Я покорна тебе. Очаровывай, Чудотвори. Закрываю глаза, Чтоб не видеть, не знать, Только слушать, Как твой бархатный голос легко пробирается в душу, Мягкой лапой кошачьей лаская ее изнутри.
Этот тембр глуховатый томит, как любовный недуг: Ни принять - ни отторгнуть, Почти захлебнуться тоскою. Как восторженно стонет струна под твоею рукою! Так стонали, наверно, десятки забытых подруг.
Растворяюсь, тону в тайной магии песенных слов И лечу за мелодией вслед запоздавшею нотой. Усмехнись же, певец, И поздравь себя с доброй охотой, Как рыбак, Что на утренней зорьке считает улов...
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры, Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки, У того исчез навеки безмятежный свет очей, Духи ада любят слушать эти царственные звуки, Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок, И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье, И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, — Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело, В очи глянет запоздалый, но властительный испуг. И тоскливый смертный холод обовьет, как тк
...ЕщёВолшебная скрипка
(Гумилёв, Николай) Валерию Брюсову
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры, Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки, У того исчез навеки безмятежный свет очей, Духи ада любят слушать эти царственные звуки, Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок, И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье, И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, — Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело, В очи глянет запоздалый, но властительный испуг. И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело, И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча. На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
Старый реквием Брамса. Открытое настежь окно. Напряженный закат, Словно зарево, высветил лица. Как пластинка легка, За стенами планета кружится В погребальном убранстве, И в комнате – полутемно.
Этот реквием Брамса Уже не скупая латынь, – В нем немецкий язык Узаконил неистовый Лютер. Время за руки браться, – Завыли печально и люто Океанская зыбь И песчаные ветры пустынь.
Хляби шаткой земли, И морей ненадежная твердь, Ребра синие гор, Где так воздух разрежен и душен. Если б знать мы могли, Как прекрасна и празднична смерть, Как торжественен хор, Отпевающий каждую душу!
Где уж лодке поспеть, – Стад паромщиком старый Харон, Перевозит с трудом, В том не видя особенной чести. Никогда уже впредь Нам не ведать таких похорон, Даже если все вместе уйдем, Даже если все вместе.
Заоконная слякоть Приклеила листья к стенам. Хор, звучащий все глуше, Осеннего тления сырость. Снова хочется плакать, Как в юности плакалось нам, Словно идол ...Ещё
Александр Городницкий
Старый реквием Брамса. Открытое настежь окно. Напряженный закат, Словно зарево, высветил лица. Как пластинка легка, За стенами планета кружится В погребальном убранстве, И в комнате – полутемно.
Этот реквием Брамса Уже не скупая латынь, – В нем немецкий язык Узаконил неистовый Лютер. Время за руки браться, – Завыли печально и люто Океанская зыбь И песчаные ветры пустынь.
Хляби шаткой земли, И морей ненадежная твердь, Ребра синие гор, Где так воздух разрежен и душен. Если б знать мы могли, Как прекрасна и празднична смерть, Как торжественен хор, Отпевающий каждую душу!
Где уж лодке поспеть, – Стад паромщиком старый Харон, Перевозит с трудом, В том не видя особенной чести. Никогда уже впредь Нам не ведать таких похорон, Даже если все вместе уйдем, Даже если все вместе.
Заоконная слякоть Приклеила листья к стенам. Хор, звучащий все глуше, Осеннего тления сырость. Снова хочется плакать, Как в юности плакалось нам, Словно идол разрушен И мы — поколенье сирот;
Пенье скрипок — о ком это? Слышно скрипенье иглы. Листья стаей единой Слетают с опущенных веток, И душа – словно комната, В сумерках тонут углы, Но горит середина Вечерним пронзительным светом.
Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски, что барабан не выдержал: «Хорошо, хорошо, хорошо!» А сам устал, не дослушал скрипкиной речи, шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел. Оркестр чужо смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то глупая тарелка вылязгивала: «Что это?» «Как это?» А когда геликон — меднорожий, потный, крикнул: «Дура, плакса, вытри!» — я встал, шатаясь полез через ноты, сгибающиеся под ужасом пюпитры, зачем-то крикнул: «Боже!», Бросился на деревянную шею: «Знаете что, скрипка? Мы ужасно похожи: я вот тоже ору — а доказать ничего не умею!» Музыканты смеются: «Влип как! Пришел к деревянной невесте! Голова!» А мне — наплевать! Я — хороший. «Знаете что, скрипка? Давайте — будем жить вместе! А?»
Я в музыку порой иду, как и океан, Пленительный, опасный— Чтоб устремить ладью сквозь морок и туман К звезде своей неясной. И парус и меня толкает ветер в грудь... Я в темноте ненастной Через горбы валов прокладываю путь, Влекомый силой властной. Я чувствую себя ристалищем страстей Громады корабельной, Смешением стихий, просторов и снастей, Могучей колыбельной... Но никнут паруса, и в зеркале воды— Ты, лик моей беды.
Закат ударил в окна красные И, как по клавишам стуча, Запел свои напевы страстные; А ветер с буйством скрипача Уже мелодии ненастные Готовил, ветвями стуча.
Симфония тоски и золота, Огней и звуков слитый хор, Казалась в миг иной расколота: И такт, с певцом вступая в спор, Выстукивал ударом молота Незримый мощный дирижер.
То вал стучал в углы прибрежные, Ломая скалы, дик и пьян; И всё: заката звуки нежные, Сверканье ветра, и фонтан, Лепечущий рассказы снежные, Крыл гулким стуком Океан!
Каждый день под окошком он заводит шарманку. Монотонно и сонно он поет об одном. Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку, Пожилую актрису с утомленным лицом.
Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик, С обнаженной душой ты не знаешь стыда. Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!
Мчится бешеный шар и летит в бесконечность, И смешные букашки облепили его, Бьются, вьются, жужжат, и с расчетом на вечность Исчезают, как дым, не узнав ничего.
А высоко вверху Время—старый обманщик, Как пылинки с цветов, с них сдувает года... Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда!
Мы—осенние листья, нас бурей сорвало. Нас всё гонят и гонят ветров табуны. Кто же нас успокоит, бесконечно усталых, Кто укажет нам путь в это царство весны?
Будет это пророк или просто обманщик, И в какой только рай нас погонят тогда
...ЕщёСумасшедший шарманщик
(Вертинский, Александр)
Каждый день под окошком он заводит шарманку. Монотонно и сонно он поет об одном. Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку, Пожилую актрису с утомленным лицом.
Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик, С обнаженной душой ты не знаешь стыда. Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!
Мчится бешеный шар и летит в бесконечность, И смешные букашки облепили его, Бьются, вьются, жужжат, и с расчетом на вечность Исчезают, как дым, не узнав ничего.
А высоко вверху Время—старый обманщик, Как пылинки с цветов, с них сдувает года... Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда!
Мы—осенние листья, нас бурей сорвало. Нас всё гонят и гонят ветров табуны. Кто же нас успокоит, бесконечно усталых, Кто укажет нам путь в это царство весны?
Будет это пророк или просто обманщик, И в какой только рай нас погонят тогда?.. Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Эту песнь мы не сможем забыть никогда, никогда!
Когда и правая и левая рука Чрез волшебство поют на клавишах двухцветных, И звездною росой обрызгана тоска, И колокольчики журчат в мечтах рассветных, -
Тогда священна ты,-ты не одна из нас, А ты, как солнца луч в движении тумана, И голос сердца ты, и листьев ты рассказ, И в роще дремлющей идущая Диана.
Всего острей поет в тебе одна струна - Чрез грёзу Шумана и зыбкий стон Шопена. Безумие луны! И вся ты - как луна, Когда вскипит волна, но падает, как пена.
Когда его били фашисты в концлагере и ухмылялись: «Попался...» — он прятал одно — свои руки костлявые, только бы не по пальцам. Потом его вызвал к себе вертухай — фашистик розовый, чистый: «Дадим инструмент... для начальства сыграй...» — а он процедил: «Разучился...». И он выступал с лопатой в руках в изысканном обществе мусора, но в пальцах его — в десяти тайниках пряталась музыка, музыка. И ночью, когда прорезался сквозь мглу лунный крамольный краешек, углём он грубо чертил на полу клавиши, клавиши, клавиши. В ком-то урчала гнилая фасоль, кто-то вышёптывал имя зазнобы, а от неструганых «фа» и «соль» в пальцы вонзались занозы. И он играл до рассвета, как мог, — срывался, мучился, пробовал, хотя получить он только и мог — букет из колючей проволоки. Было не страшно ему, что убьют, — в гибели нету позора, было страшнее, что слаб этюд, особенно в части мажора, И он, возвратившись, не пил, не рыдал, Весь, как сплошное отт
...ЕщёБаллада о пианисте
(Евтушенко, Евгений)
Когда его били фашисты в концлагере и ухмылялись: «Попался...» — он прятал одно — свои руки костлявые, только бы не по пальцам. Потом его вызвал к себе вертухай — фашистик розовый, чистый: «Дадим инструмент... для начальства сыграй...» — а он процедил: «Разучился...». И он выступал с лопатой в руках в изысканном обществе мусора, но в пальцах его — в десяти тайниках пряталась музыка, музыка. И ночью, когда прорезался сквозь мглу лунный крамольный краешек, углём он грубо чертил на полу клавиши, клавиши, клавиши. В ком-то урчала гнилая фасоль, кто-то вышёптывал имя зазнобы, а от неструганых «фа» и «соль» в пальцы вонзались занозы. И он играл до рассвета, как мог, — срывался, мучился, пробовал, хотя получить он только и мог — букет из колючей проволоки. Было не страшно ему, что убьют, — в гибели нету позора, было страшнее, что слаб этюд, особенно в части мажора, И он, возвратившись, не пил, не рыдал, Весь, как сплошное оттуда, он от холстины продрогший рояль, словно ребенка, откутал. И старец со скрепками в бороде — владыка консерватории, прослушав, спросил озадаченно: «Где вы так хорошо подготовились?» ...Играй, пианист! Отплывает барак — ковчег твоей музыки Ноев, но, криком крича, проступает сквозь фрак невидимый лагерный номер...
В тот самый день, когда твои созвучья Преодолели сложный мир труда, Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча, Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда. И, яростным охвачен вдохновеньем, В оркестрах гроз и трепете громов Поднялся ты по облачным ступеням И прикоснулся к музыке миров. Дубравой труб и озером мелодий Ты превозмог нестройный ураган, И крикнул ты в лицо самой природе, Свой львиный лик просунув сквозь орган. И пред лицом пространства мирового Такую мысль вложил ты в этот крик, Что слово с воплем вырвалось из слова И стало музыкой, венчая львиный лик. В рогах быка опять запела лира, Пастушьей флейтой стала кость орла. И понял ты живую прелесть мира И отделил добро его от зла. И сквозь^покой пространства мирового До самых звезд прошел девятый вал... Откройся, мысль! Стань музыкою, слово, Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!
Я помню вальса звук прелестный— Весенней ночью, в поздний час, Его пел голос неизвестный, И песня чудная лилась. Да, то был вальс, прелестный, томный, Да, то был дивный вальс.
Теперь зима, и те же ели, Покрыты сумраком, стоят, А под окном шумят метели, И звуки вальса не звучат... Где ж этот вальс, старинный, томный, Где ж этот дивный вальс?!
Это было у моря, где ажурная пена, Где встречается редко городской экипаж- Королева играла—в башне замка—Шопена, И, внимая Шопену, полюбил её паж.
Было всё очень просто, было всё очень мило: Королева просила перерезать гранат, И дала половину, и пажа истомила, И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово, До восхода рабыней проспала госпожа... Это было у моря, где волна бирюзова, Где ажурная пена и соната пажа.
Странный звук издавала в тот вечер старинная скрипка: Человеческим горем -- и женским! -- звучал ее плач. Улыбался скрипач. Без конца к утомленным губам возвращалась улыбка.
Странный взгляд посылала к эстраде из сумрачной ложи Незнакомая дама в уборе лиловых камней. Взгляд картин и теней! Неразгаданный взгляд, на рыдание скрипки похожий.
К инструменту летел он стремительно-властно и прямо Стон аккордах -- и вдруг оборвался томительный плач... Улыбался скрипач, Но глядела в партер -- безучастно и весело -- дама.
Итак, Равель, танцуем болеро! Для тех, кто музыку на сменит на перо, Есть в этом мире праздник изначальный - Напев волынки скудный и печальный И эта пляска медленных крестьян... Испания! Я вновь тобою пьян! Цветок мечты возвышенной взлелеяв, Опять твой образ предо мной горит За отдаленной гранью Пиренеев! Увы, замолк истерзанный Мадрид, Весь в отголосках пролетевшей бруи, И нету с ним Долорес Ибаррури! Но жив народ, и песнь его жива. Танцуй, Равель, свой исполинский танец, Танцуй, Равель! Не унывай, испанец! Вращай, История, литые жернова, Будь мельничихой в грозный час прибоя! О, болеро, священный танец боя
Заезжий музыкант целуется с трубою. Пассажи по утрам, так просто, ни о чем. Он любит не тебя. Опомнись. Бог с тобою. Прижмись ко мне плечом. Прижмись ко мне плечом.
Живет он третий день в гостинице районной, где койка у окна- всего лишь по рублю. И на своей трубе, как чайник, раскаленной, вздыхает тяжело... А я тебя люблю.
Ты слушаешь его задумчиво и кротко. как пенье соловья, как дождь и как прибой, Его большой трубы простуженная глотка отчаянно хрипит... (Труба, трубы, трубой...)
Трубач играет туш, трубач потеет в гамме, трубач хрипит свое и кашляет, хрипя... Но как портрет судьбы- он весь в оконной раме, да любит не тебя... А я люблю тебя.
Дождусь я лучших дней и новый плащ надену, чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист, кружа... Не много ль я хочу, всему давая цену? Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа?</
...Ещё
Чудесный вальс (Булат Окуджава)
Заезжий музыкант целуется с трубою. Пассажи по утрам, так просто, ни о чем. Он любит не тебя. Опомнись. Бог с тобою. Прижмись ко мне плечом. Прижмись ко мне плечом.
Живет он третий день в гостинице районной, где койка у окна- всего лишь по рублю. И на своей трубе, как чайник, раскаленной, вздыхает тяжело... А я тебя люблю.
Ты слушаешь его задумчиво и кротко. как пенье соловья, как дождь и как прибой, Его большой трубы простуженная глотка отчаянно хрипит... (Труба, трубы, трубой...)
Трубач играет туш, трубач потеет в гамме, трубач хрипит свое и кашляет, хрипя... Но как портрет судьбы- он весь в оконной раме, да любит не тебя... А я люблю тебя.
Дождусь я лучших дней и новый плащ надену, чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист, кружа... Не много ль я хочу, всему давая цену? Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа?
Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью: заезжий музыкант играет на трубе! Что мир весь рядом с ней, с её горячей медью?.. (Судьба, судьбе, судьбы, судьбою, о судьбе.)
Вот ноты звонкие органа то порознь вступают, то вдвоем, и шелковые петельки аркана на горле стягиваются моем. И музыка передо мной танцует гибко, и оживает все до самых мелочей: пылинки виноватая улыбка так красит глубину ее очей! Ночной комар, как офицер гусарский, тонок, и женщина какая-то стоит, прижав к груди стихов каких-то томик, и на колени падает старик, и каждый жест велик, как расстоянье, и веточка умершая жива, жива... И стыдно мне за мелкие мои старанья и за непоправимые слова. ...Вот сила музыки. Едва ли поспоришь с ней бездумно и легко, как будто трубы медные зазвали куда-то горячо и далеко...
И музыки стремительное тело плывет, кричит неведомо кому: «Куда вы все?! Да разве в этом дело?!» А в чем оно? Зачем оно? К чему?!! ...Вот черт, как ничего еще не надоело!
Вот музыка та, под которую Мне хочется плакать и петь. Возьмите себе оратории, И дробь барабанов, и медь. Возьмите себе их в союзники Легко, до скончания дней... Меня же оставьте с той музыкой: Мы будем беседовать с ней.
Давайте восклицать, друг другом восхищаться Высокопарных слов не стоит опасаться Давайте говорить друг другу комплименты Ведь это все любви счастливые моменты
Давайте горевать и плакать откровенно То вместе, то поврозь, а то попеременно Не надо придавать значения злословью Поскольку грусть всегда соседствует с любовью
Давайте понимать друг друга с полуслова Чтоб, ошибившись раз, не ошибиться снова Давайте жить во всем друг другу потакая Тем более что жизнь короткая такая
Я сегодня весь вечер буду,Задыхаясь в табачном дыме,Мучиться мыслями о каких-то людях,Умерших очень молодыми,Которые на заре или ночьюНеожиданно и неумелоУмирали, не дописав неровных строчек,Не долюбив, Не досказав, Не доделав...
Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!Вечно носились они над землёю, незримые оку.Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса!Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных?Нет, то не Гёте великого Фауста создал, который,В древнегерманской одежде, но в правде глубокой, вселенской,С образом сходен предвечным своим от слова до слова.
Море смеетсяу края лагуны.Пенные зубы,лазурные губы...- Девушка с бронзовой грудью,что ты глядишь с тоскою?- Торгую водой, сеньор мой,водой морскою.- Юноша с темной кровью,что в ней шумит не смолкая?- Это вода, сеньор мой,вода морская.- Мать, отчего твои слезыльются соленой рекою?- Плачу водой, сеньор мой,водой морскою.- Сердце, скажи мне, сердце,-откуда горечь такая?- Слишком горька, сеньор мой,вода морская...А море смеетсяу края лагуны.Пенные зубы,лазурные губы.Перевод Гелескула
Смерть вошлаи ушлаиз таверны.Черные конии темные душив ущельях гитарыбродят.Запахли сольюи женской кровьюсоцветия зыбинервной.А смертьвсе выходит и входит,выходит и входит...А смертьвсе уходит -и все не уйдет из таверны
Я люблю человеческий голос.Одинокий человеческий голос,Измученный любовьюИ вознесенный над гибельной землею.Голос должен высвободитсяИз гармонии мираИ хора природыРади своей одинокой ноты.
И тополя уходят,но след их озерный светел.И тополя уходят,но нам оставляют ветер.И ветер умолкнет ночью,обряженный черным крепом.Но ветер оставит эхо,плывущее вниз по рекам.А мир светляков нахлынет -и прошлое в нем потонет.И крохотное сердечкораскроется на ладони.
Мы используем cookie-файлы, чтобы улучшить сервисы для вас. Если ваш возраст менее 13 лет, настроить cookie-файлы должен ваш законный представитель. Больше информации
Комментарии 111
Я покорна тебе.
Очаровывай,
Чудотвори.
Закрываю глаза,
Чтоб не видеть, не знать,
Только слушать,
Как твой бархатный голос легко пробирается в душу,
Мягкой лапой кошачьей лаская ее изнутри.
Этот тембр глуховатый томит, как любовный недуг:
Ни принять - ни отторгнуть,
Почти захлебнуться тоскою.
Как восторженно стонет струна под твоею рукою!
Так стонали, наверно, десятки забытых подруг.
Растворяюсь, тону в тайной магии песенных слов
И лечу за мелодией вслед запоздавшею нотой.
Усмехнись же, певец,
И поздравь себя с доброй охотой,
Как рыбак,
Что на утренней зорьке считает улов...
Как начинал Вивальди(Светлана Ледкова)
Малыш Вивальди к папе подошел,
Взглянул на скрипку мастера игры,
Взял за руку и в класс его повел,
- Хочу учиться я, играть как ты!
Но песню я смогу придумать сам,
Такую, что взлетит до облаков,
И медом потечет по небесам,
Не будет ей преград, границ, оков!
Ее сыграют ангелы в раю,
И примадонн почивших славный хор,
Легко-легко подхватит песнь мою,
Всем нотным правилам наперекор.
Под музыку закружится балет,
Из балерин, котят и голубей…
Я точно знаю, лучше песни нет,
Той песни, непридуманной моей!
Отец, послушав сына, так решил:
Фантазии ему не занимать,
Талантов Бог парнишку не лишил,
Пойду-ка, научу его играть!
Шостакович
...Ещё(Марк Лисянский)
У чёрного рояля мальчик тоненький,
В костюмчике матросском,
А в окне -Солдаты маршируют за гармоникой
И где-то погибают на войне.
Волненье не сдержать губами сжатыми,
На заострённом носике очки.
Над хмурым Петроградом,Над солдатами
Взлетает гром из-под его руки.
На повлажневшем лбу вихор колышется,
И серые глаза устремлены
Туда, где зов трубы военной слышится,
Где слышится безумный вой войны.
Склонившись над линованной страницею,
Он в нотах различает голоса.
И кажется рояль огромной птицею,
Стремительно летящей в небеса.
Он слышит песню матери над зыбкою,
Ему шаги истории слышны,
И для него берёза плачет скрипкою,
Виолончель поёт в руках весны.
В семнадцать лет его назвали гением,
На гребни волн вздымал девятый вал,
И каждый раз над новым сочинением
Он, задыхаясь, жизнью рисковал.
Вселенная была ему наградою,
И нынче длится это волшебство,
И нас встречает утренней прохладою
Немеркнущая песенка его.
А жизнь была и мат
Шостакович
(Марк Лисянский)
У чёрного рояля мальчик тоненький,
В костюмчике матросском,
А в окне -Солдаты маршируют за гармоникой
И где-то погибают на войне.
Волненье не сдержать губами сжатыми,
На заострённом носике очки.
Над хмурым Петроградом,Над солдатами
Взлетает гром из-под его руки.
На повлажневшем лбу вихор колышется,
И серые глаза устремлены
Туда, где зов трубы военной слышится,
Где слышится безумный вой войны.
Склонившись над линованной страницею,
Он в нотах различает голоса.
И кажется рояль огромной птицею,
Стремительно летящей в небеса.
Он слышит песню матери над зыбкою,
Ему шаги истории слышны,
И для него берёза плачет скрипкою,
Виолончель поёт в руках весны.
В семнадцать лет его назвали гением,
На гребни волн вздымал девятый вал,
И каждый раз над новым сочинением
Он, задыхаясь, жизнью рисковал.
Вселенная была ему наградою,
И нынче длится это волшебство,
И нас встречает утренней прохладою
Немеркнущая песенка его.
А жизнь была и матерью и мачехой,
Но всё-таки добро сильнее зла.
Мелодия, написанная мальчиком,
В последнюю симфонию вошла.
(Гумилёв, Николай) Валерию Брюсову
...ЕщёВолшебная скрипкаМилый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад, и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тк
(Гумилёв, Николай) Валерию Брюсову
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад, и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
Филармония
Александр ГородницкийВерни мне юность, баховская фуга
Студенческих необратимых лет.
Добро и зло не могут друг без друга,
И неразлучны, словно тень и свет.
Верни мне юность, хота Арагона, –
Вечерний город в розовом луче,
И крылышко горняцкого погона,
Мерцающего тускло на плече.
Неизлечимость ревности той первой
Морозной ленинградскою зимой,
В часы, когда удачливый соперник
Её с концерта провожал домой.
Я понапрасну зябнул на канале, –
В любви мне постоянно не везло.
Ах, только у симфонии в финале
Добро обычно побеждает зло!
Верни мне, Брамс, нарядных платьев шорох,
Хрустальной люстры зыблющийся свет,
То место в филармонии на хорах,
Куда входной я покупал билет.
Там музыка мне сердце бередила
И в выси недоступные вела,
Где только Бог господствует единый,
Не ведающий ни добра, ни зла.
Александр Городницкий
Старый реквием Брамса.Открытое настежь окно.
Напряженный закат,
Словно зарево, высветил лица.
Как пластинка легка,
За стенами планета кружится
В погребальном убранстве,
И в комнате – полутемно.
Этот реквием Брамса
Уже не скупая латынь, –
В нем немецкий язык
Узаконил неистовый Лютер.
Время за руки браться, –
Завыли печально и люто
Океанская зыбь
И песчаные ветры пустынь.
Хляби шаткой земли,
И морей ненадежная твердь,
Ребра синие гор,
Где так воздух разрежен и душен.
Если б знать мы могли,
Как прекрасна и празднична смерть,
Как торжественен хор,
Отпевающий каждую душу!
Где уж лодке поспеть, –
Стад паромщиком старый Харон,
Перевозит с трудом,
В том не видя особенной чести.
Никогда уже впредь
Нам не ведать таких похорон,
Даже если все вместе уйдем,
Даже если все вместе.
Заоконная слякоть
Приклеила листья к стенам.
Хор, звучащий все глуше,
Осеннего тления сырость.
Снова хочется плакать,
Как в юности плакалось нам,
Словно идол ...Ещё
Александр Городницкий
Старый реквием Брамса.Открытое настежь окно.
Напряженный закат,
Словно зарево, высветил лица.
Как пластинка легка,
За стенами планета кружится
В погребальном убранстве,
И в комнате – полутемно.
Этот реквием Брамса
Уже не скупая латынь, –
В нем немецкий язык
Узаконил неистовый Лютер.
Время за руки браться, –
Завыли печально и люто
Океанская зыбь
И песчаные ветры пустынь.
Хляби шаткой земли,
И морей ненадежная твердь,
Ребра синие гор,
Где так воздух разрежен и душен.
Если б знать мы могли,
Как прекрасна и празднична смерть,
Как торжественен хор,
Отпевающий каждую душу!
Где уж лодке поспеть, –
Стад паромщиком старый Харон,
Перевозит с трудом,
В том не видя особенной чести.
Никогда уже впредь
Нам не ведать таких похорон,
Даже если все вместе уйдем,
Даже если все вместе.
Заоконная слякоть
Приклеила листья к стенам.
Хор, звучащий все глуше,
Осеннего тления сырость.
Снова хочется плакать,
Как в юности плакалось нам,
Словно идол разрушен
И мы — поколенье сирот;
Пенье скрипок — о ком это?
Слышно скрипенье иглы.
Листья стаей единой
Слетают с опущенных веток,
И душа – словно комната,
В сумерках тонут углы,
Но горит середина
Вечерним пронзительным светом.
Мазурка Шопена
Белла АхмадулинаКакая участь нас постигла,
как повезло нам в этот час,
когда бегущая пластинка
одна лишь разделяла нас!
Сначала тоненько шипела,
как уж, изъятый из камней,
но очертания Шопена
приобретала всё слышней.
И забирала круче, круче,
и обещала: быть беде,
и расходились эти круги,
как будто круги по воде.
И тоненькая, как мензурка
внутри с водицей голубой,
стояла девочка-мазурка,
покачивая головой.
Как эта, с бедными плечами,
по-польски личиком бела,
разведала мои печали
и на себя их приняла?
Она протягивала руки
и исчезала вдалеке,
сосредоточив эти звуки
в иглой исчерченном кружке.
Скрипка и немножко нервно (1914)
(Владимир Маяковский)
Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»
А когда геликон —
меднорожий,
потный,
крикнул:
«Дура,
плакса,
вытри!» —
я встал,
шатаясь полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»,
Бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»
Уильям Шекспир :
Ты - музыка, но звукам музыкальным
Ты внемлешь с непонятною тоской.
Зачем же любишь то, что так печально,
Встречаешь муку радостью такой?
Где тайная причина этой муки?
Не потому ли грустью ты объят,
Что стройно согласованные звуки
Упреком одиночеству звучат?
Прислушайся, как дружественно струны
Вступают в строй и голос подают, -
Как будто мать, отец и отрок юный
В счастливом единении поют.
Нам говорит согласье струн в концерте,
Что одинокий путь подобен смерти.
* * *
Музыка
(Шарль Бодлер)
Я в музыку порой иду, как и океан,
Пленительный, опасный—
Чтоб устремить ладью сквозь морок и туман
К звезде своей неясной.
И парус и меня толкает ветер в грудь...
Я в темноте ненастной
Через горбы валов прокладываю путь,
Влекомый силой властной.
Я чувствую себя ристалищем страстей
Громады корабельной,
Смешением стихий, просторов и снастей,
Могучей колыбельной...
Но никнут паруса, и в зеркале воды—
Ты, лик моей беды.
* * *
(Брюсов, Валерий)
Закат ударил в окна красные
И, как по клавишам стуча,
Запел свои напевы страстные;
А ветер с буйством скрипача
Уже мелодии ненастные
Готовил, ветвями стуча.
Симфония тоски и золота,
Огней и звуков слитый хор,
Казалась в миг иной расколота:
И такт, с певцом вступая в спор,
Выстукивал ударом молота
Незримый мощный дирижер.
То вал стучал в углы прибрежные,
Ломая скалы, дик и пьян;
И всё: заката звуки нежные,
Сверканье ветра, и фонтан,
Лепечущий рассказы снежные,
Крыл гулким стуком Океан!
* * *
Дуэт для скрипки и альта
Давид СамойловМоцарт в легком опьяненье
Шел домой.
Было дивное волненье,
День шальной.
И глядел веселым оком
На людей
Композитор Моцарт Вольфганг
Амадей.
Вкруг него был листьев липы
Легкий звон.
"Тара-тара, тили-тики,-
Думал он.-
Да! Компания, напитки,
Суета.
Но зато дуэт для скрипки
И альта".
Пусть берут его искусство
Задарма.
Сколько требуется чувства
И ума!
Композитор Моцарт Вольфганг,
Он горазд,-
Сколько требуется, столько
И отдаст...
Ox, и будет Амадею
Дома влет.
И на целую неделю -
Черный лед.
Ни словечка, ни улыбки.
Немота.
Но зато дуэт для скрипки
И альта.
Да! Расплачиваться надо
На миру
За веселье и отраду
На пиру,
За вино и за ошибки -
Дочиста!
Но зато дуэт для скрипки
И альта!
* * *
(Вертинский, Александр)
Каждый день под окошком он заводит шарманку.
...ЕщёСумасшедший шарманщикМонотонно и сонно он поет об одном.
Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку,
Пожилую актрису с утомленным лицом.
Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик,
С обнаженной душой ты не знаешь стыда.
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!
Мчится бешеный шар и летит в бесконечность,
И смешные букашки облепили его,
Бьются, вьются, жужжат, и с расчетом на вечность
Исчезают, как дым, не узнав ничего.
А высоко вверху Время—старый обманщик,
Как пылинки с цветов, с них сдувает года...
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда!
Мы—осенние листья, нас бурей сорвало.
Нас всё гонят и гонят ветров табуны.
Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,
Кто укажет нам путь в это царство весны?
Будет это пророк или просто обманщик,
И в какой только рай нас погонят тогда
(Вертинский, Александр)
Каждый день под окошком он заводит шарманку.
Монотонно и сонно он поет об одном.
Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку,
Пожилую актрису с утомленным лицом.
Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик,
С обнаженной душой ты не знаешь стыда.
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!
Мчится бешеный шар и летит в бесконечность,
И смешные букашки облепили его,
Бьются, вьются, жужжат, и с расчетом на вечность
Исчезают, как дым, не узнав ничего.
А высоко вверху Время—старый обманщик,
Как пылинки с цветов, с них сдувает года...
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда!
Мы—осенние листья, нас бурей сорвало.
Нас всё гонят и гонят ветров табуны.
Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,
Кто укажет нам путь в это царство весны?
Будет это пророк или просто обманщик,
И в какой только рай нас погонят тогда?..
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Эту песнь мы не сможем забыть никогда, никогда!
* * *
Музыка (1913)
(К.Бальмонт.)
Когда и правая и левая рука
Чрез волшебство поют на клавишах двухцветных,
И звездною росой обрызгана тоска,
И колокольчики журчат в мечтах рассветных, -
Тогда священна ты,-ты не одна из нас,
А ты, как солнца луч в движении тумана,
И голос сердца ты, и листьев ты рассказ,
И в роще дремлющей идущая Диана.
Всего острей поет в тебе одна струна -
Чрез грёзу Шумана и зыбкий стон Шопена.
Безумие луны! И вся ты - как луна,
Когда вскипит волна, но падает, как пена.
* * *
Мандельштам (1935)
{после концерта скрипачки Г.Бариновой}
* * *
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой -
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской немчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,-
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой -
Вертлявой, в дирижерских фрачках.
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было - ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.
* * *
Смычок и струны (19??)
(Иннокентий Анненский)
Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!
Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых...
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.
"О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?"
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.
"Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?.."
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Но человек не погасил
До утра свеч... И струны пели...
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.
* * *
(Евтушенко, Евгений)
Когда его били фашисты
...ЕщёБаллада о пианистев концлагере
и ухмылялись:
«Попался...» —
он прятал одно —
свои руки костлявые,
только бы не по пальцам.
Потом его вызвал
к себе вертухай —
фашистик розовый,
чистый:
«Дадим инструмент...
для начальства сыграй...» —
а он процедил:
«Разучился...».
И он выступал с лопатой в руках
в изысканном обществе мусора,
но в пальцах его —
в десяти тайниках
пряталась музыка,
музыка.
И ночью,
когда прорезался сквозь мглу
лунный крамольный краешек,
углём
он грубо чертил на полу
клавиши,
клавиши,
клавиши.
В ком-то урчала гнилая фасоль,
кто-то вышёптывал имя зазнобы,
а от неструганых
«фа»
и «соль»
в пальцы
вонзались
занозы.
И он играл до рассвета,
как мог, —
срывался,
мучился,
пробовал,
хотя получить он
только и мог —
букет из колючей проволоки.
Было не страшно ему,
что убьют, —
в гибели нету позора,
было страшнее,
что слаб этюд,
особенно в части мажора,
И он, возвратившись,
не пил,
не рыдал,
Весь, как сплошное
отт
(Евтушенко, Евгений)
Когда его били фашисты
в концлагере
и ухмылялись:
«Попался...» —
он прятал одно —
свои руки костлявые,
только бы не по пальцам.
Потом его вызвал
к себе вертухай —
фашистик розовый,
чистый:
«Дадим инструмент...
для начальства сыграй...» —
а он процедил:
«Разучился...».
И он выступал с лопатой в руках
в изысканном обществе мусора,
но в пальцах его —
в десяти тайниках
пряталась музыка,
музыка.
И ночью,
когда прорезался сквозь мглу
лунный крамольный краешек,
углём
он грубо чертил на полу
клавиши,
клавиши,
клавиши.
В ком-то урчала гнилая фасоль,
кто-то вышёптывал имя зазнобы,
а от неструганых
«фа»
и «соль»
в пальцы
вонзались
занозы.
И он играл до рассвета,
как мог, —
срывался,
мучился,
пробовал,
хотя получить он
только и мог —
букет из колючей проволоки.
Было не страшно ему,
что убьют, —
в гибели нету позора,
было страшнее,
что слаб этюд,
особенно в части мажора,
И он, возвратившись,
не пил,
не рыдал,
Весь, как сплошное
оттуда,
он от холстины
продрогший рояль,
словно ребенка,
откутал.
И старец
со скрепками в бороде —
владыка консерватории,
прослушав, спросил озадаченно:
«Где
вы так хорошо подготовились?»
...Играй, пианист!
Отплывает барак —
ковчег твоей музыки Ноев,
но, криком крича,
проступает сквозь фрак
невидимый лагерный номер...
* * *
(Заболоцкий, Николай)
В тот самый день, когда твои созвучья
Преодолели сложный мир труда,
Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча,
Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда.
И, яростным охвачен вдохновеньем,
В оркестрах гроз и трепете громов
Поднялся ты по облачным ступеням
И прикоснулся к музыке миров.
Дубравой труб и озером мелодий
Ты превозмог нестройный ураган,
И крикнул ты в лицо самой природе,
Свой львиный лик просунув сквозь орган.
И пред лицом пространства мирового
Такую мысль вложил ты в этот крик,
Что слово с воплем вырвалось из слова
И стало музыкой, венчая львиный лик.
В рогах быка опять запела лира,
Пастушьей флейтой стала кость орла.
И понял ты живую прелесть мира
И отделил добро его от зла.
И сквозь^покой пространства мирового
До самых звезд прошел девятый вал...
Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,
Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!
* * *
(Листов, Николай)
Я помню вальса звук прелестный—
Весенней ночью, в поздний час,
Его пел голос неизвестный,
И песня чудная лилась.
Да, то был вальс, прелестный, томный,
Да, то был дивный вальс.
Теперь зима, и те же ели,
Покрыты сумраком, стоят,
А под окном шумят метели,
И звуки вальса не звучат...
Где ж этот вальс, старинный, томный,
Где ж этот дивный вальс?!
* * *
(Северянин, Игорь)
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж-
Королева играла—в башне замка—Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж.
Было всё очень просто, было всё очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
* * *
(Сурков, Алексей)
Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти—четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
* * *
(Цветаева, Марина)
Странный звук издавала в тот вечер старинная скрипка:
Человеческим горем -- и женским! -- звучал ее плач.
Улыбался скрипач.
Без конца к утомленным губам возвращалась улыбка.
Странный взгляд посылала к эстраде из сумрачной ложи
Незнакомая дама в уборе лиловых камней.
Взгляд картин и теней!
Неразгаданный взгляд, на рыдание скрипки похожий.
К инструменту летел он стремительно-властно и прямо
Стон аккордах -- и вдруг оборвался томительный плач...
Улыбался скрипач,
Но глядела в партер -- безучастно и весело -- дама.
* * *
Болеро
(Николай Заболоцкий)
Итак, Равель, танцуем болеро!
Для тех, кто музыку на сменит на перо,
Есть в этом мире праздник изначальный -
Напев волынки скудный и печальный
И эта пляска медленных крестьян...
Испания! Я вновь тобою пьян!
Цветок мечты возвышенной взлелеяв,
Опять твой образ предо мной горит
За отдаленной гранью Пиренеев!
Увы, замолк истерзанный Мадрид,
Весь в отголосках пролетевшей бруи,
И нету с ним Долорес Ибаррури!
Но жив народ, и песнь его жива.
Танцуй, Равель, свой исполинский танец,
Танцуй, Равель! Не унывай, испанец!
Вращай, История, литые жернова,
Будь мельничихой в грозный час прибоя!
О, болеро, священный танец боя
Моцарт на скрипке играет
(Булат Окуджава Из путевого дневника)
Моцарт на старенькой скрипке играет,
Моцарт играет, а скрипка поет,
Моцарт отечества не выбирает-
Просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего» что всегда, как известно,
наша судьба- то гульба, то пальба.
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Где-нибудь
на остановке конечной
скажем спасибо и этой судьбе.
Но из грехов своей родины вечной
не сотворить бы кумира себе!
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба- то гульба, то пальба...
Не расставайтесь с надеждой, маэстро,
не убирайте ладони со лба,
Коротки наши лета молодые:
миг —
и развеются, как на кострах,
красный камзол, башмаки золотые,
белый парик, рукава в кружевах.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
...ЕщёНаша судьба — то гульба, то пальба....
Не обращайте вниманья, ма
Моцарт на скрипке играет
(Булат Окуджава Из путевого дневника)
Моцарт на старенькой скрипке играет,
Моцарт играет, а скрипка поет,
Моцарт отечества не выбирает-
Просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего» что всегда, как известно,
наша судьба- то гульба, то пальба.
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Где-нибудь
на остановке конечной
скажем спасибо и этой судьбе.
Но из грехов своей родины вечной
не сотворить бы кумира себе!
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба- то гульба, то пальба...
Не расставайтесь с надеждой, маэстро,
не убирайте ладони со лба,
Коротки наши лета молодые:
миг —
и развеются, как на кострах,
красный камзол, башмаки золотые,
белый парик, рукава в кружевах.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
Наша судьба — то гульба, то пальба....
Не обращайте вниманья, маэстро,
Не убирайте ладони со лба.
* * *
Музыкант
(Булат Окуджава)
Музыкант играл на скрипке,
Я в глаза ему глядел.
Я не то, чтоб любопытствовал,
Я по небу летел.
Я не то, чтобы от скуки,
Я надеялся понять,
Как умеют эти руки
Эти звуки извлекать.
Из какой-то деревяшки,
Из каких-то грубых жил,
Из какой-то там фантазии,
Которой он служил.
А еще ведь надо в душу
К нам проникнуть и поджечь.
Отчего ж с ней церемониться,
Чего ее беречь.
* * *
Чудесный вальс
(Булат Окуджава)
Заезжий музыкант целуется с трубою.
Пассажи по утрам,
так просто,
ни о чем. Он любит не тебя. Опомнись. Бог с тобою.
Прижмись ко мне плечом.
Прижмись ко мне плечом.
Живет он третий день в гостинице районной,
где койка у окна- всего лишь по рублю.
И на своей трубе,
как чайник, раскаленной,
вздыхает тяжело...
А я тебя люблю.
Ты слушаешь его задумчиво и кротко.
как пенье соловья,
как дождь и как прибой,
Его большой трубы простуженная глотка
отчаянно хрипит...
(Труба, трубы, трубой...)
Трубач играет туш, трубач потеет в гамме,
трубач хрипит свое и кашляет, хрипя...
Но как портрет судьбы- он весь в оконной раме,
да любит не тебя...
А я люблю тебя.
Дождусь я лучших дней
...Ещёи новый плащ надену,
чтоб пред тобой проплыть,
как поздний лист, кружа...
Не много ль я хочу, всему давая цену?
Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа?</
Чудесный вальс
(Булат Окуджава)
Заезжий музыкант целуется с трубою.
Пассажи по утрам,
так просто,
ни о чем. Он любит не тебя. Опомнись. Бог с тобою.
Прижмись ко мне плечом.
Прижмись ко мне плечом.
Живет он третий день в гостинице районной,
где койка у окна- всего лишь по рублю.
И на своей трубе,
как чайник, раскаленной,
вздыхает тяжело...
А я тебя люблю.
Ты слушаешь его задумчиво и кротко.
как пенье соловья,
как дождь и как прибой,
Его большой трубы простуженная глотка
отчаянно хрипит...
(Труба, трубы, трубой...)
Трубач играет туш, трубач потеет в гамме,
трубач хрипит свое и кашляет, хрипя...
Но как портрет судьбы- он весь в оконной раме,
да любит не тебя...
А я люблю тебя.
Дождусь я лучших дней
и новый плащ надену,
чтоб пред тобой проплыть,
как поздний лист, кружа...
Не много ль я хочу, всему давая цену?
Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа?
Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью:
заезжий музыкант играет на трубе!
Что мир весь рядом с ней,
с её горячей медью?..
(Судьба, судьбе, судьбы,
судьбою, о судьбе.)
* * *
Музыка
(Булат Окуджава Симону Чиковани)
Вот ноты звонкие органа
то порознь вступают,
то вдвоем,
и шелковые петельки аркана
на горле
стягиваются
моем.
И музыка передо мной танцует гибко,
и оживает все
до самых мелочей:
пылинки виноватая улыбка
так красит глубину ее очей!
Ночной комар,
как офицер гусарский, тонок,
и женщина какая-то стоит,
прижав к груди стихов каких-то томик,
и на колени падает старик,
и каждый жест велик,
как расстоянье,
и веточка умершая
жива, жива...
И стыдно мне за мелкие мои
старанья
и за
непоправимые слова.
...Вот сила музыки.
Едва ли
поспоришь с ней бездумно и легко,
как будто трубы медные зазвали
куда-то горячо и далеко...
И музыки стремительное тело
плывет,
кричит неведомо кому:
«Куда вы все?!
Да разве в этом дело?!»
А в чем оно? Зачем оно? К чему?!!
...Вот черт,
как ничего еще не надоело!
* * *
Вот музыка та, под которую...
(Булат Окуджава)
Вот музыка та, под которую
Мне хочется плакать и петь.
Возьмите себе оратории,
И дробь барабанов, и медь.
Возьмите себе их в союзники
Легко, до скончания дней...
Меня же оставьте с той музыкой:
Мы будем беседовать с ней.
* * *
Давайте восклицать, друг другом восхищаться
Высокопарных слов не стоит опасаться
Давайте говорить друг другу комплименты
Ведь это все любви счастливые моменты
Давайте горевать и плакать откровенно
То вместе, то поврозь, а то попеременно
Не надо придавать значения злословью
Поскольку грусть всегда соседствует с любовью
Давайте понимать друг друга с полуслова
Чтоб, ошибившись раз, не ошибиться снова
Давайте жить во всем друг другу потакая
Тем более что жизнь короткая такая
Борис Смоленский
* * *
Я сегодня весь вечер буду,Задыхаясь в табачном дыме,Мучиться мыслями о каких-то людях,Умерших очень молодыми,Которые на заре или ночьюНеожиданно и неумелоУмирали, не дописав неровных строчек,Не долюбив, Не досказав, Не доделав...Алексей Толстой
* * *
Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!Вечно носились они над землёю, незримые оку.Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса!Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных?Нет, то не Гёте великого Фауста создал, который,В древнегерманской одежде, но в правде глубокой, вселенской,С образом сходен предвечным своим от слова до слова.Федерико Лорка
БАЛЛАДА МОРСКОЙ ВОДЫ
Море смеетсяу края лагуны.Пенные зубы,лазурные губы...- Девушка с бронзовой грудью,что ты глядишь с тоскою?- Торгую водой, сеньор мой,водой морскою.- Юноша с темной кровью,что в ней шумит не смолкая?- Это вода, сеньор мой,вода морская.- Мать, отчего твои слезыльются соленой рекою?- Плачу водой, сеньор мой,водой морскою.- Сердце, скажи мне, сердце,-откуда горечь такая?- Слишком горька, сеньор мой,вода морская...А море смеетсяу края лагуны.Пенные зубы,лазурные губы.Перевод ГелескулаФедерико Лорка
ГИТАРА
НачинаетсяПлач гитары.РазбиваетсяЧаша утра.НачинаетсяПлач гитары.О, не жди от нееМолчанья,Не проси у нееМолчанья!НеустанноГитара плачет,Как вода по каналам - плачет,Как ветра над снегами - плачет,Не моли ееО молчанье!Так плачет закат о рассвете,Так плачет стрела без цели,Так песок раскаленный плачетО прохладной красе камелий,Так прощается с жизнью птицаПод угрозой змеиного жала.О гитара,Бедная жертваПяти проворных кинжалов!(Перевод М.Цветаевой)Федерико Лорка
МАЛАГЕНЬЯ
Смерть вошлаи ушлаиз таверны.Черные конии темные душив ущельях гитарыбродят.Запахли сольюи женской кровьюсоцветия зыбинервной.А смертьвсе выходит и входит,выходит и входит...А смертьвсе уходит -и все не уйдет из таверныФедерико Лорка
* * *
Я люблю человеческий голос.Одинокий человеческий голос,Измученный любовьюИ вознесенный над гибельной землею.Голос должен высвободитсяИз гармонии мираИ хора природыРади своей одинокой ноты.Федерико Лорка
ТИШИНА
Слушай, сын, тишину -эту мертвую зыбь тишины,где идут отголоски ко дну.Тишину,где немеют сердца,где не смеютподнять лица.Федерико Лорка
ПРЕЛЮДИЯ
И тополя уходят,но след их озерный светел.И тополя уходят,но нам оставляют ветер.И ветер умолкнет ночью,обряженный черным крепом.Но ветер оставит эхо,плывущее вниз по рекам.А мир светляков нахлынет -и прошлое в нем потонет.И крохотное сердечкораскроется на ладони.