Перед войной наша хата была самая последняя на улице, а потом, в 30–е годы, начали сносить близлежащие хутора, и Ляды расширились. Клуба и магазина не было. Тот день, когда началась война, я уже не помню. Но на всю жизнь запомнила, когда кто–то из жителей сказал, что деревню нашу сжигать будут. Где–то под Багутой партизаны обстреляли немецкую машину, и за нее фашисты будут мстить. Это было перед выходными. Мама нас собрала ночью и вместе с соседкой повела в деревню Кудрищино к папиному брату. И папа там был с лошадью нашей. Что–то успели взять с собой из одежды. Снег еще на улице лежал, холодно было. Нужно было реку переходить, соседка в нее упала, в эту воду ледяную.

Деревню всю сожгли, а скот весь забрали. Папа вернулся в деревню, а соседские куры сидели на плетеном заборе. Коров тоже немцы забрали, а когда их угоняли, то наша коровка как–то смогла убежать в деревню Кристыново. А когда мы вернулись в деревню, то увидели, что от нее ничего не осталось. Людей, более 90 человек, согнали в один сарай и подожгли. Еще несколько человек подожгли в здании фермы. Кто мог убегать, того расстреливали из автоматов прямо на поле возле деревни. Я до сих пор помню тех людей, которые сгорели тогда, ведь в деревне все друг друга знают. Мне хоть и 11 лет было, но такое нельзя забыть. Погибли целые семьи. Уцелели только те, кто успел уйти, или дома не было. Я помню, что немцы жгли Ляды в воскресенье. Тогда еще жгли деревни Прилепы и Погорелец. Там должны еще остаться люди, которые это помнят.

После сожжения деревни наша семья жила некоторое время в Кудрищино. А после того, как нашлась наша корова, переехали в Кристыново. Там тоже наши родственники жили. В один дом съезжались по четыре–пять семей. Там нам разрешили строиться, и папа сделал сруб нашего дома. Потом его перевезли в Ляды. Эта хатка, в которой я сейчас живу, сложена из того самого сруба. И стоит она на том самом месте, где во время войны стояла. И огород даже там, где раньше был.

Мы каждый раз страшно пугались, когда слышали, что немцы опять едут. А я хватала младшего брата, он с 34–го года был, и убегала за три километра в Кристыново. Я помню, как местные хлопцы катались здесь недалеко с горки, а немцы к ним: «Где партизаны?».

А кто знал? Да и не сказали бы все равно. Сестру мою старшую схватили и погнали через деревню. Тогда сосед уговорил фрицев ее отпустить. Если бы не он, то неизвестно, что с ней было бы. Во время войны у меня родились еще два братика, но тогда же и умерли. Есть было нечего, ели лепешки из гнилой картошки. А они воняли очень, но нам вкусно было. Тяжело выживали, что говорить. Я войну часто вспоминаю, если бы и хотела забыть, то не получается. Папа мой, Павел Васильевич Хмельницкий, пошел воевать на фронт. Где похоронен, никто не знает. Прислали похоронку, что пропал без вести».