«Наша память идет по лесной партизанской тропе...

»
К 30-летию со дня смерти Д.Я. Гусарова
7 августа 1995 года умер Дмитрий Яковлевич Гусаров — известный карельский писатель-фронтовик, редактор журнала «Север» в 1954-1990 гг., автор таких литературных произведений, как романы «Боевой призыв», «Цена человеку», повести «Партизанская музыка», «Три повести из жизни Петра Анохина», наиболее известным из них является роман-хроника «За чертой милосердия» о трагическом походе 1-й партизанской бригады летом 1942 г.
Летом 1942 года 17-летним добровольцем он приехал из г. Ирбита на Урале, где находился в эвакуации, в Карелию, и был зачислен в партизанский отряд «Боевые друзья», в составе которого воевал два года.
В память о народном писателе предлагаем вниманию читателей отрывок из автобиографической повести «Партизанская музыка», действие которой происходит в отряде «Боевые друзья».
Отец Д.Я. Гусарова Яков Васильевич — мастер на все руки — владел несколькими музыкальными инструментами и научил сына играть на гармони. В отряде гармонь появилась благодаря инициативе комиссара отряда Г.Н. Малюка, и с тех пор в руках Дмитрия верно служила партизанам в минуты отдыха. Помогало умение играть и в период работы на Ирбитском мотоциклетном заводе в 1944-1945 гг., когда после тяжелого ранения Дмитрий Яковлевич не мог вернуться на фронт.
В предлагаемом отрывке из повести благодаря таланту писателя соединились молодой парнишка, в самый разгар войны играющий на гармони на новогоднем вечере, и дождливый Париж.
«...— Объявляется прощальное танго! — звонко и особо торжественно выкрикнул Малюк, поднявшись на сцену.
— Почему прощальное? Еще рано! — раздались голоса.
— Для всех нет, а кой для кого и прощальное, — загадочно улыбнулся Малюк и повернулся ко мне:
— «Дождь идет» знаешь?
Я закивал.
— Жарь «Дождь идет», ладно? Играй долго-долго…
Танго «Дождь идет» очень удобно для исполнения на гармони. Дело, возможно, в том, что на патефонной пластинке, с которой я и заучил мотив этого популярного до войны танго, солирующую партию в оркестре вел аккордеон. Десятки раз ставил я пластинку и вслушивался в этот загадочный, неизвестный мне инструмент, чем-то похожий по звучанию на баян, но отличавшийся привлекательной ласковостью тона. Я слегка досадовал, когда после долгого солирования аккордеон пропадал и на первый план выступал мужской голос, на непонятном языке певший что-то тоскующее; я с нетерпением ждал, когда же вновь возникнет аккордеон, но и он — этот голос — остался во мне каждым звуком, каждым слогом чужого, ни на что не похожего языка. В конце концов голос и аккордеон так слились для меня, что всякий раз, играя «Дождь идет», я мысленно пел незнакомый мне текст. Я никогда не осмеливался делать это вслух, но сегодня хотелось чего-то необыкновенного, да и разве нет у меня права вложить в эти непонятные слова тот смысл, какой хочется.
Раз за разом я повторял мелодию, игралось как-то по-особому легко и звучно, приглушенное шарканье в зале не мешало уноситься мыслями в прошлое, где все начинало представляться глубже, красивей и потому — печальней, чем было на самом деле; уже не чужой голос во мне, а сам я грустил и жаловался на судьбу. И я запел — сначала тихо, чтоб гармонь поглощала мой голос, потом все смелей и громче, благо Малюк, танцевавший с брюнеткой, тянул вверх голову и ободряюще кивал мне.
Все же, наверное, меня плохо было слышно, так как пары стали понемногу стягиваться поближе к сцене. Я с деланным безразличием склонился ухом к гармони.
— Пой! Еще пой! — крикнул Малюк.
Песенка была слишком короткой, и повторять ее пришлось не один раз. Ах, если бы был баян и все это происходило неделей-другой позже! Как красиво можно развести эту чудную мелодию, какие аккорды подобрать!
Все это длилось бесконечно долго, и когда я — счастливый, уставший, возбужденный — начал замедлять темп и, наконец, сдавил гармонь на последней ноте, танцевавшие благодарно зашумели и даже зааплодировали.
— По-испански шпаришь! — ткнул меня в бок Северюхин и подмигнул. Он уже сидел с гармонью на коленях на своем месте.
«Как? Разве это по-испански?» — чуть не вырвалось у меня. Честно говоря, я даже не знал, на каком языке пел, — ни к чему как-то было…».