— Она будет довольна, — прошептала девушка и, развернувшись, так же бесшумно ушла, оставив Арсения одного на берегу со страшным венком в руках и леденящей уверенностью, что сегодняшний закат станет для него чертой, за которой его прежняя жизнь закончится навсегда. И начнется нечто иное… древнее, могущественное и беспощадное. Часть 2. День угасал медленно и мучительно. Арсений сидел в светелке, держа в руках проклятый венок. Он пах речной тиной, медом и чем-то еще, от чего слегка кружилась голова: то ли полынью, то ли дурманом. Каждый шорох за дверью заставлял его вздрагивать. Он чувствовал себя приговоренным, ожидающим палача. Он попробовал найти лазейку. Может быть, можно сбежать через лес? Но когда он выглянул в окно, выходящее на задний двор, то увидел, что за огородами начинается густая, почти черная стена леса, а у самой кромки неподвижно стоят две женщины с серпами в руках. Они не работали, они просто стояли и смотрели. Ждали. Тогда он решился на последнюю отчаянную попытку. Он спустился вниз, где муж Степаниды, молчаливый истукан по имени Прохор, чинил какую-то упряжь. Его руки двигались медленно, но уверенно, а взгляд был устремлен в одну точку. — Прохор, — Арсений постарался, чтобы его голос звучал спокойно. — Вы давно здесь живете? Мужчина не ответил, продолжая свое монотонное занятие. — Я хочу уехать, — выпалил Арсений. — Помогите. Я заплачу. Любые деньги! Прохор замер. Он медленно, словно с неимоверным усилием, поднял голову. В его бесцветных глазах на мгновение мелькнула искра. Не жалости, не сочувствия, а какой-то запредельной и выстраданной тоски. Он открыл рот, и Арсений увидел, что у него нет языка. Вместо него во рту виднелся гладкий зарубцевавшийся шрам. Прохор снова опустил голову к своей работе, но перед этим его рука едва заметно дрогнула и указала на реку за окном. А потом на свое сердце. Река. Сердце. Арсений все понял. Река не просто брала дань. Она забирала саму суть, волю, голос. Оставляла лишь послушную оболочку. Вот что ждало «Хранителя», когда его сила иссякнет. Вот кем были все мужчины в этой деревне – бывшими «Хранителями» — выпитыми до дна.. Когда солнце стало багровым и коснулось верхушек деревьев, дверь в его светелку открылась. На пороге стояли Степанида и Ярослава. Ярослава была в той же белой рубахе, что и прошлой ночью. В ее руках была еще одна такая же рубаха, вышитая черными и красными нитями, — явно для него. — Пора, — сказала Степанида. Сопротивление было бессмысленно. Словно марионетка, Арсений снял свою городскую одежду и облачился в предложенную рубаху. Ткань была холодной и пахла так же, как венок. «Переодевают, словно покойника перед уложением в гроб…» – отстраненно подумал о своей будущей участи Арсений. Ярослава возложила венок ему на голову. Ее пальцы были ледяными. Они вышли из дома затемно. Вся деревня уже была на улице. Женщины стояли молчаливыми рядами, образуя живой коридор, ведущий к реке. Когда Арсений, ведомый Ярославой, пошел по этому коридору, они все низко поклонились. Не ему — венку на его голове — знаку жертвы. У реки было холодно. Туман стелился по темной воде, цепляясь за камыши. Женщины снова выстроились полукругом у кромки воды и затянули свой низкий вибрирующий гул. Он нарастал, становился громче, и Арсению казалось, что земля под ногами дрожит от этого пения. Ярослава взяла его за руку и повела к воде. — Ты боялся ее, — прошептала она ему на ухо, и ее дыхание обожгло кожу. — Не бойся. Теперь она — твоя невеста. А я — ее жрица. Мы будем одним целым. Правило «в реку не входить» звенело у него в голове, но он шел. Холодная вода обожгла ступни, потом поднялась до колен, до пояса. Женский хор достиг своего пика, превратившись в оглушающий рев. Ярослава остановилась, когда вода дошла им до груди. Она повернула Арсения лицом к луне, которая, как бледный глаз мертвеца, смотрела на них с черного неба. — Смотри! — приказала она. И он посмотрел в воду. Она больше не была черной. Под ним, в самой глубине, загорались сотни синих огней, похожих на зрачки. Они мерцали и сплетались в узоры. Он видел лица, смутные и размытые, — лица тех, кто был здесь до него. Они тянули к нему из глубины свои призрачные руки, не то приветствуя, не то утаскивая за собой. Его охватил ужас. Он рванулся назад, к берегу, к жизни, но Ярослава держала его железной хваткой. — Она принимает тебя! — ее голос звучал торжествующе. — Отдай ей свой страх! Отдай ей свою волю! Взамен получишь силу! И тут она зачерпнула пригоршней воду и с силой плеснула ему в лицо. Вода была ледяной, горькой и соленой, как кровь. И в тот миг, когда она коснулась его губ, все звуки мира исчезли: рев женщин, шелест камышей, стук собственного сердца. Осталась только мертвая тишина. Синие огни в глубине вспыхнули нестерпимо ярко, ослепили его и погасли. Когда он снова смог видеть, они уже стояли на берегу. Женщины молчали. Их лица были спокойны и умиротворены. Ритуал был окончен. Арсений посмотрел на свои руки. Они были его, но ощущались чужими. Он посмотрел на Ярославу. Она больше не казалась ему ни прекрасной, ни пугающей. Она просто была. Как река. Как лес. Как неизбежность. Они пошли обратно к деревне. Никто больше не кланялся. Теперь он был не гостем, не жертвой. Он был частью этого места. Его новым сердцем. Подойдя к дому, Ярослава остановилась и посмотрела на него своими бездонными синими глазами. В них больше не было тайны. В них было знание. — Теперь ты Хранитель, — сказала она ровным голосом. — Ты будешь защищать нас. Ты дашь этой земле сильных детей. Твоя кровь обновит нашу силу. Ты будешь жить долго. До тех пор, пока река не потребует новой крови. Она помолчала, а потом добавила, словно объясняя неразумному ребенку простую истину: — Ты ведь этого и хотел, Арсений. Настоящую семью. Ту, что не предаст и не уйдет. Теперь она у тебя есть. Навсегда. Она вошла в дом, оставив его стоять под луной. Арсений поднял голову и посмотрел на звезды. Они были холодными и чужими. Он вспомнил свою московскую квартиру, гул машин за окном, вкус пива в баре, глянцевых женщин, которых он так презирал. И впервые за все это время он ощутил не страх, а сокрушительную и безнадежную тоску по той пустой, фальшивой, но его собственной жизни. Он искал очаг. А нашел алтарь. И теперь он сам был его главной жертвой. Вечной. Бессменной. До следующего гостя, который однажды приедет в Тихие Заводи в поисках мифической птицы феникс. Прошла неделя. Потом еще одна. Время в Тихих Заводях текло иначе, чем в его прежнем мире. Оно не летело, не ползло – оно дышало. Медленными глубокими вдохами и выдохами, как спящее чудовище. И Арсений дышал вместе с ним. Первое, что он осознал после той ночи, – это изменение в себе. Мир стал ярче, звуки – отчетливее. Он чувствовал запахи, о существовании которых раньше даже не подозревал: аромат влажной земли под половицами, тонкий дух цветущей липы за два двора от дома, холодный металлический привкус воды в колодце. Это была та самая «сила», о которой говорила Ярослава. Сила, одолженная у реки, у земли. Его жизнь вошла в колею странного размеренного ритуала. Утром он работал вместе с Прохором и другими мужчинами. Они не разговаривали, но Арсений начал их понимать. Их редкие жесты, направление взгляда: все это было примитивным, но достаточным для общения языком. Он видел, как они смотрят на него. В их пустых глазах не было зависти или ненависти. Было лишь тупое, почти животное узнавание. Словно старые усталые волы смотрели на молодого быка, которого только что впрягли в их же ярмо. Они знали, что его сила тоже однажды иссякнет. И станет их силой. Вернее, силой деревни, которую они собой олицетворяли. Арсений понял ужасающую механику этого места. Он был не просто производителем, он был батарейкой. Его городская нерастраченная энергия, его воля, его эмоции: все это через него перетекало в землю, в реку, а оттуда питало эту идеальную, застывшую во времени деревню. Женщины цвели, урожай был богатым, болезни обходили Тихие Заводи стороной. А мужчины… мужчины были отработанным материалом. Предыдущими батарейками, которые отдали все и теперь просто существовали, подключенные к общему контуру, поддерживая в себе минимум жизни. Прохор не мог говорить не потому, что ему вырезали язык в наказание. Он отдал свой голос реке. Другой отдал свои воспоминания. Третий – свои сны. Каждый платил свою цену. Ярослава стала его женой. Но в их отношениях не было ничего человеческого. Ночью она приходила к нему, молчаливая, холодная, исполненная древнего долга. В ее прикосновениях не было ни страсти, ни нежности. Это было слияние двух стихий: его, еще горячей, живой, и ее – вечной и холодной – как речная вода. Она брала его силу, его семя, его жизненную энергию не для себя, а для деревни, для реки, для будущего ребенка, который должен был родиться с этой силой в крови. А он, к своему ужасу, не мог сопротивляться. Его новое тело, его новая суть желали этого слияния. И это было так же естественно, как дышать. Иногда в нем просыпался старый Арсений. По ночам он лежал без сна, глядя в потолок, и пытался вспомнить. Вспомнить гул метро, вкус эспрессо, лицо Стаса. Но образы были тусклыми, выцветшими, словно старые фотографии. И с каждым днем его прошлое истончалось, уходило, как вода в песок. Река вымывала из него все лишнее, все, что не принадлежало Тихим Заводям. Она оставляла лишь то, что ей было нужно: инстинкты, здоровье, способность к продолжению рода. Функцию. Но однажды он не выдержал. Это случилось в конце лета, во время сбора урожая. Яблоки в садах были огромными, налитыми, почти нереальными. Арсений стоял с корзиной в руках, и вдруг на него накатила такая волна отчаяния, такая острая тоска по своей потерянной жизни, что он бросил корзину и побежал. Он не знал, куда бежит, просто прочь от этих идеальных домов, от молчаливых мужчин и всевидящих женщин. Он бежал к дороге, к тому месту, где его высадил дребезжащий ПАЗик. Он добежал до окраины деревни и замер… Дороги не было. Вернее, та разбитая колея, по которой он пришел от развилки, теперь густо заросла бурьяном в человеческий рост. Она не просто заросла: она исчезла, растворилась, словно ее никогда и не было. Деревня отрезала себя от мира. Или мир отрезал ее. — Ты не уйдешь, — раздался за спиной спокойный голос Ярославы. Она стояла в нескольких шагах от него, держа в руках серп. — Это теперь твой дом. Твоя земля. Она не отпустит. — Это тюрьма! — выкрикнул он, поворачиваясь к ней – впервые за много месяцев он позволил себе гнев. — Вы все — чудовища! Вы питаетесь чужими жизнями! Ярослава даже не моргнула. — Мы не чудовища. Мы — хранительницы. Мир за лесом умирает. Он гниет от злобы, лжи и пустоты. Ты сам оттуда сбежал, Арсений. Ты сам искал нас. Мы лишь сохраняем то, что было всегда. Жизнь. Настоящую. А у жизни есть цена. И она высока. Она подошла и положила свою холодную ладонь ему на грудь, туда, где бешено колотилось сердце. — Ты чувствуешь? Это бьется не только твое сердце. Это бьется сердце деревни. И в этот момент она улыбнулась. Не той загадочной, жутковатой улыбкой, а простой, почти нежной. Она положила его руку себе на живот. Под тонкой тканью он был уже заметно округлым. — И ему, — тихо добавила она. Арсений отдернул руку, как от огня. Его ребенок. Плод этой земли, этой реки. Новый страж этой вечной тюрьмы. Или ее новый Бог. Он посмотрел в ее синие глаза и увидел в их глубине то, чего не видел раньше. Не только холодную силу реки. Там была гордость и удовлетворение. Она победила. Он опустился на землю, обхватив голову руками. Бунт был окончен, так и не начавшись. Бежать было некуда. Сражаться – не с кем и нечем. Он проиграл в тот самый момент, когда сел в поезд, ведомый рассказом Стаса. А может, и раньше, когда в душном баре пожелал себе «настоящую» жену и «очаг». Ну, что ж. Он получил то, что хотел. Он поднялся и, не глядя на Ярославу, пошел обратно к дому. Он больше не будет пытаться бежать. Он не будет кричать. Он примет свою роль. Он будет Хранителем. Сильным, молчаливым, послушным. Он будет работать, есть, спать и делиться своей жизнью. Но где-то в самой глубине его угасающего сознания зародилась холодная и терпеливая мысль. Река требует равновесия. Она берет ровно столько, сколько отдает. А что, если однажды Хранитель окажется хитрее реки и найдет способ нарушить этот баланс изнутри? Да, он научится их правилам, он станет идеальным мужем и отцом. Но он будет ждать. Ждать, когда родится его сын. Сын, в котором будет течь его кровь. И, возможно, именно ему, а не Ярославе и не реке, он сможет передать свое последнее настоящее наследство – жажду свободы. Шли месяцы. Осень окрасила бесконечные леса в золото и багрянец, а потом долгие холодные дожди смыли эти краски, оставив лишь серую тоску и черную мокрую землю. Арсений больше не боролся. Он принял правила игры и стал играть свою роль безупречно. Он работал. Его городские руки, когда-то знавшие лишь клавиатуру и руль автомобиля, огрубели, покрылись мозолями. Он научился колоть дрова так, чтобы полено разлеталось от одного удара, чинить крышу, ставить забор. Он делал все молча, методично, вкладывая в физический труд всю ту ярость и отчаяние, что кипели внутри. И женщины деревни, наблюдая за ним, одобрительно кивали. Хранитель оказался крепким. Река не ошиблась. Его отношения с Ярославой тоже изменились. Они превратились в странный молчаливый союз. Она учила его. Не словами, а примером. Показывала, какие травы собирать, как по цвету воды в реке угадывать погоду, как отличить съедобный гриб от ядовитого двойника. Это были уроки выживания в их мире. А он, в свою очередь, учился читать ее. Он начал понимать оттенки ее молчания, замечать, как меняется глубина синевы в ее глазах в зависимости от фазы луны. Он видел в ней не просто женщину, а нечто большее – проводника воли этой земли. Однажды вечером, когда за окном выла первая зимняя вьюга, они сидели у печи. Ярослава, уже с тяжелым большим животом, пряла шерсть. Веретено тихо жужжало в ее руках. — Прежние… Хранители, — Арсений впервые заговорил об этом сам, тщательно подбирая слова. — Они тоже были из городов? Ярослава не остановила работу. — Не все. Иногда река выбирала из тех, кто родился здесь. Но городская кровь сильнее. В ней больше огня. Она нужна, чтобы разбавить нашу тишину. Чтобы род не вырождался. — И что с ними становилось? — он задал вопрос, который мучил его с того дня, как он увидел безъязыкого Прохора. — Они отдавали свою силу. И оставались здесь, под защитой. Каждый отдает то, чего у него в избытке. Один – голос, которым слишком много лгал в своем мире. Другой – память, которая приносила ему лишь боль. Третий – мечты, что были пусты и вели в никуда. Река забирает лишнее, чтобы сделать их частью покоя. Она справедлива. — Справедлива? — горько усмехнулся Арсений.

Ярослава впервые за весь разговор подняла на него глаза. В них плескался холодный огонь. — Ты жил в мире, где сильный пожирает слабого ради цветных бумажек и самоутверждения. Здесь сильный отдает себя, чтобы жили все. Разве это не справедливее? Арсений замолчал. Он понял, что с ее точки зрения, с точки зрения этого древнего уклада, она была безжалостно права. И от этого становилось еще страшнее. Но его план созревал. Он начал исследовать дом, в котором жил. Тот был гораздо старше, чем казался. Под покровом ночи, когда все спали, Арсений изучал каждую щель, каждую половицу. Его внимание привлекли резные столбики кровати. Те самые морды зверей, что, казалось, следили за ним в первую ночь. Медведь, волк, рысь и филин. И тут он заметил, что глаза филина сделаны из более темного дерева. Арсений осторожно надавил на них. Раздался щелчок, и в столбике открылся тайник. Внутри лежало несколько предметов: камень, пучок сухой незнакомой травы, издающей горький запах и деревянная фигурка. Рыба. Но она была вырезана так, будто плыла не по течению, а против него, изгибая тело в отчаянном усилии. Арсений понял. Это были послания. От тех, кто был до него. В ком огонь сопротивления не угас до конца. Камень – символ твердости. Трава — какое-то снадобье? А рыба — символ борьбы. Он был не первым, кто пытался плыть против течения. Автор: Александр Бор, блог "Александр Бор, рассказы". Продолжение следует......