Глава седьмая.

ПОРЕЧЬЕ. Враги поменялись ролями. Михаил Шиманский, отворив во всю ширь избяную дверь, от порога веселым голосом отцу: – Ну, как дела, батя?! Жив-здоров? Старик сидел у окна, починял рубаху. Вскинул глаза на сына, который, не раздеваясь, стоит посреди избы, пригнувшись под матицей; одну руку в бок упер, другой за шапку держится, но с головы стянуть не торопится. Шапка на Михаиле Федоровиче новая, из меха куницы, полушубок тоже новый, дубленый, пимы – с голенищами выше колен… Все это, несмотря на тусклый свет, пробивающийся через два небольших окошка с грязными стеклами, охватил взглядом старик и, щеря в улыбке беззубый рот, сказал: – Эка-а-а! Вырядился-то!! Где так тебя оболокли?! Хформу, что ль, новую, советскую, выдали? – И так сказать можно! – Довольный произведенным на отца впечатлением, Михаил Федорович стал неспешно разболокаться: шапку – на крюк в стояке припечном, полушубок – на гвоздь в стене у порога. Пимы снимать не стал – пол в избушке всегда был холодный, будто ледяной. Отец, отложив починку, стал собирать поесть: себе и сыну. Без Миши ел редко: любил, чтоб вдвоем. – Ну, отец, – за столом уже Михаил, зачерпнув из глиняной чашки хлебова и держа с ним перед ртом ложку, – разделались еще с одними мироедами, как партийная совесть повелела! – Каво опять? – Бурцевых! Алексея-гадину изловили! Осипа-сволочину с выводком его щенячьим заарестовали, в Кондратьево будем отправлять. А там – один им путь! – Семена поймали? – Унырнул куда-то, кулачина! – Как бы со зла да отчаяния худого нам не сделал? – Волков бояться… Завтра в Осипов дом переселяться будем. Просторный, теплый. Хватит, поежились тут… Старик, отложив ложку, охмурил лоб: – Ладно ли будет? Чужое… В прок не пойдет… Рано или поздно отберут назад. – Кто отберет?! – Тот же Семен… Вдруг объявится! Осип ли возвернется… Михаил рассмеялся. Но, взглянув на отца, оборвал смех, жалостью пронзило сердце: всю жизнь в унижении и страхе, весь свой век раболепствовал перед мироедами отец. Мертвых, наверно, бояться будет. – Они, отец, теперь больше даже, чем умерли! Крепче, надежнее смерти схвачены! Умершим – кресты бы на нашем погосте глаза людям мозолили. Им теперь тут, у нас, и положенных трех аршин могильных не будет. Ничего не будет… За болотом подохнут! А здесь – никакой доброй памятки. Никаких слов, кроме как: собакам собачья смерть. – Эттость они, Бурцевы-то, вдвоем приходили, с худым, видать, делом… О тебе справлялись. Под полами что-то прятали… топоры аль ножи… Я тебе не стал сказывать, потому как до точности их намерений не знаю… Чего, думаю, зазря тебе докучать, беспокоить. – Больше не придут. – Как знать… – старик вздохнул. Подумал, шевеля бровями: – И все же в чужое жилье… – Вчера было чужое, завтра – наше! Законно! Родная наша власть за заслуги перед ней пожаловала! Как раньше-то было, поди, помнишь? Аль не застал уже… Тогда за заслуги царь дворянством жаловал и целые деревни угнетателям народа в собственность отдавал. Наша власть теперь у них, мироедов, забирает наше же! – Ну, Осип, хоть и приходил дважды с угрозами, Алексей – то ж… Токо какие они угнетатели. А мы – дворяне? – с чего-то начал раздражаться Федор Еремеевич. – Случалось, робил у Осипа… – Работал! Хребет на него гнул. Стало быть не самим им все нажито – чужим трудом! И твоим горбом тоже… – Чего напраслину-то! Помогал ему кой в чем… в страду когда. Так зався доправно расплачивался. В голод – хлебом помогал. Лопотину когда какую давал… – Обноски. Выбросить которую не жалко… И мы же им нажить их помогали. Старик больше спорить не стал, хотя с сыном был не согласен. Спросил: – Ну, а после, Миша, что же будет? Михаил понял его по-своему: – Потом остальных Войтовичей, которые супротив колхозов агитируют, выдворим из села. Давидовичей… Всех противников колхоза – к чертовой бабушке! Строить новую жизнь чтоб не мешали. – Миша, Миша… – Старик не взял больше в руки ложку. В глазах, смотрящих на сына, тоска и тревога, предчувствие беды. Об этом и заговорил: – Чует сердце, не добром все кончится. Нельзя такто с людьми, соседями своими… Сколько лет бок о бок прожили без раздоров, а во взаимной выручке и помощи… В окошко увидели Адама, подъехавшего на одноконной подводе. Адам младше Михаила на два года. Такой же высокий, тонкий, узколицый. Замолчали. Стали ждать Адама. Адам Федорович жил своей семьей. Жену взял из богатого дома Лукашенковых. Михаил к Адаму – с неприязнью, потому как тот с кулаками породнился, их руку держит. Адам – с тем же к старшему брату и отцу: досадовал на их бедность, гнушался скудобой и нечистоплотием их житья, хотя сам из этого же гайна вылез. У старика и Михаила недоумение на лицах: с чем припожаловал отщепенец, кулацкий прихвостень? Старик, кроме недоумения, увидев в глазах Михаила злые огоньки, обеспокоился за младшего, попытался смягчить своего старшего: – Ты уж, Миша, не шибко на Адама-то… Живет в справе – и ладно, и пускай себе… Никому от него худа… Мне, если правду сказать, приятственно, лестно даже… Не лайтесь за-ради Христа! Адам, прикрыв за собой скрипучую дверь, остановился у порога, привыкая к сумраку в избе. – Михаил?! Ты здесь! – через две-три секунды каким-то выкриком, и тревожным, и обрадованным. – Хорошо, что застал. В Поречье – восстание. У Михаила не дрогнул ни один мускул на лице: умел ли хорошо владеть собой, или, скорее, не дошло до сознания сказанное. Глядя недружелюбно на брата, спросил сквозь зубы: – Ну и что еще? – Лесообъездчик из Рязан Николай Смирнов приехал. Народ баламутит. Говорит, что вся волость против Советов поднялась. Кулаков выселяемых отбивают. Активистов и партийных арестовывают, к стенке ставят! Огорошил. Дошло… Лицо Михаила пошло багровыми пятнами, на лбу пот выступил: не шуточная, понял, каша заваривается. – Лукашенки твои – что?! – Не знаю, Михаил, ничего не знаю больше… Встретил на улке Смирнова, услышал от него такое – прямиком сюда. Михаил вылез из-за стола, стал торопливо одеваться. – Я на твоей лошади, – отстранил рукой с пути брата, – до сельсовета… – Не езди, Миша! – Старик-отец попытался подняться из-за стола, но не брали, не поднимали сухое тело ослабевшие ноги. Руки к нему протянул: – Никуда не надо… ховайся в подпол. Аль на чердак… Адам то же самое ему: – Не лезь на рожон! – Как ни враждовали братья, а в надвигающейся беде, нависшей смертельной опасности, сказалась родная кровь, потянулось сердце к сердцу. – Беги, Михаил, куда отсюда! Укройся на время… Михаил взглянул коротко на брата: – Опасью хорониться, от смерти не оборониться! – И хлопнул дверью. *** Николай Иванович Смирнов, извещая мимоходом встречавшихся на пореченских улицах людей о восстании в Рязанах, подъехал к подворью Степана Семеновича Седлецкого. Постучал кольцом на воротном столбе. Ждал, наблюдая в щель притвора, как вышел из дома хозяин, прошел медленно, сторожко к воротам, шагов трех не доходя до них, остановился, спросил опасливо: – Кто?.. – Чего стережешься?! – Смирнов ему бойковесело. – Отворяй! Свои-и-и… Седлецкий, признав по голосу Смирнова, вынул со стуком заворину, растворил ворота: – Въезжай, Николай. Как раз ко времени… – Что? Это самое?.. – спросил Смирнов, стоя в коробе и въезжая во двор. Прищелкнул языком: – Хозяева за стол – гости на порог?! – Оно – так и есть… – Эх ты, разма-а-асленица! Много гостей? – И на погосте бывают гости… Пришли тут по-соседски… чайку попить, а больше побалакать… Не распрягая, поставил лошадь подле колоды с овсяной половой. Прошел вслед за хозяином в дом. В прихожей у порога на скамье – навалом полушубки и шапки. Сквозь прикрытые двери горницы чуткое ухо лесника улавливает сдержанный шумок, как от осенней листвы на ветру. Хозяин приоткрыл в горницу двери: – Ну, чего уши-то прижали? Свой человек… – Что у вас, – Смирнов, бросая полушубок и шапку в общий ворох, спрашивает хозяина, – гулянка? Аль другое что? – На Степана Семеновича, стоящего у дверей горницы, косит пытливо глаза. – Почему с опаской ко мне?! – Оно… время такое, что и за своим столом тока и ждешь: налетит гусак, сглонет ни за так! – И шепотом, приставив палец к губам: – Семен Нестерович Бурцев у меня. С ссылки убег… По всему Поречью и выселкам Мишка Шиманский с Агашкой и другими активистами ищут. С ног сбились! В горнице за столом, негусто заставленным угощением, – Семен Бурцев, Давидович Яков Кириллович, Лукашенок Василий Семенович, Войтович Константин Степанович, два брата хозяина, Тумар… Ни имени, ни отчества последнего Смирнов не знал. Крепко и скоро пожимая всем руки, Николай Иванович говорит тоже скоро, глотая окончания: – Дождались, братц! Слава Бог! Немедля в Совет надо! Арестовать их, всех ваших людоедов! В Рязанах у нас… везде… конец Советской власти!.. На него смотрят с недоумением, хотя и догадываясь, и в тоже время не веря, что гонец из Рязан привез им то самое известие, которое они давно ждут, может, не совсем осознанно, но где-то под спудом было это всечасное ожидание… Вытягиваются к рассказчику шеи, краснеют от волнения лица… Степан Семенович, стуча от возбуждения горлышком бутыли о край кружки, наполнил ее хмельной брагой, не разжимая губ и не спуская глаз с Николая Ивановича, подал ему… Тот выпил, взял из тарелки щепоть квашеной капусты, стал зажевывать. Седлецкий, нажав на плечи: – Ты садись, – посадил его на скамью у стола. – Да толком нам поведай все… Не взахлеб… Смирнов, дожевав и сглотнув капусту, рассказал, что в Рязанах восстали мужики против Советов. Заступились за своих односельцев, которых назначили к высылке. Арестовали уполномоченных, коммунистов, самых ярых комбе- 319 довцев и колхозников! Организуются в отряды, чтобы идти в соседние деревни, поднимать людей на выручку своих односельцев, которых объявили коммунисты и сельсоветчики кулаками. Решились помочь людям сбросить Советы, разогнать все коммунии. Взбудоражилось застолье, будто токовище тетеревиное. Едва угомонил их Смирнов: не словесить надо! Идти арестовывать местных партийцев и сельсоветчиков, пока не пронюхали о восстании и не укрылись по разным затайкам. В кой миг вооружившись двумя ружьями хозяина, его же вилами и топором, пошли в сельсовет. Сторож дед Григорий под ружейным дулом рассказал, что председатель и секретарь сельсовета, забрав печати и какие-то бумаги, «полных два портхфеля, прытко утекли отселя». На вопрос,откуда или от кого они узнали о восстании, дед Григорий сказал, что приехавши из деревни Окунево – гонявший туда по каким-то своим надобностям – секретарь Совета привез известие о восстании – окуневских абы еще каких мужиков. Смотри-ка, обрадовались пореченские повстанцы, повсюду, стало быть, поднялся народ! Тут же было решено: братьям Седлецким с Лукашенком Василием и Яковом Давидовичем арестовать уполномоченного РИКа Кравскова, Агашку-активистку, разыскать председателя с секретарем – гдето в деревне затаились волки. Семену Бурцеву с объездчиком Смирновым и Константином Войтовичем бежать на подводе в выселки, заарестовать там людоедскую собаку Мишку Шиманского. *** Подводы, несшиеся вскачь навстречу друг дружке, не сбавляя бега, разминулись на узком проселке, скребнув слегка коробами. Михаил Федорович, бросив на встречных взгляд, когда они на мгновение поравнялись с ним, узнал в одном Костю Войтовича, в другом поблазнился ему Семен Бурцев… так долго, старательно и безуспешно им разыскиваемый. Он – не он? – гадал некоторое время с сумятно заколотившимся сердцем Михаил Федорович, оглядываясь на подводу, на быстро удаляющийся задок ее с вьющимся вослед снежком. Как раньше люто желал увидеть сбежавшего кулака-выселенца, так теперь не хотел, чтобы это был он… Но внутреннее чутье навязчиво твердило: он! Семен Бурцев! Классовый и твой личный враг! Средь бела дня… открыто скачет из Поречья в выселки… Трепыхается в груди сердце, как попавший в силки косач, череп будто обручем стискивает от охватившей сознание жуткой мысли: за мной! Это они за ним поскакали! По его душу… На какое-то время ослаб, обезволился. Выпустил из рук вожжи, не подгонял лошадь, которая, перейдя с маха на рысь, быстро замедляла бег, вот и шагом пошла… Он ни рукой, ни ногой не движет, моргает лишь глазами, ничего ими не видя, не ощущая себя ни телом, ни сознанием. Очнулся, когда въехал в улицу. Взяв в руки вожжи, свернул к подворью заместителя председателя сельсовета Борчевского Семена Павловича. Подьехав к воротам, открыл их, не спрашивая хозяина – в привычку здесь это было. Оставив посреди двора подводу, пошел в избу. Вместо здравствования, первые слова к хозяйке: – Где Семен Павлович? Хозяйка – на лавке у окна с какой-то тряпкой в руках и испуганно взирающая на него круглыми глазами. – Мишенька! – тут же узнала. Вскочила с лавки, протянула к нему руки с тем, что держала в них. – Проходи, родимый… Садись… У нас тут такое… что и ума не дашь!? Михаил Федорович проходить не торопился, смотрел от порога на хозяйку спрашивающими глазами: «Ну, говори скорее, что тут у вас? Кулаки взбунтовались?!» – Они! – поняла его немой вопрос. – Сдурели! Озверели совсем! – Жена Борчевского прикрыла тряпкой лицо, протерла под глазами. – Агафью, должно, арестовали. Полномочного из района – то ж! Председатель с секретарем куда-то успели скрыться. К нам трое этих Седлецких за своего четвертого злом поверстаться приходили. Будто мой один его на высылку отправлял?! О председателе и секретаре пытали: не знаю ли где они… – Забрали Семена Павловича? – Бог не без милости! Он, – перешла на шепот, – спрятавшись. Не сыскали… – Показала пальцем под ноги себе: – Туда, в подпол заблаговременно убрался. – А теперь – где? – И теперь – там. 320 Шиманский, приклонившись к полу, позвал: – Семен Павлович, вылазь. Это – я. Шиманский. Приподнялась западня, выставился из подпольной ямы бледный лоб с настороженными глазами: – Михаил?! Ты как проехал? Не схватили? Тут сплошной бунт! Кулачье… – Уходить из Поречья надо, – сказал Шиманский. – Не выберемся из села. – Западня поднялась выше, голова Борчевского высунулась по шею. – Они, бунтовщики, должно, пикеты уже поставили при въездах-выездах. – Пикетов нет. Только что приехал. – Просто повезло!.. Однако, знаешь, – Борчевский высунулся по грудь, держа одной рукой стоймя западню, другой убирая с усов паутину, – они, бестии, хитрые. Могли притаиться, чтоб пропустить тебя и выследить, к кому заедешь. – Ну это ты того, возомнил лишку о них! – не согласился Шиманский. – У них ума на это не хватит? – Думаешь?! – Семен Павлович перевел вопрошающий взгляд с Шиманского на жену. – Не придут, – сказала та, сама опасливо глазами с мужа на окна и дверь. – Были же раз, убедились, что нет тебя дома. – Не о себе я! – сердито пояснил жене Борчевский. И к Михайлу Федоровичу, продолжавшему стоять посреди избы: – Ты уверен, что за тобой не следили? – Думаю, что нет. – Михаил Федорович все больше чувствовал ненужным себя здесь, что зря сюда заехал. – Думаешь? – Борчевский не очень дружелюбным тоном ему. – Вот… Наворотил, – как бы обвиняя его одного, – наделал здесь с этой сплошной коллективизацией, раскулачиванием… Довели людей до края… – Не сводит укорных глаз с Шиманского. – Они, мужики наши, терпеливы до поры до времени. И если уж выйдут из себя… – Раньше-то где был с такими рассуждениями? – Михаил Федорович держит обеими руками у груди кунью шапку, тискает ее, будто это живой и противный зверек. – Ишь ведь он… Понял! Одумался! – В голосе все больше раздражения. – Мужики, говоришь, наши?! Какие они наши… Кулачье, мироеды головы подняли, рукам волю дали. И – что?! – Ударил шапкой о стол. – Прихлопнем! За день-другой дадим укорот, поснимаем головы! – Кто даст-то?! Они всех… весь актив, коммунистов заарестовали! – Милиция из Муромцева прибудет. Войско вышлют из Барабинска! – голос у Михаила Федоровича был уверенный. В душе же мало верил в то, что говорил, и ободрял больше себя, чем Борчевского. Семен Павлович горько усмехнулся: – Пока красные да милиция – они тут нас растерзают. Шиманский, затоптавшись на месте и натягивая на голову шапку, высказал хозяину то, что пришло на ум сейчас и еще раньше на язык просилось: – Трус ты. И не коммунист! Не знал, не подозревал… Метлой бы тебя из партии! Уйду. Уеду… Не бойся, не подставлю… А ты беги, падай в ноги кулакам, оправдывайся. Вали все на Шиманского. – Лишнее ты, Миша, – миролюбивее ему Борчевский. – К кулакам мне бежать не с руки. А коммунист я такой же, как и ты. И тебя не гоню… – Помолчал, глядя на жену. Повернулся опять к Шиманскому. – Оставайся. Вместе будем… как уж там выйдет. – Поеду! – решительно сказал Шиманский. – Ох, Миша! – хозяйка глядит на Шиманского с явным сердоболием. – Что тебе посоветовать?.. На моего-то хоть не гневайся, в растерянности он… А тебе… И ехать – опасно, и у нас – не ладно. И нам – как?.. По дороге убьют, у нас ли в дому – и так, и этак грех на нас будет… и не скажешь, который больше… – А меня, – Семен Павлович супруге с обидой, – тебе не жалко?! Вас не тронут… Вон их еще трое на печи… Михаила, если здесь застанут… За укрывательство… Зверем ведь его люди прозвали, собакой людоедской! – Что-то перевернулось в голове Борчевского. – За него меня без всякого якова на вилы насадят! – Бывайте здоровы, – Михаил Федорович пошел к дверям. – Погоди! – Совсем на раскоряку ум у Борчевского. Сжалился ли над Шиманским, заопасался ли его мести больше кулацких вил, когда восстановится Советская власть. – Куда средь бела дня? Дождись потемок. Давай пока вместе в подполье…