Предыдущая публикация
Запись №17. Бортовой журнал Бабки
На следующее утро, наспех позавтракав круассанами, pain aux raisins, pain au chocolat и frangipane, более известной как la galette des Rois, на метро отправляемся к нашему спасителю – доблестному Варану.Парижское метро, в отличие от родного московского, в котором я, в прочем, бываю нечасто, кажется мне очень удобным: никаких тебе кольцевых линий и перепутавшихся между собой ветвей, всё логично и просто. Чем-то даже напоминает метро Санкт-Петербурга – города, который приводит меня почти в столь же неописуемый восторг, что и Париж. Удобство Парижского метро отмечает даже Вождь: он радуется тому, что перепрыгивать с одной ветки на другую можно, не поднимаясь наверх, но тут же спешит добавить огромную ложку дёгтя в жалкую капельку мёда, которая собралась на донышке бочки его впечатлений о Париже, ругая нескончаемые лестницы и бомжей. Моя же бочка впечатлений полна мёдом до краёв, да так, что он иногда выплёскивается и сладкими липкими следами остаётся на всём, чего касается мой взгляд – даже на нашем суровом Вожде.
Добравшись до нужной станции, мы покидаем метро и берём курс на дом Варана. Справа от нас, в небольшой низменности за ограждением, пришедшие в негодность железнодорожные пути. По краям на них выстроились странные маленькие домики таинственного назначения: вокруг некоторых из них стоит множество цветов в горшках, кое-где уместились целые огороды, а под мостом притулился книжный шкаф… Я обожаю такие места! Вождь и Птица тоже с интересом рассматривают домики сквозь железные прутья: Птица высказывает предположение, что это – мышиный городок, и Вождь смеётся.
А вот, кажется, и дом Варана: как корабль или средневековый замок он выступает треугольным носом с отвесной скалы, которой обрываются рельсы, и смотрит своими окнами прямо на мышиный городок.
Мы входим во двор: он напоминает мне питерские дворы-колодцы. Вместо асфальта там крупные гладкие камни, окна домов сонно закрыты ставнями, как веками: ранним утром воскресенья большинство французов ещё спит. Около двери в подъезд расположились пышные кусты с бело-розовыми цветами – я, не удержавшись, поднимаю один и прячу в рюкзак, а Вождь, завидев это, смеётся. Это он ещё не знает, что во всех кафе я собираю на память сахар… Всё-таки отцам и детям, Вождям и Бабкам друг друга не понять.
Из подъезда по зову Птицы выходит Варан. Как все французы, он расцеловывает каждого из нас в обе щеки и обнимает – это традиция. Обычно я не в восторге, когда меня пытаются обнять, но Париж, кажется, способен изменить человека в считанные секунды. Чего я только ни делала: и хлеб ела, и круассаны, и galette des Rois, и на метро ездила, а пока книги пылятся в углу, я обнимаюсь с первыми встречными… Чудеса!
Варан учтиво приглашает нас в дом: мы заходим. Помимо прекрасной мраморной лестницы с чугунными перилами, там есть лифт, которому больше всех радуется Вождь: в отличие от меня, он не очень жалует лестницы. Но и его можно понять, ведь он повсюду передвигается исключительно в сопровождении своей огромной сумки, как персонажи горячо любимой мной книги о Муми-Тролле Тофсла и Вифсла. Может быть, у него там тоже спрятан волшебный рубин?
Но стоит только чемодану Вождя, взвизгнув молнией, раскрыть свою огромную пасть, как я обнаруживаю, что никакого рубина там и в помине нет: только сорок килограммов железа и рама, заботливо разобранная на части и упакованная Лосём с Абизяной. Варан и Вождь тем временем спускаются по лестнице в кладовку, которая по-французски называется «cave».
- А ещё, - говорит мне Птица, - это слово означает «винный погреб»!
Очень она любит шутить, эта наша Птица. Впрочем, Варан и Вождь возвращаются из кладовки настолько весёлыми и одухотворёнными, что даже языковой барьер им уже нипочём, а главное – с двумя камерами, так что может быть Птица и недалека от истины.
И вот, наконец, мы садимся в машину: Варан и Вождь спереди, мы с Птицей – сзади. Варан вызывается сам рулить до Ловаля, а на обратном пути обещал передать бразды правления Вождю. Когда мы покидаем двор, Птица и Варан начинают оживлённый разговор: я вся обращаюсь в слух. Птица с прежним энтузиазмом рассказывает ему историю нашего прибытия в Париж, Варан сочувствует ей и говорит, что сам уже давно не живёт в Париже, сменив его на более тихое и живописное место с мелодичным названием La Rochelle - близком сердцу каждому советского зрителя, сто раз пересмотревшего сцену осады Ля Рошели из «Трех мушкетеров», в которой доблестные Атос, Портос и Арамис распивают бургундское прямо в донжоне под пулями вражеской артиллерии.
Варан рассказывает про свой дом. Дом у него необычный, старинный, каменный – когда они его только купили, в нём не было воды и электричества. Но у Варана оказались поистине золотые лапы, которыми он очень скоро навёл порядок и в доме, и в саду, где посадил вишнёвое дерево и множество цветов. Тут Вождь, питающий сильную слабость к садоводству, почуял, что наконец-то встретил человека, с которым можно поговорить о по-настоящему серьёзных вещах. И действительно: их разговор закипел так бурно, что мы с Птицей едва успевали переводить.
Как только выдалась небольшая пауза, я, набравшись смелости, спросила у Варана:
- Скажите, а что это за круглые гнёзда на деревьях?
Наверное, это было слишком неожиданно, или я сказала что-то не совсем верно, потому что лицо Варана в зеркале заднего вида приняло очень удивлённое выражение.
- Наверное, ты хотела сказать «nids» - гнёзда, - шепчет мне Птица, и я соглашаюсь с ней.
Оказывается, вместо слова «nids» я сказала «noeuds», что означает узлы. Когда Варан наконец понял, что я имела в виду, то объяснил мне, что это никакие не гнёзда, а плющ-паразит, растущий в форме шара – омела.
- Под Рождество во Франции, Англии и многих других странах принято целоваться под омелой – тогда влюблённые непременно будут счастливы, - с улыбкой говорит Варан.
Я с радостью отмечаю, что об этой традиции знала, но не могла даже представить, что таинственная омела выглядит именно так. На этой романтической ноте мы сворачиваем на заправку, где мне поручается ответственнейшее задание заказать всем кофе. Когда я успешно с этим справляюсь, мне в виде поощрения разрешают заказать себе ещё один pain au chocolat. Вдыхая сдобный аромат и похрустывая золотистой корочкой, я, очень довольная собой, отправляюсь обратно к машине.
Остаток поездки я вслушиваюсь в разговоры и время от времени отвлекаюсь на свои творческие записи, пока аккумулятор компьютера всё ещё держит заряд. Слыша новые слова, тотчас же узнаю у Птицы их перевод и вношу в свой виртуальный блокнот с парижскими записями. Вот, например, некоторые из них: «glands» - жёлуди, «gui» - та самая омела, «addiction» - привычка, «terre cuite», что дословно «жареная земля» - глина… Даже не спрашивайте, как всё это могло уместиться в один разговор!
В Лаваль мы прибываем под конец воскресной мессы. Кажется, я всё ещё не сообщила о том, что же мы собираемся снимать… Непозволительная оплошность для корреспондента! Исправляюсь: для нашего кинопроекта «Раскол» мы едем снимать католическую писательницу, историка и философа Анн Берне, которая живёт в Лавале. Вообще-то мы, конечно, хотели успеть снять утреннюю мессу, но злоключения с машиной перекроили наши планы.
Когда мы оказываемся на площади перед собором, местным Notre Dame, где у нас назначена встреча с Анн, с неба по-прежнему накрапывает дождь, точно он гнался за нами из самого Парижа. Вождю и Варану дождь явно не нравится: с хмурыми лицами они перетаскивают под своды собора наше оборудование. Птица многозначительным взглядом намекает мне, что я тоже могла бы поучаствовать в разгрузке – и я с гордостью принимаюсь за работу, потому что не каждой Бабке удаётся сохранить такую богатырскую силу, как у меня, до столь преклонных лет.
В Лаваль мы прибываем под конец воскресной мессы. Кажется, я всё ещё не сообщила о том, что же мы собираемся снимать… Непозволительная оплошность для корреспондента! Исправляюсь: для нашего кинопроекта «Раскол» мы едем снимать католическую писательницу, историка и философа Анн Берне, которая живёт в Лавале. Вообще-то мы, конечно, хотели успеть снять утреннюю мессу, но злоключения с машиной перекроили наши планы.
Когда мы оказываемся на площади перед собором, местным Notre Dame, где у нас назначена встреча с Анн, с неба по-прежнему накрапывает дождь, точно он гнался за нами из самого Парижа. Вождю и Варану дождь явно не нравится: с хмурыми лицами они перетаскивают под своды собора наше оборудование. Птица многозначительным взглядом намекает мне, что я тоже могла бы поучаствовать в разгрузке – и я с гордостью принимаюсь за работу, потому что не каждой Бабке удаётся сохранить такую богатырскую силу, как у меня, до столь преклонных лет.
Перетаскав всё наше оборудование под своды храма под осуждающе-заинтересованными взглядами прихожан, мы переводим дух и осматриваемся. Самые смелые подходят к нам и задают вопросы, мы с Птицей, польщённые таким вниманием, отвечаем, что мы «documentalistes russes». Услышав это, обитатели Лаваля восхищённо ахают, как будто мы сказали, что прибыли из самой Антарктиды.
А вот, кажется, и наша героиня – почему-то я сразу понимаю, что это она, хотя, в отличие от Вождя с Птицей, понятия не имею, как она выглядит: они-то уже видели её по телевизору, но это отдельная история, её я поведаю вам позже... А наша героиня выглядит как настоящая француженка – в сером пальто, голубом берете, полосатом шерстяном шарфе и больших очках в цветной оправе. Кажется, она нас ещё не заметила, потому что всецело поглощена серьёзной беседой с местным prêtre – святым отцом по имени Favelin Henrie. Одет он точь-в-точь как все католические священники, виденные мной в кино, словно выбрался из какого-нибудь фильма про средние века – и только его слишком современные для средневекового аббата очки позволяют мне удостовериться в том, что мы, пройдя через высокую стрельчатую арку тяжёлой резной двери, не преодолели границу времён.
А вот, кажется, и наша героиня – почему-то я сразу понимаю, что это она, хотя, в отличие от Вождя с Птицей, понятия не имею, как она выглядит: они-то уже видели её по телевизору, но это отдельная история, её я поведаю вам позже... А наша героиня выглядит как настоящая француженка – в сером пальто, голубом берете, полосатом шерстяном шарфе и больших очках в цветной оправе. Кажется, она нас ещё не заметила, потому что всецело поглощена серьёзной беседой с местным prêtre – святым отцом по имени Favelin Henrie. Одет он точь-в-точь как все католические священники, виденные мной в кино, словно выбрался из какого-нибудь фильма про средние века – и только его слишком современные для средневекового аббата очки позволяют мне удостовериться в том, что мы, пройдя через высокую стрельчатую арку тяжёлой резной двери, не преодолели границу времён.
Пока сама Анн говорит со святым отцом, к нам застенчиво подходит её спутница, которую мы прежде даже не замечали – такая она тихая и скромная, и даже представляется не своим собственным именем, а несколько размытым описанием:
- Здравствуйте! Я сестра Анн. Вы, наверное, приехали её снимать?
Всё это она, разумеется, говорит по-французски, поэтому я спешу опередить Птицу и отвечаю ей, что мы действительно приехали снимать её сестру. Между нами завязывается разговор, вскоре в него вступает и Птица, но в самый интересный момент Вождь и Варан делают нам знак, показывая, что Анн освободилась. Тогда мы все втроём отправляемся на улицу, где нас уже ждут Анн и prêtre. Вождь с помощью Птицы представляется и вкратце рассказывает о нашем фильме, Анн и prêtre внимательно слушают.
- Тут неподалёку есть место, где во времена Французской революции стояла гильотина. Знали бы вы, сколько священников было тогда казнено… Говорят, что кровь текла по улицам рекой, а во всём городе стоял отвратительный запах, потому что головы после казней подолгу так и оставались лежать на площади.
Вождя эта история настолько вдохновила, что мы, раскрыв над камерами зонты, отправляемся на площадь. В моей голове уже возникает образ гильотины с окровавленным лезвием на фоне мрачного пасмурного неба, и я, взвалив на плечо штатив, который по-французски очень забавно называется «pieds», что означает «ноги», спешу за Анн и святым отцом, которые, продолжая свой неспешный философский разговор, ведут нас к площади.
- Здравствуйте! Я сестра Анн. Вы, наверное, приехали её снимать?
Всё это она, разумеется, говорит по-французски, поэтому я спешу опередить Птицу и отвечаю ей, что мы действительно приехали снимать её сестру. Между нами завязывается разговор, вскоре в него вступает и Птица, но в самый интересный момент Вождь и Варан делают нам знак, показывая, что Анн освободилась. Тогда мы все втроём отправляемся на улицу, где нас уже ждут Анн и prêtre. Вождь с помощью Птицы представляется и вкратце рассказывает о нашем фильме, Анн и prêtre внимательно слушают.
- Тут неподалёку есть место, где во времена Французской революции стояла гильотина. Знали бы вы, сколько священников было тогда казнено… Говорят, что кровь текла по улицам рекой, а во всём городе стоял отвратительный запах, потому что головы после казней подолгу так и оставались лежать на площади.
Вождя эта история настолько вдохновила, что мы, раскрыв над камерами зонты, отправляемся на площадь. В моей голове уже возникает образ гильотины с окровавленным лезвием на фоне мрачного пасмурного неба, и я, взвалив на плечо штатив, который по-французски очень забавно называется «pieds», что означает «ноги», спешу за Анн и святым отцом, которые, продолжая свой неспешный философский разговор, ведут нас к площади.
К счастью или к сожалению, гильотины на площади не оказывается – её, конечно же, давным-давно убрали. Остались только каменные стены с вырезанными на них барельефами, изображающими сцены из Священного Писания.
Варан закрепляет на одежде Анн и prêtre маленькие микрофончики, которые будут передавать звук их голосов прямо в камеру. Остановившись перед барельефом, Анн начинает свой рассказ:
- В сентябре 1792 года, после резни в Париже, которая повергла часть общественного мнения в ступор, правительство решило депортировать священников: их называли «негодяями, которые даром едят хлеб». От этой меры были освобождены только немощные, тяжелобольные и те, кому перевалило за шестьдесят. В Лавале это все еще составляло 120 заключенных.
Были и те, кому не удалось избежать казни. Эти четырнадцать мучеников исповедовались друг другу и приняли исповеди вандейских заключенных, осужденных после них. Выйдя из тюрьмы, они слышат литании Пресвятой Девы. Толпа смотрела на казнь в потрясении.
Не знаю, можно ли сравнивать нас, людей XXI века, привыкших ко всему, с людьми средневековья, но могу сказать одно: мы тоже потрясены. Подойдя к стене поближе, я снимаю кожаную перчатку и провожу шероховатому камню рукой: подумать только, эти стены видели когда-то гильотину, реки крови и мучеников…
Сняв крупные планы барельефа, мы отправляемся обратно в собор. Там нас ждёт самая интересная, но вместе с тем и самая трудная часть нашей работы – подготовка съёмочной площадки к интервью.
Нам с Птицей поручено собрать две деревянные рамы, пока Варан ломает голову над тем, как бы выполнить желание нашего придирчивого и очень привередливого Лося: он потребовал, чтобы на интервью был свет Рембрандта. Я и предположить не могла, что наш Лось так увлекается искусством – во мне даже невольно просыпается уважение.
Кое-как размотав очень тщательно замотанные Лосем и Абизяной в пупырчатую плёнку куски рамы, мы принимаемся её собирать. Сестра Анн принимается нам помогать, и это очень кстати – работа настолько тонкая, что вдвоём управиться слишком сложно. Почти не прибегнув к помощи Вождя, мы с гордостью несём раму на её почётное место перед камерой – именно сквозь неё объектив будет смотреть на Анн.
Варан закрепляет на одежде Анн и prêtre маленькие микрофончики, которые будут передавать звук их голосов прямо в камеру. Остановившись перед барельефом, Анн начинает свой рассказ:
- В сентябре 1792 года, после резни в Париже, которая повергла часть общественного мнения в ступор, правительство решило депортировать священников: их называли «негодяями, которые даром едят хлеб». От этой меры были освобождены только немощные, тяжелобольные и те, кому перевалило за шестьдесят. В Лавале это все еще составляло 120 заключенных.
Были и те, кому не удалось избежать казни. Эти четырнадцать мучеников исповедовались друг другу и приняли исповеди вандейских заключенных, осужденных после них. Выйдя из тюрьмы, они слышат литании Пресвятой Девы. Толпа смотрела на казнь в потрясении.
Не знаю, можно ли сравнивать нас, людей XXI века, привыкших ко всему, с людьми средневековья, но могу сказать одно: мы тоже потрясены. Подойдя к стене поближе, я снимаю кожаную перчатку и провожу шероховатому камню рукой: подумать только, эти стены видели когда-то гильотину, реки крови и мучеников…
Сняв крупные планы барельефа, мы отправляемся обратно в собор. Там нас ждёт самая интересная, но вместе с тем и самая трудная часть нашей работы – подготовка съёмочной площадки к интервью.
Нам с Птицей поручено собрать две деревянные рамы, пока Варан ломает голову над тем, как бы выполнить желание нашего придирчивого и очень привередливого Лося: он потребовал, чтобы на интервью был свет Рембрандта. Я и предположить не могла, что наш Лось так увлекается искусством – во мне даже невольно просыпается уважение.
Кое-как размотав очень тщательно замотанные Лосем и Абизяной в пупырчатую плёнку куски рамы, мы принимаемся её собирать. Сестра Анн принимается нам помогать, и это очень кстати – работа настолько тонкая, что вдвоём управиться слишком сложно. Почти не прибегнув к помощи Вождя, мы с гордостью несём раму на её почётное место перед камерой – именно сквозь неё объектив будет смотреть на Анн.
У Варана тем временем готов Рембрандтовский свет. Он просит меня сесть на стул, где будет сидеть наша героиня, чтобы удостовериться, что композиция выстроена правильно. Я стараюсь не двигаться, но мне всё слишком интересно: прямо передо мной на трёхногом штативе стоит рама, в неё, как в окно, заглядывает блестящим глазом камера, сбоку стоит осветительный прибор, перед которым как штора натянуто белое полотно, благодаря которому свет и в самом деле получается Рембрандтовским.
Когда Варан отпускает меня из своих чешуйчатых лап, проворные лапы Птицы хватают меня и уводят в сторону. Указывая мне на Анн, терпеливо ждущую на одной из скамеек, велит мне занять её разговором, пока интервью не начнётся. Я киваю и, взглянув украдкой на статую Девы Марии, отправляюсь прямиком к Анн и робко прошу (разумеется, по-французски):
- Не могли бы вы рассказать мне историю этого собора?
Анн спокойно отвечает мне, как будто только этого и ждала:
- Bien sûr.
Мы неспешно обходим собор, заглядывая в каждый предел. Анн неспешно рассказывает:
- Это очень древний собор, он построен в конце XII века. Правда, та часть, в которой мы сейчас находимся, была разрушена во время Французской революции, а восстановлена только в первой половине XIX века: здесь была тюрьма. Зато левая часть сохранилась очень хорошо.
Когда мы оказываемся в левой части собора, Анн указывает куда-то наверх: я поднимаю глаза и вижу огромный витраж.
- Это крещение Франции святым епископом Реми. Для нас он как для вас – князь Владимир, - добавляет Анн с улыбкой.
Я спрашиваю у Анн несколько вещей, хотя мне очень трудно выбрать всего несколько из миллиона вопросов, роящихся у меня в голове. На мой вопрос об органе Анн отвечает:
- Каролин поёт в хоре: думаю, она может подняться с вами на балкон.
Сначала я не понимаю, кто такая Каролин, но тут же на негромкий зов Анн из другого конца собора спешит её сестра. «Какое у неё величественное имя… Такое же величественное, как её скромность», - думаю я.
Через несколько минут мы с Каролин уже поднимаемся по винтовой лестнице, ведущей на балкон, к органу. Попутно я расспрашиваю её: оказывается, во время католической мессы помимо органа поют ещё и люди.
- А какой голос у вас? – говорю я.
- Сопрано, - всё так же скромно отвечает Каролин.
Мы достигаем балкона, и нам открывается вид на собор практически с высоты птичьего полёта. Я вижу Анн, сидящую на своей скамейке и наблюдающую за последними приготовлениями к интервью, вижу, как какой-то человек в зелёном свитере передвигает что-то на главном алтаре, как Варан колдует вокруг своего Рембрандтовского света, как Вождь выстраивает кадр, как Птица сидит в объективе рамы… А за моей спиной – огромный орган с тысячами блестящих металлических труб, освещённый красноватым светом, падающим из витражного окна.
- Не могли бы вы рассказать мне историю этого собора?
Анн спокойно отвечает мне, как будто только этого и ждала:
- Bien sûr.
Мы неспешно обходим собор, заглядывая в каждый предел. Анн неспешно рассказывает:
- Это очень древний собор, он построен в конце XII века. Правда, та часть, в которой мы сейчас находимся, была разрушена во время Французской революции, а восстановлена только в первой половине XIX века: здесь была тюрьма. Зато левая часть сохранилась очень хорошо.
Когда мы оказываемся в левой части собора, Анн указывает куда-то наверх: я поднимаю глаза и вижу огромный витраж.
- Это крещение Франции святым епископом Реми. Для нас он как для вас – князь Владимир, - добавляет Анн с улыбкой.
Я спрашиваю у Анн несколько вещей, хотя мне очень трудно выбрать всего несколько из миллиона вопросов, роящихся у меня в голове. На мой вопрос об органе Анн отвечает:
- Каролин поёт в хоре: думаю, она может подняться с вами на балкон.
Сначала я не понимаю, кто такая Каролин, но тут же на негромкий зов Анн из другого конца собора спешит её сестра. «Какое у неё величественное имя… Такое же величественное, как её скромность», - думаю я.
Через несколько минут мы с Каролин уже поднимаемся по винтовой лестнице, ведущей на балкон, к органу. Попутно я расспрашиваю её: оказывается, во время католической мессы помимо органа поют ещё и люди.
- А какой голос у вас? – говорю я.
- Сопрано, - всё так же скромно отвечает Каролин.
Мы достигаем балкона, и нам открывается вид на собор практически с высоты птичьего полёта. Я вижу Анн, сидящую на своей скамейке и наблюдающую за последними приготовлениями к интервью, вижу, как какой-то человек в зелёном свитере передвигает что-то на главном алтаре, как Варан колдует вокруг своего Рембрандтовского света, как Вождь выстраивает кадр, как Птица сидит в объективе рамы… А за моей спиной – огромный орган с тысячами блестящих металлических труб, освещённый красноватым светом, падающим из витражного окна.
Наверное, я так залюбовалась, что потеряла счёт времени – снизу доносится строгий возглас Вождя:
- А где Бабка?!
Я бегу вниз, стараясь не упасть с винтовой лестницы: с минуты на минуту начнётся интервью.
Анн уже сидит в лучах Рембрандтовского света, Варан стоит наготове у камеры, Птица – рядом с ним, напротив Анн, готовится задавать вопросы. Мы с Вождём притаились в полумраке чуть подальше, на скамейках: мне выпала честь переводить ему то, что будет говорить Анн.
- А где Бабка?!
Я бегу вниз, стараясь не упасть с винтовой лестницы: с минуты на минуту начнётся интервью.
Анн уже сидит в лучах Рембрандтовского света, Варан стоит наготове у камеры, Птица – рядом с ним, напротив Анн, готовится задавать вопросы. Мы с Вождём притаились в полумраке чуть подальше, на скамейках: мне выпала честь переводить ему то, что будет говорить Анн.
Сначала она вкратце рассказывает всё то, что уже рассказала мне на экскурсии по собору, а потом переходит к главной теме:
- Распад французского общества начался именно с революции. Борьба чёрного и белого, тьмы и света, Бога и Дьявола, отказ от веры – вечный конфликт человечества, результатом которого становятся войны, революции и другие несчастья.
Птица задаёт ещё несколько наводящих вопросов, но главная тема заключается именно в этих словах.
Вдруг над нами зажигается красная отопительная лампа, и весь Рембрандтовский свет коту под хвост. Пожалуй, впервые в жизни я не растерялась и вовремя пришла на помощь, побежав к алтарю и попросив того самого человека в зелёном свитере, которого я видела с балкона, подождать ещё немного, прежде чем включать лампы (они согревают помещение перед началом вечерней мессы)– и он соглашается. Оказывается, он – второй пастор этого собора.
Мы спасены, интервью продолжается!
- Лишь немногие католики в наше время остаются верны традициям, исповедаются в закрытых исповедальнях и молятся по латыни: реформы, как вы можете видеть, добрались и до католицизма.
Впрочем, завершается интервью на весёлой ноте. На вопрос о том, есть ли у неё какие-то социальные сети, Анн отвечает:
- У меня даже нет умного телефона. Телефон у меня чтобы звонить, а умная – я.
Кажется, заканчиваем мы очень вовремя, потому что в собор начинают стекаться прихожане: вот-вот начнётся вечерняя месса. Мы благодарим Анн и отпускаем её, но они с Каролин принимаются помогать нам разбирать камеры, штативы и рамы, за что мы чрезвычайно им признательны, потому что наше шубуршание, кажется, очень отвлекает прихожан от молитв.
Когда всё наконец собрано, prêtre в зелёном свитере, надев поверх него торжественное облачение, начинает проповедь, время от времени прерываемую хором и звуками органа. Уложив оборудование в багажник, мы уже совершенно по-дружески расцеловываемся с Анн и Каролин, и они вручают нам пакет с настоящим французским шоколадом из Patisserie под названием «Au Petit Prince», то есть «У Маленького Принца». Я, еле сдерживая свой восторг, благодарю их: ведь «Маленький Принц» Экзюпери - одно из моих любимых произведений.
Напоследок за сорок сантимов я покупаю миниатюрную бумажную икону Девы Марии – очень уж она красива, а все бабки, как известно, питают большую слабость к сувенирам.
На обратном пути я засыпаю, хотя мне очень хочется поучаствовать в разговоре с Вождём, Птицей и Вараном, и просыпаюсь уже в Париже, когда Птица тычком в бок просит меня помочь перенести оборудование ночевать в Варановский cave. Варан расцеловывает нас и, пожелав спокойной ночи, уходит к себе сливать отснятый материал, а мы идём к метро.
Итак, как говорит мой коллега Белка, отснятое слито, склад, а в нашем случае – cave закрыт, ключи от машины сданы Варану. Конец смены. Запись бортового журнала завершена.
26 января 2025, Бабка
- Распад французского общества начался именно с революции. Борьба чёрного и белого, тьмы и света, Бога и Дьявола, отказ от веры – вечный конфликт человечества, результатом которого становятся войны, революции и другие несчастья.
Птица задаёт ещё несколько наводящих вопросов, но главная тема заключается именно в этих словах.
Вдруг над нами зажигается красная отопительная лампа, и весь Рембрандтовский свет коту под хвост. Пожалуй, впервые в жизни я не растерялась и вовремя пришла на помощь, побежав к алтарю и попросив того самого человека в зелёном свитере, которого я видела с балкона, подождать ещё немного, прежде чем включать лампы (они согревают помещение перед началом вечерней мессы)– и он соглашается. Оказывается, он – второй пастор этого собора.
Мы спасены, интервью продолжается!
- Лишь немногие католики в наше время остаются верны традициям, исповедаются в закрытых исповедальнях и молятся по латыни: реформы, как вы можете видеть, добрались и до католицизма.
Впрочем, завершается интервью на весёлой ноте. На вопрос о том, есть ли у неё какие-то социальные сети, Анн отвечает:
- У меня даже нет умного телефона. Телефон у меня чтобы звонить, а умная – я.
Кажется, заканчиваем мы очень вовремя, потому что в собор начинают стекаться прихожане: вот-вот начнётся вечерняя месса. Мы благодарим Анн и отпускаем её, но они с Каролин принимаются помогать нам разбирать камеры, штативы и рамы, за что мы чрезвычайно им признательны, потому что наше шубуршание, кажется, очень отвлекает прихожан от молитв.
Когда всё наконец собрано, prêtre в зелёном свитере, надев поверх него торжественное облачение, начинает проповедь, время от времени прерываемую хором и звуками органа. Уложив оборудование в багажник, мы уже совершенно по-дружески расцеловываемся с Анн и Каролин, и они вручают нам пакет с настоящим французским шоколадом из Patisserie под названием «Au Petit Prince», то есть «У Маленького Принца». Я, еле сдерживая свой восторг, благодарю их: ведь «Маленький Принц» Экзюпери - одно из моих любимых произведений.
Напоследок за сорок сантимов я покупаю миниатюрную бумажную икону Девы Марии – очень уж она красива, а все бабки, как известно, питают большую слабость к сувенирам.
На обратном пути я засыпаю, хотя мне очень хочется поучаствовать в разговоре с Вождём, Птицей и Вараном, и просыпаюсь уже в Париже, когда Птица тычком в бок просит меня помочь перенести оборудование ночевать в Варановский cave. Варан расцеловывает нас и, пожелав спокойной ночи, уходит к себе сливать отснятый материал, а мы идём к метро.
Итак, как говорит мой коллега Белка, отснятое слито, склад, а в нашем случае – cave закрыт, ключи от машины сданы Варану. Конец смены. Запись бортового журнала завершена.
26 января 2025, Бабка
Следующая публикация
Нет комментариев