Окончание.

Короткий экскурс в нашу историю.
Рассказики из моей книжки «Мент в законе».
«Проняло»
Начало девяностых. После многих лет работы в изматывающем следствии и после сумбурного начальствования в Миньярском ГОМ, Андрей Панов, к тому времени уже простой участковый инспектор, как-то заступил на суточное дежурство по отделению.
Без фокусов и нонсенсов тогда не проходило ни одно дежурство. Вот и в этот вечер в ГОМ ввалился пьяный Леха Исаев, по кличке «Кукиш», так как был он из ветви Исаевых, которые слыли «Кукишами», а кроме «Кукишей» в Миньяре были Исаевы-«Шапки» и другие.
Вытрезвитель к тому времени был уже упразднен и спрятать Леху хоть на пару часов оставалось только в камеру - неприспособленное помещение при дежурке, два-на-два, без окон, с проломленной фанерной дверью.
За сплошной, и непрекращающийся ни на минуту, мат Панов закрыл его в эту коморку и два часа Леха там проспал, а потом, выйдя в коридор отдела, он вновь стал непрерывно материться и крыть всех и вся на чем свет стоит….
Что-то надо было делать и тут Панова вдруг осенило ! Он закрыл двери отдела и с самым серьезным видом сел составлять на Леху протокол, по мелкому, Леха понял, что дело серьезно, что на этот раз его, возможно, увезут в райцентр на сутки, и стал проситься домой, клялся всеми богами, что больше не будет и делал это на удивление очень корректным русским языком.
Однако Панов решил пошутить до конца, и шутка его была в следующем. Он пообещал Лехе, что тут же отпустит его домой, если тот на листке бумаги напишет сто разных непотребных действий, которые нельзя гражданину совершать, ну на пример – пить, курить, пререкаться со старшими, плеваться, кусаться, ябедничать, шкодить, выражаться нецензурно, обманывать и т п.
Лехе Пановская шутка с начала даже понравилась, и он, находясь в будоражном похмелье, тут же сел на скамью, взял несколько черновых листков, химический карандаш и со словами «Ну, засекай время, начальник!!!»-, начал писать.
Первый лист, он написал быстро, нумеруя каждую позицию. Потом писаться стало все медленнее, и вот когда он накарябал чуть более пятидесяти «плохих поступков», он понял, что его больной фантазии больше ни на что не хватает.
Время шло к часу ночи. Утром Лехе было на работу. Он понимал, что если он до утра не вырвется, то утром его с охрановской машиной точно могут переправить в район и там закрыть на 15 суток. И тогда он стал ласково кричать сквозь стену Панову про жену красавицу, про малых деток, про то, как его даже когда-то хотели представить к медали «За трудовую доблесть». Но Панов был неприступен - сто плохих поступков на бумагу, и сразу домой.
В третьем часу ночи в отдел приехали опера, привезли кого-то по розыску и мужика «подселили» к Лехе в камеру. Леха был рад до краев и сразу же стал приставать к соседу, что бы тот помог ему досоставить список «плохих дел и поступков», но и вместе у них ничего не получилось, так как догнали они список только до 70 проступков.
Тогда природная изворотливость подсказала Лехе, что можно некоторые «плохие дела» в списке повторить, взяв их из начала списка и перенеся в его конец. Так он и сделал и около 4 часов ночи победно забарабанил в дверь камеры. Панов не спал. Взяв Лехин список он, стал внимательно его проверять, сразу же обнаружил подвох в виде многих повторов и вернул список «в работу назад».
Вот тогда Леха уже взмолился и истово зарыдал в тихой истерике мутными похмельными слезами, ничего не говорил, просто рыдал и все. Панов отпустил его.
А Леха Исаев после того никогда по своей воле в милицию не приходил и даже когда матерился, то всегда оглядывался. Проняло.
«Установка. Или Бог дал – Бог взял…»
Судья Трофимов судил Леху Балобанова, которого судьба в третий раз закатывала в суд по статье за хулиганство. И по всему получалось так, что если эта статья останется, то пятерик ему корячился и, как говорил Леха, «…проканывал точняк».
А получилось все, как и в предыдущие две ходки. Леха выпил и стал качать свои права соседям по тамбуру из-за плохой его ими уборки и грязи, оставленной соседскими детьми. Ну и как говорится, слово за слово (известным предметом по столу) и вот тебе «…грубое нарушение общественного порядка, сопряженное…», ну и так далее…
Однако дело в суде шло плохо, обвинение сыпалось как песок, по тому, как после скандала Леха уже не раз пил с соседями мировую и стал им по сути роднее родного. Вот и соседи давая показания смягчили все до такой степени, что и на пятнадцать суток то даже не получалось, а тут статья «до пяти».
Судья Трофимов, молодой 30-летний мужчина (всегда, и даже в жару, почему-то, ходивший в рубашке с долинными рукавами) всячески силился «спасти дело» и, как мог, натягивал ситуацию на статью, но ничего у него не получалось и в зале часто звучал даже смех. В итоге он дошел до того, что задал потерпевшему такой вопрос: «Ну а глаза у него (у Балобанова) какие были? Злые?!» На что сосед Серега, доставая жутким перегаром аж до судейского стола и широко улыбаясь, отвечал: «Да какие же злые, товарищ судья ??? Веселые у него были глаза!!! Ха-Ха-Ха!!!».
… казалось бы, оправдательный приговор получался на 100%, и инцидент тянул самое большое на милую соседскую ссору, не более. Но общая установка судам была все же сильна, да и отписывать оправдательный приговор нужно было в десять раз полнее и точнее, чем привычный обвинительный, и Трофимов все-таки вынес обвиниловку, но дал Лехе условно даже с двумя непогашенными судимостями за такое же злостное хулиганство. (Такое решение вряд ли было законным, но было мудрым).
Прошло какое-то время и судью Трофимова (который, злые языки говаривали, якобы был из детдомовских) нашли мертвым на съемной квартире, где он постоянно проживал со своей
сожительницей, так называемой гражданской женой, медиком среднего звена в районной больнице.
Обстановка в комнатах этой старенькой «двушки» была более, чем скромная, мебели было несколько десятков лет, обои на стенах были хотя и целые, но старые-старые еще наверное поклеенные строителями-«химиками» при социализме.
Подумать, что в таком хламе живет земной Бог – судья, было просто невозможно, но это было так. Врачи скорой помощи причину смерти определили быстро и безошибочно – остановка сердца, которая полностью подтвердилась на вскрытии.
Ну что ж, как говорится, Бог дал - он же и взял…, вот только в протоколе осмотра места происшествия, составленном следователем прокуратуры было указано, что и на стуле рядом с кроватью и по всей комнате были беспорядочно разбросаны более 20-ти использованных медицинских шприцев.
Все другие материалы доследственной проверки были сразу же и полностью засекречены, а потом столь же быстро уничтожены.
А председатель суда (как говаривали те же самые злые языки-очевидцы), который «подбирал» на работу судью Трофимова, при прощании на кладбище ну просто чуть не в гроб лез целоваться с покойником…
До сих пор не могу понять - про разное были эти рассказы, или же про одно и тоже…
«Кристальный»
Народного судью Пестова Федора Алексеевича знал весь район, и каждый житель района мог сказать, что Федор Алексеевич - кристально честный человек. Конечно, и сейчас много кристально честных судей, но далеко не о каждом так скажут люди…
Мутные девяностые навалились на наше общество внезапно, лавиной и к тому времени Федор Алексеевич был уже на скромной судейской пенсии.
Однажды утром следователь Панов идя на работу, пошел дорогой мимо местного рынка, где бабушки и пенсионеры торговали овощами и зеленью со своих участков, и случайно, боковым зрением среди торгующих в их общем ряду, в телогрейке, которая в простонародье называлась фуфайкой, увидел стоящего и торгующего огурцами и зеленым луком Федора Алексеевича...
Панов, конечно, не подал виду и, проходя мимо, вежливо и тепло, как ни в чем не бывало, поздоровался с судьей, приостановившись и спросив про его здоровье, хорошо, при этом, помня, каким огромным непререкаемым авторитетом он пользовался всегда и у всех.
От увиденного внутри у Панова все стало холодно и в висках застучал только один вопрос – почему все так происходит???!!!
... каким бы не был тот наш прошлый социализм, и как бы он искусственно не уравнивал в правах всех граждан, но судью-пенсионера надо было обеспечить так, что бы он не шел в ряды на рынок продавать свои огурцы и выкраивать какие-то рубли и копейки на жизнь.
*«… да не судимы будете»
2009 год. Председателя Курбатовского областного суда Воробьева наконец-то сняли. Конечно, вариант смещения формально был избран не самый жесткий - личное заявление об отставке. Но все, кто хоть немного понимал в региональном судействе, хорошо представлял себе, кому, сколько и каких инстанций пришлось пройти и согласовать, прежде чем вообще принять такое решение, а потом, пусть и нехотя, но выпустить информацию об этом в прессу.
Всем известно, что с таких постов да еще в «младенческом», для политика, возрасте, сами не уходят. Особую тревожность данному факту придавало еще и то, что вместе с ним так же «добровольно» подала в отставку и его первый заместитель по гражданским делам г-жа Кучерявых. Более того, во всяческих кулуарах поползли слухи, что и второго «первого зама» Воробьева по уголовным делам г-на Солдатова уходят «по собственному»…
Вот, честно сказать, лучше бы уж Воробьев в ответ на множественные вопросы и суждения журналистов просто молчал бы. По тому как то, что он (председатель областного суда !!!) формально выставил как причину своей отставки, было просто смешно. А пояснил он свою отставку только лишь тем, что «достали» его журналисты, что совершенно необоснованно осудили его, замучив своими клеветническими байками и вопросами в прессе, по тому, мол, вот он и уходит…
Вышло же все вот как. У председателя облсуда жена была адвокат. А у жены-адвоката была изумительная подруга-адвокат, которая (ну просто всегда как-то так получалось) выигрывала практически все т.н. резонансные чиновничьи дела. Так вот эту подружку «проклятые репортеры» и засняли, когда та грузила в багажник служебной волги Председателя всякую продуктовую снедь из супермаркета, и пустили эти кадры в эфир. Дошло до Москвы и Курбатовскому Председателю стало нужно что-то решать…
Вот, уж во-истину, не судите, да не судимы будете...
( И что они нам там твердят про борьбу с коррупцией?)
«Гиви»
Москва. Шестидесятые. Только что принят новый уголовный кодекс РСФСР, в котором наконец-то было дано более-менее понятное, конкретное и соответствующее тому историческому моменту, общее теоретическое определение и понятие - что же теперь у нас являлось преступлением.
Согласно нового кодекса преступлением у нас стало являться «…предусмотренное уголовным законом, общественно опасное деяние (действие или бездействие), посягающее на общественный строй СССР, его политическую и экономическую системы, социалистическую собственность, личность, политические трудовые, имущественные и другие права и свободы граждан…».
В столичной гостинице «Россия» той осенью были размещены представители многих городских и районных прокуратур страны. Для повышения квалификации и с целью последующего практического внедрения новшеств на местах на курсы направлялись наиболее ответственные и перспективные сотрудники сотен прокуратур.
Гиви Кавтадзе, заместитель прокурора одной из городских прокуратур Тбилиси, попал в гостиничный номер на четырех человек вместе с прокурорским работником с берегов реки Волги Алексеем Симоновым.
И вот в пятницу после лекций, готовясь к сдаче очередного зачета, Гиви, размеренно вышагивая по номеру, наизусть зубрил законодательные новшества и с замечательным грузинским акцентом вслух повторял: «Прэступлэнием являэтся дэйствие или бездэйствие, формально подпадающее под …», потом внезапно несколько раз подряд останавливался, замолкал, о чем-то долго думал, потом ругался по-грузински – «шени дэда могет хан» - по-русски у него вылетало только лишь одно слово: «Продэшэвят !!!»
Алексея Симонова это, признаться немного раздражало, он лежал на кровати и тоже «зубрил теорию». Терпение его кончилось и он, проявляя формальное участие, как коллега - коллегу спросил у Гиви, что случилось, почему он так расстраивается, и как он мог бы ему помочь?
Гиви, продолжая через слово ругаться на родном языке, откровенно ответил, что скоро заканчивается срок следствия и у него дома, в Тбилиси, должны прекратить одно дело. Его самого на месте нет, а без него его помощники продешевят и мало возьмут за это прекращение денег при этом он возмущенно приговаривал через слово : «Шени траки могет хан !!!».
Алексею надо было учить новую науку, он хотел только тишины, и ему уже надоело слушать столь беспокойного соседа. И тогда он, желая как-то снять остроту ситуации, в шутку предложил Гиви просто на выходные слетать в Тбилиси, утрясти там все вопросы и тут же вернуться назад. Билеты были недороги, лету было часа три и все можно было успеть. Гиви аж подпрыгнул от радости и стал импульсивно благодарить Алексея за идею. Затем он мгновенно собрался и на такси махнул в аэропорт.
Вернулся он поздно вечером в воскресение, радостный, довольный с несколькими бутылками настоящего коньяка и вязанками фруктов. На вопрос Алексея – как дела, ничего не отвечал, только хитро и по-доброму улыбался говоря: «Всо хорошо дарагой, спасыбо тэбэ, всо хорошо».
Потом Гиви вновь взял в руки свой конспект и, почти по-детски, искренне и серьезно стал вновь зубрить очередные законодательные новшества, произнося с выражением и вслух заветные слова: «Прэступлэнием являэтся дэйствие или бэздэйствие…»
Послесловие. Всю эту историю, слово-в-слово автору рассказал прототип главного героя рассказа и непосредственный участник тех событий, Алексей Васильевич Горин, который ушел от нас в мир иной. Пусть земля ему будет пухом. Май 2010 года.
«Нелюбимчик»
Урал. Конец семидесятых. Маленький уральский городок, такие называют - город-завод. Директор же «главного» городского завода, являлся фактически и главой города. Таким директором был Александр Константинович Боровков, а у него был, в хорошем смысле этого слова, любимчик, секретарь заводского комитета комсомола Иван Колесник, который был замечательным человеком, прирожденным неформальным лидером и прекрасным организатором, но иногда его, скажем так, заносило.
И вот как то раз его задержали и доставили в РОВД где хотели чуть ли не возбуждать уголовное дело по хулиганству – ли, или по сопротивлению сотрудникам милиции, в общем как то вот так все и получилось. Боровкову обо всем доложили быстро. Но и прокурору города, Николаю Васильевичу Кротову, участнику Великой Отечественной войны и даже участнику (так случилось) обоих торжественных парадов на Красной площади в столице в 1941 и в 1945 годах, тоже доложили быстро, так как понимали, кого задержали, и что сейчас будет.
Директор завода Боровков позвонил Кротову тут же, ночью, прямо домой, и просто потребовал немедленно отпустить Колесника. На что Николай Васильевич набрался смелости и столь же резко ответил члену бюро обкома партии, каковым был в то время Боровков, что если потребуется, то он и его, Боровкова, арестует и что не нужно командовать прокуратурой!!!
Получился крупный скандал со звонками и многими перезваниваниями и в облпрокуратуру, и в обком партии, и т п.
Как именно все там разрешилось, не столь интересно. Конечно, Колесника не посадили, да и дело-то, кажется, быстро прекратили, а, может быть, даже и не возбуждали, суть не в этом. Просто потом, когда Николая Васильевича окончательно подкосила болезнь костей – парез, и когда он, умирая, долеживал последние дни в нашей обычной, заурядной, районной больнице, в общей палате с алкоголиками и с судимыми лицами, на кровати, стоявшей на самом сквозняке и проходе у двери в палату, ему ведь так и не «нашли» места в обкомовских медицинских супер - апартаментах…
Иногда начальственная память – страшная вещь.
«Контролька»
1978 год. Одесская область. Город Белгород-Днестровский. Городская прокуратура, вечер, пятница. В кабинете старейшего следователя городской прокуратуры, участника Великой Отечественной войны сидят практиканты, оканчивающие Высшую Следственную школу МВД СССР, на столе водка, сыр, редиска, баклажанная икра. Все, открыв рот, слушают старика, ловят и впитывают каждое его слово.
Слушатель ВСШ Панов, ярый поклонник В.С. Высоцкого, решил спросить у ветерана – могло ли быть на самом деле, как в одной из песен пел незабвенный поэт, по сюжету которой при срочном отступлении наши части расстреляли своего же, дезертира, но не до конца, и он чудом остался жив. Его подобрала потом наша похоронная команда, доставила в госпиталь, там его выходили и медсестра, вызывая его на процедуры, произносила фразу: «Эй ты, недострелённый, давай-ка на укол !!!».
И ветеран начал рассказывать, что служил он в войну в СМЕРШе и в заградотряде, отрезая пути к возможному отступления дрогнувшим регулярным частям Красной Армии, что ему приходилось лично видеть как производился сам расстрел, что такого, как в песне у Высоцкого, не могло быть, по тому как при расстреле после непосредственно залпа делались еще аж целых три контрольных выстрела и именно в голову уже, по сути, расстрелянному, превращая голову последнего в месево.
Смутные ощущения долго оставались у слушателей от этого рассказа. Что-то всех их потом непонятно и долго угнетало. И только через много лет слушатель Панов, уже вышедший к тому времени сам на пенсию, понял, в чем же было дело.
Шли годы, многое стиралось в памяти, но Панов почему-то часто в мыслях возвращался к тому разговору и он всегда стоял в памяти у Панова во всех мелких деталях. Прозрение пришло много позже. И в памяти вновь всплыло лицо и, главное, глаза ветерана во время его рассказа, которые еле заметно мерцали - то мягкостью и участливостью маститого рассказчика к благодарным слушателям, - а то ледяной жестокостью маньяка-палача, приводящего смертный приговор в исполнение. Казалось, что взор его в такие моменты как бы ничего не видел и направлен он был в какую-то одну неестественную, но очень удобную для прицеливания точку, расположенную в центре грудной клетки его собеседника.
Прошли десятилетия, но в минуты тяжелых воспоминаний этот взгляд до сих пор преследует Панова.
«Профилактика»
Начало семидесятых. Украина. Благословенная Харькiвщина. Районный центр Волчанск, три километра до границы с Белгородчиной и восемь километров до Шебекино, районного центра соседней области. Местный рай. отдел милиции тогда ну просто задолбили и в райкоме партии и рай.исполкоме, нет мол, должной профилактики, вот и преступность, мол, растет.
А в тот период как раз особенно много стали находить криминальных трупов БОМЖей - лиц без определенного места жительства, ну вот пошла волна и все тут. Регистрировать их, и возбуждать явные «висяки-глухари» да еще как нераскрытые убийства, было, как минимум, нерационально, а делать что-то было нужно...
И вот участковому Коваленко пришла в голову оригинальная идея – как навести порядок хотя бы по этой линии и хотя бы на своем участке. В один их предновогодних дней он ближе к ночи на автозаке медвытрезвителя собрал со своего участка человек шесть самых отъявленных, и негласно делающих всю «криминальную погоду», тунеядцев, и закрыл их в отстойнике своего опорного пункта недалеко от городской окраины. Ночью к нему туда подъехал его друг, дежурный по мед.вытрезвителю лейтенант Крамаренко, с которым они затолкали всех восьмерых в автозак и повезли за город.
В ту зиму как раз было очень холодно, БОМЖи были одеты кое-как, а кто-то из них даже и по-летнему, как вытащили из подвала, так и увезли. И вот, выехав на территорию соседней области, свернув на одну из проселочных дорог, и отъехав на 10-15 километров, Коваленко остановил машину, открыл дверь автозака и выкрикнул на выход первого, кто там сидел, им оказался Коля-«Сметана».
Коваленко отвел его метров за 20, оглушил того ударом рукоятки пистолета и, выстрелив в воздух, оставив Колю-«Сметану» лежать оглушенным на ледяной земле, вернулся, сел в кабину и автозак развернувшись поехал назад. БОМЖи заволновались, стали роптать, стучать по кузову.
Проехав еще с километр, Коваленко остановил машину, вновь вышел, вывел очередного БОМЖа-, так же отвел в сторону оглушил ударом пистолета по голове, выстрелил в воздух, сел в кабину и снова автозак поехал к городу, до которого было еще далеко, а второй БОМЖ, некто Гаврилов, тоже так и остался лежать на покрытом льдом асфальте.
Когда Коваленко еще через пару километров вновь остановил машину и открыл двери, внутри наступила мертвая тишина... На его окрики - выходить, никто даже не шелохнулся. Тогда он залез внутрь и сам уже силой вытащил очередного несчастного, который, полагая, что его тоже сейчас расстреляют, начал упорно сопротивляться и кричать. Однако сам Коваленко был хотя и сухопар, но жилист, и без особого труда точно так- же завершил профилактическую процедуру и с этим БОМЖем.
В город милицейский «автозак» вернулся часа через три глубокой ночью. БОМЖей в машине уже не было, все они были оставлены в чистом поле в мороз за минус 20 градусов, без одежды и в темноте. Кто-то из них все-таки дошел до города и сумел выжить, но трех-четырех человек из них так потом никто больше и не видел.
Вот и такая случалась тогда профилактика...
«Расклад Прохорова»
Конец семидесятых. Южный Урал. Таежный городок-поселок при одной из Исправительно-Трудовых колоний области. Молодой следователь Панов приехал туда в командировку допрашивать какого-то заключенного, назвавшегося свидетелем по нераскрытому делу.
После формального допроса к нему подошел ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) и попросил зайти в кабинет к хозяину, то есть к начальнику колонии, подполковнику Прохорову, которого даже подчиненные звали - «хозяин», а он не противился и откликался на это.
Иван Степанович Прохоров по годам немного не дотянул до призыва на Великую Отечественную, и к этому времени был признанным авторитетом во всем областном УИТУ. Зайдя в кабинет, лейтенант Панов, как положено, обратился к старшему по званию, но Прохоров махнул рукой и спросив, все ли следователь сделал, пригласил того за маленький столик с сейфом из которого тут же достал бутылку коньяку, лимон и копченое сало.
Прохорову настолько надоела вся своя команда, что он был рад встрече даже с «…молодяком…», но что-б только «с воли», как он любил повторять своим сотрудникам, поясняя, что они, то, ведь, по сути, тоже сидят, но только снаружи, а не внутри.
Когда заканчивали вторую бутылку и нужно было уже прощаться, Прохоров грустно сказал Панову следующее:
«Сынок, никогда мы преступность эту не переборем, ты уж мне поверь, я ведь всю свою жизнь как по волнам - по морям по зонам-лагерям протащился. И вот что я тебе скажу. В моей зоне наполнение - 600 человек-сидельцев. Была бы моя воля, я бы половину из них просто выгнал бы на волю сейчас, и все. Половину от оставшейся половины (то есть четверть от общего) я бы выпорол, а потом тоже бы и тоже бы выгнал. А вот оставшихся 150, с позволения сказать, человек, я бы вообще никогда бы отсюда не выпускал. Вот такой расклад получается, а теперь езжай, работай».
Прошли годы, судьба повсюду мотала следователя Панова, но он всегда помнил этот расклад Прохорова.
«Комиссия»
Начало третьего тысячелетия. Небольшой волжский город. Отдел ГИБДД. Средина недели. Что в тот вечер и ночь отмечали сотрудники ГИБДД уже не суть важно. Важно то, что на следующий день зайти в их рабочий кабинет, где постоянно проводилась так называемая комиссия, на которой окончательно решался вопрос виновен или не виновен водитель, было просто нельзя, такой там стоял сивушный смог.
Кабинет «Комиссии» состоял из двух смежных комнат с одним входом. В первой комнате на столе в полном беспорядке, среди непонятно как там оказавшегося мусора из ведра, в не подшитой форме лежала груда административных дел. В дальней же глухой комнате стены, пол, стол, стулья и диван были в смеси рвотной массы, пива и мочи. Стол был завален огрызками курицы-гриль, консервов, пустыми и наполненными бутылками со спиртным, остатками от селедки и другими объедками.
К 16 часам следующего дня, когда была назначена т.н. комиссия, густой перегарный амбре-аромат вчерашней грандиозной пьянки стоял столбом на весь коридор, и очередь провинившихся - кто с возмущением, кто с раздражением, а кто и с пониманием, но вынужденно обоняли его.
Члены т.н. комиссии, два офицера ГИБДД, по сути даже еще и не похмельные, а просто со вчерашнего пьяные, с убийственно-страшным запахом изо рта и от всех иных частей тела, приглашают в кабинет следующего «виновника», и туда заходит женщина.
Один из т.н. офицеров, видимо уже изрядно добавивший внутрь, широко пошатываясь встал со стула и начал искать протокол на эту женщину, вороша груду производств и при этом неловко смахнул их все со стола.
Груда бумаг рассыпалась веером по полу, и все документы перемешались между собой. Пьяный т.н. член комиссии, находясь в нескольких сантиметрах от сидящей на стуле женщины, демонстративно неэтично повернулся к ней задом, нагнулся и стал пытаться собрать с пола производства, это у него долго не получалось. Затем он, сумев схватить ворох бумаг, поднялся и нецензурно матерясь, сказал, что все, на сегодня комиссии не будет, и пусть все уходят, а он сейчас поедет на происшествие.
Женщина тихо встала и вышла, очередь нарушителей молча разошлась, а члены т.н. комиссии, даже не собрав остатки документов с пола, поехали продолжать гульбище.
Ни одной жалобы, ни на кого, никуда и ни от кого не поступило…
«Звезды золотые…»
Начало третьего тысячелетия. Всеобщий мировой кризис. Небольшой город на Волге, в котором порядка 10 действующих официальных ювелиров, один из которых пришел на консультацию к адвокату Панову по какому-то своему вопросу и, доставая из портфеля документы, случайно переложил назад в портфель небольшой целлофановый пакетик, в каких обычно хранят золотые ювелирные изделия.
Все бы ничего, но в пакетике, как профессионально сумел разглядеть адвокат, были не сережки и не кольца, не кулоны и не подвески, в них было с десяток золотых офицерских звездочек для погон.
Панов не утерпел, пошел вопреки этике и спросил ювелира, что же это за звезды? А последний, будучи весьма удовлетворен консультацией, несколько раз оговорившись и попросив соблюсти все в тайне, сказал, что у наших ГАИ-шников сейчас такая мода – носить на погонах звезды из золота «…и хорошей пробы…», как дословно выразился ювелир, с заказами на которые к нему в последнее время зачастили уважаемые представители этой службы.
Жить, конечно, стало трудновато, но не всем, и не на столько, как о том пишут…
«Ментовщика. Пусть земля ему будет пухом…»
Сергея Петровича Акулова, начальника ОБЭП, по старому ОБХСС, в небольшой волжский городок переманил начальник тамошнего УВД, с которым они ранее служили и не раз «пересекались». Начал Сергей Петрович круто, практически всем открыто в лицо говорил, что бы увольнялись по-хорошему сами, иначе он на каждого «наработает» материал на возбуждение уголовного дела и уход будет плохим.
Однако проработать в новой должности ему пришлось всего четыре месяца, как у него случился сердечный приступ, и он в 47 лет ушел от нас в Мир иной… Всякие были разговоры о причинах скоропостижной смерти руководителя самой информированной службы. Был слушок и о том, что умереть ему «помогли», но глубоко копать как-то не стали, посудили, что, мол, умер и умер, все, мол, умирают, и вот как взялись его хоронить…
Утром на оперативке зам. по кадрам сообщил личному составу такую новость и всех вывели во двор УВД, где долго стояли и ждали гроб с телом покойного, который, наконец, привезли на старенькой задрипаной «Газели», крытой тентом, торопливо выставили его из кузова на пару табуреток, замполит достал текст и личный состав приготовился к длительному и уважительному стоянию.
Однако траурная речь была всего одна и длилась она не более трех минут, больше выступающих никого не записалось, гроб тут-же как-то суетливо затолкали в кузов той же «Газели» и повезли, как говорится, к месту захоронения.
Когда грузили гроб в кузов "Газели", решили заколотить крышку гвоздями, так как везти его было нужно далеко в областной центр, где жила вся родня усопшего. Гвозди и молоток искали долго, но так и не нашли, крышку просто положили на гроб и – не больше не меньше –устно обязали водителя по ходу движения регулярно останавливаться и проверять не упала ли она и не вывалилось ли тело.
Не было ни одного цветка и ни одного венка…
Пусть земля ему будет пухом…