Часть 2. Зима пришла рано и была лютой. Снег завалил лес под самые ветки, превратив его в белое, безмолвное царство. Но в избушке всегда было тепло, а на столе всегда была еда. Витя больше не боялся внешнего мира. Он знал, что настоящие стены его дома куда крепче бревенчатых. Они были сотканы не только из дерева, мха и тумана, а еще из воли и благословения чистого лесного духа. Витя был дома. И теперь этот дом будет хранить его, пока однажды, когда мир за лесом снова станет прежним, и он не решит, хочет ли в него возвращаться… Или, быть может, его место здесь уже навсегда, в сердце древнего леса, где светлые души не истончаются и не исчезают в небытие, где даже время течет по своим неведомым законам. В один из особенно морозных дней, когда воздух был так чист и холоден, что, казалось, вот-вот зазвенит хрусталем, Витя отправился проверить свои силки. Дедушка научил его ставить их на заячьей тропе не для забавы, а для пропитания. Лес кормил своих. Мальчуган шел на самодельных снегоступах, оставляя за собой неглубокую бороздку. Вокруг царила оглушительная тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под ногами да стуком дятла, который звучал на морозном воздухе сухо и гулко, как далекие выстрелы. Витя уже почти добрался до знакомого оврага, как вдруг услышал то, чего здесь не должно было быть – тихий прерывистый стон. Парнишка замер, превратившись в слух. Стон повторился, слабый, похожий на плач замерзающего котенка. Он доносился со стороны старого заваленного буреломом оврага. Страх, давно уже ставший лишь бледной тенью, вновь застарелой занозой шевельнулся в груди. Дедушка не велел близко подходить к этому оврагу, тем более спускаться в него, говорил, место там нехорошее. Но стон был отчетливым... человеческим. Превозмогая суеверный ужас, Витя осторожно двинулся на звук. И увидел. В глубоком сугробе у подножия вывороченной с корнем сосны лежал темный комок. Подойдя ближе, Витя понял, что это человек. Старушка в черном платке и ветхом, не по-зимнему тонком пальтишке. Она лежала почти без движения, и только тонкая струйка пара изо рта говорила о том, что она еще жива. Витя подбежал, проваливаясь в снег чуть ли не по пояс. — Бабушка! Вы живы? Старушка медленно повернула голову. Ее лицо, сморщенное, как высохшая ватрушка, было сизым от холода. Выцветшие, когда-то голубые глаза смотрели на него мутно, не понимая. — Холодно… сынок… — прошептала она синими губами. — Заблудилась я… от своих отстала… Сердце Вити сжалось от жалости и воспоминаний. Такая же беспомощность была в глазах его мамы в ту последнюю минуту. Он не должен был ее бросить. Не мог. — Вставайте! Я помогу! — он схватил ее за костлявую озябшую руку. — Тут рядом… у меня домик… Он знал, что совершает что-то запретное. Дом был его тайной – только его и Дедушки. В него нельзя было приводить чужих. Лес сам прятал его от посторонних глаз. Но оставить эту женщину здесь – означало обречь ее на лютую смерть. И он не мог этого сделать. Путь назад был мучительно долгим. Старушка едва переставляла ноги, опираясь на Витю своим иссохшим телом. Мальчик, хоть и окреп за месяцы лесной жизни, был еще ребенком, и ноша была ему не по силам. Он пыхтел и потел на морозе, почти таща ее за собой. Странно, но лес молчал. Он не помогал и не мешал. Он, словно затаился, наблюдая, чем кончится эта проверка на выносливость и милосердие. Когда они, наконец, вышли на поляну, старушка ахнула, увидев избушку и дымок из трубы которой вился прямо в белесое небо. — Господи… домик… жилой… — пробормотала она и окончательно обессилела. Витя втащил ее внутрь. В избе было жарко натоплено и пахло сушеными травами. Но что-то изменилось: тепло было каким-то… колючим и напряженным. Мальчик усадил старушку на лавку, стащил с нее промерзшие валенки, а сам с замиранием сердца посмотрел в угол у печи. Дедушка был там. Он не прятался. Он сидел на полу, прямой, как палочка, и его глаза-угольки не тлели теплом, а горели двумя красными точками – явно озлобленными. Длинная борода его, казалось, топорщилась, а в самом воздухе избы повисло недоверие и явное недовольство, такое густое, что его можно было коснуться. — Ты привел Чужого, — проскрипел его голос, и звук этот был похож на треск ломающихся льдинок. — В Дом. — Дедушка, она бы замерзла! — взмолился Витя. — Она старенькая, слабая. Ей совсем некуда идти! — Дом хранит тебя. Не их, — отрезал домовой. Огонь в печи вдруг зашипел и пошел на убыль, жар в избе стал спадать. Старушка на лавке тут же задрожала, с недоумением кутаясь в свое пальтишко. — Она… она как я, Дедушка, — с отчаянием прошептал Витя. — У нее тоже никого нет. Посмотри! И в этот момент старушка, немного согревшись, подняла глаза. Она не видела домового – для нее угол был просто темным. Она смотрела на Витю, и по ее морщинистым щекам катились две медленные слезы. — Спасибо тебе, ангелочек, — прошептала она. — Спаситель ты мой. Как звать-то тебя? — Витя, — тихо ответил мальчик, не сводя испуганного взгляда с Дедушки. — А я баба Фрося, — старушка слабо улыбнулась. — Даст Бог, отблагодарю… Теперь хоть помолиться за твое здоровье смогу… И эта простая, идущая от сердца благодарность, кажется, что-то изменила. Дедушка перестал буравить Витю злым взглядом и перевел его на старушку. Он долго, внимательно смотрел на нее, словно просвечивая насквозь, изучая всю ее долгую трудную жизнь, все ее горести и редкие радости. Огонь в печи перестал шипеть и вдруг вспыхнул с новой силой, весело затрещав поленьями. В избе снова стало тепло и уютно. Дедушка тихо вздохнул, и это был уже не сердитый, а скорее усталый вздох. — На печь ее клади. Пусть греется, — проскрипел он уже почти беззлобно. — А на столе… похлебка. Горячая. Витя чуть не подпрыгнул от радости. Он помог бабе Фросе забраться на теплую лежанку, укрыл ее своим лоскутным одеялом. А на столе, и впрямь, уже стояла миска с дымящейся похлебкой из сушеных грибов и невесть откуда взявшейся крупы. Он кормил старушку с ложки, как маленькую. Она поела, согрелась под одеялом и почти сразу уснула тихим сном. Вечером, когда баба Фрося спала, Витя сидел у печи рядом с Дедушкой. Домовой молча перебирал пучок сухой ромашки. — Ты поступил правильно, дитятко, — вдруг прошелестел он. — Дом – он не крепость. Дом – это очаг. А очаг на то и есть, чтобы у него грелись те, кому холодно. Витя посмотрел на него с благодарностью. — Она останется с нами? Дедушка кивнул своей косматой головой. — Пока зима лютует – останется. В доме, где есть дети и старики, порядок крепче. Одни о будущем думают, другие – прошлое помнят. Так и должно быть. И Витя понял, что его маленький странный мир стал полнее. Теперь у него был не только мудрый хранитель, но и настоящая бабушка, которая, проснувшись, расскажет ему сказку и погладит по голове хоть и морщинистой, но такой теплой рукой. И в эту ночь, засыпая под мирное посапывание бабы Фроси, он впервые за долгое время не думал о потерях. Он думал о том, что обрел. Его дом в сердце леса стал теплее – он принял еще одну заплутавшую душу. Зима окончательно вступила в свои права, укутав лес в толстые снежные покрывала. Жизнь в избушке обрела новый неторопливый ритм. Баба Фрося оказалась тихой и незаметной, но ее присутствие наполнило дом теплом, которого не мог дать даже жаркий огонь в печи. Днем она сидела на лавке, перебирая принесенные Витей шишки или штопая его одежду иглой, которую незаметно подбросил ей Дедушка. А вечерами, когда за окном выла вьюга, она рассказывала Вите сказки. Но не те, что он слышал раньше, а другие: древние, долгие и тягучие, как лесной мед. Про то, как деревья умеют говорить, если знать, о чем их спрашивать, про то, как река прячет на дне серебряные ключи от лета, про лесных духов, добрых и не очень. Дедушка тоже слушал эти сказки, сидя в своем углу, и иногда одобрительно кряхтел и поддакивал, словно подтверждая: «Все так и есть, Фрося говорит правду». Он перестал смотреть на нее с подозрением. Казалось, эти двое: древний дух избушки и старая женщина, пришедшая из мира людей, нашли общий язык без слов. Они были из одного теста, сотканного из мудрости, времени и волшебных тайн природы. И Витя был счастлив. Пустота, оставленная потерей мамы, начала потихоньку зарастать, как затягивается мхом лесная рана. Теперь у него была не только защита Дедушки, но и ласка и любовь бабы Фроси. Все изменилось в один из дней, когда короткая оттепель вновь сменилась трескучим морозом. Витя, возвращаясь с охапкой хвороста, поскользнулся на обледенелом корне и сильно распорол ногу острым сучком, скрывающимся под снегом. Рана была глубокой, кровь тут же алым пятном расплылась на белом снегу. Кое-как доковыляв до избы, он показал ногу бабе Фросе. Та только ахнула. К вечеру нога распухла и стала горячей, а самого Витю начал бить страшный озноб. Он слег на лежанку, его бросало то в жар, то в холод. Дедушка обеспокоенно засопел в своем углу, забегал, засуетился, то поправляя одеяло, то подбрасывая в печь самые сухие поленья. Но его магия была почти бессильна против злой человеческой хвори. Он мог согреть, накормить, укрыть от врагов, но не мог излечить рану, в которую попала «дурная кровь». А Витя лежал в полузабытьи, ему чудилось, что он снова в той страшной ночи пожара, и багровые языки пламени от пылающих изб лижут его горящую ногу. И тогда баба Фрося враз преобразилась. Из тихой сгорбленной старушки она превратилась в собранную и властную хозяйку положения. — Так, — сказала она твердым, не допускающим возражений голосом. — Не дело это. Будем лечить. Она подошла к темному оконцу и долго всматривалась в заснеженный лес, словно читая что-то, невидимое другим. — Дедушка, — обратилась она не к Вите, а прямо в темный угол. — Помоги, мил-друг. Надо, чтоб тропинка нужная нашлась. Дедушка, который до этого лишь тревожно шуршал бородой, замер и коротко скрипнул в ответ. Баба Фрося быстро оделась, взяла мешочек, с которым пришла, и вышла из избы. Витя сквозь туман лихорадки видел, как она, не проваливаясь в глубокий снег, пошла к лесу, словно это крепкий наст так уверенно держал ее. Вернулась она через час, когда уже начали сгущаться синие зимние сумерки. В руках у нее был пучок каких-то мерзлых веточек, кусок коры, содранный с осины, и несколько темно-красных, похожих на капли крови, ягод, которые она каким-то чудом откопала из-под снега. — Ну, с Богом, — пробормотала она. И тут началось настоящее колдовство. Она растолкла в деревянной миске кору, залила ее кипятком из чугунка, добавила ягоды и травы из своего заветного мешочка. По избе поплыл густой горьковато-пряный дух. Баба Фрося мешала отвар странно изогнутой щепочкой, что-то нашёптывая над ним. Слова были тихими, неразборчивыми, похожими на шелест листвы. И это была не молитва, а скорее, просьба или разговор: с травами, с водой, с духом леса. Дедушка сидел в углу тихо, как мышь, и его глаза-угольки внимательно следили за каждым ее движением. В них не было больше тревоги, только глубокое уважение – он узнавал древнее ремесло. Промыв рану теплым отваром, баба Фрося приложила к ней распаренные листья, которые достала со дна миски, и туго перевязала ногу чистой тряпицей. — А это пей, соколик, — она поднесла ко рту Вити кружку с оставшимся горьким, но теплым питьем. — Лес силу даст. Витя послушно выпил. Горечь обожгла горло, но по телу тут же разлилось глубокое успокаивающее тепло. Боль в ноге стала утихать, превращаясь из острой и рвущей в тупую, ноющую. Он закрыл глаза и провалился в сон, на этот раз глубокий и целительный – без кошмаров. Проснулся он утром. В голове была ясность, лихорадка спала. Нога еще болела, но опухоль заметно уменьшилась. Баба Фрося сидела рядом на лавке и дремала. А Дедушка деловито подметал пол веничком, что он делал только в самом хорошем расположении духа. — Бабушка Фрося… — тихо позвал Витя. — Вы меня вылечили? Вы… кто? Старушка открыла глаза. Они были ясными и мудрыми. — Знахарка я, Витенька. Травница. Меня в деревне так и звали. Коли хворь какая у человека или скотины, ко мне шли. Лес-батюшка всему научил, травы ко мне сами в руки просятся и шепчут на ушко, какая от чего помогает. В тот день Витя понял, кого привел в свой дом. Не просто заблудившуюся старушку, а хранительницу древних знаний, которую сам лес направил к ним через бурелом и снега. И Дедушка принял ее, как равную. Теперь в их маленьком мире был полный порядок. Был Хранитель Дома. Был Наследник, которого нужно было беречь. И была Целительница, которая знала не только тайны смерти, а еще жизни и здоровья. Их троица, затерянная в глухом лесу посреди бушующей войны, стала маленькой, но несокрушимой командой, где древняя магия природы и человеческая доброта сплелись воедино, чтобы сберечь одну маленькую жизнь.

Часть 3. Зима, казавшаяся бесконечной, начала сдавать. Сперва неохотно, огрызаясь ночными заморозками, а потом все смелее. С еловых лап зазвенела капель, под снегом зажурчали невидимые ручьи, и воздух наполнился пьянящим запахом оттаявшей земли и прелой хвои. Лес просыпался. Вместе с лесом просыпалась и новая жизнь Вити. Он больше не был просто мальчиком, нашедшим приют. Он стал учеником. Баба Фрося, чьи руки, казалось, знали язык каждого листика и корешка, учила его своему ремеслу. Она показывала, как по весне собирать липкие березовые почки, полные целительной силы, где искать первые, едва проклюнувшиеся ростки крапивы для щей и как отличить съедобный сморчок от его ядовитого двойника. — Природа, Витенька, — говорила она, разминая в пальцах пахучий лист, — она и аптека, и кладовая. Только брать у нее надо с поклоном да с благодарностью. Лишнего не рви, корень дочиста не выкапывай — оставь лесу на развод. А Дедушка учил его другому – бессловесному языку дома и леса. Витя уже понимал, почему скрипнула половица у двери, почему вдруг затрещал огонь в печи или почему дятел забарабанил именно на той старой сосне у поляны. Это были знаки. Изба, лес и звери в нем постоянно переговаривались, и Витя, живя в самом их сердце, начинал различать отдельные «слова». Он чувствовал, когда лес спокоен и благодушен, а когда – встревожен. В один из таких теплых, пахнущих весной дней, баба Фрося послала его за черемшой, которая сочными зелеными стрелками уже вылезала в низине у ручья. Витя взял корзинку и вприпрыжку побежал по знакомой, едва заметной тропке. Лес был полон звуков: пели первые зяблики, возились в прошлогодней листве ежи, где-то в вышине тоскливо курлыкали журавли, возвращаясь домой. Но вдруг посреди этой весенней симфонии Витя уловил чужую неправильную ноту. Это был не крик птицы и не рык зверя. Это был стон: тихий, сдавленный, полный боли. Мальчик замер, сердце тревожно екнуло. Стон доносился из-за густых зарослей орешника, куда редко кто забредал. Повинуясь инстинкту, он бесшумно, как учил его лес, шагнул с тропинки и осторожно раздвинул ветви. На влажной, еще не просохшей земле лежал человек. Молодой парень, ненамного старше самого Вити, как ему показалось. Он был одет в рваную стеганку, а на голове у него была ушанка со звездочкой, сбитая набок. Одна штанина его была пропитана чем-то темным, и вокруг ноги на земле расплылось бурое пятно. Рядом валялась винтовка. Парень был без сознания и мелко дрожал, а изо рта у него вырывались тихие бессвязные стоны. Партизан. Витя посмотрел на него, и внутри все похолодело. Он знал, кто это. Знал, что за такими, как он, немцы охотятся с собаками. Те самые, что однажды уже прошли в нескольких шагах от его избушки. Привести этого человека в дом – значило привести за ним по пятам беду – смертельную опасность. Но он смотрел на бледное, почти мальчишеское лицо раненого, на его стиснутые от боли зубы, и вспоминал ледяной комок бабы Фроси в сугробе. Он не мог уйти. Не мог оставить его здесь умирать. Забыв про черемшу, Витя со всех ног бросился обратно к избушке. Он ворвался внутрь, не в силах вымолвить ни слова, только тяжело дыша и показывая рукой в сторону леса. Баба Фрося тут же все поняла по его испуганным глазам. А Дедушка, сидевший у печи, напрягся, его борода встала дыбом. — Там… человек… — выдохнул, наконец, Витя. — Раненый… со звездочкой. В избе повисла тяжелая тишина. Баба Фрося поджала губы, ее лицо стало строгим. — Беда, — коротко сказала она. — Чужой. С железом убийства. С кровью, — проскрипел из угла Дедушка. Его голос был тверд, как замерзшая земля. — За ним смерть по следу идет. Дом не для смерти. Дом для жизни. — Так ведь и он живой еще! — с отчаянием воскликнул Витя, поворачиваясь к домовому. — Дедушка, он наш! Он с немцами воюет! С теми, кто… кто маму… Он не договорил, горло свел спазм. Дедушка долго молчал. Его глаза-угольки смотрели то на Витю, то на бабу Фросю, то, казалось, сквозь стены: туда в лес, где на сырой земле угасала чья-то молодая жизнь. — Сердце твое доброе, дитятко, — наконец, выдохнул он, и в его скрипучем голосе послышалась горечь. — Доброта – она и сила, и слабость. Коли просишь… неси его сюда. А я… попробую следы запутать. Больше они не сказали ни слова. Баба Фрося быстро собрала свои лечебные снадобья, а Витя схватил старое одеяло. И они пошли... Когда они нашли молодого партизана, он уже почти не дышал. Они вдвоем, надрываясь, потащили раненого к поляне. Было тяжело, ноги вязли в мокрой земле. Но когда они вышли на открытое место, Витя оглянулся и ахнул. За их спиной, там, где должен был оставаться четкий след волочения, не было почти ничего. Словно легкий туман прошел по земле, размывая отпечатки, а прошлогодняя листва сама собой сдвигалась, укрывая примятую траву. Лес помогал. Дедушка держал свое слово. Партизана уложили на лавку, потому что на печь его было не поднять. Баба Фрося, засучив рукава, принялась за работу. Она разрезала штанину, обнажив страшную рану: пуля прошла навылет, но, видно, задела кость. Старушка промыла рану отваром, который всегда стоял у нее наготове, заложила каким-то пахучим зеленым зельем, похожим на мазь, и туго перевязала чистыми холщовыми тряпками. Всю ночь она не отходила от раненого, поила его с ложечки горьким настоем, сгоняющим жар. Витя сидел рядом, подавая ей то тряпицу, то кружку с водой. А Дедушка не спал. Он стоял посреди избы, маленький, похожий на старый пень, и смотрел в темное оконце. Он слушал лес. Он сторожил покой своего дома, в который они сами впустили войну. Утром партизан пришел в себя. Он открыл глаза, ясные, синие, и непонимающе обвел взглядом бревенчатые стены, печь, склонившихся над ним мальчика и старушку. — Где я? — прохрипел он. — В безопасности, сынок, — тихо ответила баба Фрося. — Пей. Тебе силы нужны. Так в их маленьком лесном мире появился четвертый. Незваный гость, принесший с собой запах пороха и эхо далеких выстрелов. И все они: мальчик, переживший огонь, старуха-знахарка, древний дух-хранитель и раненый солдат, стали одной семьей, укрытой от того страшного мира в сердце зачарованного леса. Но все они понимали: рано или поздно мир придет за ними. И нужно быть к этому готовым. Партизана звали Алексей, или просто Лёша, как он попросил его называть. Дни шли, и с помощью отваров бабы Фроси и покоя, который, казалось, источали сами стены избушки, он медленно шел на поправку. Он был молчалив, и его ясные синие глаза с удивлением и недоверием наблюдали за их странной жизнью. Он не видел Дедушку, но чувствовал, что в доме есть кто-то еще, кроме них троих. Он видел, как на столе сама собой появляется еда, как чисто подметен пол, хотя никто не брал в руки веник. Он списывал это на ловкость старушки, но в глубине души понимал: это место живет по своим, неведомым ему законам. Лёша рвался обратно – к своим. Каждый день он говорил, что должен уйти, что его ждут, что война продолжается. Но баба Фрося только качала головой: «С такой ногой ты и до ручья не дойдешь. Лес тебя лечит, но не так скоро – имей терпение». И вот, в один из тех дней, когда весеннее солнце уже пригревало вовсю, а земля подсохла, случилось то, чего они все боялись. Первым почувствовал Витя. Воздух, еще минуту назад наполненный щебетом и запахом молодой листвы, вдруг стал плотным и звенящим, как натянутая струна. Птицы разом смолкли. В лесу воцарилась мертвая и гнетущая тишина. Мальчик замер с кружкой воды в руках и посмотрел в угол. Дедушка, до этого мирно дремавший у печи, стоял во весь свой крохотный рост. Его борода злобно топорщилась, а глаза-угольки превратились в две раскаленные точки, полные холодной ярости. — Идут, — проскрипел он, и этот звук заставил мороз пробежать по коже. — Идут с псами. В тот же миг снаружи донесся звук, от которого у Вити похолодело внутри. Резкий, гортанный говор, отрывистые команды и злобный лай собак. Лёша, сидевший на лавке, мгновенно преобразился. Солдат в нем отозвался раньше, чем больной. Он рванулся к своей винтовке, стоявшей в углу. — Немцы! — прохрипел он. — Как они нашли?! Витя, бабка, в погреб! Я их задержу. – Тише, сынок, — твердо остановила его баба Фрося. Она была бледна, но спокойна. — Нет тут погреба. И стрелять не надо. Кровь прольешь — беду на дом накличешь – ее будет уже не отмыть. Лай и крики становились все громче. Они были почти у самой поляны. — Они увидят дом! — в отчаянии прошептал Витя, прижимаясь к стене. — Не увидят, — донесся из угла ледяной шепот Дедушки. — Дом не виден тем, кто не зван. А вот поляну… поляну они почуяли. Витя прильнул к оконцу. На край поляны вышли трое в серой форме с автоматами наперевес. Рядом с ними, натягивая поводки, рвались и захлебывались лаем две большие овчарки. Собаки, почуяв живых, тянули прямо к избушке. — Halt! — крикнул офицер. — Hier ist etwas! (Стоять! Здесь что-то есть!) Солдаты остановились, с недоумением разглядывая странную, идеально круглую поляну. Но избушки они, словно не и видели, их взгляды проходили сквозь нее, упираясь в деревья на той стороне. Но собаки… собаки чуяли. Они рвались вперед, их лай становился все яростнее. И в этот момент Дедушка шагнул в центр избы. Он топнул своей крохотной, похожей на корешок, ножкой. И тут по полу прошла едва заметная дрожь, а снаружи произошло нечто невообразимое. Яркий весенний день потускнел, словно солнце разом скрыла невидимая туча, а по поляне пробежал ледяной озноб, от которого трава покрылась инеем. Воздух загустел. Собаки тут же замолчали, потом заскулили, поджали хвосты и стали пятиться, упираясь лапами в землю и пытаясь вырваться из рук хозяев. Их шерсть стояла дыбом, они смотрели в центр поляны с ужасом первобытных зверушек. — Was ist los, verdammt?! (Что за чертовщина?!) — выругался офицер, силой удерживая своего пса. И тут лес вокруг заговорил. Шелест листьев превратился в тысячи зловещих шепотков, которые, казалось, звучали со всех сторон. Старые сосны заскрипели так, будто стонали от боли гигантские старцы. А старая сухая ветка с треском, подобным выстрелу, обломилась над головой одного из солдат, обрушив на него облако древесной трухи. Немцам показалось, что деревья по краям поляны сдвинулись, сомкнулись плотнее, отрезая им путь к отступлению. Тени под деревьями зашевелились, начали удлиняться, изгибаться, принимать зловещие уродливые формы. Из-под корней, из темных дупел на них уставились десятки пар почти невидимых, но отчетливо ощущаемых глаз, полных вековой ненависти. Один из солдат, молодой парень, вскрикнул и показал пальцем. Все обернулись. Между двух сосен на мгновение проступил высокий темный силуэт, сотканный, казалось, из самого мрака. Он качнулся и беззвучно двинулся в их сторону... Собаки забились в истерике, а потом неожиданно вырвались и с отчаянным визгом бросились в лес, не разбирая дороги. Дедушка в избе медленно поднял свои крохотные ручки. И тогда из-под земли, из самого сердца поляны, поднялся низкий утробный гул, от которого задрожала земля. Он перерос в протяжный, нечеловеческий вой: то ли бешеный рев медведя, то ли стон самой земли, которую топтали чужие сапоги. Этот звук бил по ушам, проникал под кожу, замораживая кровь в жилах. Он был воплощением всего древнего, дикого и враждебного, что таилось издревле в этой лесной глуши. Этого не выдержали даже солдаты. Дисциплина их рассыпалась прахом перед лицом первородного ужаса. Офицер, бледный как полотно, что-то крикнул, но его голос утонул в жутком вое. Он первым развернулся и бросился бежать. За ним, бросив на землю ненужные уже поводки, кинулись остальные. Они бежали, спотыкаясь, падая, ломая ветки, прочь от этого проклятого места, где сам лес, казалось, сошел с ума. Как только последний звук их шагов затих вдали, вой прекратился. Солнце снова выглянуло из-за невидимой тучи, иней на траве растаял. Лес снова наполнился обычным щебетом и шелестом. Тишина и покой вернулись на поляну. В избушке все молчали, оглушенные пережитым. Лёша сидел с широко раскрытыми глазами, вцепившись побелевшими пальцами в винтовку. Он не видел, что происходило, но он слышал и чувствовал. И теперь он смотрел в пустой угол у печи с суеверным трепетом. Витя отвернулся от окна. Дедушка стоял на том же месте в центре избы. Он был совсем маленький, будто усохший, и тяжело дышал. Его глаза-угольки едва тлели, в них плескалась бездонная усталость — защита дома отняла у него почти все силы. Баба Фрося молча подошла к столу, налила в блюдце молока и осторожно поставила его на пол у печи. — Спасибо тебе, Хозяюшко, — тихо сказала она. — Уберег. Дедушка медленно побрел к своему месту, сел, привалившись к теплой печи, и, казалось, задремал. Витя знал, что его маленький, но могучий защитник не спал – он восстанавливал силы. Они были в безопасности. Но теперь все они: и мальчик, и знахарка, и солдат — знали цену этого покоя. И знали, какая древняя и грозная сила хранит их маленький дом посреди большого воюющего мира. Война подошла к самому порогу и отпрянула, опалив себе лицо беспощадным дыханием леса. Но все понимали: однажды она может вернуться. После того дня страх от избушки отошел, но его место заняла непростая тишина — она была напряженная и выжидающая. Алексей, которого никто не торопил с уходом, поправлялся удивительно быстро. Казалось, сами стены дома вливали в него жизнь. Он уже не просто лежал, а сидел на лавке, помогая Вите перебирать грибы или выстругивал из дерева ложку тупым ножом, который ему незаметно «подбросил» Дедушка. Он перестал задавать вопросы. После того, как он услышал, что сам лес восстал против врагов, слова были уже не нужны. Он смотрел на бабу Фросю не как на простую старушку, а как на жрицу этого древнего места. А на Витю с тихим почтительным изумлением. В этом мальчике, который бесшумно ступал по лесу и понимал язык птиц, он видел не просто ребенка, а наследника чего-то тайного и непостижимого. А иногда по ночам, когда Алексей не мог уснуть, он тихо говорил в пустоту темного угла: — Спасибо, Хозяин. За жизнь спасибо. В ответ раздавалось лишь тихое одобрительное кряхтение, похожее на скрип старого дерева. Но Лёше этого было достаточно. Он знал — его слышат.

Часть 4. Пришла настоящая весна. Лес оделся в буйную сочную зелень, зацвела черемуха, наполняя воздух медовым ароматом. Нога у Лёши зажила почти полностью, оставив лишь неглубокий шрам и легкую хромоту, которая, как говорила баба Фрося: «к осени пройдет». И чем быстрее он выздоравливал, тем беспокойнее метался его взгляд. Он подолгу стоял на пороге, вглядываясь в зеленую стену деревьев, и его лицо становилось жестким и сосредоточенным. Покой этого места был целительным, но Леша был солдатом, и война, бушевавшая за пределами волшебной поляны, звала его. Однажды утром он подошел к бабе Фросе, которая развешивала пучки молодой крапивы. — Мне пора, баб Фрося, — сказал он тихо, но твердо. В его голосе не было сомнения, только глухая тоска. Она не удивилась, лишь медленно кивнула, опустив руки. — Знала я, сынок. Негоже солдату в тылу отсиживаться – совесть заест хуже любой хвори. Она посмотрела в угол, где невидимый Дедушка, казалось, затаил дыхание. — А Дедушка его отпустит? — спросил Витя, который слышал их разговор. В его голосе дрогнули слезы. Он так привык к Лёше, к его тихим рассказам о городах, к тому, как он учил его правильно завязывать узлы. Алексей был для него мостиком в другой... человеческий мир, который он почти забыл. — Отпустит, — вздохнула баба Фрося. — Он чувствует: пока Лёша здесь, за ним след войны тянется. Дом его лечит, скрывает, но и сам от этого мается. Прощание было коротким и тихим. Баба Фрося дала Алексею маленький холщовый мешочек. — Тут корень кровохлебки – рану затянет. А это мох с северной стороны камня – жар отгонит. И краюха хлеба – на дорогу. Лёша взял мешочек так бережно, словно это было нечто бесценное. Он понимал, что ему дают не просто травы, а часть волшебства этого места. Он повернулся к Вите и на мгновение растерялся, не зная, что сказать. Потом просто присел перед ним на корточки и положил ладонь ему на плечо. — Ты, Витька, мужик настоящий. Береги себя и бабушку и… Дедушку, — он кивнул в сторону лавки и в темный угол. — Война кончится, я тебя, может, и найду, если сила леса позволит. В город заберу, в школу пойдешь. Витя молча кивнул, сжимая кулаки, чтобы не расплакаться. Алексей надел свою стеганку, закинул за плечо винтовку, вышел на поляну и растерянно огляделся. Вокруг, как и всегда, не было ни одной тропинки, лишь густой непроходимый лес. — А куда идти-то? — спросил он, оборачиваясь. Баба Фрося, стоявшая на пороге с Витей, указала рукой прямо в чащу. — Иди, сынок, прямо и не оглядывайся. Тропа сама тебя найдет. Но знай — назад по ней дороги не будет. Она только в один конец ведет – отсюда. Алексей кивнул, в последний раз посмотрел на избушку, на мальчика и старушку на ее пороге, и шагнул с поляны в лесную чащу. И чудо, к которому он уже почти привык, свершилось вновь. Там, где, казалось, были лишь густые заросли и бурелом, перед ним сама собой стала проступать едва заметная тропка. И она не была протоптана, она возникала, словно из воздуха за шаг до того, как он ставил ногу, и тут же исчезала за его спиной, смыкаясь под листвой и травами. Лес сам расступался перед ним, указывая верный путь. Он шел, не оглядываясь, как ему и было велено. При этом чувствовал, что за ним наблюдают сотни глаз, но это была не враждебность, а прощание. Весь лес, от старых сосен до маленького муравья, провожал гостя, которого приютил и вылечил. А в избушке Витя все-таки не выдержал и заплакал: тихо, беззвучно, утирая слезы кулаком. Дедушка неслышно подобрался к нему и осторожно коснулся его ноги своей шершавой ладошкой. Тепло, исходившее от этого прикосновения, было успокаивающим. — Не плачь, дитятко, — прошелестел его голос. — Он ушел, куда должен был. Защищать свою землю. А мы — свою. Наш дом — наша крепость. Витя посмотрел на опустевшую лавку, где еще вчера сидел Лёша. Впервые за долгое время он снова почувствовал, как огромна война и как мал их островок покоя. Их снова осталось трое: мальчик, знахарка и древний дух. Защитники маленького дома в сердце большого молчаливого леса. И их дозор продолжался. Алексей шел по весеннему лесу, и сама земля, казалось, вела его. Тропа, невидимая для чужих, разворачивалась перед ним, как послушный клубок, и смыкалась за спиной, укрывая тайну поляны. Через два дня мучительного пути, питаясь подаренной краюхой и лесными дарами, которые теперь он видел и понимал, Леша вышел к своим, которые считали его погибшим. Его возвращение в партизанский отряд было подобно воскрешению из мертвых. Парня обнимали, хлопали по плечу, а командир, хмурый бородатый мужчина, долго тряс ему руку. Вечером у костра, когда его расспрашивали, как ему удалось выжить, Лёша лишь отнекивался. Он не знал, как рассказать этим прожженным войной, прагматичным людям о маленьком косматом старичке, о говорящем лесе и избушке, которая сама решает, кого впускать, а кого гнать. Позже он просто сказал: — Выходила меня старушка… травница. И мальчонка с ней. В лесу живут на заимке. Он рассказал бы и забыл, если бы не одна женщина. Она сидела чуть поодаль, у костра полевого лазарета, и чинила солдатскую гимнастерку. Она редко говорила, и все в отряде знали ее историю: учительница из сожженной деревни Раменки, у которой немцы отняли все. Звали ее Анна. Она осталась в отряде, помогать раненым, словно пытаясь в каждом спасти того, кого спасти не смогла. Услышав про мальчика, она подняла голову. Ее глаза, выцветшие от горя, впились в Алексея. — Мальчонка? — переспросила она тихо, и ее голос дрогнул. — Какой он? — Светленький, — пожал плечами Лёша. — Лет восьми, может. Глаза серьезные, не по-детски. Витей зовут. Женщина выронила гимнастерку. Игла воткнулась в землю. — Витя… — прошептала она, и это прозвучало, как стон. Она подалась вперед. — Откуда он? Что рассказывал? — Да почти ничего, — смутился Лёша. — Молчун. Сказал только, что из деревни… горела которая. Что мама велела в лес бежать. Анна закрыла лицо руками, и ее плечи беззвучно затряслись. Это был ее Витя. Ее сын. Последний крик, который преследовал ее в кошмарах: «Витенька, в лес! Беги-и-и!» — он услышал. Он выжил. — Где он? — она вскочила, ее глаза лихорадочно горели. — Где эта заимка? Покажи дорогу! Лёша растерялся. Командир и остальные партизаны смотрели на него с сочувствием и недоверием. — Анна, успокойся, — сказал командир. — Лес большой. Может, это другой мальчик. — Нет, это он! — воскликнула она. — Он! Я должна его найти! Алексей, умоляю, веди меня туда! Лёша опустил голову. — Я не могу, Анна. Нет туда дороги. Она… сама появляется. И исчезает. Старушка сказала — назад по ней не вернуться. Только тогда он рассказал все: про круглую поляну, про дом, который не видно, про ужас в глазах немцев, про Хозяина, которого он не видел, но чье присутствие ощущал. Партизаны слушали, хмурясь. Кто-то крутил пальцем у виска. Кто-то верил — на войне и не такое случается. — Сказки, — отрезал командир. — Солдат в горячке был. Анна, не сходи с ума. Нельзя тебе одной в лес. Но материнское сердце не слушает доводов разума. Той же ночью, когда лагерь уснул, Анна взяла мешок с краюхой хлеба, флягу с водой и винтовку, которую уже научилась держать в руках. Она подошла к землянке, где спал Алексей. — Прости, — прошептала она. — Покажи хотя бы, в какой стороне. Лёша, разбуженный ею, все понял. Он вышел наружу и долго смотрел на звезды, а потом на темную стену леса. — Туда, — он махнул рукой на северо-восток. — Я оттуда пришел. Просто иди. Может, лес сжалится и примет тебя. Попроси его. Он все видит и слышит. И Анна пошла. Первые сутки были адом. Лес не хотел ее пускать. Он цеплялся за одежду колючими кустами, ставил подножки из корней, заводил в непроходимые топи. Она плутала, возвращалась на свои же следы, падала от усталости и отчаяния. Лес был просто лесом: огромным, равнодушным, враждебным. На исходе третьего дня она упала без сил на мох у подножия старой ели. Все, дальше она не могла. Слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули из глаз. — Витенька… сынок… — зашептала она, обращаясь не то к небу, не то к самому лесу. — Я знаю, ты здесь. Помоги мне, лесочек-батюшка… Я не с худом иду – я за своим дитятком. Пусти меня к нему… Умоляю… Она говорила долго, бессвязно, выплескивая всю свою боль, всю свою материнскую тоску. И когда слова иссякли, она затихла, прижавшись щекой к шершавой, пахнущей смолой коре. И в этой тишине она вдруг услышала... Прямо над головой тоненько и настойчиво запела какая-то пичуга. Она спела свою короткую песенку, вспорхнула с ветки и полетела вглубь чащи. Анна подняла голову и вдруг заметила – что-то изменилось. Воздух стал другим — легче и прозрачнее. А прямо перед ней, там, где только что был сплошной бурелом, она увидела просвет. Едва заметную, словно намеченную пунктиром, тропку. Повинуясь внезапному порыву, она вскочила и быстро пошла за улетевшей птичкой. Тропа не вела ее, она рождалась под ее ногами. Ветки сами собой отстранялись, топкие места обходились, а через ручьи лежали поваленные деревья. Лес больше не сопротивлялся. Лес вел ее. Он услышал молитву матери. В избушке было неспокойно. Дедушка с самого утра шуршал в углу, перебирал старое тряпье и недовольно вздыхал. — Что такое, Дедушка? — спросила баба Фрося, мешая в котелке похлебку. — Гостья идет, — проскрипел он. — Душа ее рвется. Своя она. Витя, который сидел на пороге избушки и чистил прутик, поднял голову. Он тоже почувствовал это. Лес вокруг поляны не шумел, а напряженно слушал. И тут он увидел. Из-за деревьев на поляну вышла женщина. Уставшая, в рваной одежде, с винтовкой за плечом, но с таким родным – до боли знакомым лицом. Прутик выпал из рук Вити. Он замер. Этого не могло быть. Это был сон, мираж, призрак. Женщина остановилась посреди поляны, увидев избушку, а потом — его. Ее губы дрогнули. — Витенька?.. — прошелестела она, и этот шепот долетел до него через всю поляну, пронзив сердце. Мир для Вити сузился до одного этого слова. Он не помнил, как вскочил, как ноги сами понесли его вперед. — Мама?.. Он врезался в нее, уткнулся лицом ей в живот, вдыхая забытый запах родного дома, полыни и ее самой. Он вцепился в нее так, словно боялся, что она сейчас растает, исчезнет. А она обнимала его, гладила по голове, по спине, по плечам, шепча его имя снова и снова, и плакала от счастья — впервые за все эти долгие страшные месяцы. На пороге, прислонившись к косяку, стояла баба Фрося и, улыбаясь, утирала слезы краешком платка. А из темного проема двери за ее спиной смотрели два маленьких глаза-искорки. Они смотрели на плачущих посреди поляны мать и сына. В них больше не было ни тревоги, ни усталости. В них было глубокое древнее умиротворение. Дом, который сохранил жизнь, теперь хранил семью. Его работа делалась правильно. Счастье, обрушившееся на поляну, было тихим и ошеломляющим, как первый весенний ливень после долгой засухи. Анна не могла отпустить сына ни на шаг: постоянно касаясь его волос, плеч, словно проверяя, что он не мираж. А Витя ходил за ней тенью, держась за край ее юбки, и его серьезные глаза светились таким чудесным светом, какого не видывал даже Дедушка. Баба Фрося встретила Анну, как родную, усадила за стол, налила в миску горячей похлебки. — Кушай, дочка, с дороги-то. Лес тебя измучил, пока душу твою проверял. Анна ела, не чувствуя вкуса, и не сводила глаз с сына. Она слушала его неторопливый рассказ о Дедушке, который живет у печки, о говорящем лесе, о Лёше. Она смотрела на чистоту в избе, на еду, появляющуюся на столе, и верила каждому слову. После того, как лес сам привел ее сюда, она была готова поверить во что угодно. Вечером, когда Витя, утомленный переживаниями, уснул, впервые за много месяцев прижавшись не к лоскутному одеялу, а к теплому маминому боку, две «хозяйки» и один Хозяин этого дома сидели у печи и тихо переговаривались: — Спасибо вам, — тихо сказала Анна, обращаясь и к старушке, и в темный угол. — Спасли его. Сберегли. Я до конца жизни молиться за вас буду. — Я, что?.. Дедушку благодари, — кивнула баба Фрося. — Это его дом, его забота и чудеса его. А мы так – гости. Из угла донеслось довольное кряхтение. Несколько дней они прожили в этом маленьком раю, в стороне от войны и всего мира. Анна видела, как изменился ее сын. Он повзрослел, стал тихим и немного печальным, сам, как лесной дух. Он знал названия всех трав, понимал язык птиц и умел ходить по лесу так, что не хрустнет ни одна веточка. И она поняла, что лес не просто укрыл его, он многое ему дал – вложил в его душу свою вековую мудрость. Жизнь их размеренно протекала своим чередом, но все они знали, что это не может длиться вечно. Однажды вечером Анна села рядом с бабой Фросей. — Нам уходить надо, матушка. Баба Фрося не удивилась. — Знаю. Война еще не кончилась. И дитю твоему мир нужен человеческий: школа, книги, другие дети. Лес — хороший учитель – но он учит своему. А жить твоему сыну среди людей. — А вы? — спросила Анна. Старушка улыбнулась своей мудрой улыбкой. — А я свое отжила. Теперь мое место тут – с Дедушкой. Будем дом хранить, порядок блюсти. Может, еще чью заплутавшую душу приютим. Утром, когда солнце только окрасило верхушки сосен, они прощались. Витя обнял бабу Фросю, и она поцеловала его в макушку. — Помни, Витенька, чему тебя лес учил. Слушай сердце свое и природу, и никогда не пропадешь. Потом Витя подошел к печи и поклонился в темный угол. — Спасибо, Дедушка. За все. Из угла донеслось шуршание, и на чисто подметенный пол выкатился маленький, гладко обточенный камушек, похожий на белое яичко. — Возьми, — прошептала баба Фрося. — Это тебе от Хозяина. На память и на удачу. Пока он у тебя, дом тебя не забудет. Может, и лес когда-нибудь сюда тропинку тебе укажет. Анна с Витей вышли на поляну. — Идите на восход, — сказала баба Фрося, стоя на пороге. — Тропка выведет. С Богом. Они пошли. И, как когда-то для Алексея, лес расступался перед ними, указывая путь. Витя оглянулся в последний раз. На пороге ветхой и вросшей в землю избушки стояла маленькая старушка и махала им рукой. А из трубы вился тонкий, прямой, как благословение, дымок. Потом деревья сомкнулись, и поляна исчезла, словно ее никогда и не было. Они шли долго, но дорога была легкой. К вечеру они вышли к партизанскому лагерю. Их возвращение было чудом. Война гремела еще почти два года. Анна и Витя остались при отряде: она в лазарете, а он, «лесной человек», стал незаменимым разведчиком и проводником, способным пройти там, где не пройдет никто. А потом наступила Победа. Они вернулись в родные края. Деревни Раменки больше не было — на ее месте рос бурьян да молодые березки. Но люди возвращались, отстраивались заново. Отстроили и они свой дом, неподалеку от старого места. Виктор вырос, выучился на агронома, стал уважаемым человеком. Он знал землю так, как не знал ее никто, и под его руками расцветал любой, даже самый бесплодный участок. Он женился, у него родились дети. Но каждый год, в начале лета, он брал рюкзак и уходил на несколько дней один в лес. Он шел на северо-восток, в самые глухие нехоженые места. Он не искал поляну — знал, что не найдет. Он просто садился на поваленное дерево, доставал из кармана гладкий белый камешек, ставший от времени почти прозрачным, и слушал. Он слушал шепот листвы, пение птиц, скрип старых сосен. И в этих звуках он слышал далекий, но знакомый голос своего леса. Он знал, что где-то там, вне времени и пространства, все еще стоит маленькая избушка. В ней тепло натоплена печь, пахнет травами, а у огня сидят и мирно беседуют две светлые души — мудрая знахарка и добрый хранитель дома. И он знал, что они помнят его. Маленького мальчика, которого однажды спас и вырастил волшебный лес.

Автор: Александр Бор. Рассказы.