КАКИЕ ЗАРУБЕЖНЫЕ ПИСАТЕЛИ XX ВЕКА СФОРМИРОВАЛИ РУССКОГО ЧИТАТЕЛЯ?

— 3
📖Джон Р.Р. Толкин
Слава Джона Рональда Руэла Толкина в СССР случилась (по сравнению, конечно, со всем остальным миром) очень поздно — в 60-е годы благодаря самиздату появился сначала перевод «Хоббита», а после — урезанные варианты «Властелина колец».
Официально первая часть «Властелина колец» была опубликована в 1982 году: в «Детской литературе» в сокращённом и адаптированном для детей варианте вышли «Хранители». Переводчики Андрей Кистяковский и Владимир Муравьёв превратили «Хранителей» в абсолютно детскую сказку, которая имела невероятный успех, а тираж в 100 000 экземпляров был раскуплен молниеносно. Продолжение, однако, забуксовало ввиду ухудшения отношений США и СССР. Рональд Рейган в своей речи об «империи зла» в 1982 году практически процитировал (или по крайней мере сказал что-то очень похожее) на речь Гэндальфа на совете Эрлонда: «Если история чему-нибудь учит, так только тому, что самообман перед лицом неприятных фактов — безумие...» Некоторые российские исследователи творчества Толкина до сих пор считают эту «цитату» причиной отказа от официальных публикаций следующих книг трилогии. На это время пришёлся апогей самиздатской истории «Властелина колец»: появилось несколько вариантов перевода, об их качестве читатели спорят до сих пор. Одним из самых популярных, помимо перевода Кистяковского и Муравьёва, считается перевод Натальи Григорьевой и Владимира Грушецкого, впрочем во многом основанный на «пересказе» или очень вольном переводе Зинаиды Бобырь, который вышел ещё в середине 60-х в том же самиздате. (Вариант Бобырь был официально опубликован в 1990-м: вся трилогия здесь умещена в один том, а некоторые сюжетные ходы и детали явно удивили бы Толкина.) Какие-то переводы, — например, Александра Грузберга — хвалят за большую точность, но ругают за язык; других переводчиков укоряют за вольности и пропуски. Мемом стало сравнение переводов фразы «Boromir smiled» — в разных вариантах русских переводчиков эти два слова превращаются в пышную отсебятину: «Тень улыбки промелькнула на бледном, без кровинки, лице Боромира».
«Хоббиту», сказке действительно детской, повезло больше: он был официально переведён и издан в 1976 году, а три года спустя в Ленинградском театре юных зрителей был поставлен спектакль «Баллада о славном Бильбо Бэггинсе», который продержался в репертуаре почти десять лет и даже был снят для телевидения. Отдельной популярностью пользовались иллюстрации Михаила Беломлинского к переводу Нины Рахмановой: лицо Бильбо художник срисовал с актёра Евгения Леонова.
Популярность саги о кольце, хоббитах, орках и эльфах породила целое движение «толкинистов». В девяностых они уже организовывали собственные съезды, разыгрывали сцены из книг, сражения, ковали себе настоящие мечи и писали стихи и песни про эльфов и романтические войны. В Москве главным местом толкинистов был Нескучный сад, прозванный Эгладором. Ну а эксперименты Толкина с языками Средиземья привели в лингвистику целое поколение молодых гуманитариев. Американский лингвист Марк Хукер писал о толкинизме так: «Толкинизм» в России — одно из философских течений, с помощью которых русские стремятся заполнить философский вакуум, оставленный крахом коммунизма…» — и сложно с ним поспорить: в России Толкин имел и до сих пор имеет невероятный успех, его творчеством вдохновлялась целая плеяда отечественных авторов, а переиздания выходят до сих пор. В продолжениях и альтернативных вариантах толкиновского эпоса (Ник Перумов, Кирилл Еськов и другие) делались попытки посмотреть на мир Средиземья с «тёмной» стороны: некоторые авторы прямо ассоциировали правду с орками.
📖Марсель Пруст
В России Пруст был принят неоднозначно. Публикация «В поисках утраченного времени» пришлась на Первую мировую войну, революцию и Гражданскую войну (Адриан Франковский и Андрей Фёдоров переводили Пруста в 1920–30 годы). Это наложилось и на какое-то внутреннее расхождение между Прустом и его русскими современниками. «О «решающем влиянии» Пруста на литературу ближайшего будущего, в частности — на русскую литературу, нельзя никак говорить. <...> Наша дорога — столбовая, незачем уходить в аллейки для прогулок», — говорил Иван Шмелёв. Похожего мнения придерживался и Иван Бунин. Берберова так пересказывает их разговор:
"<Бунин:> — Что ж, для вас и Пруст лучше Гюго?
Я даже потерялась от неожиданности: какое же может быть сравнение?
— Пруст, скажете, лучше?
— Ну, Иван Алексеевич, ну конечно же! Он — величайший в нашем столетии.
— А я?"
Интересно, что «Жизнь Арсеньева» и «В поисках…», написанный раньше, устроены по схожей модели: молодой человек, мечтающий стать писателем, создаёт роман, полный воспоминаний, — он-то и оказывается той книгой, которую мы читаем. Уже после публикации Бунин признался, что, прочитав Пруста, он нашёл в «Жизни» «немало мест совсем прустовских».
Нечто подобное Тэффи писала о «многословности» Газданова: «Ясно — прустовская школа». Николай Оцуп ⁠ и Владимир Вейдле ⁠ указывали на заметное влияние Пруста в его прозе. Сам же Газданов утверждал, что не читал «Поиски», когда работал над «Вечером у Клэр». Очевидно, их питал один и тот же источник — «автобиографическая трилогия» Толстого с её мотивами памяти и становления. Владимир Набоков, которого, как и Газданова, называли учеником Пруста, это влияние тоже отрицал, но всё же называл «В поисках утраченного времени» одним из прозаических шедевров ХХ века. Мотивы воспоминания и творения, связанные между собой, были для Набокова ключевым аспектом. Так, главный герой «Машеньки» Лев Ганин воссоздаёт мир через воспоминания — от истории первой любви до бегства из России; для главного героя «Дара» Годунова-Чердынцева не существует неважных тем, а высшая реальность — это реальность художественная. Оммажем прустовскому роману стали стихи Фёдора — его сборник открывается «стихами о «Потерянном Мяче», <...> <и> замыкается он стихами «О Мяче Найденном».
У писателей, оставшихся в Советском Союзе, отношение к Прусту было разным. Андрей Белый называл «В поисках…» «какой-то бормашиной», Ахматова же говорила: «Три кита, на которых ныне покоится XX век, — Пруст, Джойс и Кафка». О Прусте в дневниках пишет Евгений Шварц, Шаламов называет его спасительным: «Я, колымчанин, зэка, <читая Пруста> был перенесён в давно утраченный мир, в иные привычки, забытые, ненужные», «В моём времени не было брюк гольф, но Пруст был, и я был счастлив читать «Германта». <...> Пруст был дороже сна». Примечательно, что другой узник советского лагеря, польский офицер Юзеф Чапский, читал своим товарищам по несчастью лекции о Прусте.
С 1973 года выходит канонический перевод Николая Любимова, а уже в наше время за третий перевод берётся Елена Баевская. «В переводе Любимова интонация умной беседы совершенно заглохла; кристаллическая структура прустовской фразы атрофировалась — и получился вязкий текст, который нельзя прочесть вслух, не сбив дыхания. Всё заполнила «литература» — её особенные, книжные, глухие к реальной речи элементы… — отмечал Григорий Дашевский. — В переводе Елены Баевской — изящный грациозный язык; ровное дыхание. Это прекрасный перевод, и если переводчица действительно переведёт весь роман, как обещано, то именно этот перевод станет каноническим».
📖Рэй Брэдбери
Среди всех зарубежных фантастов, которыми зачитывались в Советском Союзе начиная со времён покорения космоса, Рэй Брэдбери выделялся не только своей непревзойдённой популярностью, уступая, вероятно, только Айзеку Азимову, но и тем фактом, что научной фантастики он, по собственному утверждению, не писал: «У меня есть только одна книга в жанре научной фантастики, и это «451 градус по Фаренгейту», роман, основанный на реальности. Научная фантастика — описание реального. Фэнтези — описание нереального. Так что «Марсианские хроники» — это не научная фантастика, это фэнтези». Несмотря на марсианские пейзажи и космические корабли, технический прогресс в рассказах Брэдбери — скорее угроза, чем благословение.
Появление Брэдбери в России было громким: после нескольких разрозненных рассказов в множившихся оттепельных журналах вышло сразу два сборника — третий том «Библиотеки современной фантастики» включал «451 градус по Фаренгейту» и подборку рассказов, а в серии «Зарубежная фантастика» вышли «Марсианские хроники» и «Вино из одуванчиков». Вино из одуванчиков советские школьники, устраивавшие клубы любителей Брэдбери, даже пытались воспроизводить.
Борис Стругацкий вспоминал: «Это был писатель-образец, писатель-эталон. «451 градус по Фаренгейту» мне повезло прочитать, как только роман этот у нас вышел. По-моему, это был конец 50-х, самое начало первой оттепели. Книга буквально взорвала моё сознание, я вдруг понял, что такое настоящая современная фантастика, — прикоснулся к огромному, страшному, невозможному миру».
При этом в глазах оттепельных критиков Брэдбери проходил по разряду «мудрого сказочника» — в послесловии к сборнику 1982 года переводчица Елена Ванслова писала: «У нас в стране Рэя Брэдбери любят и ценят. Наш читатель сразу узнаёт проникновенную, взволнованную интонацию Брэдбери, особую, лишь ему присущую тоску по доброму, чистому, сильному человеку. Самому Брэдбери только в начале 60-х годов стало известно, что в России он один из наиболее популярных современных американских писателей». Все христианские, мистические коннотации в его произведениях, естественно, игнорировались. Как и мысль о том, что «451 градус по Фаренгейту», роман, направленный против маккартизма, с тем же успехом можно было применить к тоталитаризму вообще.
📖Герман Гессе
Из всех своих современников Герман Гессе, кажется, интересовался Россией меньше всех, с русскими литераторами не дружил и в России не бывал. Но с началом Первой мировой войны и последующих революций он неизбежно был заинтересован происходящим. Читал он в те годы Достоевского, а в 1920 году написал эссе «Братья Карамазовы, или Закат Европы», на русский язык переведённое только в 1981 году Владимиром Бибихиным. «Русский человек, Карамазов, — это одновременно и убийца, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования», — писал Гессе, размышляя об отражении литературных образов в истории России. Помимо Достоевского, на полках у Гессе стояли книги Толстого, Тургенева, Гоголя и Гончарова, Гессе восхищался каждым из них, о чём он писал в своём эссе «Магия книги» в 1930 году.
На русский язык Гессе перевели только много лет спустя. В 1961 году вышла повесть Гессе «Под колесом» в переводе Всеволода Розанова и Доры Каравкиной. Повесть имела успех, и уже буквально через месяц переводчики рискнули подать в редакцию иностранной литературы Гослитиздата заявку на перевод «Игры в бисер». «Игра в бисер» была издана в 1969 году. Работа Розанова и Каравкиной попалась на глаза одному из известнейших переводчиков того времени Соломону Апту, который в дальнейшем не только заново переведёт «Игру в бисер», но и впервые — «Степного волка», а также большинство рассказов и эссе Гессе.
Советская критика, по своему обыкновению, пыталась втиснуть Гессе в идеологическое прокрустово ложе, выставляя его леваком. Например, критик и переводчик Марк Харитонов трактовал «Игру в бисер» как обличение буржуазного капиталистического общества с присущим ему эскапизмом и даже намекал, что сам автор по мере написания романа разочаровывается в собственной утопии, превращая её в антиутопию. С другой стороны, популяризатором Гессе в СССР 1970-х стал Сергей Аверинцев, чья статья «Путь Германа Гессе» вошла в том «Избранного» Гессе, вышедший в 1977 году: благодаря Аверинцеву немецкий нобелевский лауреат пополнил «обязательную полку» советского интеллигента.
📖Джордж Оруэлл
Роман-антиутопия Джорджа Оруэлла «1984» — одна из самых продаваемых книг в России за последние десять лет. Актуальность его, к сожалению, растёт с каждым днём.
Писатель, в молодости придерживавшийся левых марксистских взглядов, в 1936 году отправился на Гражданскую войну в Испанию: именно встреча с советскими добровольцами на этой войне заставила его разочароваться в прикладных следствиях социалистических революционных идей. Как он писал в 1946 году: «Испанская война и другие события 1936–1937 годов нарушили во мне равновесие; с тех пор я уже знал, где моё место. Каждая всерьёз написанная мной с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма…» Повесть-притча «Скотный двор», вышедшая в 1945 году, стала сатирой на русскую революцию и установление сталинского террора. В притче Оруэлла животные на ферме воспроизводят тоталитарный строй: свинья-диктатор, собаки-полицейские, овцы — бесправные граждане и так далее. (Любопытно, что тот же приём использовал впоследствии Арт Шпигельман в своём графическом романе о холокосте — «Маус».)
Годом позже Оруэлл впервые прочтёт антиутопию Евгения Замятина «Мы» и под её впечатлением создаст собственную — роман «1984», опубликованный в 1949-м и прославивший его на весь мир. Всесоюзное общество культурной связи с заграницей (ВОКС) рекомендовало «организовать через советскую печать резкое выступление кого-либо из советских писателей, разоблачающее клеветнические измышления Оруэлла», но рекомендация выполнена не была: даже имя крамольного писателя нельзя было упоминать в печати. При этом в 1959 году по распоряжению идеологического отдела ЦК КПСС «1984» был переведён на русский ограниченным тиражом с грифом «Рассылается по специальному списку. №…» — для партийной номенклатуры, чтобы знать врага в лицо.
Легально советские читатели узнали Оруэлла только с началом перестройки. Нелегально же его книги ходили в самиздате уже с 1960-х годов, несмотря на риск получить за распространение книги срок по статье «антисоветская агитация и пропаганда». В предисловии к биографии писателя «Джордж Оруэлл. Неприступная душа» её автор Вячеслав Недошивин вспоминает, как в 1969 году тайком читал Оруэлла вслух с коллегами в редакции газеты «Смена»: «…Дверь в редакционном кабинете запиралась на ключ, в оттянутый диск телефона вставлялся карандаш (так якобы можно было избежать «прослушки») и — начинался вполголоса разговор: невообразимый, запредельный, невозможный до ужаса. Сердце колотилось, когда ты узнавал, что твоя газета — всего лишь часть огромного «Министерства Правды». Что «выключенный» телефон — это защита не от КГБ — от «Большого Брата», который «видит» всех на свете. Что Сталин, Хрущёв и бессменный уже Брежнев — это «хряки Наполеон и Снежок», а попросту — властолюбивые свиньи (тут сердце просто выпрыгивало из груди!)». Классический перевод «1984» сделал Виктор Голышев, хотя в последнее время появилось ещё несколько.
С. Луговик и др.
Продолжение следует