Тюремное мышление россиян

В статье современная культура российского общества рассматривается сквозь призму криминальных и тюремных культурных практик. Предпринята попытка анализа культуры взрослых россиян и молодежной культуры как во многом обусловленных криминальной и тюремной культурой. Распространенность тюремной и криминальной культуры в повседневной российской действительности прореживается через укорененность в обществе таких тюремных культурных практик, как тюремный жаргон, блатная песня, а также криминальных норм и установок, которыми руководствуется российское общество. Тюремная и криминальная культура в значительной степени пронизывают школьное пространство, молодежную культуру, проявления чего можно обнаружить в жаргоне подростков и молодежи, их поведенческих и культурных установках. Культура делинквентных группировок в значительной степени обусловлена тюремной культурой. Практики армейской «дедовщины» также репрезентируют тюремные традиции и нормы. Автор приходит к выводу, что одним из основных факторов укорененности тюремной и криминальной культуры в России являются особенности системы тюремного заключения, в которой заключенные содержатся в больших группах, что позволяет научать вновь прибывших тюремным паттернам и ретранслировать эти паттерны после освобождения в обычное общество. Широкой распространенности тюремной культуры также способствует репрессивная система уголовного наказания в России, когда заключению подвергается значительное количество людей. Сталинские репрессии и амнистия 1953 г. стали основой широкомасштабного распространения тюремной культуры в России.
Постановка проблемы
Культура взрослых россиян и молодежная культура во многом обусловлены криминальной и тюремной практиками. В первой части работы рассмотрим формы и особенности проявления криминальной/тюремной культуры в «обычной» культуре взрослых, затем попытаемся проследить обусловленность повседневного поведения российской молодежи криминальными практиками, ценностями, нормами и установками.
Прежде всего отметим, что в данной работе мы используем термин «культура», а не «субкультура». В некоторых наших ранних работах при описании молодежи делинквентной направленности мы использовали, казалось бы, более соответствующий данной проблематике термин «субкультура», так как «чаще всего его применяют относительно девиантных или молодежных культур, противоположных господствующей культуре в целом», однако понятие «субкультура» «предполагает существование идентифицируемой господствующей культуры» или «является скорее разновидностью господствующей культуры, нежели результатом отказа от нее». Основная идея данной работы заключается в том, что «господствующей» российской культурой, как взрослой, так и молодежной, является скорее криминальная или тюремная культура.
В данной работе мы используем термины «тюремная культура» и «криминальная культура» как синонимы. Возможно, термин «криминальная культура» является некорректным ввиду сложности определения «нормы» и «патологии», однако в литературе, описывающей единые установки, практики и традиции в рамках тюремного пространства, употребляются термины «“криминальная” (суб)культура», «преступная», «воровская» и т. д.
Формы проявления криминальной и тюремной культуры в «обычной» культуре взрослых
Пожалуй, одной из наиболее очевидных форм проявления тюремной культуры в «обычной» культуре взрослых является повсеместное использование тюремного (блатного, воровского) жаргона (арго1, фени). А. Олейник утверждает, что в современном русском языке встречаются до трети «заимствованных» выражений из «тюремного сленга 1950-х годов» [Олейник 2001а, с. 40]. Также он предполагает, «что влияние на повседневную речь россиян тюремного арго образца 1990-х годов еще сильнее» [Там же].
Приведем цитаты Д. Лихачева из его работы, посвященной анализу тюремного жаргона [Лихачев 1935, с. 354-398]: «Слова воровской речи характерны своей необычайной экспансией, способностью распространяться далеко за пределы воровской среды. С этими воровскими словечками и словцами распространяется яд воровской идеологии, воровского мировосприятия» [Там же, с. 387]. В последнем предложении Д. Лихачев указывает на взаимосвязь тюремного жаргона и тюремной/криминальной культуры. Отмечая, что он сознательно вносит оценочные суждения в свою работу, Д. Лихачев делает следующие выводы: «Воровская речь - это болезнь языка. Диагноз ее - “инфантилизм” языковых форм» [Там же]. «В воровской речи мы имеем дело с патологией языка... с языковым примитивом... явление воровской речи... явление, разрушающее язык» [Там же].
Русский шансон
С середины 1990-х «русским шансоном» стали называть имеющую долгую историю «блатную песню», т. е. песню, «поэтизирующую быт и нравы уголовной среды» [Левин]. Под блатной песней также понимается «русский музыкальный жанр, изначально рассчитанный на среду заключенных и лиц, близких к преступному миру» [Википедия, разд. «Блатная песня»]. Возможно, красивый термин «русский шансон» как «французско-нижегородский жанровый псевдоним» [Там же] был необходим для эстетизации не совсем «корректного» названия «блатной песни», ставшей чрезвычайно популярной в позднесоветский и постсоветский периоды. «Как только в перестройку ослабли запреты и цензура, и по всей стране, как грибы, стати множиться ларьки звукозаписи, на их полках плотными рядами выстроились кассеты с песнями про долгие срока, не дождавшихся подруг, веселую воровскую жизнь, протекающую если не за решеткой, так в ресторане, мстительных следователей и т. п. - с большим количеством унылого уголовного жаргона, порой и с матерком» [Бутов 2003, с. 195]. Однако, не смотря на запрет исполнения, распространения и прослушивания, блатная песня в активной форме существовала и в советский период: «Она ушла в “подполье” - в криминальную, дворовую, студенческую, солдатскую, туристическую среду, лишь изредка, да и то “из-под полы”, появляясь в репертуаре ресторанных певцов и оркестров. В конце 50-х - начале 60-х гг., сначала на “костях” (самодельные грампластинки на рентгеновской пленке), а затем и на магнитной ленте, блатная песня... распространяется подпольными “фирмами” звукозаписи» [Левин]. В постсоветский период на чрезвычайный спрос в российском обществе на блатную песню быстро отреагировал музыкальный и медиа-рынок: «Возникают свои, специализированные фирмы (ООО “Русский шансон”), свои студии звукозаписи (“Master Sound Records” и др.), свои радиостанции (“Радио Шансон”, “Радио Петроград — Русский шансон”), специализированные радиопередачи (“В нашу гавань заходили корабли”), выходит журнал “Русский шансон”, проводятся концертные турне и фестивали...» [Левин]. Согласно опросу А. Тайбакова (1999 г.), блатную музыку в России предпочитали слушать 33% «обычных» респондентов и 28% сотрудников правоохранительных органов. 46% и 44% соответственно относятся к блатной песне нейтрально [Тайбаков 2001, с. 90].
Причины доминирования криминальной и тюремной культуры в России
Рассмотрев ряд признаков, указывающих на значительную распространенность тюремных и криминальных практик, норм, ценностей и установок, попытаемся понять, почему криминальная и тюремная культура доминируют в России.
Одно из объяснений распространенности тюремной культуры в России в ряде своих работ дает А. Олейник: «Основной тезис заключается в том, что институциональные структуры тюремного сообщества и российского социума схожи, срод-ственны, конгруэнтны» |Олейник 2001а, с. 42]. Схожесть тюремного и российского общества А. Олейник обнаруживает в том, что оба эти «института» являются тотальными. Он считает, что, как и в тюрьме, в советском обществе отсутствовали границы между частной и публичной жизнью. По всей видимости, полностью отождествляя «советскую реальность» и современное российское общество, Олейник утверждает, что лишь «требуется определить масштаб проникновения публичного в частное в тюремном и российском сообществе» [Там же, с. 44]. Для сравнения тюремного и российского общества автор предлагает еще один критерий - норму доверия. А. Олейник пишет: «Не случайно и заключенные, и россияне, находящиеся на свободе, помешают доверие во главу списка принципов, которыми должно руководствоваться общество» [Там же], и приводит результаты опросов, где заключенные действительно определяют доверие как наиболее важный критерий организации общества, а у обычных россиян этот принцип делит 3-ю и 4-ю позицию (доверие - 70,9%, свобода - 70,3%). Во главу принципов организации общества россияне ставят закон (86,1%), а на 2-е место помещают принцип морали (75,1%). Далее А. Олейник показывает, что совсем небольшое количество и заключенных (14,7%), и «обычных» россиян (33%) считают, что людям можно доверять. При этом большинство опрошенных обеих исследуемых групп указывают на высокий уровень доверия по отношению к членам своей семьи (семье как узкой группе близких людей в тюрьме («кентовка», «однохлебки») и кровнородственной семье в обычном обществе). Третьим критерием сравнения тюремного и российского общества А. Олейник считает властные отношения. Он утверждает, что если в тюремном сообществе властные отношения «имеют преимущественно навязанный характер», то в «обычном» российском обществе властные отношения характеризуются низким доверием государству и в конце концов также оказываются навязанными. Вывод, к которому приходит А. Олейник, заключается в следующем: «Именно отсутствие в России институтов гражданского общества позволяет государству игнорировать интересы своих граждан и гарантирует бесконечное воспроизведение жизни “по понятиям” на всех уровнях российского социума» [Там же, с. 50].
Другой возможной причиной распространенности криминальной и тюремной культуры в России являются, во-первых, особенности системы заключения, в которой криминальным практикам, нормам и ценностям научаются вновь прибывшие в места заключения (это связано с массовым содержанием заключенных, даже в камерах, и особенностью тюремной культуры в России), а во-вторых — репрессивная система уголовного наказания, в которой осуждению и заключению подвергается значительное количество людей. Заключенные, перенявшие паттерны тюремной культуры, после освобождения ретранслируют их в «обычную» среду и культуру.
Феномен российской тюремной культуры является уникальным и тотальным. Вот как описывает ее Л. Самойлов, отбывший небольшой срок в местах заключения по сфабрикованному делу: «Однако у меня за плечами был уже год пребывания в тюрьме. Еще там я понял, что главная сила, которая противостоит здесь обыкновенному, рядовому заключению и господствует над ним, - не администрация, не надзиратели, не конвой. Они в повседневном обиходе далеко и образуют внешнюю оболочку лагерной среды... Силой, давящей наличность заключенного, повседневно и ежечасно, готовой сломать и изуродовать его, является здесь другое - некий молчаливо признаваемый неписаный закон, негласный кодекс поведения, дух уголовного мира. От него не уклоняются. Избежать его невозможно» [Самойлов 1989, с. 152]. «Когда наступает темнота и офицеры с солдатами уходят, подымают голову те, кого “зона” воспринимает как истинных властителей...» [Там же, с. 154]. «Так чья же власть перевешивает в “зоне”? Кто больше может? Кто истинный повелитель? Кто способен формировать нормы и установки? Кто тут воспитывает?» [Там же, с. 157].
Следовательно, советские, а теперь и российские «школы жизни» не исправляют, а погружают вновь прибывших в тюремную культуру, усиливают криминальные установки, что после освобождения, помимо ретрансляции криминальной культуры в обычную среду, ведет к повторному совершению преступления. Этот вывод подтверждает и опыт Л. Самойлова: «По моим впечатлениям, ИТК работают как огромные и эффективные курсы усовершенствования уголовных профессий и как очаги идеологической подготовки преступников... Пребывание в обществе себе подобных, да еще столь организованном и сильном, лишь консервирует и укрепляет черты преступного характера, поддерживает в уголовнике его ценностные установки...» [Там же, с. 160]. «Свою систему ценностей воровской коллектив навязывает новичкам посредством кнута и пряника» [Там же, с. 159]. «...Надо видеть... какой воспитательной силой обладает этот коллектив!» [Там же]. «...Длительные сроки почти ничем не отличаются от коротких — тринадцать от трех. Возрастает лишь тюремный опыт и авторитет длительно сидевших. И число колоколов на груди» [Там же, с. 161].
Как отмечаюсь выше, через эти «эффективные курсы усовершенствования уголовных профессий» и «очаги идеологической подготовки преступников» в
СССР, а теперь и в России прошло очень большое количество людей. Особую роль в российской истории тюремного заключения играют сталинские репрессии и ГУЛАГ. По разным опенкам, количество людей, отбывших заключение в лагерях в период массовых репрессий, колеблется от 5 до 120 млн человек. Сошлемся на следующие данные: «После публикации в начале 1990-х годов архивных документов из ведущих российских архивов... можно с достаточной степенью достоверности сделать вывод, что за 1930-1953 годы в исправительно-трудовых колониях побывало 6,5 млн человек...» [Википедия, разд. «ГУЛАГ»]. Важным событием этого периода является массовое освобождение заключенных, осужденных по уголовным статьям, весной и летом 1953 г., когда из тюрем, лагерей и спецпоселений освобождались 1181264 человека [Год смерти...]. Именно с этой амнистией можно связать ощутимые культурные перемены в обычной среде, когда тюремные и криминальные паттерны поведения, нормы и установки, привнесенные из тюремного пространства в «обычное», стали не просто осязаемыми, но и доминирующими «среди социальных групп практически всех возрастов» населения СССР, а потом и России.
Однако репрессивная система уголовного наказания (как СССР, так и России), помещающая в места заключения значительное количество населения и после смерти Сталина, продолжала передавать и воспроизводить криминальные установки и нормы в «обычном» обществе. Приведем некоторые данные о количестве людей, побывавших в местах заключения: «В XX в. ни одна страна в мире не отправляла в тюрьму такую огромную часть населения, как Россия, Каждый четвертый взрослый мужчина в нашей стране - бывший заключенный. Мы и сейчас находимся в тюремных лидерах. Одна восьмая часть всего тюремного населения страны сидит в наших тюрьмах и колониях, при этом россияне составляют лишь сороковую часть человечества». «Из мест лишения свободы освобождается ежегодно 300 тыс. человек». А. Олейник приводит следующие данные: «Около трети советских людей были осуждены как минимум один раз либо осужденными были их родители» [Олейник 20016, с. 5]. «Сегодня в российских тюрьмах содержится примерно 900 тыс. человек (из них примерно 200 тыс. находятся под следствием и ожидают вынесения судебного решения)...» Ю. Александров утверждает: «...за период с 1961 по 1985 г. через систему ГУЛАГ - ГУИТУ прошло более 30 млн человек» [.Александров 2002, с. 28]. К. Митупов делает следующие выводы: «...если верить депутату Государственной Думы генералу Л. Гурову, то всего за 1960-1990 годы в российских НТК отсидело 73 млн человек»
Данные, представленные в статье, показывают, что тюремная культура оказывает существенное влияние на различные социальные уровни российского общества. Тем самым значительная часть россиян в различной степени оказывается вовлеченной в практики тюремной культуры. К числу основных факторов, обусловливающих широкую распространенность тюремной культуры в России, относятся особенности системы тюремного заключения и сохраняющаяся репрессивная система уголовного наказания. В школах и Вооруженных силах России, где подростки и молодые люди вынуждены проводить значительную часть времени и не имеют возможности отказаться от занятий или службы, поведенческие практики, тождественные практикам тюремной культуры, приводят к наиболее тяжелым последствиям. Однако именно в этих институтах практики, схожие с практиками тюремной культуры, доступны для контроля и пресечения, и зависят лишь от предпринимаемых в данной области действий со стороны администрации и персонала.
Р.А. ХАНИПОВ