, открыл дверь.
- Ой, Валентин Михайлович, миленький, да спасибо вам! – заплетающимся языком залепетала Людка, - вот, полюбуйтесь, как у нас мужчины с законными супругами поступают! Завел себе любовницу проститутку, шваль подзаборную, с ней таскается, а меня – под запор, чтобы не мешала!
- Кого завел? – переспросил Кустов. Глаза его сделались ледяными.
- Дак, эту, Зинку, - ответила Людмила, - вашу, кстати, работницу. Я еще вас предупре…
Кустов оперся обеими руками о прилавок, и буравя Людмилу глазами, тихо процедил:
- Еще раз услышу сплетни подобного рода не только о Зине, а и вообще о любом другом человеке – уничтожу!
- Как это… уничтожите? – Люда не на шутку испугалась.
- Ты у меня сядешь за свои махинации. Ты меня знаешь, Людмила.
Кустов круто развернулся и вышел из магазина.
***
Глава 17
Кустов перевел Зину на легкий труд. Теперь она работала при молочном заводике – наводила чистоту там. Здесь ей нравилось: маленькое уютное помещение, стерильность, удобный график. Не надо было заступать в смену – выходные, как у нормальных людей. Доярки не завидовали и не злились, привыкли к странной, аристократически красивой, улыбчивой девахе. Подкупала ее простота и готовность рассмеяться. После случая с крышей, на которую Зина вскарабкалась с ловкостью мартышки, все и сочувствовали ей и весело подтрунивали:
- Ну что, Зинуха, уйдешь скоро с фермы? – начинала Поля издалека.
- Уйдет, уйдет! – заводились другие, - она у нас звезда, этак по крышам лазить! Ей надо в московский цирк! А мы-то все Чубкину ругаем за характер. Да не она бы, как наша Зинка в себе такой талант открыла!
- На олимпиаду ей нужно!
- В гимнастки!
- В балет!
В общем, на ферме долго стоял потом добродушный женский смех. Зину полюбили. У нас в народе всегда так. С первого раза не подступиться к людям, хмурятся, отворачиваются недоверчиво, смотрят злыми глазами. Но уж если пробьешь стену отчуждения, то все. Считай, тебя удочерили или усыновили. Особенно, деревенские. Своей святой добротой и простотой окутают тебя, как пуховым одеялом.
Как только женщины заметили у Зины наметившийся живот, так и началось… Ранняя зелень – ей. Первые огурчики ведрами таскали прямо к порогу дома. А потом, когда у особо ретивых хозяек появились душистые помидоры и сладкие перцы… Зина поняла: надо приступать к заготовкам на зиму. Она, вся мокрая, потная, каждый вечер крутила банки.
Для себя – помидоры в собственном соку, лечо (совсем как болгарский), огурчики маринованые, салат из огурцов, салат казацкий, обожаемый кисло-сладкий салат из капусты. Уж Клавдия снабдила Зину целой батареей баночек. И не каких-то там трехлитровых, а дефицитных, в магазинах их днем с огнем не найдешь, с закручивающимися крышечками, литровыми! Уж очень удобно такие зимой открывать.
Зина, скооперировавшись с Клавдией, делала заготовки и для нее. Сама Клавдия ничего такого делать не умела, Бог не дал таланта. Зато резво шастала по лесу и приносила целыми коробами сыроежки, гладушки, рыжики, грузди – любимое лакомство под водочку. Зина упаривалась с этими грибами. Клавдия чистила боровики и подосиновики, сушила их на печи и ссыпала в наволочку. Для Зины же жарила огромную сковороду белых. С молодой картошкой, которой уродилось в тот год немеряно.
Так, потихоньку, они настолько сроднились, что Зина уговорила Клавдию переселиться к ней.
- Здесь уютней, чище. Да и дров в два раза меньше потратим, - уговаривала она старуху.
Клавдия застенчиво отказывалась:
- Да я, доча, слаба на это дело, - говорила она и щелкала себя по шее, - а у тебя ребенок!
- Так ты не допивайся до ручки, баб Клав, немножечко, стопочку, уж я тебе разрешаю, - убеждала ее Зина.
Кладия прикипела к молодой женщине. Она считала, что бременную нужно опекать и наблюдать. В том, что она акушерка, Клавдия призналась под пьяную лавочку. Правда, рассказать, что она – главное действующее лицо в судьбе подопечной, так и не решилась. Слишком страшно, слишком неправдоподобно. Да и зачем? Что этим изменишь? Родителей, вырастивших Зину, давно нет на свете. А эта… Если она тогда без зазрения совести бросила красивую и здоровую девочку, так нужна ли эта девочка, да еще с приплодом биологической мамаше сейчас? Поди до сих пор жива, на вскидку ей и пятидесяти нет. Зачем Зинку травмировать?
Не сказала Клавдия, что является источником грязных сплетен про Зину. Было ужасно стыдно, мерзко даже, и от этого хотелось выпить. Но пить при Зине Клавдии стало от чего-то неудобно. Скажет еще: тоже мне, акушер. Пьянчужка. А хотелось подавать правильный пример, быть старшим наставником, матерью быть! Уж коли не дал Бог семейного счастья, так может, около Зины и ее ребятенка Клавдия погреется? С маленьким понянчится? Чем не бабка? А уж насчет «этого дела» будет построже. Женщина она или нет, в конце концов?
Зина встала на учет. Каждую неделю моталась в город, в поликлиннику, в женскую консультацию. С маленьким – все в порядке. Со здоровьем – тоже. Зина хорошо прибавляла в весе: конечно, на молоке и твороге живет! И гинеколог хвалила ее:
- Все бы такие были, я и горя не знала бы!
Зина хотела сказать, что за ней наблюдает опытная акушерка. Но… стеснялась. Вдруг всплывет какая-нибудь неприятная история – с чего это Клавдия так поспешно уехала в деревню? А неприятных историй Зине слышать не хотелось. Она вся сейчас превратилась в слух внутри себя и несла себя осторожно, словно хрустальный сосуд, наполненный жизненным элексиром.
Много раз она проходила мимо своего бывшего дома, где провела детство и юность, но так и не решилась зайти. Наверное, ее выписали оттуда. Да и не хотелось, не любила Зина квартиру родителей. Много раз ей хотелось зайти во двор, где жил (или живет до сих пор) Виктор, но робость охватывала все ее существо. Какой он ее видел тогда? Роскошной, цветущей, далекой, в великолепном наряде. А сейчас? Простенькая крестьяночка в дешевеньком платьице, обтягивающем круглый живот. Нет. Нет. Потом. Когда-нибудь.
А когда будет это «потом»? Разве она нужна ему? Все – глупые фантазии, призрачная сказка, родившаяся под песню Талькова. Зина копила на магнитофон, чтобы купить кассету с его песнями. Если слышала «Чистые пруды» по радио, то замирала. Слушала, слушала голос певца, хваталась за бусы, опять согревавшие ее шею, и плакала, плакала… Плакала. Сказка расстаяла в марте. Что теперь душу рвать на части. Пусть эта сказка останется лишь в памяти.
Скучать и тосковать Зине было некогда. Она гоняла по магазинам как сайгак, выискивая хоть что-нибудь для приданого малышу. И везде – хоть шаром покати! Ни байки на пеленки, ни распашонок, ни ползунков, шапочек было не найти! Пустышка – и то дефицит! В отделе «Малютка» в Детском мире если и выкинут что, то нужно стоять часами в такой давке – не вздохнуть. И ведь не скажешь: «Пропустите беременную женщину». Там все беременные! Одну увезли на скорой – достоялась, что воды прямо в очереди отошли!
В кооперативных магазинах, что стали расти как грибы, появились нарядные коляски, яркие одежки, игрушки-погремушки по таким ценам, что даже покойный Алексей присвистнул бы: однако! Зина ходила в такие магазины, как на выставку достижений народного американского хозяйства. Она, едва сдерживая слезы, смотрела на витрины, заставленные всякой всячиной и чуть не зубами скрипела. Ну как так-то? Сколько же денег наживают на несчастных матерях эти буржуйские спекулянты? Когда это кончится?
Клавдия, выслушав Зину, надоумила:
- Ты что, хозяйка фазенды? Откуда такие барские замашки? С рук купить гордость не позволяет? На барахолку сходить не судьба? А уж пинетки, да шапки сами свяжем! Я в молодости вязала, кстати. Хорошо развивает это дело моторику рук! Подумаешь, горе какое! Лиха беда – начало!
И ведь права была Клавдия. Зина, задрав нос, проходила, пофыркивая, мимо красивенького, как игрушечка, кооперативного магазина прямиком на рынок, где располагалась толкучка. И уж там с удивлением для себя и тихой радостью нашла все, что полагается для новорожденного: и пеленочки, и ползуночки, и шапочки, и тапочки!
У какого-то бойкого мужичка, видимо, молодого папашки ребятенка, вышедшего из младенческого возраста, Зина купила набор пластиковых (!) бутылочек в комплекте с электрической грелкой, пустышки заграничного производства для правильного прикуса, и (диво дивное) разорилась, как подгулявший купец, на диковинные непромокающие трусики.
- В поликлиннику моя ходила, - объяснял мужик, - на Сашку напялит – красота! Обдуется весь, а все равно – сухой. Удобно!
А коляску повезло купить у одной из скотниц. Дочка у нее родила, а теперь внуки подросли. Коляска, конечно, не такая супермодная, как в кооперативном раю для богатых, зато колеса широкие. И просторная. Зимой будет очень удобно катить ее до городской остановки. Зина была на седьмом небе от счастья!
А как не радоваться? Работа есть. Жилье имеется. Даже бабушка готовая под рукой! Подружки появились! Зина сыта, здорова. И главное – откуда-то взялся смысл жить! Вот его не было, а теперь – появился! Зина гладила свой круглый живот. Клавдия авторитетно сказала:
- Для гармоничного развития плода будущей матери необходимо создать вокруг себя спокойную, доброжелательную обстановку! Разговаривай с младенцем, пока он еще в утробе. Пой песенки. А это, - она указала на популярную книжку Спока, взятую в городской библиотеке, - отдай обратно. Будем воспитывать по-советски. Столько народа воспитали настоящими людьми. Никто не умер. А этого садиста нечего читать. Он враг трудового народа!
И Зина подолгу разговаривала с тем, кто у нее сидел внутри. Она еще не знала, мальчишка там или девчонка. Хотелось, конечно, девочку. Мальчиков она не понимала, да и вообще сторонилась мужского пола. Ничего хорошего она от мужчин не видела. Но девочку заранее было жаль. Родится такая, вырастет. А попадется ей кто-нибудь, жиган какой-нибудь, бандит или аферист, и сломает жизнь человеку. Нет, не для девочек предназначен этот жестокий мужской мир. Девочки изначально на муки рождаются.
А в чем они виноваты? Почему за какую-то Еву должны отвечать? Несправедливо! Разве дети виноваты в поступках своих родителей? А может быть, это все сами мужчины придумали, чтобы больше никем не оспаривалось их господство на Земле? Так ведь сколько можно? Мало того, что женщину унизили, сравняли с грязью, вымазали в ней женщину, так и сами между собой поладить не могут: вечно эти войны, вечно эти смерти… Кто страдает больше всех? Дети и матери детей. Как все по-дурацки устроено.
Вот как хорошо было бы, если бы взяли и пропали все мужики в один день! Ни войн, ни смертей… Рай на земле!
- Ой, милая! Да что ты говоришь? – смеялась Клавдия, - так еще хуже война случилась бы!
- Почему?
- Так бабы без мужиков озверели бы совсем! Нет, - Клавдия захрумкала сахаром, - мужики нужны. Никуда без них не денешься!
***
Глава 18
Иногда Зина просыпалась по ночам. Спать неудобно, не повернуться не так и не этак. Да и малыш проявлял невероятную активность – днем сидел тихохонько, как мышонок, а по ночам начинал аэробику. Маленькая ручка или ножка вдруг выпирала, ее даже можно было потрогать, и Зина пыталась это сделать. Но шалун сразу прятал лапки, затихал, и опять игриво толкался – поймай, мама, если сможешь. Зина тихо смеялась.
- Ты чего не спишь? – Клавдия поднимала с подушек голову.
- Да так, ничего, пинается, - улыбалась Зина.
- Ну и пусть пинается, спи! – ворчала Клавдия и уже через секунду храпела.
Зина любила эти таинственные минуты. Она соскальзывала с высокой перины, на цыпочках ступала мимо спящей Клавдии. Ногам было приятно касаться чистого, вымытого, блестевшего при свете луны крашеного пола. Зина открывала дверь, проходила в сени, открывала молочный шкафик, специально поставленный бывшей хозяйкой в прохладном помещении для хранения продуктов, доставала оттуда баночку молока и четвертину ржаной буханки. Потом усаживалась на крылечке и пила, закусывая хлебом. И это было самое вкусное лакомство, которое Зина пробовала в своей странной жизни.
Все у нее наоборот. Все, не так, как надо. Любая счастливая история начинается с деревни. Всегда найдется там какая-нибудь девушка, которая, благодаря своему таланту, выбирается из села, уезжает в большие города, где ее находит добрый принц. И потом начинается их «долгая счастливая жизнь». А Зина – поперечная. Зину опалило красивое и богатое бытие. Блестящая мишура, ширма, за которой скрывалась бездна.
А счастье – здесь, оказывается. В то, от чего бегут романтические девы, Зина вцепилась мертвой хваткой. Она не понимала, от чего открещиваться, зачем покидать? Ведь здесь так хорошо, спокойно, чисто и честно!
Скрипел коростель, дневные облака спали в лугах, и из-за этого все окрестности вокруг плавали в густой молочной дымке. Пахло табаком, разросшимся на огороде, одичавшим укропом, и от этих запахов кружилась голова. Зина любила бродить по двору ночью – маленькая травка стелилась под ногами, была мягкой на ощупь, росистой, как самый лучший на свете ковер. В небе сияла серебристая луна, и каждое пятнышко на ней видно настолько отчетливо, что иногда казалось, что там действительно есть жизнь, не такая земная, но жизнь, таинственная, непохожая на суетную людскую.
Август вступил в свои права: уже пахло старой картофельной ботвой и грибной сыростью. Жара еще стояла, днем температура доходила до тридцати двух градусов в тени, но через густую знойную хмарь вдруг прорывался ветер, гнавший впереди себя жирные, налитые влагой облака, которые, толкаясь, громыхали, как гигантские железные бочки. Белая молния рассекала, распарывала тучи, и на землю проливались тонны воды. И это был уже не летний теплый ливень, а холодные потоки, от которых старались спрятаться все живые существа.
Зина собирала черемуху. Компот из нее по вкусу – лучше вишневого. Ягоды в этом году уродилось видимо-невидимо, ветви опускались к земле, и Зина уже объелась, а язык был шершавым, как у коровы. Всего, всего подарило нынешнее лето. Клавдия поругивалась:
- Как перед войной прямо. Яблоки не знаю, куда девать. У нас с тобой, Зинка, повидла на пять лет наварено.
- Пусть. Я люблю повидло! – утверждала Зина.
Она получила декретные и чувствовала себя настоящей богачкой. Хотя, какие там деньги! Но Валентин Михайлович к деньгам добавил хороший кусок мяса, и Клавдия носилась с этим куском, как ошпаренная – в старом «зиле» морозилочка – одно название. Куда девать? Пришлось сварить тушенку.
Кустов распорядился выдавать Зине молочку.
- Что ей, со своим пузом в город на молочную кухню таскаться? – бурчал он, - народ смешить? Пусть каждый день ходит. С нас не убудет.
Зина готова была молиться на сердитого, нелюдимого фермера. Глаза у него не были злыми, скорее всего, настороженными, будто он не на ферме трудится, а на поле боя. Или в разведке. Сам по себе он был угловатым, узловатым, перетянутым, как жгут. Неулыба Кустов никогда не смеялся, никогда не шутил с работницами. Все его побаивались, даже мужики, занятые на сенокосе – лишний раз Кустов на людей не наезжал, но расхлябанности и лени терпеть не мог – безжалостно увольнял пьяниц и прогульщиков, привыкших работать, спустя рукава.
К Зине Валентин присматривался с осторожностью. Он, как и многие деревенские люди, не впускал в душу случайных людей, не доверял. Но девица оказалась простой, как три копейки. Не падала в обморок при виде рожающей коровы, не закрывала нос надушенным платком на ферме, не старалась выделиться, не плела обычные женские козни, заданную ей работу ломила, не жалуясь.
Странная она. Иногда Кустову казалось, что Зина – туповата, неразвита. Но глаза умные, светятся изнутри, хотя поступки ее умными не назовешь, это точно. Нормальные люди из деревни валом валили, учиться поступали, карабкались, вцепившись в образование и возможности, хоть какие-то, чтобы вырваться из болота. А эта осела здесь и рада. Он видел ее довольство, ее улыбку, ее счастье – будто в рай вернулась! Порой накатывали подозрения: откуда дамочка? Что натворила? Явно, несет в себе какой-то сюрприз! И сплетни, гадкие, пошлые, только подтверждали его подозрения.
Во время последнего разговора она не выдержала, взорвалась… Валентин увидел перед собой затравленную, доведенную до отчаяния, несчастную женщину. Женщину, которая боролась, барахталась в одиночку, молча, в глубоком смертном омуте, ни на кого не надеясь даже. Потому что, никто ей не помогал. Наоборот, некоторые старались не дать ей выбраться – не руку протянуть, а сапогом по голове – толкнуть обратно. А «сюрприз» оказался до смешного простым – Зина была беременна.
Каким же сукой Кустов выглядел в ее глазах! Какой же дурой надо быть, чтобы так думать! Крольчиха пузатая, идиотка – «я сама» очередная! Бабы, бабы, что же они с собой делают: впряглись в хозяйство, в убогую жизнь свою, и тащат, и тащат на себе воз проблем, забыв, что рядом мужики. А мужики рады стараться, полеживают на диванах или торчат у пивнушки, ни о чем не думая. А зачем им думать, когда ОНА все решит?
Пышная Елена, любовница – из той же породы. Я сама – и точка. Она старалась быть ведущей, самостоятельной, презрительно обзывая сильный пол слабаками и альфонсами. Женщины на ферме таскали на себе тяжести, после смены – хозяйничали дома, выталкивали детей в лучшую жизнь, женщины в городе стояли в бесконечных очередях, весь вечер «охотились», чтобы принести в клювах еду.
Все они, эти «я сама» шли домой с пудовыми сумками, вставали к ненавистной плите, к тазу с бельем, проверяли уроки своих школьников, мыли посуду и валились без сил на кровати, под бок ленивых, изнеженных мужей. Этот круговорот никогда не закончится, наверное. Они сделали все, чтобы мужики забыли про свое главное предназначение – быть сильными, властными, быть хозяевами и добытчиками. Все в этом мире извратилось, все исковеркалось. Женщины, доведя себя до ручки, пытались бунтовать. Но их мужья, привыкнув к комфортной жизни, вдруг вспоминали, что они – сильные. Ведь так приятно быть сильным, правда? С самозабвенным удовольствием впустить в ход ссоры верный аргумент – кулаки, чтобы жена заткнулась испуганно и забилась в угол, покорная кляча – там ей самое место…
Такой же покорной клячей была и мать Кустова. Не возмущаясь и не ропща, обхаживала папашу Валентина, служа ему верой и правдой. Шикала на сына, чтобы не шумел, когда отец «отдыхал» пьяный, распьяный, пропивший новый пиджак, на который мать копила год! Конечно, он же – фронтовик, инвалид, герой! С него пылинки надо сдувать! Вон, у многих баб и такого в доме нет! И сдувала, сдувала, сапоги ему целовала! И сама же, собственными руками сделала из фронтовика, героя, отчаянного парня ВОТ ЭТО, грязную, свирепую, ленивую мразь!
Валя ненавидел его! Ненавидел смертной ненавистью! Ему казалось, что отец врет! Не был он на войне никогда. А если и был, то служил при немцах полицаем. Истязал, убивал, предавал. А потом украл документы у какого-нибудь советского солдата и спрятался здесь, в колхозе! Валя не дурачок, видит его насквозь! Часто он пристально, сощурив глаза вглядывался в отца, курившего на крыльце кое-как, дрожащими похмельными пальцами свернутую самокрутку. На его вислый нос, на заросший жестким волосом кадык, красные слязящиеся глаза – смотрел и представлял его в кургузом мундире и не нашей кепке, с повязкой на руке, угодливого и отвратительного. Где-то в кино Валя видел такого – один-в-один, вылитый папаша.
- Что уставился? – спрашивал его тогда отец. - Что ты смотришь, как волчонок?
А Валя не отводил ненавидящего взгляда.
Отец рычал:
- Нинк-а-а-а-а! Уведи своего щенка, ради христа-а-а-а! Задушу-у-у-у-у!
И мать, трепещущая, суетливая, в замотанном по самые брови платке, хватала Вальку за плечи и тащила его в комнаты, куда подальше, пряча от разъяренного мужа.
- Что ты, что ты, сынок? Зачем же? Нельзя так, отец он тебе! Что ты, ей богу, под кулаки нарываешься? Грех! Грех какой, сынок! – мать кудахтала, кудахтала, как клуша.
- Мамынька, давай уедем куда-нибудь, давай уйдем к бабаньке, пожалуйста, - умолял ее Валька, - не хочу с ним жить, с фашистом!
За такие слова Валентин получал мощную оплеуху от матери. Руки у нее были сильные, крестьянские, тонны работы перелопатившие.
- Да как ты смеешь такое про отца говорить? Да как твой поганый язык не отсохнет, гаденыш ты этакий?
У Вальки гудело в голове от оплеухи.
- Он – полицай!
И мать тогда схватилась за вожжи. Она, обычно ласковая и мягкая, в этот раз била специально, со всей силы. И сил у нее хватало. Била прицельно, с оттягом, выбивая у Вальки слезы и истошный, басом, рев. Била бы и дальше, если бы не выдернул у матери эти проклятые вожжи отец, неслышно вошедший в комнату.
- Ты что делаешь, дура! Убить парнишку хочешь?
«Дура» ни словом, ни жестом не обмолвилась, за что она хлестала невинного «парнишку». Затянула платок потуже и шмыгнула из комнаты, как тень. Отец уложил Вальку на топчан, задрал ему рубашонку, матюгнулся.
- Лежи, дурашка, - ласково сказал тогда, пошарился в материнском шкафчике, достал оттуда бутылочку из темного стекла, открыл, и по избе поплыл чудесный запах березового дегтя. Смазывая раны, вздыбившиеся буграми, приговаривал:
- Ты на мать не обижайся, Валька. Мать у нас с тобой хорошая, добрая баба. Мать надо беречь.
- А ты чего тогда ее, мамку, бьешь? – не выдержал, вякнул все-таки Валентин.
- Бью, - согласился отец, - бью, сынок, твоя правда. Дак, я – скот, сволочь! Меня бы привязать за ноги к березам, да на части разодрать при всем честном народе, чтобы другим неповадно было. А ты не смей. И на меня не смотри так! Не смей – говорю. Мамка не виновата ни в чем, на мамку молиться надо. Ей бы не тебя, а меня вожжами по роже бесстыжей отодрать – пропил все. Пиджак новый спустил. И свою жизнь пропил, и ее жизнь загубил. А она, дура, молчит. Молчит, молчит и радуется. Баба глупая. Никакого характера.
Потом уже, когда Валентину стукнуло восемнадцать, как раз, перед самой армией, страна праздновала День Победы. К юбилею Победы фронтовикам вручали ордена. День был солнечный, зеленый, живой. На клумбах возле колхозного правления алели красными флажками тюльпаны. Деревья, покрытые клейкими, молодыми листочками, окружали единственный кирпичный дом, принадлежавший колхозной конторе. Народу собралось – тьма!
Собирались после награждения ветеранов заложить Аллею Славы. Присутствовали и пионеры, и комсомольцы, дети и внуки фронтовиков. И Валя тоже был среди них.
Отец, нарядный, в новом костюме, увешанном орденами, подстриженный, побритый, трезвый, был торжественен и строг. Такими же были лица других ветеранов. Председатель прочитал пышную речь и рассказал о подвигах каждого, вернувшегося домой с фронта. И про отца рассказал без утайки.
И Валькин отец действительно был героем – танкист, он участвовал в тяжелейших боях под Курском, в самой мясорубке. Грамотно вел прицельный огонь по врагу. Спас из горящего танка своего командира и долго тащил на себе обгоревшего товарища и все-таки доставил в медсанбат! И дошел до Берлина, хоть и израненный весь, но, подлечившись, находил свой полк – и снова – в бой!
Валентин смотрел на своего отца и верил тому, что говорил председатель. Отец был настоящим мужиком, солдатом, героем, воином! Вон, какое светлое у него лицо! Какие чистые, строгие глаза! Почему же, почему же дома он был совсем другим человеком? Может, и правда, во всем мама была виновата? Может, если бы она научилась ставить его на место, отец никогда бы не позволил так по-скотски себя вести?
Валентин так и не женился. Были девушки, женщины… Ленка-Еленка совсем недавно… была. Ночь, две, неделя – Валентин уходил. Все, как обычно: женщины начинали заискивать, вить гнездо, стелиться перед ним, и походили на Валину маму. Или – наоборот – старались забрать себе власть, контролировать каждый его шаг. И это Вале тоже не нравилось. Он чувствовал – гордая отцовская кровь, текущая в его жилах, не даст спокойно существовать. Лучше не жениться, как-нибудь проживет без баб. Ну их к черту.
Он все свои силы отдавал работе, земле, ферме. А уж любой трудяга знает, что работа, земля, любимое дело обладает мощным женским началом: она безжалостно забирает человека всего целиком, подчиняет себе полностью, ревниво оберегая от посягательств других женщин.
Таким и был Кустов Валентин Михайлович, не злым и не добрым, строгим и даже жестким, требовательным к себе и к другим, начисто лишенным сантиментов. Но вот несчастную Зинку ему вдруг стало жалко. Жалко – и все тут!
Продолжение следует..
Автор: Анна Лебедева