Старик, как жаль, что ты не смог сюда сорваться: тут шикарно. Старик, ты поступил бездарно; ты, грубо говоря, сапог. Я, старый графоман, и то сумел. А ты ведь из Союза; Представь себе январь без груза треуха, пиджака, пальто. Небось, сидишь и портишь кровь, дроча какого-нибудь янки, или гниешь на оттоманке, выщипывая на хер бровь. А то глазеешь на актрис, чьи обмороженные канты парализуют их таланты. А здесь в окошке — кипарис красуется, как хер, стоймя. За ним — еще. На косогоре — кусты. А дальше — дальше море. И ничего, ****, окромя. Описывать же море мне не стоит. Сунься в «Горбунова и Горчакова» (пусть хреново написано, зато вполне подробно, старичок). То штиль, то шторм. И поутру, бывает, причал весь обледеневает, и солнце, ****, всю эту гниль лучами алыми насквозь просвечивает, в рот, и скалы заснеженные также алы, и мир, старик, как ноги врозь. Вот это утро, старичок. Имея это ощущенье, в пустое входишь помещенье, где стойка радует зрачок. Пьешь кофе, думаешь про фак, глядишь на порта панораму, и солнце греет через раму с косыми буквами ЕФАК. Заря. Ньюспэйпер. Бред числа на наведенном марафете. Но все прекрасное на свете включает и толику зла. Зло — это люди*. Не всегда, но часто. Жлобы, старцы, ****, жульё — толпа на променаде с прихожей Страшного Суда *(Зло — это люди и людьми же порожденное понятье и ежели все люди — братья, мы, значит, братья со зверьми.) пожалуй, схожа, ей-же-ей. Усугубляет эту схожесть столпотворение ничтожеств**. Единственный в толпе еврей, **(Ничто так не терзает взгляд, как публика второго сорта; а здесь что ни лицо, то — морда. А точкою координат — чтоб не приябывался ты ко мне с обычною туманной фи(фа)лософией гуманной — я выбрал бы твои черты) так это я. Язык родной dies от украинской заразы. Отрывок самой лучшей фразы, услышанной случайно мной, рискну здесь воспроизвести: «Когда бы мне такое тело, давно бы, милочка, сидела я у Генсека на кости». Но бздя, чтоб названное Зло, в прекрасном с сотворенья света рассеянное всюду, это прекрасное переросло, дает нам Время некий срок; и к их **** и к речи привык я и расправил плечи. «Бессмертья, может быть, залог». А сам Дом Творчества — говно. Похож на полусинагогу- полуобщагу. Харч изжогу обычно вызывает; но харч в регулярные часы, — и можно вкалывать не хуже, чем дома. Вечером снаружи транзисторы вопят и псы. В сортире плавает гондон; Но вообще-то дом пустует. Одни вахтеры, и бюстует средь холла с фикусом Антон П.Чехов. Я перевожу и сочиняю. Впрочем, редко. Приняв снотворную таблетку, я сплю, не слыша, как пержу. Говно, конечно. И спустить, конечно, некуда... И все же всю эту **** и рожи я, кажется, готов простить за то, что, радости синоним, сияет солнце без конца, чертами своего лица напоминая Веру Слоним***; ***(Жениться бы. Но из меня такой же муж, как снег из ваксы или такси из ихней таксы; дым, кажется, сильней огня.) за то, что море — канонир упорный — крошит симпатичный, возможно, не вполне античный, но средиземноморский мир. И я судьбу благодарю за всё, что, потревожив недра свои, мне выделила щедро и вопреки календарю. Должно быть, одаряя, Бог на наши не взирает лица. Как жаль, старик, что поделиться всем этим я с тобой не смог. Твой Иосиф 16 января 1971, Ялта