Первая мировая
В 1914 году началась Германская война. Молодежь поставили на воинский учет и начали забирать в армию. Кузьма Петрович, несмотря на наличие двоих детей, тоже попадал под воинскую повинность. Я до сих пор не понимаю, почему жребий пал именно на него, а не на бездетного Михаила, который был лишь немногим моложе брата. Тем не менее, как случилось, так и случилось – в солдаты попадал Кузьма. Его мать предлагала нанять вместо него ландскнехта, то есть постороннего мужика, соглашавшегося за определенную плату исполнить воинскую обязанность вместо нанимателя. Однако поддержки у родных Степанида не нашла, так как стоила эта услуга весьма недешево. Да и волонтеры вели себя не очень вежливо, требуя кроме денежной оплаты еще и повышенного к себе почета и уважения. А это заключалось в том, что наниматели должны были устраивать им торжественные проводы, то есть недели две их кормить-поить по высшему разряду, да еще и исполнять все прихоти «благодетелей». Фантазия у них богатством не отличалась, поэтому они чаще всего требовали «спрямить дорогу» и убрать с пути заплот или сараюху, которые мешают будущему герою пройти там, где ему вздумается. Так что убытков от наемников было едва ли не больше, чем пользы. Поэтому Кузьма решил на войну идти сам.
Осенью 1915 года, на Покров, более двух десятков парней и молодых Шамановских мужиков с небольшим обозом призванных же в армию лошадей отправились на воинскую службу. На санях везли только котомки, да дохи, а сами шли без строя пешком, делая в день по 30-35 километров. До Канска, где формировались маршевые роты, добирались больше месяца. Шли с остановками, делая дневки для отдыха и починки одежды и обуви, да и от попутных заработков не отказывались. За харчи выполняли все, что подворачивалось, в основном погрузочно-разгрузочные работы. В Канске их помыли, побрили, обмундировали и распределили по взводам и ротам. Как водится, не обошлось и без курьезов, когда переодетые в форму односельчане перестали узнавать друг друга.
Народ в армию попадал самый разный – от опытных хозяйственных мужиков, умевших и работать, и стрелять, до зеленой молодежи, не умевшей вообще ничего. Тех, например, кто охотничал и знаком был с оружием, брали в боевые части, а тех, кто отдачи от выстрела боялся больше чем врага, назначали в обозники и прочие нестроевые команды. Кузьма, как взрослый уже и умелый мужик, попал в саперы, для которых владение топором и лопатой было не менее важным, чем умение стрелять.
Всю зиму новобранцы занимались изучением матчасти, а так же строевой и огневой подготовкой, а в марте 1916 года их маршевая рота отправилась на фронт и выгрузилась под Ригой. Еще в поезде они услышали орудийную канонаду, которая продолжалась и во время пешего перехода. На позициях к ней добавилась ружейная и пулеметная стрельба, то усиливавшаяся, то немного затихавшая, но продолжавшаяся всю ночь. Окопники же новичков утешили, сказав, что это не стрельба, а так, обычный фон. Сейчас, мол, на фронте тихо, не то, что раньше. Посоветовали привыкать и отдыхать, пока не начались настоящие бои. Со временем они узнали, что были присланы как раз на смену уже изрядно потрепанных частей, уходивших на переформирование. А новые кровопролитные бои уже ждали их в совсем недалеком будущем.
Подробностей я не знаю, но деду пришлось участвовать и в оборонительных боях, и в наступательных. Довелось и пострелять, и в атаку сходить, и «ура!» покричать, но чаще приходилось строить блиндажи и укреплять окопы и ходы сообщения. Особых ранений дед не получил, хотя однажды и был засыпан разрывами в блиндаже. Участвовал в наступлении и благополучно добежал до вражеских окопов, в которых, к немалому удивлению и облегчению наступавших, противника в тот раз не оказалось. Немцы заблаговременно драпанули.
В 1917 году и в наших войсках началось революционное брожение. Поводом для одного из инцидентов стала внеочередная проверка командованием санитарного состояние саперной роты, в которой после бани и стирки белья вновь были обнаружены вши. Во время повторной стирки, производившейся под надзором начальства, один из саперов психанул и, подобно легендарному Никите Кожемяке, так выжал гимнастерку, что она развалилась пополам. Солдат, которого звали Иваном, стал героем дня и попал в газету, а интендант, как представитель прогнившего режима, снабжающего войска негодной одеждой, стал доказательством того, что власть пора менять. О революции стали говорить уже все и повсюду. Бурную деятельность развили и солдатские комитеты, утверждавшие или наоборот, отменявшие решения командования. Дошло до того, что солдаты уже и не знали, кому подчиняться и выполняли приказания тех, кто авторитетнее, а то и просто страшнее, выглядит.
Тем не менее, в декабре 1917 года, Кузьма получил долгожданный отпуск. С благословения комитета вместо пайка они с упомянутым богатырем Иваном, получили талоны на питание и обмундирование второго срока, и отправились на отдых в тыл. Несмотря на грязные и неуютные вагоны, набитые беженцами и инвалидами, отпускники, предвкушая встречи с родными местами, сохраняли приподнятое настроение. После Челябинска поезд пошел совсем медленно, часто и подолгу останавливаясь, как говорится, у каждого столба. На одной из больших станций Кузьма выгодно обменял свои немецкие ботинки на хорошие российские сапоги. Не успел он порадоваться обновке, как чуть было не лишился ее в этой базарной толчее. Ботинки у него забрали, а обещанные сапоги дали померить как бы еще одному покупателю, который отдал их уже не продавцу, а кому-то еще. Сапоги замелькали в толпе и едва не пропали совсем, если бы солдат не выручила смекалка. После того, как Иван зычно крикнул: «По вагонам!», толпа кинулась по местам, и тут уж оставалось только проследить, куда направились сапоги. Так что вернуть их хозяину особого труда и не составило.
Новые времена
Вот так, с приключениями, доехал Кузьма Петрович и до дому. Братья его, Михаил с Тарасом, были в это время в отъезде. Они всю зиму занимались извозом, возили хлеб в Усть-Кут. И не по своей воле, а по разнарядке. На семью Вотяковых приходилась перевозка 200 пудов зерна туда и соответствующее количество соли оттуда. На рейс уходило месяца полтора, а в промежутках нужно было и домашние дела подтянуть – навозить домой дров, да кормов для скота. А там и снова отправляться в путь. Так что приезд Кузьмы оказался очень кстати. Тем более, что из пяти лошадей четверо были заняты на извозе, а дома оставалась только одна жеребая кобыла. Вот на ней и работал Кузьма.
Отдохнув таким образом сколько положено, Кузьма Петрович снова было двинулся на фронт. Однако добраться успел только до Тулуна, где узнал про Брестский мир и выход России из войны. С удовлетворением вернулся он домой и всерьез взялся за мирные дела, которых накопилось немало. Ни война, ни постепенно разгоравшаяся революция привычного порядка в империи пока не нарушили, так что крестьяне кроме своих личных дел были озабочены еще и общественными повинностями. Кроме уже исполненных поездок в Усть-Кут, от семьи на тот год требовалась еще и двадцатидневная отработка четырьмя подводами на Николаевском заводе. А на предстоящее лето для тех, кто занимался извозом, планировались еще и ежегодные работы по содержанию дороги Братск-Тулун. Это называлось «стоять стойку», то есть вносить свой трудовой вклад в ремонт и обслуживание закрепленного за семьей участка дороги. Наша стойка была в Ключи-Булаке, и в год на ней полагалось отрабатывать по десять дней двум мужикам с одной повозкой. Как и теперь, дорожные ремонты часто затягивались и тогда, что сказывалось и на сенокосе, и на других домашних работах.
Тем не менее, ветры перемен добрались и до наших краев. Стали возвращаться и фронтовики, насмотревшиеся на революционные события в центральной России, и бывшие военнопленные, нюхнувшие европейских порядков. Активизировались как оставшиеся в Сибири революционные ссыльные, так и представители множества действующих партий, старающихся привлечь на свою сторону бесхозный пока электорат. К чести земляков следует отметить, что «грабить награбленное» народ не кинулся, а взялся повышать свое благосостояние более цивилизованным путем. Руководствуясь популярными лозунгами, люди стали пробовать обогащаться легально. Кому не хватало земли, стали сводить лес и прирезать себе новые участки. У кого было сложно с жильем – начали активно строиться и благоустраиваться. Земли и леса в Сибири было пока достаточно, так что против «мира народам и земли крестьянам» никто из претендентов на власть особо не возражал. Во всяком случае, в первое время.
Революция и Гражданская война
Насколько мне известно, революция в наших краях обошлась без каких-либо громких дел типа региональных «штурмов Зимнего». Да и сама Гражданская война в волостных масштабах выглядела не очень героической и, слава богу, не слишком кровопролитной. Внутри села, похоже, тоже – обошлось не только без убийств на классовой почве, но и без заметных вооруженных противостояний. Во всяком случае, ни сами герои революции, ни их «былинники речистые» никаких особо героических рассказов об этих временах в памяти народной не оставили. Даже в нашей знаменитой пионерской летописи 1957 года, написанной еще тогда, когда большинство свидетелей и участников революционных событий были живы и здоровы, их воспоминания поражают скромностью и беспристрастностью. Никакой романтики, никакой политики – только немногочисленные скупые факты.
Да, в селе существовал отряд красных партизан. Да, через Шаманово с юга на север проходили белые войска, без особых потерь оттеснившие наш отряд до самого Братска. Последующие военные действия с переменным успехом продолжились уже где-то там же, на севере, в неопределенном удалении от родного села. Затем активизировались красные и, опять же без особых сражений на наших землях, окончательно прогнали белых на юг, аж до Нижнеудинска.
Единственным на Шамановской земле боевым эпизодом, оставшимся в памяти народной, стала стычка на мосту через Курью, произошедшая еще при отступлении красных. Тогда превосходящие силы белых, следовавшие со стороны Камня, и не встретившие на пути через село никакого сопротивления, неожиданно для себя вышли на его западную границу и в растерянности остановились на мосту. Пока они думали, идти
ли сразу на Большую Каду, или пошерстить пока само Шаманово, на мост, уже занятый противником, вылетел припозднившийся командир арьергарда Илья Кочнев. Как я понимаю, встреча оказалась неожиданной для обеих сторон, но Илья успел очухаться раньше и сумел проскакать прямо между остолбеневшими от такой наглости врагами. Когда они опомнились, герой успел миновать мост и схлопотал пулю уже почти на Увале. К счастью рана оказалась не слишком серьезной и раненный смог не только покинуть место происшествия, но и благополучно вернуться с подмогой. Люди на мосту были хорошей мишенью, хотя и у мстителей на Увале особых преимуществ тоже не было. Все они оказались на расстоянии выстрела и на виду друг у друга. В хронике говорится, что «карателям был нанесен заметный ущерб в живой силе», но никаких более конкретных сведений до нас не дошло. Неизвестно так же и ни о каких массовых захоронениях жертв Гражданской войны в окрестностях нашего села. И слава богу.
Единственной официально подтвержденной ее жертвой был погибший на Шамановской земле неизвестный иногородний партизан, в честь которого Поселенский заулок был переименован в переулок Красных партизан. Вот и все. О других погибших с той или другой стороны земляках мне неизвестно, хотя о раненных старики и упоминали.
Да, кстати, в той же летописи говорится, что «в Шамановский партизанский отряд входили местные жители Вотяков Михаил Петрович, Вотяков Иван Яковлевич, Горностаев Семен Яковлевич и Бакаев Митрофан Яковлевич». Так вот, первым в этом списке значится как раз наш Михаил Петрович. О других ничего добавить не могу, хотя имена их и кажутся мне знакомыми. Я было подумал, что Иваном Яковлевичем мог быть усыновленный Михаилом сын Якова Князева, но тот был еще слишком молод. Так что гадать не буду.
Ну и, в завершение темы нелишне заметить, что большая часть нашей летописи попала в интернет без какого-либо нашего участия и стала основным материалом о селе Шаманово. С одной стороны это, конечно, хорошо, но, с другой стороны несколько огорчает большое количество неточностей, которым грешит этот пересказ. В частности, бросается в глаза несоответствие части подписей исходным фотографиям, путаница с фамилиями и т.п. Именно по этой причине я уже скептически высказывался по поводу точности приведенных там сведений. Не знаю, кто оказался автором всех этих опечаток, но ознакомился я с ними в уже упоминавшейся публикации
http://bratsk-starina.ru/category/syola-i-derevni... оставив даже безответное пока замечание в комментариях к этой статье. Тщательнее надо, как говорил незабвенный М.М.Жванецкий.
Учитывая заслуги Михаила Петровича, братья Вотяковы решили воспользоваться случаем и построить ему с его приемными детьми новый дом, оставив в старом Кузьму с Тарасом. Оформили документы на заготовку леса и тут же запаслись материалами на дом, амбары и прочие хозяйственные постройки. Подрядили хорошего плотника из числа осевших в Шаманово административных ссыльных и принялись за работу. К осени 1919 года положили оклады сразу под дом и амбары и начали рубить срубы, которые к Рождеству уже и закончили. Оставалось построить надворные постройки, сеновал, да заборы, да тут снова вмешались непредвиденные обстоятельства.
Весной из Черемхова в Шаманово вернулся Степан Сутырин, или, по-уличному, Степка Олюшкин, давно уехавший на заработки. Приехал он с оружием и визит свой на родину начал с убийства. Ранним утром он подъехал на коне к бане кузнеца Ивана Царюка и застрелил ночевавшего там хозяина. Как выяснилось, Степка еще в былые времена украл у Ивана инструмент, да попался на месте преступления. Кузнец его, конечно, отлупил, но отпустил. Однако Степка зло на него затаил и приехал отомстить. И не только Ивану, но и всем, на кого имел зуб. А так как парень он был довольно пакостный, то таковых оказалось немало, так что Степка принялся безобразничать довольно серьезно. По ночам он повадился ездить верхом по селу, да постреливать в окна своих недругов. А днем взялся грабить баб, едущих в поле, и отбирать у них продукты. В ответ на этот террор сельсовет обратился за помощью к участникам еще не распущенного партизанского отряда. Партизаны организовали патрулирование улиц села, стали устраивать засады на заимках и рейды по окрестным лесам и полям. Однако быстро обезвредить бандита не удалось, и на охоту за ним ушло больше трех недель. Тем не менее, Степка был выслежен в лесу, окружен и убит. Говорят, что преследователи не сразу и поняли, что он погиб от винтовочной пули, пробившей насквозь довольно толстую сосну, за которой он укрывался.
Двадцатые годы
Справедливость восторжествовала, но последняя боевая операция оказалась для Михаила Петровича роковой. Он сильно простудился в засаде и серьезно заболел. Болел долго и тяжело, а затем и умер, так и не достроив долгожданного дома. Кто его достраивал и как, мы уже не знаем, потому что из-за скверного характера его жены родственные отношения с ней после смерти Михаила практически прекратились. Еще при жизни в доме свекрови, бездетная Марфута почему-то всячески притесняла племянников, да и главенства старшей невестки не признавала. Наша тетя Фрося уже на склоне лет вспоминала, как тетка Марфа вместо топленого масла к блинам подсовывала ребятишкам чай в блюдечке. Поэтому после их отделения никто из обиженных особенно и не переживал. Помогать им помогали, но дружбы не водили. Хотя после смерти мужа Марфа и попыталась наладить отношения, но слишком уж дурную славу она создала себе раньше. Так что нашему поколению они известны только по скупым упоминаниям старших. Поэтому ни о дальнейшей судьбе самой Марфы, ни о Вотяковых-Князевых мы не знаем практически ничего.
После Михаила отчий дом оставил и младший брат, Тарас Петрович. До его ремонта он жил на втором этаже, а когда женился, ему купили домик у старика Чупуркина. Постройки там были старые, так что братья договорились строиться до тех пор, пока не обустроят всех троих. Михаилу тогда стройку уже почти закончили, оставалось покрыть крышу. По примеру соседа, деда Михаила Московских, который с сыновьями Василием и Александром за сезон покрыл драньем пятистенный дом, три амбара и баню, Кузьма тоже склонялся к этой технологии, которую хорошо знал. Несмотря на не слишком изящный вид, дранье не только обходилось дешевле и готовилось быстрее теса, но и служило заметно дольше него. Поэтому оставалось только взяться за дело и заготовить материал для всех планируемых построек.
Сказано-сделано! Дранья наготовили столько, что хватило не только на весь недострой, но кое-что еще и осталось. Даже до меня дожили несколько треугольных штабелей-колодцев так и не использованного материала, долго еще лежавших возле уже давно перестроенного дедовского дома. А тогда что-то пошло не так. Когда покосившийся старый дом разобрали, выяснилось, что ушедший в землю первый этаж совсем сгнил и восстановлению не подлежит. Пришлось ограничиться материалами с одного второго этажа. Потом выяснилось, что чего-то не хватает и на полноценную крышу. То ли времени, то ли денег, то ли еще чего. Поэтому довести дом до ума им так и не удалось – вместо нормальной крыши на нем навсегда осталась непритязательная времянка, напоминающая широкий, но низкий шалаш. Таким он мне и запомнился – вроде и дом как дом, но с какой-то бесформенной кучей досок вместо нормальной крыши.
В это же время братья занимались и ремонтом построек на заимке, где к родному Тимофеевскому хозяйству добавилось еще и Князевское, тоже уже обветшалое. Так что можно предположить, что со временем, да и прочими ресурсами было у них туговато. Вдобавок ко всему, той же осенью 1923 года родился у Кузьмы еще один сын, будущий мой отец, Иван. Похоже, что со временем у них тогда действительно вышла запарка, потому что дату его рождения, как он сам говорил, обозначили как «когда картошку выкопали». Вот с тех пор и мы стараемся уборочную завершить до 18 сентября, как записано у него в паспорте.
Коллективизация
Во второй половине двадцатых годов в селе начались предварительные разговоры о коллективизации. Местные советы, оказавшиеся у власти довольно естественным образом, организовывали сходки, на которых решались практически все насущные вопросы общественной жизни. Форма эта была в достаточной мере привычной и традиционной еще со старого режима, поэтому принципиальных возражений у населения не вызывала. Сходки считались делом мужским, хотя при отсутствии хозяев голоса хозяек тоже учитывались и особых возражений не вызывали. До того, как приучились голосовать поднятием рук, право голоса понимали слишком буквально, и победителями считались обычно те, кто мог перекричать оппонентов. Разномастные миссионеры в комиссарских кожанках, наперебой рекламировали перед крестьянами различные варианты обобществления частной собственности, большинство из которых сводилось к шариковской формуле «отнять и поделить». И чем тупее был уполномоченный, тем радикальнее были навязываемые им меры.
Один из первых агитаторов, прибывший в сопровождении вооруженного эскорта, безапелляционно потребовал к весне собрать и объединить не только скот и семена, но и всю домашнюю утварь, включая посуду и одежду. Похоже «товарисч» не знал, что в Сибири классических пролетариев, бедствующих исключительно по причине угнетения, практически не было, а уровень достатка семьи в немалой степени зависел от ее амбиций. Трудоголики рвали пуп и умножали уже нажитое богатство, умеренные – поддерживали достаток на приемлемом уровне, и только относительно небольшая часть бесшабашных и недалеких людей умудрялась жить текущим моментом, не заботясь о будущем. С голоду они, конечно, не помирали, да и в рабство за харчи не продавались, а вот лишнюю десятину распахать, или поросенка до свиньи вырастить, они брезговали. Зато не считали зазорным одалживаться «до нового урожая», не заботясь ни о гарантиях отдачи долга, ни о собственной репутации.
Естественно, что главными энтузиастами подобной коллективизации и стали именно те, кому поделиться с обществом было нечем, а желание поживиться за его счет представлялось вполне законным. Бабушка Харитонья долго не могла забыть, как одна из ее подружек детства, Татьяна Черных, представительница как раз подобной семьи, всерьез нацелилась забрать себе ее новую самошитную шубу. И ведь сама себе и не шила, хотя и часто сидела с семечками рядом с мастерицей.
Слава богу, что не все во власти были такими дебилами, как этот первопроходец. Результатами его деятельности стали массовый забой крестьянского скота (лучше сами съедим, чем отдавать), да крайне низкий процент желающих объединиться. Поэтому от военного коммунизма постепенно стали поворачиваться к более цивилизованным формам кооперации. Работали методом проб и ошибок, периодически отчебучивая разнообразные выверты. Запомнилась частушка, посвященная началу механизации сельхозработ, когда крестьяне решили, что лошади больше не нужны: «Трактор пашет и боронит, круто заворачиват! А Шамановский колхоз конину наворачиват!» Были и более серьезные перегибы, типичные для всей страны и многократно описанные, от перечисления которых я благоразумно откажусь, ограничившись только упоминанием основных этапов нашей коллективизации.
Сначала завели в селе Кредитное товарищество, оснащенное сельскохозяйственной техникой, с помощью которой стали готовить к посеву общественное зерно. В единое стадо собрали только лошадей и коров, а свиней, овец и домашнюю птицу оставили пока по домам. Все село стало единым хозяйством, хотя и поделенным на отдельные бригады. Бригады, что интересно, организовали взамен заимок, сформировавшихся еще при старом режиме. Это позволило устоявшимся сообществам, добровольно объединившимся на основе общих интересов, довольно безболезненно перейти к новым методам хозяйствования. Они работали, как и раньше, но теперь еще и несли коллективную ответственность перед объединенным хозяйством. Заимок было больше десятка, ир асполагались они вокруг села на расстояниях от 3 до 18 километров. Заимки переименовали в бригады, построили в них общежития для молодежи и назначили в них «воспитателей» их числа пожилых, но активных еще мужиков. Предпочтение отдавалось не только «авторитетным и ругательным», но и умеющим организовать как работу, так и отдых молодого поколения. В общем, намерения были благими…
Репрессии
Форма коллективного хозяйства постепенно менялась, хотя и не всегда к лучшему. После Кредитного товарищества перешли к ТОЗу – товариществу по совместной обработке земли, а затем и к полноценному колхозу, даже к двум. Один из них назывался Коммунар, а второй – Труженик. Несмотря на то, что коллективизация прошла довольно мирно, власти все равно поделили население на классы – бедняков, середняков и кулаков. Последних, как водится, показательно высылали – кого в захиревший Николаевский завод, кого в другие районы Иркутской области, а кого и еще дальше. Попали в кулаки и наши родственники – двоюродный брат деда Кузьмы Иван Назарович, да муж его двоюродной сестры тети Паны (Прасковьи Григорьевны), Прохор Храмцов.
Как я уже замечал, классических бедняков, ставших таковыми исключительно по причине угнетения правящими классами, в Сибири практически не было. Вспомним хотя бы того же Кузьму Петровича, оставшегося малолетним сиротой в семье, состоящей из одних больных и слабых, но сумевшего не только выжить, но и выбиться в середняки уже к совершеннолетию. Что уж и говорить об его более удачливых старших родственниках, успевших встать на ноги еще при своих живых и здоровых родителях, в частности, о тех же детях Назара и Григория Тимофеевичей. Я уж и не упоминаю других Вотяковых, которых, к сожалению, мне уже не удастся идентифицировать, но создается впечатление, что большинство наиболее крепких хозяйств в селе принадлежало тем или иным носителям нашей фамилии. В крайнем случае, их родственникам по женской линии, сменившим фамильную принадлежность вполне естественным путем. Например, та же тетя Пана Храмцова или баба Анисья Рыбкина, родная сестра нашей Харитоньи. Во всяком случае, ни для кого не секрет, что изрядное количество наиболее солидных домов, осиротевших в результате раскулачивания их хозяев, принадлежало тем или иным Вотяковым.
Не минула чаша сия и тех, кто никак уж не попадал в разряд богатеев, например, младшего из наших Петровичей – Тараса. Он успел получить неплохое, по сравнению с братьями, образование – окончил 6 классов местной школы, женился и даже вступил в партию. Работал учителем истории, а впоследствии был выбран председателем сельского совета. Наша тетя Фрося рассказывала, что когда ее отец, Кузьма Петрович, решил было ограничить образование дочери тремя классами и приставить ее нянькой к новорожденному Василию, Тарас не только пригрозил брату солидным штрафом, но и пообещал вообще забрать девочку себе.
Несмотря на всю его принципиальность и добросовестность, Тарас Петрович был обвинен в мягкотелости по отношению к врагам народа, исключен из партии и сослан в Якутию. Насмотревшись на страдания жен «врагов народа» тети Паны Храмцовой и тети Дуни Вотяковой, которых даже односельчане унижали и клеймили позором, его жена пошла на хитрость и скрыла факт репрессии Тараса Петровича. Надежда Силантьевна, воспользовавшись тем, что мужа арестовали не в Шаманово, а где-то в районных или областных инстанциях, где он пытался апеллировать к властям, объявила его просто неверным мужем, ушедшим к другой. Тем самым, вместо полагавшегося ей позорного образа жены врага народа, она получила лишь образ непутевой брошенки, которой можно только посочувствовать. Интересно, что за 25 лет его ссылки без права переписки, она настолько вжилась в эту роль, что даже его возвращение восприняла как подтверждение своей версии. Тем более что в Якутии он действительно завел другую семью, к которой и вернулся после непродолжительной побывки в Шаманово. А «Тарасиха», как ее иногда называли, в одиночку вырастила сына, известного Виктора Тарасовича, и навсегда осталась в глазах окружающих честной соломенной вдовой с нелегким характером.
Колхоз
Таким образом, до времен, когда «жить стало легче, жить стало веселее», добрался только один из трех братьев. Не самый умный, не самый героический и не самый грамотный. Как раз такой, какой был нужен коллективному хозяйству. Подвигов не совершал, поэтому и льгот никаких не имел. Уже хорошо. Был малограмотным, но читать-писать умел. Тоже неплохо. В партии не состоял и в начальники не рвался. Совсем хорошо. До бедняка не скатился, но статус середняка поддерживал, хотя и не без труда. Сойдет. Трудолюбив, исполнителен, мастеровит. Замечательно! Вот таким и должен быть настоящий колхозник!
Против коллективизации не выступал. Скотину и сельхозтехнику сдал безропотно. Добросовестно занимался переоборудованием старорежимных заимок в современные бригады – строил общежития, городил поскотины, жег уголь для кузницы. И даже разработал технологию промышленного производства дегтя, впервые в истории села обеспечив все хозяйство тысячами литров высококачественного продукта. Без дегтя в наших местах и раньше было не обойтись, но гнали его помаленьку, каждый для себя. У кого-то получался продукт, которым и человеческое лицо можно было помазать без опаски. А чей-то с натяжкой годился только для смазки тележных колес. Бывало, что и скотина от такой защиты шарахалась, предпочитая страдания от гнуса раздражению от едкого дегтя.
Кузьма Петрович был мастером как раз почти косметического продукта, которым не брезговали даже женщины, но, как и все, гнал он его раньше только для себя, небольшими порциями. А тут понадобилось обеспечить сразу весь колхоз, выдать за один присест несколько десятков бочек. Взял он четверых мужиков, да заехал с ними вверх по Оке туда, где рос бесхозный березняк. Нашли удобный овраг, возле которого накопали ям, вывели из них лотки для слива дегтя и загрузили заготовленную бересту. Для затравки вместо соломы решили использовать опавшие листья, потому что заехали так далеко, что никаких полей уже поблизости не нашлось.
Закрыли и подожгли первую яму, и уже к утру получили пару бочек отменного дегтя. Оказалось, что и листья подходят не хуже соломы. По образу и подобию первой, запустили и остальные ямы, и за несколько дней заполнили всю приготовленную бочкотару. Таким образом, бригада в назначенные сроки получила невиданные доселе количества превосходнейшего дегтя. После этого случая деда назначили главным специалистом по этому вопросу, коим он и оставался до самых последних лет существования колхоза. Даже мне в детстве довелось пару раз проехаться по его рабочим местам, большинство из которых находилось в лесу. И это было здорово. Хотя для ребятишек и скучновато – он работал в одиночку, а нам это быстро надоедало. С ним ведь не поиграешь, да и от него не уйдешь – лес кругом.
Дед да баба
Но было интересно – и сало на прутиках жарили, и ягодой лакомились, и всяких птичек рассматривали, да слушали. А дед, как я сейчас понимаю, занимался практически безотходным производством. Из толстой березовой коры гнал деготь, а из бересты делал туески, чуманы и пестери – большие такие горбовики. Особенно нравились нам, ребятишкам берестяные чашки-ложки, которые он играючи мастерил за несколько минут до обеда. Из ободранных на деготь березовых стволов дед на следующий год жег уголь для кузницы. Из гибких березовых ветвей он плел как разнообразные ручные корзины, так и большие грузовые короба для саней. Плел рыболовные морды, делал деревянные ложки, сенокосные грабли и черенки для любого инструмента – топорища, грабловища, косьевища и пр. Умел гнуть дуги, коромысла, санные полозья и даже лыжи. Насколько я
понимаю, именно он научил моего отца делать дощатые рыбацкие лодки и, подозреваю, что и к своей долбленке руки приложил тоже он. Он научил отца в буквальном смысле выращивать сенокосные вилы, лодочные упруги и другие гнутые и рогатые детали, на корню формируя еще растущее дерево.
Корова у него звалась Коммунаркой, а собака – Пионеркой. И не в пику Советской власти, а, скорее, из уважения к ней. Хотя дядя Вася над ним и посмеивался, да еще и пристращивал, что доберутся, мол, до тебя, но как-то обошлось. В пятидесятых Кузьма Петрович получил паспорт и небольшую пенсию, а Харитонья Осиповна так и осталась и без того, и без другого. Даже в Ключи-Булаке дед еще принимал участие и в подготовке покосного инвентаря, и в самом покосе. Он лучше всех мужиков отбивал и точил косы, умел их настраивать и подгонять по росту работника. Делал и ремонтировал ухватистые сенные вилы и легкие деревянные грабли. Да и нас, ребятишек, учил косить «хором», выстроившись в одну линию, как в кино. А сам шел последним, покрикивая: «Шевелись! Пятки обрежу!» Кстати, только благодаря его науке, я навсегда усвоил оптимальный ритм косьбы и понял, что кроме меня правильно косили только киногерои 30-х годов. А все наши экранные современники, включая даже уважаемого Василия Макаровича, слишком частили, что противопоказано при длительной работе.
Бабушка Харитонья, как я уже говорил, тоже была мастерицей на все руки. Умела прясть шерсть и куделю – как на веретене, так и на самопряхе. Шила, вязала, вышивала. Умела выделывать и красить шкуры и шить из них нарядные шубки-борчатки (грубые дохи шили обычно сами мужики, но легкую дошку могла сообразить и она). Умела ткать – кросна у нее в доме стояли каждую зиму, и половики у нее, похоже, выпускались километрами. Насколько я понимаю, в старые времена она ткала и настоящие домотканые холсты. Как вспоминала тетя Фрося, когда они по необходимости задерживались на заимке едва ли не до Рождества, бабушка даже регулярно ходила на охоту на рябчиков и косачей. Я даже помню эту изящную берданочку 32-го калибра, которую убрали с наших глаз после того, как малолетний еще дяди Гришин Генка по глупости расстрелял из отцовского ружья свою старшую сестру Шуру (слава богу, не насмерть).
В огороде, кроме обязательной картошки, выращивали дед с бабкой и корнеплоды: морковку, свеклу, редьку, редиску и репку. Для капусты был специальный рассадник – поднятый над землей на деревянных столбиках дощатый ящик с землей, накрытый старыми оконными рамами. Выращивала бабушка и помидоры, некрупные и не очень много. Это был действительно сезонный продукт, которого ждали весь год, а ели меньше месяца. Почти все уходило в засолку, но это было уже не детское лакомство, а только закусь для мужиков. На вид-то они были красивыми, но уж очень солеными на вкус. Огурцов выращивали побольше, поэтому особого ажиотажа они не вызывали. Даже как их выращивали, я не запомнил. Дело в том, что до шестидесятых годов сибиряки брезговали удобрять землю естественной органикой и весь навоз вывозили за деревню. Истощение огородных земель считали нормой и картошку для еды выращивали на севооборотных полях за селом.
Рос у бабушки и батун, появлявшийся чуть ли не из-под снега, бегать за которым на ее огород входило уже в мои постоянные обязанности. Не знаю почему, но мои родители в своем огороде в Шаманово так его и не завели. Поэтому я по первому же требованию несся рысью через два чужих огорода и нащипывал на дедовской грядке порцию сего уважаемого витамина. Я и до сих пор с нетерпением жду конца апреля, когда появится возможность навернуть со сметанкой первый тазик этого долгожданного и благословенного продукта.
А еще бабушка умела вкусно готовить. Самым любимым блюдом у нас были ее пирожки с молотой черемухой. Она подавала их порезанными пополам, стоящими попками вверх в маленькой сковородочке с топленым маслом. А зимой у нее было фирменное мороженое – сырчики из творога с той же черемуховой мукой. А еще нам с Сашкой нравилось то, что добрые люди не едят – поджаристые верхние корки от рыбных
пирогов, да черные сухари-квасники. Сам квас у нее был не сладкий, окрошечный, поэтому и привлекал нас мало. Зато сладкая бражка, которую мы с братом однажды попробовали без спроса, охоту пить спиртное ковшиком отбила у нас надолго. А вот калачи и обливные шаньги всегда были к нашим услугам. Нравилась нам и соленая речная рыба, и брусника из бочки, и даже прозрачное и ароматное вяленое мясо, один кусочек которого можно было безуспешно жевать целый день.
И дед, и баба жили довольно долго, причем, в относительном здравии. До конца могли ходить на своих ногах и сами себя обслуживать. После восьмидесяти пяти у бабушки начались проблемы с памятью и вскоре она умерла. Дед пережил ее на полгода и тоже быстро сник, хотя при ней чувствовал себя довольно бодро. До последних дней он курил, хотя с махорки и перешел на «Приму». С пенсии регулярно приобретал бутылочку беленькой, которую и употреблял в компании с младшим сыном Василием, в доме которого доживал свои дни. Подвыпив, начинал рассказывать любимое свое стихотворение про птичку и петь «На русско-германской границе». А перед смертью дед встал ночью, прибрался, переоделся в чистое, лег и тихо помер. Вот так.
Кузьмичи
Детей у них, как я уже говорил, было много, но выжила едва ли половина. Подробностей никто теперь не знает, да уже и не узнает. Видимо, высока была младенческая смертность в первые годы их семейной жизни, потому что при младших братьях, Иване и Василии, никто из детей уже вроде и не умирал. А вот старшие, Григорий и Ефросинья, были не первыми. Родились они оба еще до Германской войны и оказались старше следующего сына, Ивана, лет на десять, а то и больше. Между средним и младшим сыновьями разница тоже составила больше пяти лет, так что для каждой следующей «ляльки» были готовы уже вполне разумные «няньки». Когда младшие только собирались идти в школу, старшие уже оканчивали курс наук. Поэтому Григорию, тайком уже начинавшему покуривать, приходилось стращать младших ужасным «Чичиком», караулившим за печкой его табак.
Школа была семилетней, поэтому с четырнадцати лет выпускник считался уже взрослым и шел устраиваться на работу или уезжал учиться дальше. Братск, хоть и числился районным центром, был тогда еще селом, не особо превосходящим Шаманово. Основным центром цивилизации считался город Тулун, в котором был и сельскохозяйственный техникум, и еще какие-то учебные заведения. Кто уж из них там где учился и работал в довоенные времена, я не знаю, поэтому и гадать не буду.
Тетя Фрося
Ефросинья Кузьминична где-то познакомилась с Сергеем Щербиной и уехала с ним в Балай Красноярского края. Нарожала ему трех дочерей и одного сына и так и прожила всю жизнь в Уярском районе, изредка только наведываясь в отчий дом. Работала библиотекарем в районной библиотеке, воспитывала детей. Рано овдовела. Я с ней виделся всего раза три, поэтому помню только в общих чертах и чего-то интересного рассказать о ней не могу. С сыном Сашкой встречались чаще, особенно когда он жил в Красноярске. Парень он был интересный и неглупый, но заполошный. Насколько я помню, он умудрился поступить едва ли не во все ВУЗы, существовавшие в Красноярске в начале 60-х годов, но ни одного из них так и не закончил. Отслужил в армии и устроился крановщиком на Алюминиевый завод. Заработал себе типичную для этой специальности «морду рашпилем» и еще целую кучу профессиональных заболеваний. Рано вышел на пенсию и умер задолго до наступления стандартного пенсионного возраста. С кузинами дружбы тоже не получилось. Только-только вроде бы признакомились, как я схватил онкологию. Похоже, они решили, что я не жилец, и как-то враз общение прекратили. А я вот выжил, но восстанавливать связи тоже не стал. Знаю, что в 90-е жили они в Большой Мурте, а где сейчас – так и не знаю.
Дядя Гриша
Про Григория Кузьмича знаю, что Отечественную войну он встретил еще на срочной (а может и сверхсрочной) службе. Попал преподавателем в какую-то учебку, да так в ней всю войну и отмантулил, несмотря на бесконечные рапорты. В результате, несмотря на почти десятилетнюю службу, он даже статуса участника ВОВ не имел почти до конца своих дней. Только к какому-то круглому юбилею Победы власти одумались и признали тех, благодаря кому новобранцы не гибли массово в первом же бою, а становились полноправными воинами еще в тылу. Такие вот дела.
После войны дядя Гриша работал колхозным агрономом. И выглядел точно таким, каким, каким показывали агрономов советские кинофильмы: застиранный и выбеленный солнцем хэбэшный пиджачный костюм, сапоги, кирзовая полевая сумка и грубый брезентовый плащ с капюшоном. А в руках или на телеге – деревянная мерная сажень, с которой он тысячу раз обошел и объехал все ближние и дальние поля.
Ближе к пенсии, когда такая походная жизнь стала для него уже утомительной, он перешел к овощеводству, занимавшему более скромные территории, чем зерновые поля. Интересно, что альтернативное направление, пчеловодство, он сразу отверг. «Что я, старый дед, что ли – сидеть на одном месте?» Хотя Кешка Храмцов, только что вернувшийся из армии, эту должность с удовольствием принял и успешно исполнял ее долгие годы. А дядя Гриша с удовольствием заменил знаменитого Шамановского Васю Китайца, считавшегося лучшим овощеводом Братского района. И в грязь лицом не ударил. Его тепличное хозяйство стало основным поставщиком овощей и для города, и для всего района.
Женат он был на Ульяне Осиповне Воробьевой, сестре матери Гошки Тельнова, жене Леонтия Тельнова, сына Якова Кадяки. Обе сестры были красавицами и мастерицами и обладали довольно мощной наследственностью. И Георгий Леонтьевич, и удавшийся в мать Анатолий Григорьевич, были похожи как родные братья. А вот старшие Григорьевичи, Александра и Геннадий, пошли в Вотяковых. Геннадий был похож на Кузьму Петровича, а Шура – на Харитонью Осиповну. Наследственность у бабушки тоже была могучая. Это именно благодаря ей и дети, и большинство внуков получились хотя и мелкими, но стройными и выносливыми. Все мы обладали крепкими ногами и десятилетиями не меняли размера одежды. Как оказалось, в зрелом возрасте именно эта «малогабаритность» как раз и позволила нам рысачить на своих ногах до глубокой старости.
Геннадий после армии некоторое время поработал трактористом в Ключи-Булаке, а потом уехал в Ангарск, где и прожил всю остальную жизнь. Общались мы с ним мало, поэтому я знаю о нем только то, что у него остался сын Владимир, очень похожий на него. Умер Геннадий Григорьевич внезапно и довольно рано. Собирался на рыбалку, присел на минутку у телевизора, упал – и все. Сам Григорий Кузьмич, по нашим меркам умер тоже безвременно, на восьмом всего десятке, хотя большинство наших родственников без особого напряжения доживало и до середины девятого, а то и больше.
Шура сначала вышла замуж за баламута Гошку Черных, который по пьянке промахнулся на мотоцикле мимо моста через Курью и вдребезги разбился в глубоком овраге, хотя и остался жив. Пить после этого он не перестал, а начал ныть и уросить, да еще и бить жену по поводу и без повода. Шура все это терпела, пока не вмешался их сосед и старый друг детства, Николай Стешенко, который был в курсе всех дел. Он предложил послать Гошку подальше и выйти замуж за него. Я помню, что одним из его аргументов было то, что никто не упрекнет ее в том, что променяла калеку на здорового – Николай тоже был одноглазым. Так что не в здоровье дело. Шура его послушалась и прожила с ним долгую и вполне счастливую жизнь.
Анатолий после школы успел поработать на строительстве Братской ГЭС, а потом вместе с одноклассником Санькой Урезаловым поступил в Иркутское военное авиатехническое училище. Закончил училище, закончил Рижскую военную академию и
долго и плодотворно работал на ниве производства военной авиации. Женился, родил двух сыновей и, как и большинство советских военных, освоил жизнь и службу не только на необозримых просторах СССР, но и в странах Варшавского договора. Вернувшись в Россию службу тоже не оставил и осел в Воронеже, где и проживает и по сей день.
Дядя Вася
Младший из Кузьмичей, Василий, на войну не попал по возрасту. Как и положено младшему, жил в отчем доме, с родителями. Поработал молотобойцем, а потом и кузнецом, пошел в армию, но был комиссован по причине дальтонизма. Окончил Учительский институт по специальности «Физика» и вернулся в родное село. Был нашим с братом «усатым нянем» и самым нашим любимым взрослым, которому мы почему-то не надоедали. Возил нас на лодке за реку и на остров, учил рыбачить и жечь костры, гонял нас на лыжах и катал на санках, а потом еще награждал своими спортивными значками. Была у него в Шаманово какая-то несчастная любовь, из-за которой он надолго прослыл закоренелым холостяком и женился только в возрасте Христа. По какой-то причине он на несколько лет перевелся в Большеокинск, откуда в любой мороз ездил домой на мотоцикле. Не каждый день, конечно, но на воскресенье – регулярно. Перепробовал практически все советские легкие мотоциклы, а после женитьбы приобрел «Планету» с коляской, на которой ездил уже до конца своих дней.
В Большеокинске же нашел он и невесту, Надежду Константиновну Большешепову. В Ключи-Булаке, куда переселилась часть шамановцев, построил дом, забрал в него родителей и нарожал троих пацанов – Вовку, Витьку и Юрку. Родителями они с Надеждой были продвинутыми – ребятишек тренировали и закаляли. На удивление соседям, привыкшим, что после прогулок ребятишек приходилось переодевать в сухое, а уличный трикотаж с начесом оббивать и обтаивать отдельно от них, здесь все было по-другому. «Тихий час» тетя Надя устраивала на веранде – и зимой, и летом. Тогда только появились в продаже очень удобные меховые комбинезончики, в которых можно было и в снегу кувыркаться, и на морозе спать. Так они и росли, как маленькие веселые чукченята.
Вовка окончил Сельхозинститут и работал инженером в совхозе. Витька с Юркой выбрали рабочие специальности – один был классным слесарем, а второй виртуозным сварщиком. Старший остался в Ключи-Булаке, а младшие переехали в Братск. Жили неплохо, но не очень долго. Виктор погиб при невыясненных обстоятельствах, а Юрий скоропостижно скончался, немного не дожив до пенсии. После смерти дяди Васи Володя с матерью так и живут в Ключи-Булаке. Такие вот дела.
Иван Кузьмич
Остается рассказать про своих родителей, и «Краткую историю Вотяковых-Тимофеевых» можно будет считать в основном законченной. Так что попробуем выйти на финишную прямую. Итак, начнем.
Отец мой, средний сын Кузьмы Вотякова, последнего из владельцев старого поповского дома, родился в год окончательного исчезновения с лица земли этого фамильного гнезда Шамановских Тимофеевых. Самих стариков Тимофеевых к этому времени уже не было в живых, братья Петровичи тоже уже отделились, а старый поповский дом так и остался без ремонта. Тем не менее, Кузьме с женой и тремя ребятишками, места хватило. Стали жить дальше. Вступили в колхоз, потихоньку приспособились. Родили еще одного сына, Василия. Особого достатка, конечно, не достигли, но в нищету не свалились.
Иван Кузьмич перед войной закончил семилетку, поработал немного в Шаманово и поехал в Тулун за получением уже более специального образования. Где он учился и закончил ли что-то до войны, мне неизвестно. Похоже, что где-то все-таки учился, так как в армейской учебке был приглашен на офицерские курсы. А кроме образования похвастаться ему было нечем – ни спортивных разрядов, ни ОСОАВИАХИМовских
квалификаций. Призван он был в 18 лет, в марте 1942 года, но винтовку со штыком перерос уже в Забайкальской учебке. Осенью получил звание младшего лейтенанта и был направлен на Северо-Западный фронт. Участвовал во второй Демянской наступательной операции, Курской битве, освобождении Белоруссии и Прибалтики и взятии Кенигсберга. Был ранен, награжден двумя орденами Красной звезды и медалью За отвагу. После войны дослуживал на Украине, где и нашел свою вторую половинку, Татьяну Александровну Лебову.
После дембеля попытались остаться жить там же, но после голодного 1946 года и скоропостижной смерти тестя, решили уехать в Сибирь, где вроде бы было полегче. Продали дом, но в результате денежной реформы 1947 года остались и без дома, и без денег. Некоторое время жили у деда Кузьмы, потом квартировали у бабы Дуни Вотяковой и, наконец, обзавелись и собственной крышей, половиной двухквартирного дома на Первомайской улице. Родили второго сыночка, Александра, завели хозяйство и взялись за работу. Поторкались и туда, и сюда, но после непродолжительных поисков места в жизни, остановились на учительстве. Педучилище, учительский, а затем и педагогический институт. И все заочно, без отрыва. Мать остановилась на специальности учителя младших классов, а отец учился и переучивался едва ли не до пенсии. Так что мы с Сашкой все детство провели под руководством женщин – как дома, так и в школе. Наверное, это не самый лучший вариант, но люди с мужским воспитанием мне попадались довольно редко, поэтому и сетовать на это я не стану. Честно говоря, и сам грешен тем, что и сам воспитанием занимался мало. За что теперь и расплачиваюсь.
Отец был человеком добросовестным и увлекающимся. Постоянно вел какие-то кружки, читал лекции, и все время чем-то расцвечивал рутинную обязаловку сельского учителя. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю его постоянные попытки внедрения и в жизнь, и в процесс обучения всяческих «высоких технологий». Это и самодельные эпидиаскопы – еще на керосиновых лампах, и действующие на солнечном свете фотоувеличители, и регулярные показы слайд-фильмов по географии и биологии. Это уже происходило на настоящих проекторах со стеклянными диапозитивами формата чуть ли не 6х9. Работая физруком, он освоил изготовление практически профессиональных стеклянных планшетов для оформления спортзала в Старой школе, не говоря уже об изготовлении указок и ремонте географических карт. Организовывал постановки детской самодеятельности, где даже мы с Сашкой однажды играли зайцев в «Сказке о попе и работнике его Балде». Да и сам он иногда играл во «взрослых» постановках, которые были весьма популярными среди сельской интеллигенции.
Он вел географию, физкультуру, биологию и химию, перед пенсией некоторое время работал завучем. Представлялся к званию Заслуженного учителя, не получил которого только из-за неопытности школьной администрации. И во всем он пытался разобраться сам и внедрить все, что узнавал, в повседневную жизнь. Отсюда и его довольно успешные опыты с садоводством в Ключи-Булаке, и попытки разведения уток и кроликов, и строительство рыбачьих лодок и изготовление рыболовных снастей. Он брался за все: в Шаманово для куриц, которые обычно зимовали прямо в доме, построил землянку с электрическим освещением. Загородил перед домом садик для цветов из самодельного соснового «штакетника», напиленного из круглых палок, которые сам же и натаскал с Крайнего бора. Особенно нам понравился укоренившийся и зазеленевший тальниковый тын, которым он отгородил скотный двор от огорода. Любил он и рыбачить, как зимой, так и летом. Научился коптить рыбу – и по горячему, и по холодному. В общем, жил человек с интересом.
Татьяна Александровна
Мама моя тоже всю жизнь проработала учительницей. Начала с пионервожатой в Шамановской, тогда еще неполной средней школе, а потом и учительницей младших классов. Чтобы выглядеть более солидно, как ей казалось, приучилась хмурить брови и
принимать строгий вид, что ей, в общем-то, никак не шло. Однако подсказать было некому, и она продолжала хмуриться до тех пор, пока не повзрослела и не перестала обращать излишнее внимание на создание образа непреклонной мымры. Внимания на этот образ никто, кроме меня не обращал, а я долго и молча страдал, видя в школе совсем не домашнюю маму. Со временем это, конечно, прошло, и она научилась быть собой – как дома, так и на работе. И оказалась вполне симпатичной особой. Впрочем, сам по себе хрестоматийный образ «первой учительницы», который формирует должность учителя младших классов, сам по себе делает его привлекательным и запоминающимся на всю жизнь. А тех, для кого она стала первой, теперь и не перечесть. И все они помнят ее, как и мы помним нашу Веру Ивановну.
Дом, конечно, держался на ней. И кормила она нас, и обшивала, и воспитывала. Замуж вышла она молодой и неопытной маминой дочкой, а тут вдруг неожиданно и почти одновременно – роды первенца, смерть отца, потеря родительского дома и холодная Сибирь с неласковой свекровью. Отцовы старики тоже особого восторга от появления в доме белоручки-невестки и гонористой «городской» тещи не испытали. Да и тесно стало. Молодые ушли сначала на съемную квартиру, а со временем сумели обзавестись и собственным домом. Жить одним оказалось хоть и труднее, но спокойнее и определеннее: никто не поможет, но никто и не помешает. До пятьдесят седьмого года большую часть домашних работ выполняла бабушка, Мария Михайловна Лебова. А после поездки на Украину она переволновалась и ослепла, так что забот нашей мамочке прибавилось. И дети, и муж, и хозяйство, и мать больная. Однако потихоньку освоились, привыкли и втянулись. И отцовы родители сменили гнев на милость, и бабушка Маруся приспособилась к новому положению и снова начала помогать по хозяйству. Ну и мы уже начали помаленьку умнеть и оказывать посильную помощь.
Мама научилась шить – от детских рубашек и штанишек до настоящих стеганых фуфаек. По мере изменения моды освоила вышивки гладью и крестом, ришелье, вязание крючком и даже какую-то технику, напоминающую изготовление махровых полотенец. Научилась делать выкройки и шить по ним даже платья. Все это очень пригодилось ей, когда она, уже выйдя на пенсию, с превеликим удовольствием взялась вести уроки домоводства. По-моему, это было у нее едва ли не самое счастливое время – и занята, и увлечена, и без борьбы за успеваемость.
В Шаманово они жили до его последних дней его существования, и в Ключи-Булак переселились вместе со школой. Перенесли туда свою половинку дома, обустроились на новом месте и продолжили сельскую пока еще жизнь. Доработали до пенсии и успели насладиться вольной и обеспеченной жизнью советского ветерана. Отец ушел на пенсию решительно и бесповоротно, как только пришло время. А мать еще с десяток лет подрабатывала в школе – в свое удовольствие вела домоводство и «продленку».
Купили сначала мотоцикл с коляской, потом Запорожец, завели лодку и сети, развели сад. Поездили по местам «боевой славы», курортам и домам отдыха. Со временем получили возможность переехать в город, чем вскорости и воспользовались. В Братске тоже некоторое время садоводствовали и рыбачили, пока были силы и желание. Иван Кузьмич прожил 80 лет, Татьяна Александровна – 85. Оба похоронены на Ветеранском кладбище.
Друг с дружкой жили они неплохо. Была у них настоящая нестареющая любовь, которую они сохранили до конца своих дней. Что, однако, не мешало им периодически выяснять отношения, иногда довольно бурно. Впрочем, занималась этим, исключительно, маман, а отец в ответ обычно молча уходил колоть дрова или заниматься другим общественно-полезным трудом. Так они и жили. Долго и счастливо.
«Кузьмичи-Иванычи». Евгений
Детей у них было всего двое – я, Евгений, старший, и Александр, младший. Я уродился таким мелким и худосочным, что в детстве мы оба носили одежду одного и того же размера, несмотря на двухлетнюю разницу в возрасте. Сашка был веселым и общительным, а я – застенчивым и плаксивым. Он был всеобщим любимцем, а я довольствовался ролью его сопровождающего. Почему-то такое положение дел казалось мне вполне нормальным и особых неудобств не доставляло. Установка «Ты старший, уступи!» воспринималось как неприятное, но неизбежное свойство моей натуры, вроде веснушек и рыжих волос. Тем более, что я был до отвращения безынициативным и послушным ребенком, долго не догадывавшимся, что кое-что можно делать и «без спросу». Почему-то я все время боялся что-нибудь испортить. И не из боязни наказания, а просто из-за того, что мне самому не нравилось, что краски после рисования становятся грязными, мятый пластилин не влазит обратно в коробку, а карандаши исписываются с разной скоростью. Со временем это прошло, и уже в старших классах совесть за изрисованные учебники мучить меня перестала. Параллельно научился не только подрисовывать, но и просто рисовать. А так же лепить, чеканить и вырезать все что угодно и из чего угодно. Учиться на художника почему-то не стал, так и оставшись на уровне абитуриента детской художественной школы.
Отличником в учебе я тоже никогда не был, хотя иногда таковым и казался. Легко мне давалось только начальное образование, а когда дело дошло до серьезных наук, я понял, что шибко умным мне быть не суждено, хотя грамотным стать не помешает. Так что школу я закончил скорее по инерции, благодаря старым заслугам. А в институте пришлось на учебу приналечь, что пришло не сразу, а только после армии. Зато после этого я уже по настоящему научился учиться, да еще и понимать изученное. До сих пор помню, как в первый раз поразил часть высокообразованных коллег тем, что исправил несколько формул в какой-то популярной книжонке. Дело, конечно, нехитрое, но до того, чтобы решиться править официальный печатный текст, надо было еще дозреть.
По недостатку мозгов для поступления в вуз выбрал специальность с самым большим конкурсом. Недобрал всего один балл и, вместо того, чтобы спокойно перейти на любой другой факультет, поперся на вечернее по той же радиотехнике. Совмещать образование с заработком оказалось непросто. Шесть дней работа, четыре вечера – учеба, воскресенье – читалка. Остальное время – на развлечения и все прочее. Гуляй – не хочу!
Пока учился, поработал в Радиокомитете и Институте физики на не слишком денежных должностях лаборанта и техника, зато довольно быстро получил благоустроенную двенадцатиметровую гостинку, в которой и застрял на много лет. Отслужил в армии, окончил институт и перешел в военно-промышленный комплекс, в контору с непроизносимым названием СибЦветМетАвтоматика. Вполне осознанно занимался там экзотической физикой твердого тела и разработкой уникальных устройств для военно-космических целей. Нобелевку, однако, не огреб, да и разбогател не слишком. Заработал там лишь онкологию, да слегка уравновесившую ущерб здоровью двухкомнатную квартиру.
После развала Союза потыкался по коммерческим структурам – от производственных кооперативов до телевизионных компаний. Выяснил, что могу все, кроме «делания денег». Когда все эти эксперименты приелись и окончательно достали, решил, что пора стать миссионером от науки и подался внедрять высокие технологии в систему Высшего образования. Получилось. К сожалению, опять не учел материальной стороны и пренебрег карьерным ростом. Вместо того, чтобы защититься и стать проректором по науке, увлекся экспериментами в сфере мультимедийных технологий и на двадцать лет застрял в завлабах. Очнулся уже на пенсии, хотя по инерции продолжал просвещать студенчество еще больше десятка лет за зарплату «беззащитного» доцента.
С женой, Верой Петровной, урожденной Шекшеевой, познакомились еще в студенчестве и прожили вместе более полувека. Она окончила Уральский университет, получила квалификацию искусствоведа и большую часть жизни занималась преподаванием художественных дисциплин в вузах Красноярска. Родили и вырастили сына, Алексея Евгеньевича, тоже небесталанного. Он получил среднее медицинское и
начальное художественное образование. Работал фельдшером-реаниматологом на скорой, дизайнером и спасателем, занимался спелеологией и водным туризмом. Открыл пещеру, названную его именем, разработал и изготовил кучу спортивного снаряжения – от палаток до катамаранов. Освоил парашютный спорт и стал медиком в Авиаспасе. В 48 лет перенес инсульт и стал инвалидом второй группы. Разведен, живет на попечении родителей.
Единственный внук, Василий Алексеевич, ничем особенным себя пока не проявил. С переменным успехом учится в Архитектурном институте СФУ. Даст бог, когда-нибудь чему-нибудь выучится.
«Кузьмичи-Иванычи». Александр
Александр Иванович долгое время пользовался положением всеобщего любимца и не сразу сумел понять, что даже самых милейших котят со временем начинают драть на общих основаниях. Так как ребенком он был довольно шкодным, то естественный рост числа заслуженных подзатыльников воспринимал как вопиющую несправедливость к себе любимому. Обижался на учителей, на родителей и на друзей – и продолжал пакостить.
Прошло это у него уже в старших классах, хотя родителям счета за неправильное воспитание он выставлял еще долго. Отслужил армию, женился на молодой учительнице Нине Михайловне Бурыгиной, получил квартиру – сначала в Ключи-Булаке, а затем и в Братске. Родили двух дочерей, Леночку и Иришу. Со временем супруги стали меряться, кто кого сильнее любит. К консенсусу так и не пришли, на том и расстались. После того, как детей вырастили, Нина уехала на родину, а Александр снова женился, но через некоторое время овдовел. Во втором браке бросил пить и пробыл в завязке порядка десяти лет, до кончины второй жены. Слыл хорошим специалистом и надежным товарищем. После потери Полины снова стал попивать, перенес несколько инфарктов и инсультов и умер перед материным 85-летием.
Лена получила медицинское образование и стала работать на скорой. Однако вскоре у нее обнаружился диабет, вызвавший, кроме всего прочего, сильное ухудшение зрения, что заставило ее основную работу оставить. Со временем она смогла понемногу адаптироваться, освоила профессию массажиста, родила сына Богдана и научилась жить и в таких непростых обстоятельствах.
Ира окончила наш Строительный институт и, похоже, осела в Красноярске. Заработала квартиру, купила машину, завела сына Дмитрия и мужа Ивана. Как и старшая сестра, оставила себе отцовскую фамилию и передала ее сыну. Так что Вотяковы пока не кончаются.
Ну вот, «и рукопись окончена моя». Хотя, похоже, «еще одно, последнее сказанье» придется все же дописать. Не лишней здесь, я думаю, будет и глава о жизни предков моих по материнской линии. На отдельное произведения материалов там не хватит, поэтому постараюсь и о дворянских своих корнях рассказать здесь же, но несколько позже.
Е.И. Вотяков
25.03.2019
Комментарии 1