ВЛАДИМИР НАБОКОВ И ВЕРА СЛОНИМ
08 мая 1923 года на костюмированном балу
Владимир танцевал со стройной девушкой в полумаске.
"Кто вы, таинственная незнакомка?" Володя лукавил: он сразу же узнал ее по нежному изгибу шеи и огромным иудейским глазам, которые не смогла скрыть маска. Он встречал девушку в издательстве "Орбис", куда заходил по делам.
И ночь текла, и плыли молча
в ее атласные струи
той черной маски профиль волчий
и губы нежные твои.
Набоков вслух вопрошал, созданы ли они друг для друга:
…Далече
брожу и вслушиваюсь я
в движенье звезд над нашей встречей…
И если ты — судьба моя…
…… Она запоем читала, писала стихи, и молодой симпатичный поэт без труда покорил ее сердце
Владимир Набоков - Вере Слоним: «Я люблю тебя, я хочу тебя... Ни в коем случае не приезжай»
Их единственный сын Дмитрий собрал в архивах отца триста маленьких набоковских шедевров - изумительных, нежных, тающих на языке, уменьшительно-ласкательных признаний в любви, пересыпанных милыми деталями уже недоступной нам жизни.
Что нужно сердцу моему,
чтоб быть счастливым? Так немного..
Люблю зверей, деревья, Бога,
и в полдень луч, и в полночь тьму.
И на краю небытия
скажу: где были огорченья?
Я пел, а если плакал я --
так лишь слезами восхищенья...
Как мне объяснить тебе, мое счастье, мое золотое,
изумительное счастье, насколько я весь твой - со всеми моими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями?..
И я знаю: не умею я сказать тебе словами ничего - а когда по телефону
- так совсем скверно выходит. Потому-что с тобой нужно говорить - дивно,
как говорят например, с людьми которых больше нет давно... я просто хочу
тебе сказать, что без тебя мне жизнь как-то не представляется - несмотря на
то что думаешь что мне «весело» два дня не видеть тебя.
И знаешь, оказывается, что вовсе не Edison выдумал телефон, а какой-то
другой американец - тихий человечек - фамилию которого никто не помнит.
Так ему и надо. Слушай, мое счастье, - ты больше не будешь говорить,
что я мучу тебя? Как мне хочется тебя увести куда нибудь с собой - знаешь,
как делали этакие старинные разбойники: широкая шляпа, черная маска
и мушкет с раструбом. Я люблю тебя, я хочу тебя, ты мне невыносимо
нужна... Глаза твои, голос твой, губы, плечи твои - такие легкие, солнечные...
Все это я пишу лежа в постели... Я люблю тебя. Буду ждать тебя завтра в 11 ч. вечера - а не то позвони мне после 9 часов. В.
И в утро свежее любви
на берег женственно-отлогий
мы выбегали, и твои
босые вспыхивали ноги.
Мы задыхались в серебре
осоки сочной, и, бывало,
подставя зеркальце к заре,
ты отраженье целовала.
Мне больно от углов твоих.
Люби меня без выжиданий,
без этих вычисленных мук,
не укорачивай свиданий
и не придумывай разлук,
«Ты пришла в мою жизнь — не как приходят в гости
(знаешь, „не снимая шляпы“), а как приходят в царство, где все реки ждали
твоего отраженья, все дороги — твоих шагов»#.
Через месяц он вновь вернулся к тому же образу:
«Думала ли ты когда-нибудь о том, как странно, как легко сошлись
наши жизни? Это, вероятно, у Бога, скучающего в раю, вышел пасьянс, который выходит нечасто. Я люблю в тебе эту твою чудесную понятливость:
словно у тебя в душе есть заранее уготовленное место для каждой моей
мысли. Когда Монтекристо приехал в купленный им дворец, он увидел,
между прочим, на столе какую-то шкатулку и сказал своему мажордому,
который приехал раньше, чтобы все устроить
: „тут должны быть перчатки“. Тот просиял, открыл эту ничем не
замечательную шкатулку, и действительно: перчатки».
«Во всем, начиная с выдумки, есть доля правды!»
Вот письма, все -- твои (уже на сгибах тают
следы карандаша порывистого). Днем,
сложившись, спят они, в сухих цветах, в моем
душистом ящике, а ночью -- вылетают,
полупрозрачные и слабые, скользят
и вьются надо мной, как бабочки: иную
поймаю пальцами, и на лазурь ночную
гляжу через нее, и звезды в ней сквозят.
...Те-же слухи дошли и до меня – и я не сомневался что они доползут до Берлина: Морды скользкие набить их распространителям!
От старца слышал другую версию: что у меня роман с Берберовой.
У Кокошкиных действительно бываю довольно часто – и они обе милейшие
– подчеркиваю «обе». Каждое мое действие, высказывание, жест,
выражение лица подробно и недоброжелательно комментируется в здешних
литературных и полулитературных кругах... Мне в конце концов наплевать
на гадости которые с удовольствием говорятся обо мне и думаю что
и тебе следует наплевать. А с тобой я считаюсь и буду считаться.
Целую твои руки, твои милые губы, твой голубой височек.
Твой крест печальный -- красота,
твоя Голгофа -- наслажденье.
Скользишь, безвольна и чиста,
из сновиденья в сновиденье,
не изменяя чистоте
своей таинственной, кому бы
ни улыбались в темноте
твои затравленные губы.
Мы забываем, что влюбленность
не просто поворот лица,
а под купавами бездонность,
ночная паника пловца.
Покуда снится, снись, влюбленность,
но пробуждением не мучь,
ц лучше недоговоренность,
чем эта щель и этот луч.
Напоминаю, что влюбленность
не явь, что метины не те,
что, может быть, потусторонность
приотворилась в темноте.
"Эти личные письма крайне лиричного свойства. На мой взгляд, они будут лучше выглядеть в эпистолярном жанре, чем в ученом филологическом трактате", - объяснил свой выбор издания Набоков.
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 2