Глава пятнадцая .

ПОРЕЧЬЕ. Убийство Шиманского.На пореченских улицах тихо-мирно. Будто ничего не переменилось, никакого кулацкого бунта нет. Советская власть на своем месте, стоит крепко. Выйдя от Борчевского, не подав хозяевам вида, что озлобился на них, затаил в сердце обиду: ну, погодите, расправимся с бунтовщиками, наведем порядок, разберемся и с вами, всякими борчевскими. Отвязывая от коновязи Гнедуху, Михаил Шиманский мучительно размышлял: что делать сейчас, в это смертельно опасное для него время? На хутор возвращаться – не годится. Седлецкие там да Бурцевы – и гадать не надо – охотятся уже за ним, засаду устроили. Поймают – и в этом не сомневался – в клочья разорвут. Душу из отца, поди, за него вытряхивают: где твой Мишка?! Плохо придется старику, убить могут. Только отцу – что… Пожил свое. Он же, Михаил, можно сказать, только начал. Свет в очах забрезжил при Советской власти. А впереди там – такое изумительно прекрасное видится, что при одной думке о будущем дух захватывает. Гора будто там, в недалеком будущем, из бриллиантов… И вот он на самой ее вершине, откуда открывается широко-широко, далеко-далеко светлый-пресветлый мир. И он весь – у него под ногами! На золотых тарелках несут ему золотые яблоки. В хрустальном блюде – щти наваристые, дух от тех щтей – что тебе от сада цветущего! Все это с поклоном ему добрые молодцы: кушайте, Михаил Федорович, заслужили! Бокал ему со сверкающими, как звезды, гранями, до краев наполненный зеленым вином: пей, дорогой товарищ, неколебимый борец за власть Советскую, вызволивший из-под гнета царского и кулацкого мильены бедняков! «Вот – наряд-справа тебе! – Две красавицы писаные подносят ему пиджачную пару с золотыми пуговками. – Носи! Защитник наш, заступник, построивший нам коммунизм, в котором ни нужды, ни заботы, ни трудов, ни работы – все машины! А ты пей-гуляй! Надоело – лежи да в потолок поплевывай!..» «Вот люди, – удивляется Михаил Федорович, – счастья себе не желают! Их к свету тянешь, а они в нору свою грязную лезом лезут. Хотя тоже…» К свету-то тянет он с подельниками не всех, а лишь бедных да покладистых. Богатеев и всех супротивников новой жизни они просто истребляют, иногда скрепя сердце. Червячок такой поганенький в мозгу шевелился, будил что-то похожее на совесть: «уничтожать одних за-ради счастья других… это как-то… Чего как-то?! – давил в себе этого червя-гаденыша. – Извечно: кто мешает, того бьют! Теперь вот ты бандитам мешаешь. Поймают, убьют, не пожалеют! Судить да рядить долго не будут. Тут так: или они нас, или мы их!.. Надо было еще беспощаднее, круче с ними… Давно весь этот сорняк вырвать с корнем. Возились с мироедами, убеждали, агитировали. Кого?! Кулаков… Нет, если он кулак, то в ладонь не разогнется по своей воле!» И все же, что сейчас-то ему… Куда? К кому ткнуться, переждать смуту… Убежден был, что не сегодня-завтра бунт подавят… Прикрывая лицо воротником, чтоб не узнал его кто из случайных встречных, от подворья Семена Борчевского поехал неторопко – все еще не определившись куда – просто вдоль улицы. На ней – никого. Одни припозднившиеся воробьи роются в конских яблоках, с недовольным гвалтом слетают перед лошадью. Проехав четыре подворья, свернул почти машинально к пятому. Здесь, в покосившейся избушке, без надворных построек и каких-либо ограждений, живет активистка Агашка. Привязывая лошадь к столбику подле входа в избу – столбик уцелел в одиночестве от какойто стоявшей здесь ранее постройки, – думал: вот живет несчастная женщина. И никому почти всю жизнь до нее дела не было, ни от кого сочувствия… Хотя сама Агашка никакой жалости не просит и не приемлет. Невоздержанная на язык, непревзойденная во всем Поречье ругательница: любого состязателя так отчихвостит, что тот на всю жизнь закажет себе связываться с ней… Характера крутого, однозначного: каждого богатея люто ненавидит. Замужем не была… Как же ее по отчествуто? по фамилии?.. Вспомнить, как ни тужил ум, не мог; не часто, должно быть, называли ее по фамилии и отчеству. Зайдя в избу, привыкал с минуту к ее сумраку, пока не прояснились справа топчан-кровать, впереди в узком межоконье голый стол, скамейка подле… Слева – печка, на ней что-то лохматое шевелится. Угадав в этом лохматом хозяйку, сказал: – Ну, здорово. Чего средь дня на печи?! – Миша?! – Зашевелилась живее, слезая. – Так чего мне? Вольный казак! Куры не кудахчут, корова не мычит! Кулацкую – с осени заколотую – доедаю… Ты-то чего? Как?! Михаил Федорович прошел вперед, пригибая голову под низким потолком, присел на скамейку. Вынул кисет. Слезшая с печки Агашка подошла, запустила руку в кисет… Скрутили самокрутки. Задымили. – Не знаю, как и быть, – после затяжной паузы ответил каким-то обреченным голосом Михаил. – На выселок к себе ехать опасно. Кулачье наше ненавидит меня. Где-то бы надо переждать… Думаю, что кончат с бандитами не позже завтрашнего дня. – Это когда оно еще, завтра-то, придет… – С прихлипом сосет самокрутку Агашка, постукивая о пол опорками на босу ногу, ужимается от холода худеньким телом, укутавшись в большую затасканную тряпку с головой. – А сегодня… Как я знаю, кулаки арестовали уполномоченного РИКа товарища Кравского, председателя сельсовета Михаила Адамовича. Многих активистов… Жду вот, – дернула испитым личиком вызывающе, – пусть приходят! – Показала глазами под топчан: – Топор про них заготовлен! Походит по бандитам! Отсеку кочаны!! Михаил Федорович смотрит на Агашку с тяжелыми мыслями: пустая бабенка… Такой вздор несет! А ведь на собраниях или при раскулачиваниях – какой пыл-огонь из нее хлещет! Какая убежденность в словах: «Товарищи, двинемся дружным строем к новой жизни!» «Позор и про- 315 клятье мировой буржуазии и местным кулакамкровососам!» «Дурную траву – с поля вон!» Усмехнулся: попугайство это у нее. Своего-то разумного – ни капельки… Ишь, собралась вооруженным мужикам головы рубить, будто за спиной ее – как прежде при раскулачивании – милиционеры с наганами. Просидел у Агашки до густых потемок. После третьей самокрутки долго вглядывался через окно в улицу. Ничего за чернильной тьмой не проглядывается. Решил ехать под покровом этой темноты домой. Отца повидать… Если все с ним благополучно, посоветоваться… Может, Адам, младший брат, прихвостень кулацкий, в чем поможет. Ведь как ни крути, а свой своему – поневоле друг. * * * Возвращалась семья Александра Бурцева из кондратьевской пересылки на подводе Седлецкого Александра Семеновича в одном коробе с семьей его. – Принимай семейство! – весело кричит из-за оградья Александр Седлецкий. – Мать их перетак, коммунистов, души хоть не успели вынуть – все живы-здоровы! Самих теперь, собак кровавых, под арест мужики сажают! – В голосе задор веселый, а в глазах все еще какая-то непроходящая тоска. Выбежал на крик Александр Нестерович, охватил руками жену и кучу детей в коробе, заплакали-заголосили всей гурьбой. – Ну, полно вам, – морщится Седлецкий. – Все уладилось, чего реветь-то?! Мои вон тож в подвыв вам! Буде… – И то правда, – улыбается сквозь слезы неловкой улыбкой Надежда. – Бог не попустил… Слава те, Господи, вот и дома… – Пустой наш дом-то, – говорит Александр Нестерович, выискивая глазами меж Седлецких своих детишек и вынимая их из короба. – Одни стены. Все растащили. На дворе – ни рогов, ни хвоста. До последней курицы увели-утащили… – У нас там – как? – Наставил встревоженные глаза на Александра Бурцева Александр Седлецкий. – Тож, поди, голым-голо?! – Не знаю, не видел. Думаю, вычистили… – Ну, живоглоты! – Вскочил Седлецкий на подводу, погнал с места на мах лощадь к очагу своему. – Неуж ничего не оставили?! Чтоб вам подавиться чужим! …Надежда робко-боязливо оглядывает пустые стены дома своего. К тому же холодно… – Господи, – крестится на угол, где были иконы, теперь одна надломленная божничка, – ровно склеп какой! Как же мы будем?!. – Ничего, – успокаивает ее Александр Нестерович, – сейчас печку затопим… Дровишки-то хоть оставили. Обогреемся. Ребят-то не разболокай пока. – Какое разболакивание… – Пойду завтра в сельсовет. Найду, разыщу все свое… – Где уж все-то… Хоть бы чашки-ложки, стол, скамейку… Ведь – подчистую!.. Кто же это?! – И – соседи… – Александр Нестерович вздохнул тяжко, подтапливая печь. – На Шиманских вот показывают… Ходили к ним с Осипом, не застали ни Мишки, ни старика. Из Поречья Борчевский с Агашкой еще тут похозяйничали. Мишка Войтович… Печь уже весело гудела, но в избе еще не чувствовалось тепла, как прибежал Александр Седлецкий. С вилами в руках. Без шапки. Глаза одичалые. – Але-е-екса-а-андр! Ни-и-иче-е-его! Пустой! Одни стены оставили! Как жить-то?! Ни горсти муки, ничего другого… Дети же у меня малые… Пошли! Давай к Шиманским… спрос учиним! – Ходили мы с Осипом. Топором башки посечь хотели и отцу, и сыну. Никого не застали. Избушка колом подперта… – Сейчас только видел старика Федора, прошастал от сына Адама к своему подворью. – Ну-у-у?! – Александр Нестерович шапку в охапку, полушубок на одно плечо, в руку топор. – Давай быстро туда!.. Дверь в избу Федора Шиманского была на внутреннем запоре, который с треском сломался от небольшого усилия Александра Бурцева. В избе на столе горит лампа-коптилка. Федор Еремеевич стоит посреди пола на коленках, молится. На вошедших не обращает внимания. Истово крестится, бьет лбом о пол. Седлецкий с Бурцевым стояли какое-то время у порога. Первым обнаружил обман Александр Бурцев: – Ты смотри, куда он молится?! В пустой угол! – Верно! Так ведь слух был, что Мишка его иконы порубил и в печке сжег! – Ты вот что, Федор Еремеевич, – Бурцев взял старика за ворот рубахи, – ты нам пыль в глаза не пущай! Какой ты верующий – знаем! Учуял, чем запахло – за Бога вздумал спрятаться! Перед людьми лукавишь и Бога в обман ввести думаешь! – За расползающийся с треском ворот рубахи подтащил старика к лавке: – Вот, сиди пока тут… И говори, где твой кровопивец?! Скажешь, ничего тебе не сделаем. Врать аль запираться будешь – пеняй на себя! – У себя дома… где ж ему еще?.. – голос старика гугнивый, с дрожью. – Токо что сам от него… – Ты о ком это? – Звестно дело, об Адаме. Он ваш дружок… – Адам нам не нужен. – Вот старик! – удивленно покачал головой Седлецкий. – Двух родил-вырастил. А ровно от разных отца-матери! Один – человек как человек, другой – хужее собаки! – Тупо сковано – не наточишь, глупо рождено – не научишь! – Бурцев придерживает одной рукой за плечо готового свалиться с лавки старика. – Сказывай, где Мишка?! И не придуривайся - будто он сидеть не может! – Хлопнул другой рукой его по плешине. Старик как бы от этого хлопка окреп, сказал более твердым голосом: – Чего про Мишу пытаете?! Надысь с Осипом приходили, соседи сказывают… Я сына не пасу. Он давно сам с усам. – Видели твоего Мишку… – Где видели, там и шукайте. Дома – нетути… Оставили старика на лавке. Сели на скамейку подле печки. Совещаться стали: как быть? Посидеть до утра в засаде: может, явится. – Не явится, – сказал старик. – Миша напоминал ранее, что в райцентр, Муромцево, поедет. – Не врешь, Федор Еремеевич? – Бурцев ему. – Стар, чтоб врать. И Бог не даст… – перекрестился на пустой угол. – Бога оставь! – сказал Седлецкий. – У тебя тут им и не пахнет. Иконки разрубили на щепы и сожгли! А он, Бог, обо всем ведает… Посовещавшись, решили, что старик, может и не врет. Собрались было покрепче попытать его, да как-то посовестились: пусть и безбожник, но человек старый… Хотя отлупить такого нечестивца – невелик грех, однако рук марать не захотелось… – Ладно, старик, – поднялся со скамьи Александр Нестерович, – что с тебя возьмешь… Скоро сам, без нас, ноги протянешь! А звереныш твой все равно не уйдет от нас. Из-под земли достанем… и туда же заколотим! …На свету в окно к Александру Бурцеву негромко постучали. Он поднялся, мягко ступая, чтоб не потревожить спящих, подошел к окну. Там – узнал сразу – с заженным фонарем Александр Седлецкий. Подает ему знаки, чтобы скорее вышел к нему. Когда Александр Нестерович, кое о чем уже догадываясь, наскоро одевшись, вышел за ворота, Седлецкий, указывая в сторону подворья Шиманских, сказал перехваченным от возбуждения голосом: – Дома!.. Мишка приехал… Санный след… Вишь, снежок прошел совсем недавно. Свежий след прямиком в ограду к ним! Проследил до самых ворот… Айда туда!! Александр Нестерович, вместо того, чтобы бежать к Шиманским, повернул было обратно в свои ворота: – Дробовик… аль топор прихватить… – Когда с этим? Удерет! – Ладно. Побежали! В синем разливе рассвета вдоль улицы хорошо был виден на свежевыпавшем снегу след, идущий к подворью Шиманских. Осторожно, не скрипнув калиткой, прошли во двор. Здесь снег истоптан. Подводы не видно. Лишь где стояла она – натрушено сено. Отсюда санный след пошел к сараюшке, стоящей в отдалении от избы без какоголибо ограждения. Выбежали за нее. След, обогнув сараюшку, потянулся по уброду в сторону пореченской дороги. – Тебя с фонарем углядел?! – упрекнул Седлецкого Александр Нестерович. – Надо же было с огнем ему… Слепой, что ль?! Убежал ведь! – Далеко не уйдет! Нагоним. У Станислава Войтовича свадьба. Сына женит. Подле двора две запряжки стоят… Побежали к Войтовичам. У ворот действительно стояли две одноконки: уезжать ли готовились гости, приехали ли только… – Станислав! – Александр Нестерович, вскочив на ближние к нему сани, увидел выходящего из ворот Станислава Войтовича. – Только что из хутора Мишка Шиманский в бега ударился! Станислав Степанович тотчас поняв, что к чему, заскочил в сани к Бурцеву, крикнул появившемуся в воротах брату: 317 – Константин, давай с нами! Шиманского ловить… На вторую подводу вскочили Константин Войтович и гость из Ковызы Криворотов Даниил. – Оружие бы надо, – стоя в передке саней, нахлестывая вожжами и без того взявшего с места на полную рысь коня, сказал Бурцев Войтовичу. – У Криворотова в повозке ружье! Дорога от выселок, запорошенная недавно прошедшим снегом, слабо проявляется в брезге раннего утра, однако санный след виден четко. – В Поречье забежит, потеряем… – Никуда не денется! Спят там еще, не затопчат следа. След не пошел в Поречье, свернул в малоприметный отвилок. – Куда это?! – На заимку, должно, за сеном. – До сена ему сейчас?! Погнали по отвилку. Вскоре поняли: на деревню Чепляровку ударился Шиманский. – Не уйдет! – Станислав Степанович, как и Бурцев, стоит на ногах, держится за его бока, дышит часто и шумно в затылок. – Лошадь у него, – сетует Бурцев, – брата Семена Гнедуха, резвая холера, не догнать… – Он ее заездил. Заморил. Долгой гоньбы не выдержит. Проскакав три-четыре версты по свертку, увидели впереди подводу. – О-о-он! – сжал руками бока Александра Нестеровича Станислав Войтович, затопал на месте ногами. – Он, зверюга! – голос сиплый от волнения. Такой бывает у него, охотника-зверолова, когда матерого зверя берет: вот-вот он его… – Гра-а-абя-я-ят?! – заорал дуром на лошадь Александр Бурцев, хлестанул ее кнутом. – Наддай! Вот о-о-он!! Хватил во весь мах добрый кулацкий конь, испуганный больше кнута диким голосом возницы. В кой миг настигли подводу Шиманского. – Стой, гадина! – Обошли впритир сани, заступили беглецу путь. Сзади подкатили Криворотов с Константином Войтовичем. Обложили! – Ну, гавнюк! – Идут к сидящему в разваленках на клочке сена Шиманскому с первой подводы Бурцев со Станиславом Войтовичем. – Что, стерва?! Ответ держать пора приспела… – От задней подводы Криворотов с Константином Войтовичем. Михаил Федорович вертит туда-сюда головой, смотрит затравленно на идущих к нему с двух сторон мужиков. Знает доподлинно… видит воочию смерть свою… что сейчас вот – не станет его. Вернее, не будет этого милого леса – дремотноторжественного, сине-ласкового неба над головой, красного солнышка, розовые лучики которого выставились светло-весело из-за сосен в небушко, осветили-изукрасили облачко одинокое, мирнозадумчиво плывущее над тихим лесом, над снегом белым, над дорогой вилючей, над ними… Ничего этого для него не будет. Но как так? Не может же ничего не быть?! Вот он, Миша Шиманский, живая, мятущаяся душа среди всего этого, ищущая справедливости и ничего больше… Ну, раскулачивал мироедов, ссылал за болото с их кулацкими выводками. Так за-ради того, чтоб всем остальным лучше жилось, чтоб не мешали людям строить новую жизнь, идти в светлое будущее. И потом не своей же волей, вернее, не по своей придумке какой… – Константин Степанович… Александр Нестерович, дядя Станислав… Соседи дорогие.., – голос хриплый, с дрожью. – Что вы? Надо вам что от меня?.. – Душу твою пакостную, мать ее так! Вытряхнуть ее, поганую из тебя! – За что? Что я вам?! – Он спрашивает… Аль память отшибло?! – Не сам я… Не от себя. Заставляли… – Заставляли? Аль не видели, как ты без мыла лез коммунякам в задницу?! Теперь затрясся, Каин, как осиновый лист! – Да что с ним попусту! – Александр Бурцев схватил за ворот Шиманского, стащил с саней, посадил на дорогу. Ударил кулаком по голове. – Вот тебе за раскулачивание! И другой раз: – За всех сосланных, живых и погибших там! – Ну, ты ровно его исповедуешь! Проповедь читаешь… Дай-ка, – протянул руку к ружью Криворотова Войтович Константин. Взял ружье, ткнул дулом в живот Шиманскому. – За то, что грабил до последней курицы!.. Тебя, как коршуна-цыплятника… – Постой, – Бурцев забрал ружье у Константина. – Заряд на него еще тратить… Вот что ему надо! – Коротко размахнувшись, ударил торцом ложи Михаилу Федоровичу меж лопаток. 318 Тот, дернувшись телом, повернулся лицом к Бурцеву, смотрит со смертельным страхом: – Александр Нестерович… Мужики, простите за-ради Христа! – Ишь он… Иконы порубил, сжег… И – за-ради Христа?! Нет у тебя Христа! Дай-ка, – выхватил из рук Бурцева ружье Станислав, – гадину ползучую! – ударил прикладом по затылку. Шиманский качнулся, но не повалился. – Ишь он, крепкий змей! – Станислав, размахнувшись будто оглоблей, хлестанул Шиманского по плечу. Плечо тут же повисло. Ложа сломалась. – Ну что ты наделал?! – Криворотов хотел забрать свое ружье у Станислава. – Изломал ведь! Оставил без ружья!! – Не лезь, Данила! – оттолкнул его вошедший в раж Станислав. – К черту ружье твое! За гада этого, за смерть его, я тебе оба своих отдам! Он стал тыкать то поломанной ложей, то концом дула в голову, грудь, живот завалившемуся на спину Шиманскому. – Готов! – сказал Константин. – Дышит, сволота! – показал Бурцев на выдуваемые изо рта Шиманского кровяные пузыри. – Сдохнет! – Даниил Криворотов забрал поломанное ружье у Станислава. – Давай хоть, что осталось. – Стал утирать с него кровь о снег придорожный, окрашивая его в ярко-красный цвет. – Ишь ить что он с ним… – Старался не смотреть на кровянистый снег, вызывающий тошноту, сосредоточив внимание на поломанном ружье. – Столько мастеру за ремонт отдать… – С этим – что? – Константин Семенович глядит как-то недоуменно на распластанного Шиманского, все еще, может быть, не веря, что нет больше в живых этого человека, и никогда – ни ныне, ни после – не придет он с описью имущества, с бумагой о выселении. – Пусть валяется! – сказал Бурцев. Пошел к лошади Шиманского. – Нечего ей здесь стоять. – Погладил Гнедуху по морде, похлопал по ребристому боку. – Выхудала-то! У братухи никогда такой не была… Взяв под узды, развернул в обратную сторону, обвел обочь подводы Криворотова, привязал к головяшкам саней вожжи, хлестнул кнутиком: – Ну, давай, иди, куда тебе лучше… Лошадь тронулась, пошла неторопким шагом, покачивая головой, будто размыкивая какую-то свою печаль-заботу. Глава пятнадцая ПОРЕЧЬЕ. Убийство Шиманского На пореченских улицах тихо-мирно. Будто ничего не переменилось, никакого кулацкого бунта нет. Советская власть на своем месте, стоит крепко. Выйдя от Борчевского, не подав хозяевам вида, что озлобился на них, затаил в сердце обиду: ну, погодите, расправимся с бунтовщиками, наведем порядок, разберемся и с вами, всякими борчевскими. Отвязывая от коновязи Гнедуху, Михаил Шиманский мучительно размышлял: что делать сейчас, в это смертельно опасное для него время? На хутор возвращаться – не годится. Седлецкие там да Бурцевы – и гадать не надо – охотятся уже за ним, засаду устроили. Поймают – и в этом не сомневался – в клочья разорвут. Душу из отца, поди, за него вытряхивают: где твой Мишка?! Плохо придется старику, убить могут. Только отцу – что… Пожил свое. Он же, Михаил, можно сказать, только начал. Свет в очах забрезжил при Советской власти. А впереди там – такое изумительно прекрасное видится, что при одной думке о будущем дух захватывает. Гора будто там, в недалеком будущем, из бриллиантов… И вот он на самой ее вершине, откуда открывается широко-широко, далеко-далеко светлый-пресветлый мир. И он весь – у него под ногами! На золотых тарелках несут ему золотые яблоки. В хрустальном блюде – щти наваристые, дух от тех щтей – что 314 тебе от сада цветущего! Все это с поклоном ему добрые молодцы: кушайте, Михаил Федорович, заслужили! Бокал ему со сверкающими, как звезды, гранями, до краев наполненный зеленым вином: пей, дорогой товарищ, неколебимый борец за власть Советскую, вызволивший из-под гнета царского и кулацкого мильены бедняков! «Вот – наряд-справа тебе! – Две красавицы писаные подносят ему пиджачную пару с золотыми пуговками. – Носи! Защитник наш, заступник, построивший нам коммунизм, в котором ни нужды, ни заботы, ни трудов, ни работы – все машины! А ты пей-гуляй! Надоело – лежи да в потолок поплевывай!..» «Вот люди, – удивляется Михаил Федорович, – счастья себе не желают! Их к свету тянешь, а они в нору свою грязную лезом лезут. Хотя тоже…» К свету-то тянет он с подельниками не всех, а лишь бедных да покладистых. Богатеев и всех супротивников новой жизни они просто истребляют, иногда скрепя сердце. Червячок такой поганенький в мозгу шевелился, будил что-то похожее на совесть: «уничтожать одних за-ради счастья других… это как-то… Чего как-то?! – давил в себе этого червя-гаденыша. – Извечно: кто мешает, того бьют! Теперь вот ты бандитам мешаешь. Поймают, убьют, не пожалеют! Судить да рядить долго не будут. Тут так: или они нас, или мы их!.. Надо было еще беспощаднее, круче с ними… Давно весь этот сорняк вырвать с корнем. Возились с мироедами, убеждали, агитировали. Кого?! Кулаков… Нет, если он кулак, то в ладонь не разогнется по своей воле!» И все же, что сейчас-то ему… Куда? К кому ткнуться, переждать смуту… Убежден был, что не сегодня-завтра бунт подавят… Прикрывая лицо воротником, чтоб не узнал его кто из случайных встречных, от подворья Семена Борчевского поехал неторопко – все еще не определившись куда – просто вдоль улицы. На ней – никого. Одни припозднившиеся воробьи роются в конских яблоках, с недовольным гвалтом слетают перед лошадью. Проехав четыре подворья, свернул почти машинально к пятому. Здесь, в покосившейся избушке, без надворных построек и каких-либо ограждений, живет активистка Агашка. Привязывая лошадь к столбику подле входа в избу – столбик уцелел в одиночестве от какойто стоявшей здесь ранее постройки, – думал: вот живет несчастная женщина. И никому почти всю жизнь до нее дела не было, ни от кого сочувствия… Хотя сама Агашка никакой жалости не просит и не приемлет. Невоздержанная на язык, непревзойденная во всем Поречье ругательница: любого состязателя так отчихвостит, что тот на всю жизнь закажет себе связываться с ней… Характера крутого, однозначного: каждого богатея люто ненавидит. Замужем не была… Как же ее по отчествуто? по фамилии?.. Вспомнить, как ни тужил ум, не мог; не часто, должно быть, называли ее по фамилии и отчеству. Зайдя в избу, привыкал с минуту к ее сумраку, пока не прояснились справа топчан-кровать, впереди в узком межоконье голый стол, скамейка подле… Слева – печка, на ней что-то лохматое шевелится. Угадав в этом лохматом хозяйку, сказал: – Ну, здорово. Чего средь дня на печи?! – Миша?! – Зашевелилась живее, слезая. – Так чего мне? Вольный казак! Куры не кудахчут, корова не мычит! Кулацкую – с осени заколотую – доедаю… Ты-то чего? Как?! Михаил Федорович прошел вперед, пригибая голову под низким потолком, присел на скамейку. Вынул кисет. Слезшая с печки Агашка подошла, запустила руку в кисет… Скрутили самокрутки. Задымили. – Не знаю, как и быть, – после затяжной паузы ответил каким-то обреченным голосом Михаил. – На выселок к себе ехать опасно. Кулачье наше ненавидит меня. Где-то бы надо переждать… Думаю, что кончат с бандитами не позже завтрашнего дня. – Это когда оно еще, завтра-то, придет… – С прихлипом сосет самокрутку Агашка, постукивая о пол опорками на босу ногу, ужимается от холода худеньким телом, укутавшись в большую затасканную тряпку с головой. – А сегодня… Как я знаю, кулаки арестовали уполномоченного РИКа товарища Кравского, председателя сельсовета Михаила Адамовича. Многих активистов… Жду вот, – дернула испитым личиком вызывающе, – пусть приходят! – Показала глазами под топчан: – Топор про них заготовлен! Походит по бандитам! Отсеку кочаны!! Михаил Федорович смотрит на Агашку с тяжелыми мыслями: пустая бабенка… Такой вздор несет! А ведь на собраниях или при раскулачиваниях – какой пыл-огонь из нее хлещет! Какая убежденность в словах: «Товарищи, двинемся дружным строем к новой жизни!» «Позор и про- 315 клятье мировой буржуазии и местным кулакамкровососам!» «Дурную траву – с поля вон!» Усмехнулся: попугайство это у нее. Своего-то разумного – ни капельки… Ишь, собралась вооруженным мужикам головы рубить, будто за спиной ее – как прежде при раскулачивании – милиционеры с наганами. Просидел у Агашки до густых потемок. После третьей самокрутки долго вглядывался через окно в улицу. Ничего за чернильной тьмой не проглядывается. Решил ехать под покровом этой темноты домой. Отца повидать… Если все с ним благополучно, посоветоваться… Может, Адам, младший брат, прихвостень кулацкий, в чем поможет. Ведь как ни крути, а свой своему – поневоле друг. * * * Возвращалась семья Александра Бурцева из кондратьевской пересылки на подводе Седлецкого Александра Семеновича в одном коробе с семьей его. – Принимай семейство! – весело кричит из-за оградья Александр Седлецкий. – Мать их перетак, коммунистов, души хоть не успели вынуть – все живы-здоровы! Самих теперь, собак кровавых, под арест мужики сажают! – В голосе задор веселый, а в глазах все еще какая-то непроходящая тоска. Выбежал на крик Александр Нестерович, охватил руками жену и кучу детей в коробе, заплакали-заголосили всей гурьбой. – Ну, полно вам, – морщится Седлецкий. – Все уладилось, чего реветь-то?! Мои вон тож в подвыв вам! Буде… – И то правда, – улыбается сквозь слезы неловкой улыбкой Надежда. – Бог не попустил… Слава те, Господи, вот и дома… – Пустой наш дом-то, – говорит Александр Нестерович, выискивая глазами меж Седлецких своих детишек и вынимая их из короба. – Одни стены. Все растащили. На дворе – ни рогов, ни хвоста. До последней курицы увели-утащили… – У нас там – как? – Наставил встревоженные глаза на Александра Бурцева Александр Седлецкий. – Тож, поди, голым-голо?! – Не знаю, не видел. Думаю, вычистили… – Ну, живоглоты! – Вскочил Седлецкий на подводу, погнал с места на мах лощадь к очагу своему. – Неуж ничего не оставили?! Чтоб вам подавиться чужим! …Надежда робко-боязливо оглядывает пустые стены дома своего. К тому же холодно… – Господи, – крестится на угол, где были иконы, теперь одна надломленная божничка, – ровно склеп какой! Как же мы будем?!. – Ничего, – успокаивает ее Александр Нестерович, – сейчас печку затопим… Дровишки-то хоть оставили. Обогреемся. Ребят-то не разболокай пока. – Какое разболакивание… – Пойду завтра в сельсовет. Найду, разыщу все свое… – Где уж все-то… Хоть бы чашки-ложки, стол, скамейку… Ведь – подчистую!.. Кто же это?! – И – соседи… – Александр Нестерович вздохнул тяжко, подтапливая печь. – На Шиманских вот показывают… Ходили к ним с Осипом, не застали ни Мишки, ни старика. Из Поречья Борчевский с Агашкой еще тут похозяйничали. Мишка Войтович… Печь уже весело гудела, но в избе еще не чувствовалось тепла, как прибежал Александр Седлецкий. С вилами в руках. Без шапки. Глаза одичалые. – Але-е-екса-а-андр! Ни-и-иче-е-его! Пустой! Одни стены оставили! Как жить-то?! Ни горсти муки, ничего другого… Дети же у меня малые… Пошли! Давай к Шиманским… спрос учиним! – Ходили мы с Осипом. Топором башки посечь хотели и отцу, и сыну. Никого не застали. Избушка колом подперта… – Сейчас только видел старика Федора, прошастал от сына Адама к своему подворью. – Ну-у-у?! – Александр Нестерович шапку в охапку, полушубок на одно плечо, в руку топор. – Давай быстро туда!.. Дверь в избу Федора Шиманского была на внутреннем запоре, который с треском сломался от небольшого усилия Александра Бурцева. В избе на столе горит лампа-коптилка. Федор Еремеевич стоит посреди пола на коленках, молится. На вошедших не обращает внимания. Истово крестится, бьет лбом о пол. Седлецкий с Бурцевым стояли какое-то время у порога. Первым обнаружил обман Александр Бурцев: – Ты смотри, куда он молится?! В пустой угол! – Верно! Так ведь слух был, что Мишка его иконы порубил и в печке сжег! 316 – Ты вот что, Федор Еремеевич, – Бурцев взял старика за ворот рубахи, – ты нам пыль в глаза не пущай! Какой ты верующий – знаем! Учуял, чем запахло – за Бога вздумал спрятаться! Перед людьми лукавишь и Бога в обман ввести думаешь! – За расползающийся с треском ворот рубахи подтащил старика к лавке: – Вот, сиди пока тут… И говори, где твой кровопивец?! Скажешь, ничего тебе не сделаем. Врать аль запираться будешь – пеняй на себя! – У себя дома… где ж ему еще?.. – голос старика гугнивый, с дрожью. – Токо что сам от него… – Ты о ком это? – Звестно дело, об Адаме. Он ваш дружок… – Адам нам не нужен. – Вот старик! – удивленно покачал головой Седлецкий. – Двух родил-вырастил. А ровно от разных отца-матери! Один – человек как человек, другой – хужее собаки! – Тупо сковано – не наточишь, глупо рождено – не научишь! – Бурцев придерживает одной рукой за плечо готового свалиться с лавки старика. – Сказывай, где Мишка?! И не придуривайся - будто он сидеть не может! – Хлопнул другой рукой его по плешине. Старик как бы от этого хлопка окреп, сказал более твердым голосом: – Чего про Мишу пытаете?! Надысь с Осипом приходили, соседи сказывают… Я сына не пасу. Он давно сам с усам. – Видели твоего Мишку… – Где видели, там и шукайте. Дома – нетути… Оставили старика на лавке. Сели на скамейку подле печки. Совещаться стали: как быть? Посидеть до утра в засаде: может, явится. – Не явится, – сказал старик. – Миша напоминал ранее, что в райцентр, Муромцево, поедет. – Не врешь, Федор Еремеевич? – Бурцев ему. – Стар, чтоб врать. И Бог не даст… – перекрестился на пустой угол. – Бога оставь! – сказал Седлецкий. – У тебя тут им и не пахнет. Иконки разрубили на щепы и сожгли! А он, Бог, обо всем ведает… Посовещавшись, решили, что старик, может и не врет. Собрались было покрепче попытать его, да как-то посовестились: пусть и безбожник, но человек старый… Хотя отлупить такого нечестивца – невелик грех, однако рук марать не захотелось… – Ладно, старик, – поднялся со скамьи Александр Нестерович, – что с тебя возьмешь… Скоро сам, без нас, ноги протянешь! А звереныш твой все равно не уйдет от нас. Из-под земли достанем… и туда же заколотим! …На свету в окно к Александру Бурцеву негромко постучали. Он поднялся, мягко ступая, чтоб не потревожить спящих, подошел к окну. Там – узнал сразу – с заженным фонарем Александр Седлецкий. Подает ему знаки, чтобы скорее вышел к нему. Когда Александр Нестерович, кое о чем уже догадываясь, наскоро одевшись, вышел за ворота, Седлецкий, указывая в сторону подворья Шиманских, сказал перехваченным от возбуждения голосом: – Дома!.. Мишка приехал… Санный след… Вишь, снежок прошел совсем недавно. Свежий след прямиком в ограду к ним! Проследил до самых ворот… Айда туда!! Александр Нестерович, вместо того, чтобы бежать к Шиманским, повернул было обратно в свои ворота: – Дробовик… аль топор прихватить… – Когда с этим? Удерет! – Ладно. Побежали! В синем разливе рассвета вдоль улицы хорошо был виден на свежевыпавшем снегу след, идущий к подворью Шиманских. Осторожно, не скрипнув калиткой, прошли во двор. Здесь снег истоптан. Подводы не видно. Лишь где стояла она – натрушено сено. Отсюда санный след пошел к сараюшке, стоящей в отдалении от избы без какоголибо ограждения. Выбежали за нее. След, обогнув сараюшку, потянулся по уброду в сторону пореченской дороги. – Тебя с фонарем углядел?! – упрекнул Седлецкого Александр Нестерович. – Надо же было с огнем ему… Слепой, что ль?! Убежал ведь! – Далеко не уйдет! Нагоним. У Станислава Войтовича свадьба. Сына женит. Подле двора две запряжки стоят… Побежали к Войтовичам. У ворот действительно стояли две одноконки: уезжать ли готовились гости, приехали ли только… – Станислав! – Александр Нестерович, вскочив на ближние к нему сани, увидел выходящего из ворот Станислава Войтовича. – Только что из хутора Мишка Шиманский в бега ударился! Станислав Степанович тотчас поняв, что к чему, заскочил в сани к Бурцеву, крикнул появившемуся в воротах брату: 317 – Константин, давай с нами! Шиманского ловить… На вторую подводу вскочили Константин Войтович и гость из Ковызы Криворотов Даниил. – Оружие бы надо, – стоя в передке саней, нахлестывая вожжами и без того взявшего с места на полную рысь коня, сказал Бурцев Войтовичу. – У Криворотова в повозке ружье! Дорога от выселок, запорошенная недавно прошедшим снегом, слабо проявляется в брезге раннего утра, однако санный след виден четко. – В Поречье забежит, потеряем… – Никуда не денется! Спят там еще, не затопчат следа. След не пошел в Поречье, свернул в малоприметный отвилок. – Куда это?! – На заимку, должно, за сеном. – До сена ему сейчас?! Погнали по отвилку. Вскоре поняли: на деревню Чепляровку ударился Шиманский. – Не уйдет! – Станислав Степанович, как и Бурцев, стоит на ногах, держится за его бока, дышит часто и шумно в затылок. – Лошадь у него, – сетует Бурцев, – брата Семена Гнедуха, резвая холера, не догнать… – Он ее заездил. Заморил. Долгой гоньбы не выдержит. Проскакав три-четыре версты по свертку, увидели впереди подводу. – О-о-он! – сжал руками бока Александра Нестеровича Станислав Войтович, затопал на месте ногами. – Он, зверюга! – голос сиплый от волнения. Такой бывает у него, охотника-зверолова, когда матерого зверя берет: вот-вот он его… – Гра-а-абя-я-ят?! – заорал дуром на лошадь Александр Бурцев, хлестанул ее кнутом. – Наддай! Вот о-о-он!! Хватил во весь мах добрый кулацкий конь, испуганный больше кнута диким голосом возницы. В кой миг настигли подводу Шиманского. – Стой, гадина! – Обошли впритир сани, заступили беглецу путь. Сзади подкатили Криворотов с Константином Войтовичем. Обложили! – Ну, гавнюк! – Идут к сидящему в разваленках на клочке сена Шиманскому с первой подводы Бурцев со Станиславом Войтовичем. – Что, стерва?! Ответ держать пора приспела… – От задней подводы Криворотов с Константином Войтовичем. Михаил Федорович вертит туда-сюда головой, смотрит затравленно на идущих к нему с двух сторон мужиков. Знает доподлинно… видит воочию смерть свою… что сейчас вот – не станет его. Вернее, не будет этого милого леса – дремотноторжественного, сине-ласкового неба над головой, красного солнышка, розовые лучики которого выставились светло-весело из-за сосен в небушко, осветили-изукрасили облачко одинокое, мирнозадумчиво плывущее над тихим лесом, над снегом белым, над дорогой вилючей, над ними… Ничего этого для него не будет. Но как так? Не может же ничего не быть?! Вот он, Миша Шиманский, живая, мятущаяся душа среди всего этого, ищущая справедливости и ничего больше… Ну, раскулачивал мироедов, ссылал за болото с их кулацкими выводками. Так за-ради того, чтоб всем остальным лучше жилось, чтоб не мешали людям строить новую жизнь, идти в светлое будущее. И потом не своей же волей, вернее, не по своей придумке какой… – Константин Степанович… Александр Нестерович, дядя Станислав… Соседи дорогие.., – голос хриплый, с дрожью. – Что вы? Надо вам что от меня?.. – Душу твою пакостную, мать ее так! Вытряхнуть ее, поганую из тебя! – За что? Что я вам?! – Он спрашивает… Аль память отшибло?! – Не сам я… Не от себя. Заставляли… – Заставляли? Аль не видели, как ты без мыла лез коммунякам в задницу?! Теперь затрясся, Каин, как осиновый лист! – Да что с ним попусту! – Александр Бурцев схватил за ворот Шиманского, стащил с саней, посадил на дорогу. Ударил кулаком по голове. – Вот тебе за раскулачивание! И другой раз: – За всех сосланных, живых и погибших там! – Ну, ты ровно его исповедуешь! Проповедь читаешь… Дай-ка, – протянул руку к ружью Криворотова Войтович Константин. Взял ружье, ткнул дулом в живот Шиманскому. – За то, что грабил до последней курицы!.. Тебя, как коршуна-цыплятника… – Постой, – Бурцев забрал ружье у Константина. – Заряд на него еще тратить… Вот что ему надо! – Коротко размахнувшись, ударил торцом ложи Михаилу Федоровичу меж лопаток. 318 Тот, дернувшись телом, повернулся лицом к Бурцеву, смотрит со смертельным страхом: – Александр Нестерович… Мужики, простите за-ради Христа! – Ишь он… Иконы порубил, сжег… И – за-ради Христа?! Нет у тебя Христа! Дай-ка, – выхватил из рук Бурцева ружье Станислав, – гадину ползучую! – ударил прикладом по затылку. Шиманский качнулся, но не повалился. – Ишь он, крепкий змей! – Станислав, размахнувшись будто оглоблей, хлестанул Шиманского по плечу. Плечо тут же повисло. Ложа сломалась. – Ну что ты наделал?! – Криворотов хотел забрать свое ружье у Станислава. – Изломал ведь! Оставил без ружья!! – Не лезь, Данила! – оттолкнул его вошедший в раж Станислав. – К черту ружье твое! За гада этого, за смерть его, я тебе оба своих отдам! Он стал тыкать то поломанной ложей, то концом дула в голову, грудь, живот завалившемуся на спину Шиманскому. – Готов! – сказал Константин. – Дышит, сволота! – показал Бурцев на выдуваемые изо рта Шиманского кровяные пузыри. – Сдохнет! – Даниил Криворотов забрал поломанное ружье у Станислава. – Давай хоть, что осталось. – Стал утирать с него кровь о снег придорожный, окрашивая его в ярко-красный цвет. – Ишь ить что он с ним… – Старался не смотреть на кровянистый снег, вызывающий тошноту, сосредоточив внимание на поломанном ружье. – Столько мастеру за ремонт отдать… – С этим – что? – Константин Семенович глядит как-то недоуменно на распластанного Шиманского, все еще, может быть, не веря, что нет больше в живых этого человека, и никогда – ни ныне, ни после – не придет он с описью имущества, с бумагой о выселении. – Пусть валяется! – сказал Бурцев. Пошел к лошади Шиманского. – Нечего ей здесь стоять. – Погладил Гнедуху по морде, похлопал по ребристому боку. – Выхудала-то! У братухи никогда такой не была… Взяв под узды, развернул в обратную сторону, обвел обочь подводы Криворотова, привязал к головяшкам саней вожжи, хлестнул кнутиком: – Ну, давай, иди, куда тебе лучше… Лошадь тронулась, пошла неторопким шагом, покачивая головой, будто размыкивая какую-то свою печаль-заботу.