Нет, я не буду знаменита. Меня не увенчает слава. Я - как на сан архимандрита На это не имею права. Ни Гумилев, ни злая пресса Не назовут меня талантом. Я - маленькая поэтесса С огромным бантом. Ирина Одоевцева Под именем Ирины Одоевцевой входила в русскую литературу Рада Густавовна Гейнике, дочь состоятельного латышского буржуа, владельца доходного дома в Риге. «Кто из посещавших тогда петербургские литературные собрания не помнит на эстраде стройную, белокурую, юную женщину, почти что еще девочку с огромным черным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, заставляя улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших», — вспоминал поэт Георгий Адамович. Оптимистичная, коммуникабельная, но ни капли не амбициозная, Ирина Одоевцева всегда находилась в гуще тогдашней литературной «тусовки». Гумилев, Ахматова, Блок, Мандельштам, Белый, а впоследствии, в эмиграции — Бальмонт, Цветаева, Северянин, Есенин, Тэффи, Бунин и многие другие «светила» Серебряного века стали героями ее мемуарных книг — «На берегах Невы» и «На берегах Сены».

Ирина Одоевцева хорошо умела слушать, и ей часто рассказывали очень личное, чуть ли не исповедовались. А феноменальная память позволила ей через много десятков лет воспроизвести каждое слово из разговоров, дискуссий, споров тех времен. Красивая, обаятельная, всегда со вкусом одетая, увенчанная «огромным бантом» — неотъемлемой деталью «поэтического имиджа», выглядевшая настолько юной, что и через пять лет после замужества блюстители порядка в казино сомневались в ее совершеннолетии… Наверное, можно понять современников, которым было трудно воспринимать всерьез поэта и прозаика Ирину Одоевцеву. «Это вы написали? Действительно вы? Вы сами?.. Простите, мне не верится, глядя на вас», — повторял ее будущий муж, поэт Георгий Иванов, услышав «Балладу о толченом стекле». Дмитрий Мережковский, когда Одоевцева выступила с докладом в его литературном салоне «Зеленая лампа», признался: «Не ожидал…». А недвусмысленнее всех выразился Владимир Набоков, с которым она познакомилась в Нью-Йорке: «Такая хорошенькая, зачем она еще пишет...» «Я пишу не о себе и не для себя…, а о тех, кого мне было дано узнать «На берегах Невы», — подчеркивала Ирина Одоевцева в предисловии к своей первой мемуарной книге...   И тем не менее, рискну утверждать, что наиболее обаятельным и живым среди массы ярких героев «Берегов Невы» стал именно «образ автора» — самой Ирины Одоевцевой, юной девушки, которая в ноябре 1918 года пришла записываться на поэтическое отделение института «Живое слово». «Облаками, как пушистой шалью…» Облаками, как пушистой шалью, Зябкая укуталась луна. Эта осень началась печалью, И печалью кончится она. Осень – это время расставанья, Но никто не скажет мне – прости! Говорят чужие: – До свиданья! – И ещё: – Счастливого пути! Только как счастливый путь найти? Она с детства хотела быть поэтом. И к моменту поступления в «Живое слово» уже считала себя таковым, даже имела круг поклонников своих стихов. Одно из ее ранних стихотворений — к счастью, неподписанное, — на первой лекции вытащил наугад из общей пачки преподаватель, «настоящий поэт» Николай Гумилев.

Это потом он так часто будет с гордостью представлять Одоевцеву знакомым: «Моя ученица!», что Корней Чуковский предложит ей повесить на спину плакат «ученица Гумилева». А на той лекции критика учителя была язвительной и безжалостной; метр буквально «стер в порошок» анонимного новичка. Ирина прибежала домой в слезах и с твердым намерением навсегда бросить поэзию; позже, чуть успокоившись, снова взялась писать «в прежнем стиле, назло Гумилеву». Николай Гумилев, заметив отсутствие на лекциях яркой, запоминающейся девушки, однажды догнал ее в коридоре и попросил «непременно прийти в следующий четверг». Вскоре она стала его любимой ученицей, перешла из «Живого слова» в гумилевскую Литературную студию. Учитель спорил с приведенными строчками ученицы: «Предсказываю вам — вы скоро станете знаменитой…». Это случилось в апреле 1920 года, когда на одном из литературных приемов Ирина прочла свою «Балладу о толченом стекле». Жутковатая история о солдате, который решил подзаработать на толченом стекле, подмешанном в соль, и был мистически покаран за смерть односельчан, потрясла присутствующих и содержанием, и оригинальной формой предельно упрощенного стиха. Одоевцеву объявили первооткрывателем жанра современной баллады; впоследствии она написала их еще несколько. «Теперь вас каждая собака знать будет», — резюмировал Гумилев. Он уважал в любимой ученице ее нежелание подражать кому-либо: на фоне сонма «грибов-подахматовок» Ирина Одоевцева оставалась собой. И все-таки, наверное, больше, чем стихи Одоевцевой, Гумилев ценил ее общество, ее «всегда готовые меня слушать уши». Он рассказывал ей о своем детстве, о путешествиях в Африку, о войне, о сложных взаимоотношениях с Анной Ахматовой — обо всем. А она восторженно слушала и запоминала каждое слово. У них было общее чувство юмора, позволявшее вместе шутить и дурачиться. Однажды во время октябрьской демонстрации Николай Гумилев втянул Одоевцеву в довольно рискованный по тем временам маскарад: он — в макинтоше, она — в клетчатом «шотландском» пальто, по-английски заговаривая с прохожими, они изображали иностранную делегацию. Могли и за шпионов принять! Но их отношения, очень доверительные, так и не переросли в настоящую дружбу: он оставался метром, она — восхищенной ученицей. И тем более, нет оснований говорить о любви, хотя некоторые биографы тщательно выискивают в воспоминаниях Одоевцевой о Гумилеве и в его стихах, посвященных ей, намеки на «что-то все-таки было». Сама Ирина Владимировна уже в почтенном возрасте в разговоре с одним российским литературоведом опровергла все слухи: «Если бы… я бы так и сказала. Как мужчина он был для меня не привлекателен».ПАМЯТИ ГУМИЛЕВА Мы прочли о смерти его, Плакали громко другие. Не сказала я ничего, И глаза мои были сухие. А ночью пришел он во сне Из гроба и мира иного ко мне, В черном старом своем пиджаке, С белой книгой в тонкой руке. И сказал мне: «Плакать не надо, Хорошо, что не плакали вы. В синем раю такая прохлада, И воздух тихий такой, И деревья шумят надо мной, Как деревья Летнего сада».А свою любовь Ирина Одоевцева встретила в тот же день, когда к ней пришла литературная слава — на упомянутом приеме у Гумилева: «Я молча подаю руку Георгию Иванову. В первый раз в жизни. Нет. Без всякого предчувствия».

Гумилев представит Георгия Иванова Ирине Одоевцевой: «Самый молодой член цеха и самый остроумный, его называют «общественное мнение», он создает и губит репутации. — И предложит: — Постарайтесь ему понравиться». «Наверное, высмеет мою молодость, мой бант, мои стихи, мою картавость, мои веснушки», — подумает Ирина Одоевцева. Две-три случайные встречи ни к чему не приведут. И она решит, что он, с его снобизмом и язвительностью, не в ее вкусе. Пройдет зима. Ранней весной Гумилев вдруг объявит ей: «А вы нравитесь Жоржику Иванову. — Правда, тут же и охладит возможный пыл: — Но не надейтесь. Он ленивый и невлюбчивый мальчик — ухаживать за вами он не станет». 30 апреля 1920 года на квартире Гумилева происходит прием-раут в честь прибывшего в Петербург Андрея Белого. Трое студийцев читают стихи. В их числе — Ирина Одоевцева. Появляется запоздавший Георгий Иванов. Гумилев заставляет заново читать одну Одоевцеву. Она трусит и не знает, что выбрать. Гумилев предлагает «Балладу о толченом стекле». Но он же сам забраковал ее несколько месяцев назад и спрятал в папку с надписью «Братская могила неудачников»! Она больше не волнуется. Волноваться нечего. Она уже умерла, а мертвые сраму не имут. Георгий Иванов не отрывает от нее глаз. И случается невероятное. Он, «разрушитель и создатель репутаций», провозглашает «Балладу» «литературным событием» и «новым словом в поэзии». В десятках рукописных отпечатков «Баллада» расходится по Петербургу. Автора объявляют «надеждой русской поэзии». Теперь она не понимает, как могла быть равнодушна к нему. Он и только он — в ее мыслях. Она картавит, он шепелявит — может быть, это судьба?

Гумилев просит ее не выходить замуж за Георгия Иванова. И не понять, в шутку или всерьез.Предостережения Николая Гумилева не помогли. Ирина Одоевцева и Георгий Иванов смертельно влюблены и уже не видят жизни друг без друга. Отныне не Гумилев, а Георгий Иванов провожает Одоевцеву домой. Он был женат. Он женился в 1915 или 1916 году на француженке по имени Габриэль. Француженка училась вместе с сестрой поэта Георгия Адамовича Таней. Адамовичу принадлежала затея: его друг Георгий Иванов женится на Габриэль, а Николай Гумилев разводится с Анной Ахматовой и женится на его сестре Тане, в то время подруге Гумилева. Осуществилась ровно половина странного замысла. Габриэль родила Георгию Иванову дочь Леночку, после чего развелась с ним и уехала с дочерью во Францию. Георгий Иванов сделался свободен. 10 сентября 1921-го Ирина Одоевцева выходит за него замуж. Она проживет с ним 37 лет до его последнего дня. Даже когда его не станет, она, знавшая его вдоль и поперек, будет думать о нем как о необыкновенном создании природы. «В нем было что-то совсем особенное, — напишет она, — не поддающееся определению, почти таинственное... Мне он часто казался не только странным, но даже загадочным, и я, несмотря на всю нашу душевную и умственную близость, становилась в тупик, не в состоянии понять его, до того он был сложен и многогранен». Счастлив муж, которого так оценивает жена. Но мог ли человек подобного склада испытывать постоянное счастье? Выпустив две замечательные мемуарные книги — «На берегах Сены» и «На берегах Невы», нарисовав великолепные литературные портреты современников, Ирина Одоевцева ухитрилась оставить в тени самое себя и свой брак. «О нашей с ним общей жизни мне писать трудно — это слишком близко касается меня, а я терпеть не могу писать о себе», — скажет она, и это не фраза. «Я всегда и везде буду счастлива!» — заказала она себе когда-то и упрямо держалась избранного пути. Если считать их счастливцами, надо помнить, что судьба бывает ревнива к счастливцам.«Всегда всему я здесь была чужою…» Всегда всему я здесь была чужою – Уж вечность без меня жила земля, Народы гибли, и цвели поля, Построили и разорили Трою. И жизнь мою мне не за что любить, Но мне милы ребяческие бредни – О, если б можно было вечно жить, Родиться первой, умереть последней: Сродниться с этим миром навсегда И вместе с ним исчезнуть без следа! ...Командировка Георгия Иванова в Берлин имела целью: «составление репертуара государственных театров на 1923 год». Шел 1922 год. В августе 21-го гроб Блока весь в цветах на Смоленском кладбище. Георгий Иванов выдвинет свою версию смерти Блока. «Он умер от «Двенадцати», как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца», — напишет, имея в виду роковую ошибку Блока, принявшего революцию. Через две недели — панихида по расстрелянному Гумилеву в Казанском соборе. Молодая пара решает ехать за границу. Командировка была безденежная и вообще липовая. Но тогда можно было получить самые фантастические бумаги. Он вправе был возобновить свое литовское подданство: отцовское имение, где родился, находилось в Ковенской губернии, в Литве. Ему, однако, представлялось, что стать литовцем, хотя бы по паспорту, означало изменить России. Прощался с Мандельштамом: «Полно, Осип... Скоро все кончится, все переменится. Я вернусь...». «Ты никогда не вернешься», — отвечал Мандельштам. Он уплыл торговым пароходом в Германию летом 1922 года. Жена не сопровождает его. Она сослалась на свое латвийское гражданство, и ее оформление задерживается. Слава богу, через две недели документы готовы, и она отправится поездом — сначала в Ригу, где живет отец, а спустя месяц — в Берлин. В Берлине она — одна. Муж — в Париже, навещает первую жену и дочь Леночку. Вторая жена не ревнива. Она наслаждается заграницей, она свободна и может делать, что хочет. У нее спальня и приемная в немецком пансионе. Она упоительно проводит дни. С утра — по магазинам, после обед в ресторане «Медведь» или «Ферстер», вечером кафе, «сборные пункты беженцев», как она именует со смехом. Опять балы, опять встречи с поэтами, Северяниным, Есениным, санатория в Браунлаге, в Гарце, лыжи, санки, горы в Брокене, где можно почувствовать себя брокенской ведьмой, переезд во Францию, в Париж, жизнь в самом прекрасном городе мира. Во Франции случается трагикомическая история. Приезжает Георгий Адамович. Их охватывают ностальгические воспоминания. И вдруг богатая тетка Адамовича предлагает племяннику деньги на квартиру, с тем чтобы друзья опять могли поселиться вместе. Все предвкушают новое счастье. Находят: четыре больших комнаты в новом элегантном доме с внутренним двориком и голубями. Адамович появляется с деньгами и почему-то страшно нервничает. Георгий Иванов и Ирина Одоевцева не могут понять, в чем дело. Объяснение приходит поздно: он играет и уже проиграл часть денег. Он умоляет Одоевцеву поехать с ним в Монте-Карло и сесть вместо него за карточный стол: вы выиграете, вы же выиграли однажды и спасли жизнь человеку! Действительно, был случай. Некто в Петербурге проиграл казенные деньги и собрался стреляться. Ирина Одоевцева, действуя, как сомнамбула, пошла, отыграла проигрыш и вернула все деньги молодому человеку. На этот раз она решительно отказывается. Адамовичу, однако, удается уговорить ее. Втроем садятся в поезд и едут в Монте-Карло. По дороге Адамович сорит деньгами, уверенный в счастливой руке Одоевцевой. Отправляются в игорный зал, и она отыгрывает часть суммы. На следующий день повторяется то же самое. Сумма выигрыша растет. Но когда она готова отыграть все, Адамович резко отстраняет ее: сам. И все спускает…

После смерти отца Ирина Одоевцева становится богатой наследницей. Нельзя избежать печали сиротства, но ведь рядом — Георгий Иванов. Они снимают квартиру в фешенебельном районе Парижа, возле Булонского леса, заводят роскошную обстановку и лакея, покупают золото. И — тоска. «Тоска по родине — давно разоблаченная морока», — писал другой эмигрант, не любимый Георгием Ивановым Владимир Набоков. Еще — 30-е. Впереди — 40-е и 50-е. Чем дальше, тем пронзительнее эта морока в стихах Георгия Иванова. Россия — счастье. Россия — свет. А может быть, России вовсе нет…...Вторая мировая война приходит во Францию. Оставаться в Париже опасно, они перебираются в Биарриц, живут у моря, их можно отнести к местным сливкам, они попадают в газетные светские новости, она играет в бридж, устраивает приемы, он — пьет. В его письме, за четыре года до смерти: «Я бывший пьяница, от последствий чего упорно, но не особенно успешно лечусь» (еда дорога, дешево только вино, но…)». Большие беды начнутся с небольшого недоразумения. Один из приятелей опишет Георгию Адамовичу великосветский образ жизни знакомой ему пары. Георгий Адамович — на войне, письма идут долго, когда он получит письмо, немцы оккупируют Францию, и он решит, что все увеселения Ирина Одоевцева вместе с мужем устраивают для немецкого генералитета. Слух облетит российскую диаспору. От них отвернутся. Особенно обидно, что отвернется Керенский, бывавший у них с женой и всякий раз при расставании целовавший и крестивший их. Купленное золото украдено. Немцы реквизируют дом в Огретте под Биаррицем. В парижский дом попадет бомба и разрушит его. Достаток стремительно оскудеет. «Это была еще «позолоченная бедность», — признается Ирина Одоевцева, — и мы себе плохо представляли, что с нами случилось, надеясь на то, что скоро все пойдет по-прежнему и даже лучше прежнего». Основания для надежд имелись. Немцы изгнаны из Парижа, война кончена, люди празднуют победу, Георгий Иванов объявлен первым поэтом эмиграции. А поскольку в СССР и поэзии нет, он просто первый русский поэт. Он по-прежнему легко пишет, он дышит стихами, хотя часто рвет написанное — чтобы не быть утомительным в самоповторах. Полоса известности наступает и для Одоевцевой. Она работает на износ, сочиняя пьесы, сценарии, романы по-французски, получая повышенные авансы и гонорары. Они снимают номер в отеле «Англетер» в Латинском квартале. Один из сценариев Одоевцевой принят Голливудом. Планы — самые радужные. Но голливудский контракт так и не будет подписан. Георгию Иванову сообщают, что Америка собирается представить его на Нобелевскую премию — «если будет благоприятствовать политическая конъюнктура». Конъюнктура не благоприятствует. Премию получает французский писатель Мартен дю Гар. Они перебираются в самый дешевый отель. Окно их комнаты выходит в темный дворик, похожий на колодец. У нее — глубокий кашель, врачи ставят диагноз: чахотка. «Только, ради бога, не говорите Жоржу», — просит больная. Жорж целыми днями бегает по Парижу в поисках денег и еды. Ту еду, что все-таки добывает, она тайком выбрасывает. Она решила умереть, чтобы не быть ему в тягость. Диагноз оказывается ошибкой. У нее — воспаление легких и малокровие от переутомления. Ее выхаживают. Отныне их мечта — не шикарный особняк в Париже или у моря, а всего-навсего старческий дом в Йере, на юге Франции. Они прикладывают неимоверные усилия, чтобы попасть туда. И хотя по возрасту не подходят, им удается там поселиться. Сад с розовыми кустами, окружающий дом, видится им райским. Но выясняется, что южный климат вреден для Георгия Иванова. Он страдает повышенным давлением. И они вынуждены покинуть приют. Устраиваются в «Русском доме» в пригороде Монморанси, к северу от Парижа. — Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой. Мы жили тогда на планете другой, И слишком устали, и слишком мы стары И для этого вальса, и для этой гитары. Знаменитый романс написан на стихи Георгия Иванова. Больше никто не мог бы упрекнуть его в слишком благополучной жизни и отсутствии страданий. В книге «Курсив мой» Нина Берберова писала о нем: «Г.В. Иванов, который в эти годы писал свои лучшие стихи, сделав из личной судьбы (нищеты, болезней, алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения, где, перешагнув через наши обычные границы добра и зла, дозволенного (кем?), он далеко оставил за собой всех действительно живших «проклятых поэтов»… Портрет поэта кисти Берберовой: «Котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, легкий запах аптеки, пробор до затылка». Они воротятся в «богомерзкий Йер», по словам Георгия Иванова. Там напишет он последние стихи, которые образуют «Посмертный дневник», равного ему нет в русской поэзии. Почти все будут обращены к той, кого любил до самой смерти. «Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была…» Он умер на больничной койке, чего всегда боялся. «Если бы меня спросили, — писала Ирина Одоевцева, — кого из встреченных в моей жизни людей я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить — слишком их было много. Но я твердо знаю, что Георгий Иванов был одним из самых замечательных из них». «Маленькая поэтесса с большим бантом» проживет 32 года без него и умрет в Ленинграде в 1990 году.

...Ночь глубока. Далеко до зари. Тускло вдали горят фонари. Я потеряла входные ключи, Дверь не откроют: стучи, не стучи. В дом незнакомый вхожу не звоня, Сколько здесь комнат пустых, без огня, Сколько цветов, сколько зеркал, Словно аквариум светится зал. Сквозь кружевную штору окна, Скользкой медузой смотрит луна. Это мне снится. Это во сне. Я поклонилась скользкой луне, Я заглянула во все зеркала, Я утонула. Я умерла... 1950. // Ирина Марченко.