Путешествие на родину предков - 2025 (2)

Часть 3. Александр Арсеньевич и его семья

Музыка сердца

Шура был младшим сыном в семье Арсения Осиповича и Татьяны Алексеевны Анищенко и его местом появления на свет в отличие от своих братьев и сестёр, рождённых в Зиновьевке и отмеченных в метрических книгах Борисоглебской и Казанской церкви, является село Гусиная Лапа, что в 15 километрах к востоку от Зиновьевки, если провести прямую линию на карте. Неизвестно, что именно побудило приписать рождение Шуры к Гусиной Лапе, ведь никаких событий больше с ней не связано, но тем не менее будем верить документам.

Александр Анищенко родился 25 августа 1895 года в крестьянской семье, которую к концу 19 века можно было считать зажиточной. Детство его, как и у других деревенских пацанов прошло на берегу Узы, когда летом можно вдоволь наслаждаться купанием в речке и играми в салки и лапту, а зимой – катанием на салазках и игрой в снежки. Баловство в семье не сильно поощрялось, дети, глядя на родителей, знали реальную цену труда и понимали, что прежде, чем что-то попросить у взрослых, надо оказать им посильную помощь – или за водой в колодец сходить, или по дому прибраться, или помочь отцу в ремонте техники. Отец и старшие братья всегда были для Шуры примером. Старший Мишка – на 10 лет старше и ему доверялись более ответственные задания, младшие – Валерик и Лёнька были ещё маленькими, но Шура всегда старался им помочь, на что братья благородно откликались и не противились. Родная сестра Тоня, как и многочисленные двоюродные братья и сёстры всегда были рядом, поэтому всегда было у кого взять совет, а если вопросы были непосильные, то всегда приходили на помощь любимые батька с мамкой.
В семьях Анищенко особое внимание уделялось воспитанию и образованию, поэтому после окончания школы в Зиновьевке встал вопрос о дальнейшем обучении. Шура с детства имел хороший музыкальный слух, поэтому он решил пойти по проторённой дороге брата Валерия и по зову сердца поступил в открывшуюся Саратовскую Императорского Русского Музыкального Общества Алексеевскую консерваторию. Консерватория уже более ста лет является одним из символов Саратова, а тогда, в 1912 году только приобрела современный вид благодаря таланту архитектора Семёна Акимовича Каллистратова. Музыкальное училище, бывшее в этом здании до обновления, превратилось в великолепный псевдоготический замок с устремлёнными в небо башнями шпилей, различными по виду и рисунку эркерами и аллегорическими фигурами горгулий на фасаде.

Устремлён в счастливое будущее был и Александр, выбравший класс гобоя преподавателя Г.К. Поповицкого (на общем фото класса Александр сидит первый слева). Стоит отметить, что Александр стал одним из первых студентов консерватории, как и двумя годами ранее его брат Валерий был в первом наборе студентов Императорского Николаевского университета. Символично для рода Анищенко, хоть и не стал Шура впоследствии великим музыкантом, но овладел игрой на нескольких музыкальных инструментах. В более зрелом возрасте на вечеринках он частенько садился за фортепиано и наигрывал известные классические мелодии, а новые музыкальные композиции он легко подбирал на слух, что особо ценилось в кругу просвещённой саратовской молодёжи. Стоит признать, что музыкальная сторона его жизни оказала большое влияние на следующие два поколения. Его дочь в конце 1940-х училась в вечернем музыкально-театральном училище и неплохо исполняла арии, а её соученицей была знаменитая в будущем Татьяна Шмыга. Ну а для двух его внучек Наталии и Александры музыка стала основной профессией.
К сожалению, пока нет подтверждения встреч Александра с саратовскими родственниками, неизвестно, в каком году осваивал хутор Анищенко (да, именно так по документам он назывался) в Агафоновском посёлке его отец Арсений Осипович, но вполне вероятно, что, если хутор уже существовал, были встречи и с двоюродной сестрой Марией Георгиевной и своими племянниками – тёзкой Шурой и Зиной, которые на время начала учёбы Александра в консерватории в 1912 году были младшими школьниками и проживали в том же Агафоновском посёлке на окраине Саратова недалеко от хутора.
Александр слыл творческой натурой и во время учёбы в консерватории начал писать свои первые стихи, в семье его потомков сохранилась рукописная тетрадь со стихами, написанными в 1914-1916 годах.
Как я уже упоминал в ранних очерках, старший брат Валерий был призван в действующую армию в ноябре 1914 года с 5-го курса университета, а заканчивал обучение спустя три с лишним года после демобилизации. Был призван и средний брат Алексей, о чём мы узнаём из одного из стихотворений Александра, датированного 12 ноября 1915 года, когда автор учился в консерватории. Посвящено оно «брату-воину Лёньке» и названо «Наша песня».
Если очередь за нами:
Снимем струны с арфы звучной.
Сталь струны скуём в ядро,
Силу – в смерть, сердца – в огонь!..
Веря в Бога, с Богом в битву,
Не щадя души и тела,
Для победы!!!
А стихотворение «Эскулап» Александр по всей видимости посвятил своему старшему брату Валерию, оно датировано 5 декабря 1915 года, где под калеками подразумевает раненых воинов. А себя называет калекой, видимо, искалечен любовными муками и просит совета брата. Хотя это всего лишь мнение вашего покорного слуги, стихотворение вошло в сборник «Жёлтые пятна», где собрана любовная лирика, поэтому правнук Александра Арсеньевича Андрей Шлуинский считает по-другому: «Я не задумывался над тем, кто адресат, последние почти тридцать лет. А тогда почему-то обращение к девушке в мужском роде не смутило (если она всё-таки женщина-врач)». У меня нет задачи точно определить того, кому предназначается это стихотворение, возможно, что и женщине-медику, я хочу всего лишь показать творческую натуру Александра и поэтические способности молодёжи, проживавшей сто лет назад. Согласитесь, в наше время навряд ли кто будет писать такие строки.
Ты учился много лет,
Чтоб теперь лечить калек.
Я – калека! Помоги!
Плач в глазах и сердца стоны –
Боль души.
И сомкнуть глаза не в мочь
Мне всю ночь!
Нет, твоих пилюль мне мало!
Нужен «курс» другой леченья.
Мне не в силах ты помочь
Без сомненья!
Я не жил и четверть века,
А – калека!
Чем лечиться, эскулап?
Про саратовский период жизни Александра Анищенко больше ничего неизвестно, как прошёл стороной и революционный период. Андрей Шлуинский считает, «…очевидно, что именно в это неспокойное время произошёл перелом и в мировоззрении прадеда, а видимо, и его братьев. Они (видимо, в отличие от некоторых других родственников) поддержали большевиков – так, про Валерия Арсеньевича в данных «Мемориала» сказано, что он был членом ВКП(б) с 1918 г. Прадед был беспартийным, но как будто был как-то связан с ЧК, и точно занимался агитацией за советскую власть».

«Пан Твардовский»

В 1918 году Александр оказывается в Одессе и там знакомится с будущей женой Шелли, которая по воспоминаниям некоторых родственников в то время училась в Одессе на высших женских курсах, сохранившийся документ говорит об окончании в 1918 году Одесской женской гимназии Е.С. Александровой. Её дочь позже утверждала, что она долгие годы работала медсестрой несмотря на то, что медицинского образования у неё не было. Родом Шелли Самойловна Юдкевич была из бессарабского Измаила из многодетной еврейской семьи.
Так или иначе молодые люди Александр и Шелли нашли друг друга и в агитационные поездки за советскую власть ездили вместе. Андрей Шлуинский вспоминает: «Мама пересказывала рассказ прабабушки так, что на вопрос «Вы за белых или за красных?», как правило, отвечали «А вы сами-то какие будете?»
В первой половине 1920-х Александр Анищенко учился в Киевском Институте народного хозяйства на юриста, и в 1923 году у молодожёнов родилась дочь Светлана. Существует легенда, что в больнице все удивлялись, что очень тёмной масти мать родила очень светлого ребёнка.
О главном трагическом событии начала 1924 года знают все те, кто родился ещё в Советском Союзе – смерть вождя молодой Советской республики Владимира Ильича Ленина. Александр Анищенко посвятил одно из своих стихотворений похоронам вождя и назвал его по печальной дате «27 января 1924 года в 4 часа».

Загудели печалью неистовою
Тысячи труб фабричных...
Окуталось сердце траурным убранством,
Зарыдало слезою чистою...

Великого прах
Забрала земля...

Ленин умер, но дело его не умрёт,
А всё шире и шире от края до края
В недра фабрик, заводов идёт!

Эй, вампир-буржуа!
Пасть закрой, не рычи!
Нам не страшен твой рёв –
Замолчи!

Верный страж – часовой Р.К.П.
Словно сокол в выси за тобою следит,
Пятигранной звездой октябрит
Все пять стран!

Верь, завет Ильича не умрёт,
Он всё ближе к станку,
В недра фабрик, заводов идёт!

И настанет тот час,
Час расплаты с тобой
Пятигранной звездой –
Красным Заревом
Все пять стран
Запылают!!!

Говоря о творчестве Александра Анищенко, необходимо сказать, что оно было многогранно, у него есть и сатирические произведения, к примеру басня «Кесконская колбаса» в ответ на случаи отравления колбасой в буфете Кескона.

Не знаю, как и почему,
Оса в буфет Кескона влезла,
Как видно, смелости набралась
И к колбасе тихохонько добралась.
Наглюха, лизнула раза два
И вскрикнула во весь осиный рот:
«Ой люди, ой народ!
Едят такую штуку,
Да от неё, ей-ей, поверьте,
Не избежать и смерти!»
Стряхнувши с хоботка остатки колбасы,
Оса головкой повертела
И улетела.
«Но всё ж, друзья, голодной быть нельзя», –
Увидевши студента, молвила она.
И, что есть сил и духа,
Впилась ему зубами в ухо...
«Ой, караул!» – он, бедный, прокричал
И тут же замертво упал...

Ну вот, поди ж, – на свете так бывает,
Чтоб в ухо дать другим,
Безвинному порой плеуха попадает!

Мораль сей басни
Да не пройдёт бесследно, –
Кескон, гляди, как это вредно.
Держишь товар, негодный для осы; –
Коль хочешь с нами в дружбе быть,
Так дай в буфет
Хорошей колбасы!

В это же время в Киеве жил двоюродный брат Александра Павел Иванович Анищенко с женой Ксенией Евгеньевной и дочерью Кирой, а также тестем, бывшим подполковником царской армии Евгением Кондратóвичем, по происхождению из дворян. Семья Александра и семья Павла были разных политических взглядов, тем не менее уживались они хорошо, и их отношения и после оставались очень близкими и не прерывались в следующих поколениях. Одним из пунктов расхождений была религия: Кондратович вообще игнорировал наличие ребёнка в доме, потому что некрещёный, а Александр и Шелли были атеистами (их дочь уже в пожилом возрасте формулировала – «современные люди»). «Ситуацию разрешила восьмилетняя Кира и некий мальчик постарше: они взяли девочку и понесли её сами крестить, став крёстными родителями (таким образом, Кира была крёстной Светланы). Там возникло еще одно препятствие: священник им сказал, что имени Светлана нет. Эрудированные дети ему ответили, что как же так: есть «Светлана» Жуковского. Священник махнул рукой и окрестил девочку Фотиной; а как только они вернулись, Кондратович тут же полностью переменил свое отношение к девочке, очень её полюбил и много о ней заботился» (А.Ш).
Далее идёт самое загадочное событие, которое, возможно, повлияло на арест Александра Арсеньевича во времена «Большого террора». 4 марта 1918 года в молодой Советской республике был подписан «Декрет о праве граждан изменять свои фамилии и прозвища», первый пункт которого гласил, что «каждому гражданину Российской Советской Федеративной Республики по достижении им восемнадцатилетнего возраста предоставляется право изменить фамильное или родовое прозвище свободно, по его желанию, поскольку этим не затрагиваются права третьих лиц, обеспеченные специальными узаконениями. И далее «при перемене фамилии или прозвища со стороны лиц, состоящих в семейном союзе, этой перемене следуют их дети до восемнадцатилетнего возраста».
Неизвестно, по какой причине, но товарищи по учёбе в Киеве прозвали Александра «пан Твардовский» с аллюзией на героя польских народных легенд и основанных на них литературные произведения. Согласно преданию, пан Твардовский, живший в XVI веке, желая приобрести сверхъестественные познания и пожить в своё удовольствие, продал свою душу дьяволу. Неизвестно, какие именно ассоциации вызывал Александр Анищенко с паном Твардовским у его институтских друзей, но прозвище это прочно вошло в обиход, да настолько, что Александр решил узаконить двойную фамилию и в свидетельстве о рождении дочери Светланы все трое – отец, мать и дочь записаны как Твардовские-Анищенко. А в выписке из домовой книги за 1933-1948 гг. дома №3 на улице Хавской (ныне это Хавская, дом №11) Шелли Самойловна и Светлана Александровна записаны уже просто как Твардовские. Кто б мог подумать, что в скором времени всесоюзную известность приобретёт другой Александр Твардовский, автор знаменитого произведения о Василии Тёркине!

После Киева семья Анищенко-Твардовских (позволю себе всё ж переставить фамилии, делая акцент на родовую) перебралась в Москву, но перед Москвой, по рассказам Светланы Александровны своему внуку Андрею Шлуинскому «заезжала в Саратов и его окрестности». Неизвестно точно, что здесь подразумевается под «окрестностями», возможно в Агафоновский посёлок, где располагался хутор Анищенко, а может быть и в только что построенный дом на 1-й Детской в Клиническом посёлке, которые тогда были на окраине Саратова. Надо полагать, что в Зиновьевке родных людей уже не осталось, после национализации водяной мельницы, садов и земель, принадлежащих роду, последние родственники покинули Зиновьевку ещё в начале 1920-х годов.
По московскому и казанскому периоду жизни семьи Анищенко-Твардовских предоставлю слово москвичу Андрею Шлуинскому, его размышления великолепно отражают последнее десятилетие жизни его прадеда.
«Я не знаю в точности, когда и кем работал прадед в Москве. По данным Мемориала из документов НКВД, его последнее место работы и должность – пром-кооперативное товарищество «Бетонит», плановик. Но точно, что по крайней мере какое-то время его деятельность была связана с педагогикой. Бабушка говорила, что он был членом общества «Друг детей», это общество было создано Советом защиты детей под руководством Дзержинского, то есть это часть государственных проектов того времени по борьбе с беспризорностью и преступностью среди малолетних. В семье хранились две брошюры его авторства, одна называлась «Больше внимания детскому общественному питанию», название другой не помню. Какое-то время прадед был начальником колонии для малолетних преступников в Раифском монастыре под Казанью – бабушка хорошо помнила этот эпизод, а кроме того, у нее ярким детским воспоминанием был рынок в Казани (он, действительно, и в 1999-2000, когда мне случилось там быть, сохранял яркий колорит). Я долгое время предполагал, что этот эпизод был до переезда в Москву, но Раифская коммуна-колония была создана только в 1933 г.
В 2004 г. я был в Раифском монастыре на экскурсии, но публичной информации о периоде, когда монастырь был закрыт, там в тот момент, кажется, вообще не было (а сейчас, говорят, есть стенд, но с не большими подробностями, чем на сайте). Мама рассказывала, что прабабушка очень любила и ценила фильм «Путёвка в жизнь» 1931 года (знаменит как первый советский звуковой художественный фильм), в том числе и потому, что там была снята «их колония» (то есть, как я понимал, та, где работал прадед). Но колония в Раифе была создана после того, как был снят этот фильм, а фильм снимали в очень широко известной Болшевской трудовой коммуне недалеко от Москвы. Впрочем, можно допустить, что до Раифы прадед успел поработать и в окрестностях Москвы в той же отрасли (то есть ОГПУ), но это, конечно, только предположение. Среди легко доступных материалов о Болшевской коммуне я упоминаний прадеда не нашёл. Но в то же время общество «Друг детей», как и трудовые коммуны, было создано всё в той же системе ОГПУ.
Бабушка говорила – с формулировкой, что левая рука не знала, что делает правая, что совсем незадолго до ареста прадеду было присвоено некое звание или некая награда – к огромному сожалению, совсем не помню подробнее.

А прабабушка в Москве как минимум с начала 1930-х годов и вплоть до пенсии работала медсестрой в невропсихиатрическом диспансере Сокольники (улица Миллионная, дом №6, сейчас там поликлиника).
О том, что поддерживались отношения с родственниками, бабушка рассказывал довольно мало. Но точно, что общались с Алексеем Арсеньевичем и его семьёй, хотя отношения с его женой, «тётей Верой», были не очень ровные. Момент его смерти в 1936 году бабушка помнила хорошо. Про двоюродного брата Игоря бабушка упоминала, что он вроде бы однажды объявлялся уже после войны. С Валерием Арсеньевичем точно была переписка – в частности, отчасти иронически, бабушка вспоминала, что он просил обязательно писать на конвертах «профессору Анищенко», чтобы к нему более уважительно относились соседи.
С Павлом Ивановичем и Ксенией Евгеньевной, которые тоже после Киева оказались в Москве (и жили где-то в сторону Перово), отношения продолжались непрерывно. Они уехали из Москвы в начале войны (бабушка говорила, что тётя Ксения «панически боялась бомбёжек»), и тогда же моя прабабушка забрала их антикварное пианино, которое так и сохранилось в семье».

Бутовский полигон

Вот мы и дошли до периода в истории нашей страны, когда начались массовые репрессии, названный временем «Большого террора». Я уже подробно останавливался на причинах, приведшим к трагическим событиям, когда за несколько лет были уничтожены десятки тысяч ни в чём не повинных людей, когда мирные люди жили в постоянном страхе, а дневные приятные события сменялись ночными кошмарами. Арест в Саратове Ивана Иосифовича Анищенко, описанный в ранних очерках, был как образец подобных деяний органов НКВД на просторах нашей большой страны. Не избежал этой участи и Александр Арсеньевич Анищенко-Твардовский, но в отличие от своего троюродного брата, сосланного в Унжлаг и выжившего, хотя и потерявшего здоровье, через месяц после ареста был расстрелян и засыпан землёй в большом овраге вместе с остальными заключёнными.
И вновь слово правнуку Андрею Шлуинскому.
«Прадед был арестован 7 сентября 1937 г. и, как теперь известно, расстрелян на Бутовском полигоне 8 октября 1937 г.
В семье считалось (но бабушка говорила «не доказано»), что на него донесла соседка по коммуналке по фамилии Туторская и, в частности, упоминался некий анекдот. Это вполне сходится с тем, что в материалах «Мемориала» приведена формулировка «обв.: контрреволюционной агитации, восхвалении врагов народа». Судя по рассказам, Туторская действительно была малосимпатичным человеком – она была из дворянской семьи, а работала в НКВД инженером по пыткам. Сохранилась история, как я понимаю, более поздняя, что когда дома оставалась одна её мать (бабушка помнила её имя-отчество, но я забыл), она запирала стеклянный буфет на ключ и повесила там лозунг «Кто не работает, тот не ест». Когда в войну эта мать умерла, а из нашей семьи никого не было (бабушка была в эвакуации, а прабабушка, медсестра, месяцами была на работе), Туторская зимой держала труп в их комнате, открыв окно, и продолжала получать на неё карточки.
Но в то же время, почитав материалы про детские колонии-коммуны, я вижу, что после смены власти в НКВД (т.е. после ареста и расстрела Ягоды) расстреляны были очень многие, кто имел к ним отношение. Мне даже приходит в голову мысль, что, возможно, прадед искал возможность затеряться и потому-то и устроился плановиком в «Бетонит». Это, не говоря уже о том, что говорить о причинах арестов и расстрелах в то время нет смысла.
Был арестован и расстрелян еще один сосед по коммунальной квартире – некий Магнус Карлович Мейер, работавший с Вышинским. Дедушка, не сомневаясь, высказывал мне версию, что и на него донесла Туторская, но теперь понятно, что здесь-то Туторская ни при чём: Мейер включён в т.н. «Сталинские расстрельные списки», т.е. санкционированные поимённо лично Сталиным.
Есть загадочная история, что у одного из бабушкиных одноклассников в НКВД работал отец, и каким-то образом она читала его личный дневник, где видела слова «вчера пустили в расход Светкиного отца» (возможно, он специально дал ей почитать, чтобы сообщить эту информацию). Но, таким образом, хотя официальный приговор был «десять лет без права переписки», прабабушка и бабушка никогда не сомневались, что прадед был расстрелян».
Как мы видим, и здесь не обошлось без доносчика. Неизвестно, насколько эта история с Туторской правдоподобна, нет никаких доказательств её участия в этом процессе. Одиозность и злобность человека иногда бывает обманчивой, доносы могли совершать скромные и застенчивые люди, с которыми делились информацией и вроде бы доверяли им, а потом оказывалось, что именно «благодаря» их «честности» с власть имущими оказывались в камере. Так было в случае ареста Ивана Анищенко, когда на него «настучали» сослуживцы, но и здесь возникает много вопросов, насколько информация в документах допросов свидетелей правдива, ведь текст допросов разных свидетелей записан как под копирку. Запугивание и боязнь повторения участи арестованных приводили к печальным, а зачастую и самым страшным последствиям.
Хотелось бы остановиться на самом месте расстрела, о котором наслышаны многие, но которые не знают, почему именно Коммунарка и Бутовский полигон были выбраны местом массовых казней.
Следует сразу оговориться, что понятие «дачи НКВД» это не только места семейного отдыха, а спецобъекты, которые в 1920-х – 1930-х годах начали возводиться на окраинах Москвы на территориях бывших барских усадеб. К примеру, на месте «Коммунарки» до революции 1917 года располагалось имение «Хорошавка», которое в 1927 году было переделано в дачу для Генриха Ягоды, зампреда ОГПУ при Совнаркоме СССР, а позднее – народного комиссара внутренних дел СССР. Дача служила местом проведения загородных совещаний с руководителями НКВД. Бутовский полигон или Бутовская зона НКВД также был расположен на земле бывшей старинной усадьбы Дрожжино, известной ещё с XVI века. Земля усадьбы перешла во владение НКВД примерно в 1934 году, причём на этом месте ещё оставался конный завод бывшего купца Ивана Ивановича Зимина, которым оставался управлять его племянник Иван Леонтьевич Зимин.
Расскажу вкратце об истории конного завода, вернее с 1917 года, когда благодаря настойчивости управляющего он сохранился, а к середине 1920-х стал одним из лучших в стране.
Есть сведения, что И.Л. Зимин вскоре после октябрьского переворота явился в местный волисполком и попытался объяснить новому начальству, что бесценные чистопородные лошади являются достоянием государства, и завод нуждается в охране. В 1918 году имение Ивана Ивановича Зимина, как и все имения в округе, было национализировано.
В 1922 году четыре хозяйства (бывшие усадьбы Щербинка, Быковка, Саарбеково и само зиминское хозяйство с конным заводом) были объединены в сельхоз «Зиминское». Конный завод «Зиминское», переименованный в 1924 году в конезавод им. Л.Б. Каменева, входил в десятку лучших в стране.
В 1930 году произошли большие перемены: раскулачивание и высылки стали повсеместным явлением. В марте 1930 года решением президиума Ленинского РИК дом Ивана Леонтьевича со всеми надворными постройками был изъят.
В 1934 году трендепо (место оценки и тестирования продуктивных качеств лошадей), что было оборудовано на месте бутовского конесовхоза, ликвидировали. После занятия имения чекистами и расформирования завода Иван Леонтьевич вернулся в Москву, где в 1935 году скончался. 9 марта 1934 года на десяти подводах в Бутово вслед за подростками привезли взрослых заключённых. Подростков расселили по нескольким бывшим имениям, взрослых заключённых поместили сначала в пустом двухэтажном доме около железнодорожной станции Бутово, где их продержали в холоде, без еды, питья и без выхода на оправку три дня. Затем их перевезли в бывшие конюшни Зиминых, наскоро приспособленные под тюремные помещения. К принудительным работам на полях НКВД привлекалось тогда и местное свободное население – на один-два дня в неделю.
Дороги и тропинки, по которым местные жители с детства ходили в соседние деревни перегородили колючей проволокой. Появились два поста со шлагбаумами и часовые при них. Огороженная колючей проволокой площадь составила около двух квадратных километров.
Вскоре жителям ближайших деревень стало известно, что на огороженной территории будет устроен стрелковый полигон.
В конце 1936 – начале 1937 г. в результате непрерывных политических процессов и многочисленных «чисток» было вынесено большое число смертных приговоров. Кладбищенское хозяйство Москвы с таким потоком захоронений уже не могло справиться. Тогда, вероятно, и возникла идея об оборудовании спецобъектов в ближнем Подмосковье. Было намечено три таких места: Бутовский полигон на 18-м км Старо-Варшавского шоссе, бывшая дача Ягоды на землях совхоза НКВД «Коммунарка», расположенная на 24-м км Старо-Калужского шоссе, и Люберецкие мелиоративные поля. Последняя территория не была использована, а оставалась как резерв.
Больше всего приговорённых к расстрелу поставляла на Бутовский полигон Таганская тюрьма, в меньшей степени – Бутырская и Сретенская. Арестованных в Московской области и прошедших все муки ада в местных отделениях милиции или районных управлениях НКВД везли в Москву; здесь их фотографировали «в фас и профиль», оформляли документы и отправляли в Бутово. Прохожих, возвращавшихся домой с ночного поезда, обгоняли «воронки», крытые автозаки. Машины ехали с рёвом по разбитой лесной дороге. Их было иногда две-три, иногда – до десяти.

Именно такой путь в автозаке, свой последний, 8 октября 1937 года проделал и Александр Арсеньевич Анищенко-Твардовский вместе со своими товарищами по несчастью.
Андрей Шлуинский продолжает воспоминания.
«Прабабушка и бабушка продолжили жить в Москве по тому же адресу. Мама говорила, что у прабабушки до конца жизни была привычка оборачиваться и смотреть, не идут ли за ней. А бабушка вскользь упоминала, что какие-то возможности в учёбе или работе были ей недоступны, потому что она была дочь «врага народа». Конечно, информацию об аресте и расстреле они старались не афишировать. Я когда-то видел черновик официальной автобиографии прабабушки, где она писала примерно так: «В 1937 г. муж был выслан из Москвы, с тех пор связи с ним не имею, местонахождение неизвестно».
Как и многие другие родственники расстрелянных, прабабушка и бабушка получили фиктивную справку – о том, что прадед якобы умер от сердечного приступа 3 мая 1945 года. После смерти прабабушки бабушка с дедушкой поместили на её надгробном памятнике на Хованском кладбище имя и фотографию прадеда тоже, но воспроизвели на нём эту фиктивную официальную дату смерти.
В 1990-е годы бабушке удалось однажды увидеть в архиве дело своего отца и уже документально убедиться, что он был расстрелян (по её словам, где-то там фамилия была записана как «Твордовский»), а в 1996 г. она получила право на льготы для лиц, признанных пострадавшими от политических репрессий».
Если продолжить разговор о дальнейшей судьбе Бутовского полигона, то она была таковой. Прошли годы сомнительной, так называемой «бериевской реабилитации» – 1939-й, 1940-й, начало 1941 года. В 1942–1943 гг. Бутовский полигон из ведения Московского управления НКВД перешёл в ведение Центра. С этих пор приведение приговоров в исполнение и захоронение тел по приговорам судебных органов, относящимся к ведению Центра, должно было происходить именно в Бутове. Какое-то очень непродолжительное время полигон использовался по своему прямому назначению: здесь испытывали бронированные корпуса советского автомобиля ЗИС-110с.
Бутовская сельскохозяйственная колония НКВД в годы войны продолжала действовать. А вскоре и здесь, в Бутове и на Щербинке были устроены лагеря для военнопленных. В 1946–1949 гг. бывший конный двор Зимина подвергся кардинальной перестройке. На фасаде здания появилась доска с выбитой на ней надписью: «АРХИВ 1949». Но по рассказам местных жителей никакого архива здесь никогда не было.
После войны сады, оставшиеся от прошлых хозяйств, продолжали обрабатывать советские заключённые. Территория полигона в 5,8 гектара, где были сосредоточены наиболее массовые захоронения, в 1951 году обнесли высоким деревянным забором, протянув по верху колючую проволоку. Погребальные рвы выходили за пределы огороженной территории, но это никого не смущало. Над одним из рвов был выстроен барак для хранения, затем в нём был устроен свинарник подсобного хозяйства МТБ. С 1952 года сады вокруг огороженной части полигона стали выкорчёвывать, и на их месте началось строительство дач для сотрудников – офицеров госбезопасности.
В начале 1970-х гг. обветшавший забор вокруг зоны захоронений был обновлён. До конца 1980-х – начала 1990-х гг. молодые сотрудники НКВД, служившие в охране на Бутовском полигоне, и понятия не имели, что они тут круглосуточно охраняли и какую такую ценность представляли собой одичавшие яблони или непроходимые заросли борщевика.
Рассказ о своём посещении Бутовского полигона в июне 2025 года, то бишь перед самой поездкой в Рязановку и Садовку, я решил вынести в отдельную часть своего повествования.


Часть 4. Бутовский полигон. Наши дни

Повествование о новейшей истории Бутовского полигона я хотел бы начать с рассказа Василия Городничего, опубликованного на сайте proza.ru.
«Там сначала идёшь лесом. Прямо от остановки тропа уходит в тёмные деревья. Белый снег и тёмные деревья, да ещё собака бродячая чёрно-белая пронеслась. Ещё не стемнело и люди гуляют, смеются, снеговиков лепят, словно и не было здесь ничего. Словно не здесь проезжали те страшные грузовики с надписью "ХЛЕБ". И кормушки на деревьях, и румяный лыжник, и маленькая девочка с лопаткой – всё это так странно, когда я иду ТУДА. Там не так долго идти, минут 10-15, и вот уже сквозь деревья выглядывает белоснежный храм. Всё так тихо и мирно вокруг, если не знать того, что было здесь раньше.
Территория обнесена забором. Пройдя через ворота, сразу же видишь деревянную церковь. Зайти внутрь, поставить две свечки, тихо прошелестеть молитву. Нет никого. Все экскурсии уже прошли, темнеть начинает. Тишину нарушает только лай чёрно-белой собаки. Может это и не она лает, но мне почему-то кажется, что она. Мне очень страшно быть здесь, хотя здесь уже давно не стреляют. Я убеждаю себя, что ёжусь от холода, но внутри то и дело завывает дикая жуть...
Их свозили сюда сотнями. Они были очень разные и, наверное, плохо представляли, что будет дальше. Им было страшно и холодно. Выхлопная труба выходила в салон фургона, куда их всех набросали, поэтому выходили они слегка одуревшие. Всех заводили в деревянное строение, говоря, что будет производиться санобработка. Всех записывали, строго сверяясь с фотографией, и на жёлтом бланке выносилось короткое решение – расстрел. Решение выносилось всем, кого сюда привозили. Те, кто возвращался с ночной электрички, часто слышали крики за этим забором, а потом выстрелы. Много-много, бесконечно много...
Лай затих. Зажглись прожектора. Иду куда-то вглубь. Так свежо вокруг! И жуткая мысль пронзает голову: «А им было тоже свежо, когда их водили расстреливать? Последние шаги и последние вдохи зимней свежести. Всё это ещё мыслит, ещё дышит, ещё чувствует. Шепнуть последнее прости Господу - и бесформенной кучей упасть в заранее выкопанный ров...» Я подхожу к захоронениям. Бесконечная череда фамилий и дат рождения. Дат смерти нет - у них она одна на всех, разница лишь в месяцах и днях. Фамилии нагромождаются одна на другую. Русские, поляки, евреи, вьетнамцы – бесконечная ровная когорта. Сухой список, за которым скрываются судьбы. Меня охватывает безумие. Я здесь один на один с этим списком. Я представляю себе их последние мысли и то и дело крещусь. Я не могу вместить в себя столько ужаса! Я слышу чьи-то шаги, хотя здесь нет никого. Здесь все уже мёртвые!!! Женщины, мужчины, даже подростки – все дышали этой зимней свежестью, а потом валились в холодный ров. Среди фамилий встречаются родственники. Успели ли они что-то сказать друг другу? Что они могли сказать друг другу? Можно ли вообще что-то сказать, когда всё так быстро завершается? Молитва приводит меня в себя. Если бы я был здесь не один – наверное было бы как-то полегче. Видя даты, невольно понимаешь, что расстрелы производились хаотично. В один день расстреляли 400 душ, а в другой всего одного. «Интересно, страшнее, если один, или когда нас – команда?» - недостойная мысль вызывает новую жуть, и я снова крещусь...
Расстрельная команда была всего – 12 человек. Вы вдумайтесь в это! 12 человек расстреляли тысячи! Кто они были? Бесчувственные исполнители или осознанные палачи? Были ли они убеждены, что очищают общество от врагов народа? Как они после «работы» возвращались домой, обнимали жён, тормошили детей? Как в выходной выходили с семьёй в зоопарк, лизали мороженое, смеялись в тенистом скверике... А завтра опять на «работу». «Сколько сегодня? Десять или сто?» Ведро водки на группу, чтобы мозги закостенели. Чтобы острее ненавидеть и чувствовать врага. «Рабочая мозоль» на указательном пальце, «рабочий запах» крови и пороха въелся в кожу. «Кровавые мальчики» по ночам? Нет, это вздор! Это была линия партии!!!
Я ухожу. Странно, но я не чувствую себя угнетённым. Слабость какая-то и, вместе с тем, лёгкость. Я на какое-то мгновение почувствовал Бога и понял, что Он любит меня. Будто бы я – слабая песчинка, которая не может без Господа. Она не выдержит столько горя без Его взгляда. И всё, что держит нас перед смертью – это упование на Него. Я ухожу. Уже совсем темно, и лес уже не так безмятежен. Все умершие здесь уже упокоились с миром. Но лес с этим словно не смирился. Он помнит слишком много и когда становится темно, где-то там на окраине Бутовского Полигона завывает чёрно-белая собака. О нас...»
Сразу скажу, что антураж моего посещения Бутовского полигона и автора опубликованного рассказа сильно отличался. Автор был там в вечерние часы в морозную зимнюю стужу, я же туда добирался на утренней рейсовой маршрутке от станции МЦД Бутово в солнечный летний день, когда москвичи стали только просыпаться и собираться на работу, когда в транспорте ещё мало народа, и ты не ощущаешь себя представителем мегаполиса и можешь, сидя в мягком кресле поезда метро или автобуса, спокойно обдумать план начавшейся поездки.
Добравшись до места, не скажу, что я ощутил подобные автору чувства, может быть спокойная летняя прохлада, дыхание ветра немного успокаивали, но в подсознании всё равно чувствовалось, что ты находишься в исторически жутком месте, где после приказа Ежова с 8 августа 1937-го по 19 октября 1938-го года было расстреляно 20762 человека, и эта цифра навсегда вошла в чёрную летопись нашей страны.
В годы, предшествовавшие опубликованию правды о Бутовском полигоне, здешний посёлок представлял собой довольно унылое зрелище. Единственная улица его, словно в насмешку названная Юбилейной, состояла из нескольких безликих строений. Всё постепенно разрушалось. Жизнь словно уходила отсюда. Была закрыта школа, затем баня, которая и раньше-то работала лишь раз в неделю; чтобы помыться, надо было выстоять в многочасовой очереди. Закрыли медпункт, аптечный ларёк, магазин. Телефон, существовавший здесь с начала века, стал собственностью исключительно НКВД. Отменили рейсовый автобус, следовавший от станции мимо Бутовского полигона до Боброва. В посёлке НКВД доживали свой век безвестные старики, бывшие свидетелями, а часто и участниками трагических событий 1930–1950 гг. Долгие годы эти люди не шли ни на какие контакты с посторонними. Они жили изолированно от всего остального мира и вели замкнутый образ жизни. Видно было, что они хорошо понимали только друг друга. Любые, самые осторожные расспросы о жизни полигона в годы репрессий пресекались ими в самой грубой форме. Либо они отвечали, что никаких расстрелов и захоронений здесь никогда не было, что всё это выдумки и враньё, либо говорили: «Если кто кого и расстреливал, значит, так надо было». Нередко такой разговор заканчивался угрозами словом и действием. Женщины, что работали здесь в годы расстрелов, были не так озлоблены, но молчали так же безнадёжно, как и их мужья. Один за другим уходили из жизни очевидцы, которые могли бы что-то рассказать о здешних трагических местах – Бутовском полигоне, «Коммунарке», Сухановской тюрьме. А те, что были ещё живы и могли бы что-то бесценное нам поведать, молчали, боялись, что всё вернется на круги своя. Уговорить, убедить их, что прошлое ушло навсегда, было невозможно…
Что должны были чувствовать все эти люди, находясь постоянно наедине со своими мыслями, воспоминаниями, живя рядом с погребальными рвами, которые они видели когда-то полными неостывших ещё человеческих тел?! Лишь постепенно, с годами стали устанавливаться некоторые контакты между теми, кто жадно искал правду и теми, кто хотел её непременно скрыть и забыть.
Жизнь и даже облик посёлка Дрожжино (в который входят строения, непосредственно связанные с Бутовским полигоном) стали заметно меняться с появлением храма. На богослужения и поминальные службы приезжало всё больше народу. Сначала на территорию полигона можно было попасть только в определённые часы по субботам и воскресеньям. Но в 1995 году охрану сняли, и территория многострадального Бутовского полигона стала доступна в любое время.
В 1997 году по заказу Правительства Москвы были подготовлены «Проектные предложения по созданию мемориального комплекса в районе пос. Дрожжино...». В них рассматривалась территория основных мест захоронений, бывшей усадьбы Дрожжино-Бутово и посёлка НКВД. В следующем 1998 году на средства Правительства Москвы была заново асфальтирована и благоустроена дорога, ведущая от Варшавского шоссе к Бутовскому полигону.

Сам полигон находится по левую сторону от дороги, а по правую сторону ныне располагается храмовый комплекс во главе с Храмом Воскресения Христова и святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове, рядом с которым возвышается Соловецкий Поклонный крест и открыт музей Памяти пострадавших. Ныне территория храмового и мемориального комплекса Бутово является частью посёлка городского типа Боброво Ленинского городского округа Московской области. Для церкви Бутовский полигон имел особое значение, потому что среди прочего именно он был местом расстрела и захоронения репрессированного духовенства.

Большой каменный храм освящён Патриархом Алексием II в сослужении Первоиерарха Русской Зарубежной Церкви Лавра 19 мая 2007 года, а спустя почти три месяца 7 августа в память 70-й годовщины начала массовых казней на Бутовском полигоне был установлен и Бутовский крест, изготовленный в Соловецком монастыре из трёх пород дерева (кипариса, кедра и сосны) и доставленный на Бутовский полигон в ходе двухнедельного крестного хода Соловки – Бутово. Такого рода кресты называют «Богоименными», поскольку вместо известных иконописных образов здесь повествование о Голгофской Жертве за Спасение мира ведётся на языке символов, а Бог открывается человеку в своих Божественных именах. Бутовский крест – икона и молитвослов одновременно, памятник прошлого и свидетель нашего покаяния.
Поставив в Воскресенском храме свечку за упокой невинно убиенных, выходим с территории храмового комплекса, переходим дорогу и идём вдоль забора до входных ворот в ныне ставший мемориальным комплекс «Бутовский полигон». Посетителей пока немного, тебя приветливо встречает охранник, он же одновременно наверно и дворник, поддерживающий и следящий за чистотой территории.
Войдя на территорию комплекса, открывается вид на звонницу и небольшой деревянный храм святых Новомучеников и Исповедников Российских, построенный на территории полигона в 1995–1996 годах и освящённый 11 декабря 1996 года, за ними же, на месте бывших погребальных рвов – ухоженные лужайки с аккуратно постриженной травой, протоптанные тропинки, а деревья создают особый колорит местности и отвлекают от страшных мыслей.

Свернув направо и пройдя по тропинке мимо приходского дома вдоль того же забора, как бы возвращаясь в сторону основной дороги, доходим до площадки с установленным Поклонным крестом и памятником жертвам репрессий.
Ну а далее, пройдя к восточной части полигона, попадаем к, пожалуй, самой важной части мемориального комплекса, названной «Садом Памяти». Здесь на участке, свободном от погребальных рвов, установлены памятные доски с именами всех расстрелянных на полигоне.

Мемориал «Сад Памяти» состоит из двух аллей (по годам расстрелов), идущих вдоль гранитных плит, и площадки с колоколом Памяти. В основу композиционного решения мемориала положен образ раскрытого «расстрельного рва», на стенах которого воспроизводятся списки жертв Бутовского полигона. Это сопровождается символическим заглублением памятных аллей по отношению к существующей поверхности земли, при проходе этих аллей понимаешь, что на этой глубине лежат останки людей. Посетители мемориала как бы погружаются в прошлое, чтобы прочесть списки с именами расстрелянных. На левой стене размещаются имена расстрелянных в 1937 году, на правой – имена расстрелянных в 1938 году. На досках имена сгруппированы по датам расстрелов, а внутри списка в алфавитном порядке по фамилиям. Они идут сплошным массивом в рамках одной плиты, что позволяет воочию ощутить трагедию каждого расстрельного дня. Имена разделяются точками, символизирующими следы от пуль, а, чтобы усилить впечатление документальности, для надписей выбран шрифт, близкий к шрифту расстрельных списков.
С обеих сторон аллей высажены молодые яблони, а в центре между аллеями высажена ещё одна – яблоневая аллея, как символ новой жизни. С волнением и трепетом идём по аллее 1937 года и находим дату 08 октября, где в числе 173-х расстрелянных в этот день находим имя Александра Анищенко.

Обойдя по периметру территорию мемориального комплекса и возвратившись обратно ко входным воротам, начинаешь ещё глубже осознавать масштаб трагедии, сколько невинно осуждённых погибло не только на Бутовском полигоне, но и пропало без вести в оккупационных лагерях, сколько детей лишилось родителей, а матерей – своих дочерей и сыновей. Пусть мой небольшой рассказ о Бутовском полигоне будет напоминанием потомкам о тех страшных годах и невозможности их повторения!
А я продолжу рассказ о поколениях уроженцев Зиновьевки, чтобы показать, что светлых моментов в их жизни было всё-таки гораздо больше.


Часть 5. Папа-Батя

Достаточно редко случается так, когда человека уважают и любят все. Уроженец Нижегородской губернии Лукояновского уезда деревни Кенди Моисей Анисимович Батяев был именно такой личностью, к которому тянулись как к магниту, дом которого, где бы он в разные времена ни находился, никогда не был пустым. Когда моя бабушка вспоминала родственников, она упоминала и его, Батяева, но, странное дело, мало кто знал и помнил его настоящее имя-отчество, и только, когда удалось узнать подробности его жизни и связь с родом Анищенко, стало понятно, почему. Когда я спрашивал бабушку Зину, почему мало что известно о Наталье Осиповне, её бабушке, она говорила, что, когда её дочь Мария (впоследствии баба Маня), находившаяся в ещё достаточно молодом возрасте, серьёзно поругалась с матерью, Наталья Осиповна решила перебраться к своей племяннице Наталии Ивановне, которая в 19 лет уже создала семью. А с кем? Правильно, именно с Моисеем, с человеком, который до самой своей смерти будет центром притяжения нескольких поколений Анищенко.

А началось, как и полагается, с любви и бракосочетания Моисея Батяева и Наталии Анищенко, о чём есть запись в метрической книге Казанской церкви села Зиновьевки за 30 июля 1904 года (по старому стилю). История умалчивает, каким образом молодой Моисей оказался в Зиновьевке, но известно точно по документам, что на сентябрь 1909 года М.А. Батяев вместе со своим напарником О.Л. Ковриговичем служил сыроваром при Григорьевской сельскохозяйственной школе, где организовывалось показательное хозяйство на территории Обуховского хутора. Получается так, что молодая семья Батяевых в то время проживала на малой родине супруга на Нижегородчине.
Благодаря Наташе Овчинниковой, праправнучке Ивана Осиповича Анищенко, сохранились воспоминания её мамы Клары Яковлевны Шевченко (Власовой), которые лишний раз доказывают неординарную личность Моисея Анисимовича Батяева и близость к нашему роду. Привожу её рассказ полностью с самыми небольшими поправками. Он так и называется «Папа-Батя».
«Папа-Батя – это прозвище нашего родственника за его самые ценные человеческие качества: доброту, любовь к людям. Он и внешне был хорош собой: прекрасный цвет лица и шапка крупных кудрей. Он прожил долгую и интересную жизнь с полной отдачей своей души тем, кто в этом нуждался.

В молодые годы, как и вся молодёжь, стремился достичь всего, получить образование и работу по душе. Он закончил Сельхозакадемию, женился на любимой девушке. Но вскоре судьба дала первый сбой. Молодая жена умерла, а сам он попал в лапы НКВД, его подвергали пыткам и сажали в ящик. Но это кровавое время закончилось, и он оказался на свободе. Выбрал прекрасное место жительства и работы – на Кавказе, за городом Кисловодском, который уже тогда славился своими лечебными источниками. Поселился он в Карачаевске, где выращивали породистых скакунов местных пород, впоследствии получивших мировую славу. Он стал там правой рукой хозяина Конезавода – генерала, и первым агрономом. Сразу стал применять свои знания, обеспечивая кормовую базу для лошадей.
И в личной жизни он был не одинок. Ещё в молодые годы он имел небольшой птичник, где хозяйничала молоденькая девушка – сирота, Татьяна. Вернувшись из заключения, он встретил единственную родственную душу в лице этой миловидной весёлой девушки на 32 года моложе его. И всё! Это был союз на всю жизнь, оба друг в друге души не чаяли.
Я не помню, чтобы дом Моисея Анисимовича и его жены Татьяны когда-либо пустовал без жильцов – родственников. Вот почему настоящее имя его ушло в прошлое, для всех он стал просто Папа-Батя. Первой к нему нагрянула моя новая семья. Моя мама Лидуся, которую все так звали, со своим мужем Яшей и пятилетней дочкой. Мама, не раздумывая, рванула к Папе-Бате, так как он брал её к себе ещё подростком.
А теперь о своих детских воспоминаниях на новом месте. Страшная обида – мне не досталась подушка, и я отправилась куда глаза глядят. Шла, шла и забрела в овражек, довольно далеко от селения. И попала в рай. Солнышко сияло, птички пели, кругом благоухали полевые цветы. На каждом кусте по гнёздышку с яичками всех расцветок. А сверху – пение жаворонка. Насмотревшись на эти прелести и наслушавшись жаворонка, я принялась собирать все эти нужные мне сокровища в свой объёмный кармашек на фартуке. Вдруг наверху на тропе появился всадник. Он с интересом стал рассматривать ребёнка, увлечённо что-то собирающего – и никого рядом. «Ты чья, девочка, будешь?», спросил он у меня. Я ответила: «Папы-Бати». Он подхватил меня и посадил впереди себя на коня и через несколько минут доставил в селение, где уже разыскивали пропавшего ребёнка.
С приходом нового агронома на Конезавод все почувствовали руку знающего и творческого человека. Им были налажены автоматические поилки для коней и ряд других новшеств. Вскоре скакуны стали высоко цениться не только у нас в стране, но и за рубежом, образовался ещё один конезавод под Минеральными Водами, на станции Змейка. И тут уже сам хозяин, маршал Будённый, пригласил старого знакомого служить верой и правдой на этом вновь созданном конезаводе. Папа-Батя, долго не раздумывая, перебрался на новое место. Ему предоставили жильё – комнаты на втором этаже в старинном полуразрушенном особняке. Тётя Таня сумела привести всё в божеский вид: чистота, порядок, на стенах картины, возможно, подлинники, оставшиеся от прежних хозяев. И печь – вся в изразцах на библейские темы. А ещё балкон с решёткой как бы сотканной из металлических кружев. Страшновато было на нём находиться, но Папа-Батя и этот экзотический уголок приспособил для гостей. Пол был застлан свежим сеном. Не успел обосноваться на новом месте, тут же новые гости: тётя Ксения со своей семьёй.
Запомнился такой момент. Все, и хозяева, и гости, были на работе, на хозяйстве. Готовить обед осталась только тётя Ксения с двумя маленькими внуками. Дети, Толик и Танечка, ходили за дровишками в соседний садик и оттуда тащили к печке, которая стояла во дворе. Ребятишки приносили сухие веточки для печи, в которой уже лежало крупное и длинное полено, один конец был охвачен пламенем, другой торчал на полметра.
Это всё лирические отступления. Тяжесть отдавать свои уже приобретённые на Терском конезаводе знания, легли на плечи Моисея Анисимовича. Лошади, племенные, элитные, должны были получать наилучшее питание, в этом отношении Папа-Батя уже имел опыт. Чего стоила только такая картина. Идёшь от станции до конюшен, и по правую руку тянется огромное поле овса. Такая красота! Слабый ветерок пробегает рябью по сочной зелени этого великолепия. Здесь ни одного сорняка, ни одного василька не встретишь. А по другую сторону дороги, по которой ты идёшь – небольшая возвышенность, и как всегда, чётко вырисовывается силуэт хозяина этих мест – крупного серого волка, который не пропускает ни одного путника, встречая и провожая его взглядом.
А какое удовольствие было не идти пешком, а ехать на линейке, запряжённой великолепными лошадьми! Смотреть на это совершенство природы – коней, их статность, точёность ног, подтянутый блестящий круп – было сплошное удовольствие.
На территории конезавода всегда был порядок. Кони вымытые, накормленные, гарцующие – все они были породистыми и высоко ценились. Для коней был вырыт пруд с чистой водой. Помню, как обошла пруд, и на другой стороне обнаружила полянку лесной земляники, душистой, спелой. Собрала букетик для дома. А на другой стороне было слышно цоканье молочных струй в ведро, в которое тётя Таня доила корову.
Когда-то в тех краях сняли фильм «Смелые люди», съёмки проходили на территории конезавода.
И вот разнеслась весть о том, что на конезавод его имени едет сам маршал Будённый. Семён Михайлович Будённый во время Великой Отечественной войны входил в состав Ставки верховного главнокомандования, по его рекомендации советское командование летом 1941 года приступило к формированию новых кавалерийских дивизий, после войны был заместителем министра сельского хозяйства СССР по коневодству. Началась подготовка к встрече. Хотя вся работа и так была хорошо отлажена, конюхи в сотый раз начищали своих красавцев. Перед конюшнями были заасфальтированы две площадки: одна – цементированный круг, на котором были установлены столик и скамейки, а вокруг посажены кусты сирени, другая – ведущая прямо из конюшен тропка к круглой площадке для демонстрации скакунов гостям. И наконец, дождались. За столом сидел хозяин конезавода, а рядом с ним – легендарная личность, о котором слагались песни. А по правую руку – наш родной Папа-Батя, Батяев Моисей Анисимович. Стол ломился от яств: жареный поросёнок, огромного размера гусь, пироги и много всяких овощей и фруктов. Началось представление. Жокей выводил на круг очередного красавца-скакуна, горячил его, а тот танцевал-гарцевал, а потом высоко поднимался на своих задних ногах, показывая всю свою необыкновенную стать. Присутствующие давали оценку, это были кони элитной породы, которые очень высоко ценились на аукционах.
Мирная жизнь закончилась с началом страшной Отечественной войны. Косяки элитных скакунов успели угнать в горы. На месте конезавода, в этом райском уголке, немцы устроили себе развлечение – соорудили из огромных корзин качели. Вскоре в труднодоступных местах в горах был организован партизанский отряд, который стал успешно действовать, расправляясь с оккупантами. А местные жители, в том числе и Папа-Батя с тётей Таней, спасали наших солдат, укрывая их от немцев, лечили раненых. У вокзала, на дороге, ведущей на конезавод, я своими глазами видела сбитый немецкий самолёт со свастикой, который ещё дымился, а из кабины свешивалась фигура лётчика.
Папа-Батя прожил долгую достойную жизнь. В воспоминаниях о нём от всех, кто его знал, звучат самые тёплые слова».

Анатолий Иванович Самарин, правнук Павла Ивановича Анищенко (о нём и его семье будет отдельный рассказ), говорил, что Батяев был репрессирован дважды. После второй отсидки он вернулся в середине 1950-х, Анатолий Иванович помнил, что по этому поводу был большой ажиотаж, его сильно ждали и радовались этому событию. Он успел купить небольшой дом в Ессентуках, но в силу преклонного возраста, тогда Папе-Бате было уже под 80 лет, после возвращения прожил всего два года.

Продолжение читайте в рамках темы "Путешествие на родину предков - 2025 (3)"