https://ok.ru/group/70000003917036/topic/158113383529964
— “Пошла вон”? — Глафира засмеялась коротко, резко, без тени веселья. Она захлопнула ноутбук с таким треском, что Татьяна вздрогнула, — отлично. С удовольствием. Но запомни, Тамара Николаевна, если я сейчас уйду, тебе придется очень скоро последовать моему примеру. Только не в мерседес, а прямиком на помойку! Отцовский дом ты давно пропила, “мамуля”. Квартиры у тебя нет. Пенсия – гроши. И самое главное – я немедленно прекращаю оплачивать твое пребывание в этом шикарном пансионате, — Глафира сделала паузу, наслаждаясь мгновенным изменением в глазах женщины.

Упрямство В глазах Тамары Николаевны сменилось животным страхом. Не обращая внимание на состояние женщины, Глафира продолжала:

— Представляешь? Уютный “люкс” сменится на вонючую каморку в каком-нибудь муниципальном дурдоме для стариков. Или, что вероятнее, на скамейку в сквере. Так что, дорогая, тебе лучше быть покладистой. И начать говорить. Сейчас.

Страх в глазах Тамары Николаевны был настоящим, глубоким. Она поняла, что Глафира не блефует. Ее пальцы белели на трости. Она судорожно сглотнула, ее взгляд метнулся по комнате, как у загнанного зверя, ища спасения, которого не было:

— Ты… ты не смеешь… — прохрипела она.

— Смею. И сделаю, — Глафира стояла непоколебимо, — выбор за тобой. Правда или помойка.

Тамара Николаевна опустила голову. Казалось, ее непоколебимая твердыня дала трещину, но старые привычки взяли верх. Она подняла на Глафиру хитрый, исподлобья взгляд:

— Денег дай, — прошептала она сипло.

Татьяна недовольно покачала головой. Глафира же посмотрела на бывшую пьяницу, на эту жалкую попытку выторговать хоть что-то, с таким отвращением, словно видела не человека, а отвратительное насекомое. Но время поджимало, а правда была так близко. Молча, с презрительной гримасой, она достала из сумки гладкий кожаный кошелек, вытащила несколько крупных купюр.

— На, — бросила она деньги на ближайший столик, — теперь говори. Кто они? Где моя мать? Где Маша? И кто ты такая?

Тамара Николаевна жадно схватила купюры, судорожно сунула их в карман платья. Она еще раз глотнула воздух, ее взгляд снова стал избегающим, но теперь в нем читалась не только злоба, но и обреченность. Она медленно опустилась в ближайшее кресло, поставив трость рядом. Ее лицо, освещенное солнечным лучом, внезапно выглядело очень старым и бесконечно уставшим.

— Людмила… — прошептала она, глядя куда-то в прошлое, сквозь стены пансионата.

Тишина в холле повисла густая, как смола. Солнечный луч играл на полу. Где-то за окном запела птица. А между женщинами протянулась невидимая, но крепкая как сталь стена из старой ненависти, страха и только что прозвучавшей чудовищной полуправды. Глафира поняла: выбить все одним ударом не получится. Но первый камень из стены лжи был вынут. И имя ему — “Людмила”.

******

— Когда я пришла в ваш дом няней, тебе и Маше было всего по годику. А твой отец, Андрей Семенович... он уже был женат. На Людмиле Ивановне Прилукиной. Твоей родной матери, – с трудом подбирая слова сказала Тамара Николаевна.

Глафира невольно напряглась. Имя “Людмила Ивановна” звучало как что-то из чужой, далекой сказки, красивое, но нереальное.

— Представляешь? — Тамара Николаевна качнула головой, и в уголках ее глаз залегли лучики морщин – смесь удивления и давней горечи, — водитель самосвала и прима-балерина Большого театра. Союз, который всех поверг в ступор. Даже я, когда узнала позже, ушам не поверила. Что могло связать такие разные судьбы? Казалось бы – небо и земля.

Она замолчала, глядя на пар, поднимающийся над чашкой кофе,который принесла дежурная сиделка.

— Оказалось... – продолжила “мать” Глафиры, и в голосе появилась жесткая нотка, — Людмила выскочила за Андрея Семеновича назло. От отчаяния. От боли. Любила она другого. Молодого, красивого, подающего надежды режиссера из того же театра Артура Панфилова. Он ухаживал, обещал звезды с неба, а потом взял и женился на другой. На дочке какого-то большого начальника. Видимо, невеста с положением и деньгами показалась выгоднее бедной балерины из коммуналки.

Тамара Николаевна сделала паузу, ее пальцы нервно перебирали край скатерти – дешевой, клеенчатой, но вытертой до блеска.

— Людмила... она сломалась тогда. Совсем. Говорили, чуть не выбросилась из окна. Спасибо, сосед подхватил в последний момент. А соседом этим и был твой отец, Андрей Семенович. Жили они в одной большой коммуналке, на Тверской, кажется. Людмила с матерью своей, Марфой Федоровной жила. Отца вроде бы вовсе не было. Жили бедно, очень бедно. Тесная комнатка, обшарпанные стены, запах капусты и прелости. А она – такая звезда на сцене, такая неземная, а дома – голь перекатная. Вот Панфилову она и не сгодилась, видно, – вздохнула женщина.

Глаза Тамары Николаевны смягчились, когда она заговорила об Андрее Семеновиче.

— А твой отец... он Людмилу с первого взгляда полюбил. Без памяти. Скромный такой парень, работяга. После смены на стройке, в замасленной телогрейке, весь в пыли – бежал в театр. На галерку, на самые дешевые билеты. Стоял, бывало, у служебного выхода, ждал, чтобы просто проводить до дому. Цветы ей приносил, смотрел на нее, как на чудо. А она его, конечно, не замечала. До того самого дня...

Тамара Николаевна вздохнула снова, тяжело:

— А потом, когда ее бросили, когда она была на самом дне, готовая на все... вот тогда она и обратила внимание на этого верного пса у своих ног. И вышла за него. Со зла. От безысходности. Чтобы доказать Панфилову? Себе? Миру? Не знаю. Через год родились вы с Машей. Двойняшки, две крошки. А еще через три года Панфилов объявился. Его брак развалился. Жена поймала его с любовницей, да еще и влиятельный тесть постарался – выгнали Артура и из театра, и из всех теплых местечек. Остался он ни с чем. Вот тогда и взвыл! Вспомнил старую любовь, которая, как известно, не ржавеет, — противно захихикала рассказчица. На лице Тамары Николаевны появилось выражение, похожее на презрение, смешанное с усталой жалостью.

— И как только Людочка наша прознала, что ее несчастный, брошенный Артурчик свободен и никому не нужен, она вспорхнула, как птица из клетки. Не раздумывая ни секунды, бросила все – мужа, дом, дочерей и побежала к горе-режиссеру сломя голову. Развод оформили быстро. Андрюша он же золотой человек, согласился один растить, воспитывать обеих дочерей. Он же любил вас безумно, своих кровиночек. Но Людмила вдруг передумала. Решила взять с собой одну. Ту, которую выбрал сам Артур Панфилов.

Глафира почувствовала, как в горле встал ком. Она невольно сжала кулаки:

— Почему? – прошептала она, хотя догадывалась.

— А он, Панфилов, – Тамара Николаевна проговорила имя с явным усилием, — был совсем не против ребенка в доме. Готовый, трехлетний... Своих заводить не хотел – хлопот много, ответственность, переживания, а тут – готовая девочка. Женына дочь. Люби – не люби, переживать особенно не о чем, считай. Чужая кровь. Вот он и указал пальцем: “Эту возьмем”. Машеньку твою. А тебя... тебя оставили Андрею.

Тишина в кухне стала гулкой, насыщенной невысказанной болью. За окном окончательно стемнело, и только тусклый свет фонаря за занавеской рисовал на стене дрожащие тени.

— А я, — голос Тамары Николаевны стал тише, но в нем появилась странная твердость, — я к тому времени уже три года с вами была. Няней. Людмила Ивановна, ну, она не очень-то хотела возиться с младенцами. Балет, репетиции, светская жизнь... Потребовала с Андрея, чтобы няню нанял. Агентство – дорого. Денег не хватало. Вот и пригласили меня. Деревенскую девку, двадцати лет от роду. Сильную, работящую. Я и пришла. К двум кричащим девкам в кроватках, — На ее губах мелькнула легкая ухмылка, быстро погасшая, — и осталась. Когда Людмила ушла, оставив Андрея с разбитым сердцем и трехлетней дочкой на руках... я поняла, что это мой шанс.

Она посмотрела прямо на Глафиру. Ее глаза были честными, без тени стыда, но с глубочайшей серьезностью:

— Да, я давно любила твоего отца. Тихая, преданная любовь служанки. Знала, что у меня нет шансов. Он же был женат на королеве! А тут... он был один. Раздавлен. Ему нужна была помощь. Нужна была опора. И я не стала ждать милости. Сама пришла к нему. Не как няня. Как женщина. Потом мы стали жить вместе. Потом... поженились. Просто и буднично. Для меня это было счастьем. А для тебя для тебя я всегда была мамой. С тех самых пор, как ты себя помнишь. И я старалась. Клянусь, я старалась быть для тебя самой лучшей матерью. Заменить ту, что улетела к чужому счастью, прихватив твою сестру. Я хотела, чтобы Андрей был доволен

Глафира молчала. Картина прошлого, столь непохожая на ту, что жила в ее памяти, складывалась из кусочков, как мозаика. Блеск сцены и вонь коммуналки. Нежные руки балерины и грубые руки водителя. Любовь-преданность и любовь-месть. И страшный, холодный выбор в полутьме чужой квартиры: "Эту возьмем". Она видела перед глазами маленькую себя, оставшуюся в этой самой кухне, с плачущим отцом и крепкими руками молодой няни Тамары.

Видела Машу, уносимую матерью в неизвестность. к чужому мужчине, который “особо переживать не будет”. И главное – видела свою “маму”, Тамару Николаевну, не святую, не ангела, а живую женщину, которая в жестокой круговерти чужих страстей увидела свой шанс на любовь и семью и взяла его. Женщину, которая, как и мать, никогда не любила Глафиру, а только старалась угодить мужчине, которого любит. В этом, Людмила и Тамара были абсолютно похожи.

Слова Тамары Николаевны повисли в воздухе дома престарелых, густыми, тяжелыми клубами дыма, который не рассеивался. Глафира Андреевна Садовская и ее подруга Татьяна молчали. Тишина была оглушительной, нарушаемая только далеким кашлем из коридора и тиканьем часов. Картина, нарисованная Тамарой Николаевной – блеск и нищета коммуналки, отчаянный брак назло, предательство, холодный выбор ребенка – казалась невероятной, почти гротескной драмой. Но в глазах старой женщины, в дрожи ее рук, в каждой выверенной детали быта чувствовалась жесткая правда.

Мысли бились в висках Глафиры, как пойманная птица. Тот фундамент, на котором стояла вся ее жизнь – уверенность, что Тамара и есть ее родная мать, дал глубокую трещину. А где-то там, в неизвестности, была ее плоть и кровь, сестра-близнец, унесенная “на крыльях любви” к чужому мужчине. И мать — та самая призрачная Людмила Ивановна Прилукина, балерина, бросившая ее по чужой указке. В груди до боли заныло. Глафире стало невыносимо жаль. Но не себя, а ту маленькую девочку - свою сестру, которую оторвали от семьи, родного отца и взяли потому, что она “покрепче” и еще затем, что “о ней не нужно переживать”.

— Я должна знать, – прошептала Глафира, больше для себя, глядя в стол, покрытый кружевной скатертью, — должна увидеть Машу.

Татьяна, практичная и решительная, первой пришла в себя. Ее глаза, обычно такие ясные, были полны смятения:

— Глаша, ты уверена? Может, оставить прошлое в покое?

Но Глафира качала головой. Нет. Покой был невозможен. В ней бушевала буря из обмана, любопытства, обиды и странной, необъяснимой надежды:

— Я должна найти Машу. И… ее!

Татьяна вздохнула:

— Хорошо. Дай мне пару дней. У меня есть кое-какие связи. Постараюсь все узнать.

Несколько следующих дней тянулись для Глафиры как резина. Каждый звонок телефона заставлял ее вздрагивать. Она перебирала старые фотографии – себя маленькую, отца, молодую, улыбающуюся Тамару Николаевну. Искала в своих чертах хоть что-то от той, другой жизни, от балерины. Находила лишь тень сходства с отцом – в форме бровей, в упрямом подбородке. Некоторые из детских фотографий были разрезаны пополам. Теперь Глафира догадывалась, что на второй, отсутствующей половине фото, была Маша.

И вот, наконец, звонок от Тани. Голос подруги звучал сдержанно, с оттенком изумления.

— Глафира, я кое-что выяснила. Твоя мать, Людмила Ивановна Прилукина, и Артур Панфило не пропали бесследно. И не скатились на самое дно, как можно было подумать после истории с бандитами.

— Что? Какие еще бандиты? — Глафира сжала трубку так, что костяшки пальцев побелели.

— После того, как Панфилова выгнали из театра и лишили всего, им действительно пришлось несладко. Но Людмила Ивановна… Видимо, сила духа у балерин особая. Они не сломались окончательно. В середине девяностых они сумели организовать в Москве небольшую балетную студию. Потом она переросла в частную балетную школу. У них были ученики, связи, они даже купили квартиру в Москве. Говорят, планировали расширяться, открыть филиал.

— Школа? Квартира? Ничего себе! — Глафира не могла поверить. В ее воображении они влачили жалкое существование где-то на окраине жизни.

— Да. Но, в девяностые. Ты помнишь, какое это было время. Какая-то банда, видимо, приметила их скромный, но доходный бизнес. Однажды их просто выкинули, забрали все – помещение, оборудование, деньги со счетов, квартиру. Оставили буквально на улице с маленькой дочкой – твоей сестрой.

Глафира представила это: ее мать, бывшая прима Большого театра, ее сестра, маленькая Маша, вышвырнутые в ночь с чемоданами. И Артур Панфилов, режиссер-неудачник, виновник всех их бед. Какая ирония судьбы.

— И что же они? — нахмурилась Глафира.

— Им пришлось бежать. Подальше от Москвы. Купили за последние гроши старый дом в деревне Гавриловка. Это где-то в глубинке, в трехстах километрах отсюда. И там они остались навсегда.

— Навсегда? В деревне? — образ Людмилы Ивановны в балетной пачке никак не вязался с деревенской жизнью.

— Да. Артур Борисович, как оказалось, устроился заведующим местным клубом. А Людмила создала там ансамбль народного танца. Стала его руководителем. Видимо, учила местных ребятишек. Вот так они и прожили всю жизнь. В Гавриловке.

Гавриловка. Название звучало как приговор, как точка на карте, затерянная во времени. И там жила ее сестра. Выросла. Стала… кем? Глафира почувствовала острое, почти физическое желание сесть в машину и ехать. Сейчас же.

— Таня, ты должна поехать со мной! — вырвалось у нее, — завтра. Немедленно. Я не могу одна. Не выдержу этой встречи, мне нужна твоя поддержка.

На другом конце провода повисла пауза. Затем голос Тани, полный сожаления и досады:

— Глаша, я не могу. Ни завтра, ни на этой неделе. У меня… помнишь тот контракт с немецкой фирмой? Экспертиза на месте. Они перенесли сроки, и вылет именно завтра утром. Командировка критичная. Я не могу ее сорвать.

Отчаяние накатило на Глафиру волной. Ехать одной? В такую глушь? К людям, о существовании которых она совсем ничего не знала еще пару недель назад, к прошлому, которое вдруг обрело плоть и кровь? Страшно. Невыносимо страшно.

— Глаша, — голос Тани стал мягче, но тверже, — я понимаю, тебе страшно. Но это твоя история: твоя мать, твоя сестра. Ты должна встретиться с ними одна. Без свидетелей. Без моей поддержки. Поезжай. Я буду на связи, звони в любое время.

Аргумент был железным. И невыносимым. Глафира молчала, чувствуя, как слезы подступают к горлу. Страх боролся с неутолимым жгучим желанием увидеть, узнать, прикоснуться.

— Хорошо, — прошептала она наконец, — я поеду. Одна.

******

Дорога в Гавриловку была долгой и унылой. Асфальт сменился разбитой бетонкой, потом пыльной грунтовкой. За окном машины мелькали бесконечные поля, редкие перелески, покосившиеся избы с резными наличниками, почерневшими от времени. Воздух, сначала городской и выхлопной, постепенно наполнился запахами скошенной травы, навоза и дыма из печных труб – ароматами глубинки, чуждыми и немного тоскливыми. Глафира вела машину почти на автомате, ее мысли были далеко, впереди, в той самой деревне с нелепым названием.

Что она скажет? “Здравствуйте, я ваша брошенная дочь”? Или: “Мама, почему ты выбрала ее, а не меня? А Маша… Как она выглядит? Узнает ли она в ней себя? Или они, как часто бывает у двойняшек, разлученных в детстве, стали абсолютно разными?

Деревня Гавриловка встретила ее тишиной и покоем, граничащим с запустением. Несколько десятков домов, растянувшихся вдоль единственной улицы, утопающей в грязи после недавнего дождя. Кривые заборы, огороды с чахлой капустой, куры, копошащиеся у крыльца. В центре – облупившееся здание клуба с потрескавшейся вывеской “Дом Культуры” и почта в таком же плачевном состоянии. Воздух был прозрачен и чист, но дышалось тяжело – от предчувствия, от нереальности происходящего.

Глафира припарковалась у края дороги, возле покосившегося магазинчика. Вышла из машины. Ноги слегка подкашивались. Она огляделась. Где искать их? Клуб? Кто-нибудь в деревне должен знать Панфиловых.

Ее взгляд упал на женщину, выходящую из магазина с сеткой, полной скудных продуктов. Лет пятидесяти, лицо усталое, изможденное, но с остатками былой красоты в чертах. Одежда скромная, поношенная. Женщина посмотрела на чужую машину и на Глафиру с безразличным любопытством жителя глубинки к приезжему.

— Простите, — голос Глафиры звучал чужим, — Вы не подскажете, где здесь живут Панфиловы Артур Борисович и Людмила Ивановна?

Женщина на мгновение замерла. Безразличие в ее глазах сменилось настороженностью, а потом странным, трудночитаемым выражением – смесью удивления, жалости и чего-то еще. Она медленно, очень медленно оглядела Глафиру с ног до головы. Взгляд задержался на ее лице, будто выискивая знакомые черты:

— Панфиловы? Артур Борисович и Людмила Ивановна? — переспросила она тихо, — Вам зачем?

— Я дальняя родственница, – соврала Глафира, чувствуя, как краснеет, — проездом… Хотела навестить.

Женщина молчала еще несколько томительных секунд. Потом кивнула в сторону дальнего конца деревни, где за покосившейся березой виднелся крыша небольшого, тоже не нового дома.

— Ну-ну, видимо, очень уж дальняя, – вздохнула деревенская жительница, — вон там их дом. С краю. За березовой рощей. Только Артура Борисовича уже нет давно, лет пятнадцать как помер. А Людмила Ивановна - пять лет назад ушла горемыка. Уж, как убивалась за любимым мужем.

Артур умер? Мать - тоже? — Глафира почему-то не почувствовала ни печали, ни облегчения. Они были для нее абстракцией, злым гением их семейной трагедии.

— А… Мария? — едва слышно спросила Глафира, — их дочь? Она… здесь живет?

Лицо женщины стало совсем непроницаемым. Она покачала головой, избегая прямого взгляда.

— Да ты поезжай, милая, там тебе все расскажут. Некогда мне, — тяжело вздохнула женщина, развернулась и пошла в противоположную сторону как-то слишком быстро, не оглядываясь.

https://ok.ru/group/70000003917036/topic/158114004024812
Интересно Ваше мнение, делитесь своими историями, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка канала.