В горле встал ком. Глупо. Так глупо обижаться на какие - то бумажки. Наверное, Ирочка просто пошутила. Невестка всегда такая, практичная, любит порядок. – Анна Ивановна, ты уже дома? – раздался сзади голос невестки. Анна вздрогнула и резко закрыла холодильник, словно пойманная на месте преступления. Ирина стояла на пороге, красивая, подтянутая, в дорогом домашнем халате. Ее взгляд скользнул по холодильнику, потом по лицу свекрови. – Я тут… немного систематизировала пространство, – сказала Ирина, подходя и открывая дверцу с видом полководца, осматривающего владения, – а то жарко, продукты быстрее портятся, чтоб никто чужое по ошибке не взял. Ты же не против? У тебя там свое все внизу помещается. – Да… нет, конечно, – прошептала Анна Ивановна, – я только чай хотела… –  Подожди, пожалуйста, минутку, — Ирина ловко проскользнула между ней и плитой, доставая с полки банку с дорогим кофе, – я быстро. Сережа с работы скоро, усталый. Анна молча отошла к столу и села на стул, чувствуя себя гостьей, которая пришла не вовремя. Она смотрела, как невестка грациозно двигается по ее кухне в квартире, полученной ею тридцать пять лет назад, и сердце ныло тупой, непонятной болью. В этот момент в кухню ворвалась Катя. Шестнадцать лет, взгляд исподлобья, наушник в одном ухе. – Мам, ты не видела, где мой черный топ? –  бросила она, не глядя на бабушку. –  В шкафу, доченька, где ему быть? –  Его нет! Кто - то опять все переложил! –  Катюша, я постирала его и… – начала Анна, но внучка перебила ее, наконец - то повернувшись. – Опять?! Я же говорила, не трогать мои вещи! У меня там все систематизировано! – сказала она словами матери, – теперь я ничего найти не могу! – Я просто хотела помочь, – тихо сказала Анна Ивановна, и голос ее дрогнул. - Помочь можно, но спрашивать надо! – фыркнула Катя и выскочила из кухни, хлопнув дверью. Ирина виновато вздохнула, помешивая кофе. – Ну что поделать, переходный возраст. Сама помнишь. Не принимай близко к сердцу. Но Анна принимала. Каждое слово, каждый взгляд впивался в ее доброе, доверчивое сердце тысячью мелких иголок. Она всегда старалась помочь. Всегда. Погладить Кате блузку, пока та спит, подсунуть Сереже денег на такси, когда он задерживался, купить Ирочке дорогой крем, который та случайно обмолвилась в разговоре. Анна Ивановна любила их. Они были ее семьей. Ее крепостью. Крепостью, стены которой внезапно начали обрушивать камни на нее. Вечером, когда Сергей пришел с работы, напряжение не спало. Он молча поел, кивнул на робкие вопросы матери о делах, уставше пробормотав:  – Нормально, мам, все нормально. И ушел в гостиную, к телевизору. Анна осталась одна на кухне, домывая посуду. Она мыла тарелку за тарелкой, и слезы тихо капали в раковину, смешиваясь с пеной. Мать вспоминала, как переехала в эту квартиру с мужем, как они впопыхах делали первый ремонт, как радовались каждой новой вещице. Квартира была оформлена пополам – ей и сыну. После смерти мужа, его часть оформили на двоих. Это была ее доля. Ее кров. Ее стены. Но сейчас эти стены, обставленные новой, чужой мебелью, украшенные чужими постерами, словно сжимались, выталкивая ее. Она мешала. Своим присутствием, своими старыми вещами, своей заботой, которая никому здесь была не нужна. Она вышла в коридор и заглянула в гостиную. Сережа сидел, уткнувшись в телефон. Ирина что - то живо ему рассказывала, положив ногу на ногу. Катя в своей комнате громко смеялась, разговаривая с кем - то по видеосвязи. Они были вместе. Они были семьей. А она стояла в дверях, словно призрак, бесшумный и невидимый. Лишний элемент в идеальной картинке их жизни. Анна Ивановна повернулась и пошла в свою комнату. Ее комнату. В которой теперь стоял Катин спортивный уголок, а ее комод был сдвинут в угол и заставлен коробками с невесткиными вещами.  – На время, мам, просто места не хватает, – смущенно улыбнулся сын, когда принес эти коробки в спальню матери. Анна Ивановна присела на кровать и закрыла лицо руками. Тихие, горькие рыдания наконец вырвались наружу. Она была у себя дома. В самой страшной точке на земле – там, где ты никому не нужен. ***** Наступила теплая, золотая осень. Солнце, уже не палящее, а ласковое, заглядывало в окна квартиры, подсвечивая пылинки, танцующие в воздухе. За окном горела багрянцем и золотом листва, и казалось, весь мир замер в прекрасном, умиротворенном ожидании. Но внутри Анны Ивановны была только пустота, холодная и звонкая, как промерзший колодец. Прошла неделя. Неделя унизительного прозябания на своей же территории. Она старалась быть тише воды, ниже травы. Вставала рано, пока все спали, чтобы успеть приготовить завтрак и убраться на кухне. Потом запиралась в своей комнате, боясь лишний раз выйти и “мешать”. Однажды, вынося мусор, она вернулась и не нашла на привычном месте свои домашние тапочки. Обычные, стоптанные, но такие удобные. – Ирочка, ты не видела мои тапочки? – робко спросила Анна невестку, которая смотрела сериал в гостиной. Ирина на секунду оторвала взгляд от телевизора: – А, мам, знаешь, они такие старые уже… Я их выбросила. Не обижайся, я тебе новые куплю. Потом… Такие, войлочные, модные. Анна онемела. Выбросила. Без спроса. Как какую-то ветошь? – Но… но они были такие удобные, мягкие, – сдавленно выдавила свекровь Ирины.  – Да перестань, они уже расползались по швам. Захламляют только прихожую. Сыпется с них что - то,  –  Ирина махнула рукой и снова уткнулась в экран. Вечером того же дня разгорелся настоящий скандал. Катя, разбирая свои вещи, вынесла в коридор старую шкатулку Анны Ивановны, где та хранила памятные безделушки: билетики в кино с мужем, засохший цветок, первый зубик Сережи. – Ба, это же твое? Забери, пожалуйста, у меня места нет. И пахнет нафталином, – бросила она, морща нос. Анна вздрогнула, как от удара:  –Катюша, это же память… Там…  – Какая память? Старый хлам. Выбросишь? Или мне выкинуть? А шкатулку я заберу. Из спальни вышла Ирина: – Опять что-то случилось? Ой, мама, ну правда, сколько можно хранить эти старые бумажки, гнильё? – невестка взяла шкатулку и заглянула внутрь, – смотри, моль заведется. Катя права. Давай мы тебе купим красивую коробку для рукоделия, а это… Она не договорила, но жест был красноречив – по направлению к мусорному ведру. В дверях появился Сергей. Лицо его было усталым и раздраженным:  – Чего визжите тут все? Опять что? Из - за чего шум?  – Сережа, они хотят выбросить шкатулку с памятью о твоем отце, – голос Анны дрожал, в глазах стояли слезы. – Сереж, ну? Сейчас засохшие цветы, билеты, дальше что? В старости твоя мать устроит нам здесь цирк бесплатный, — рассерженно произнесла Ирина, – о, Господи! Когда все это кончится? Сергей поморщился, избегая взгляда матери: – Мам, ну чего ты? Какие - то старые билетики… И правда, зачем тебе это? Место занимает. Выкинь и не нервничай. Он повернулся и ушел на кухню за водой. Слова Сергея прозвучали как приговор. Он не встал на ее защиту. Он отмахнулся. Его мать, ее память, ее боль –  все это было для него просто “старыми билетиками”, которые “занимают место”. В ту ночь Анна Ивановна не спала. Она сидела на кровати, сжимая в руках ту самую шкатулку, словно это был якорь, удерживающий ее от падения в бездну. Она вспоминала. Вспоминала, как они с Иваном, молодыми и “безусыми”, бежали под дождем в кинотеатр, смеясь и споря о чем - то неважном. Как он нес ее на руках через лужу, а она кричала от восторга и страха. Вспоминала маленького Сереженьку, как он засыпал, крепко вцепившись ручонкой в ее палец. “Спи, мой мальчик, мама рядом”, – шептала она, и сердце разрывалось от любви. Вспоминала себя в новом платье, сшитом своими руками, и как Иван смотрел на нее, восхищенно и нежно, и говорил: “Ты у меня самая красивая, Аннушка”. Где та Аннушка? Куда она подевалась? Осталась только эта старая, никому не нужная женщина, которой указывают, где ей стоять, что ей хранить, а что – выбросить на помойку. Утром, после очередного замечания Ирины о “захламленности” ее комнаты, чаша терпения переполнилась. Тихая, покладистая Анна Ивановна вдруг взорвалась. Не криком, а тихим, ледяным отчаянием. – Я понимаю, что я здесь лишняя! – выдохнула она, глядя на сына, который молча ковырял вилкой омлет, – я мешаю вам жить. Я не нужна. Сергей даже не поднял глаз: – Мам, ты опять? Не заводись, пожалуйста. У всех нервы. На работе проблемы, тут ты со своими… Он не закончил. Катя, проходя мимо, бросила через плечо:  – Ба, да перестань ты устраивать драмы! Просто сиди себе тихо и все! Анна посмотрела на них – на сына, отвернувшегося от нее, на невестку, с интересом наблюдающую за сценой, на внучку, для которой она была источником раздражения. И поняла все. Окончательно и бесповоротно. Не сказав больше ни слова, она повернулась и ушла в свою комнату. Дрожащими руками она достала с антресолей старый, пыльный чемодан. Тот самый, с которым когда - то приехала в эту квартиру молодой, полной сил женщиной. Она стала бездумно складывать внутрь самое необходимое. Руки сами находили вещи, будто ум ее уже отключился, оставив лишь одно жгучее желание – уйти. Вырваться. Мать вышла из комнаты с чемоданом. Никто не вышел ее остановить. В прихожей царила тишина. Они, должно быть, с облегчением выдохнули. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком. Анна шла по солнечному осеннему двору, не чувствуя под ногами земли. Куда? Не знала. Было все равно. Лишь бы подальше. Целый день она бродила по городу, как тень. К вечеру ноги сами принесли ее на вокзал. Здесь было шумно, многолюдно и безлико. Она нашла свободную скамью в углу зала ожидания, прижала к ногам свой жалкий чемодан и закрыла глаза. От усталости, горя и безысходности ее вырубило. Анне Ивановне приснился сон. Она снова была молодой. Шла по полю, полному полевых цветов. И с ней рядом был Иван. Он был здоров, полон сил, и глаза его смеялись.  – Ваня, – сказала она во сне, – мне так тяжело.  Иван обнял ее, и от его прикосновения стало тепло и спокойно. “Аннушка, моя хорошая, – сказал он тихо, и голос его был таким же, каким она помнила все эти годы, – ты еще будешь счастлива. Я точно знаю. Ты просто должна дойти”. “Куда дойти?” – спросила Анна, но он только улыбнулся и стал медленно таять, превращаясь в солнечный свет. Анна Ивановна проснулась от грубого толчка в бок. Над ней стоял вокзальный охранник. —Бабка, не засиживайся! Проходные места не занимай! Глаза Анны промокли от слез, но на душе было странно светло. Сон был таким явственным. Как наяву. Она поднялась, отряхнулась и побрела к выходу. Первые лучи утреннего солнца золотили мостовую. Анна Ивановна вышла на привокзальную площадь, вся в слезах, с одним чемоданом на весь свет, и посмотрела по сторонам, пытаясь сообразить куда же ей идти дальше…. ***** Утро встретило Анну Ивановну яркими лучами солнца и одновременно резким порывом ветра, гуляющим по бетонным просторам вокзальной площади. Она стояла, беспомощно сжимая ручку чемодана, и понимала, что фантастический сон о Ване растаял, оставив после себя лишь горькое послевкусие и леденящую реальность. Анна была абсолютно одна. И абсолютно не знала, что делать. Первые дни слились в одно сплошное полотно голода, страха и унижения. Деньги, отложенные на черный день, таяли с пугающей скоростью. Она ночевала в самом дешевом, пропахшем плесенью и отчаянием хостеле на окраине города, где в одной комнате ютились такие же потерянные души. Потом деньги кончились. Анна Ивановна пыталась искать работу. Обошла все магазины в округе, глядя в глаза молоденьким менеджерам, которые вежливо, но твердо отказывали:  – Вы нам не подходите по возрасту. – У нас нет вакансий для уборщиц. – Резюме оставьте, мы Вам перезвоним.  Звонков, разумеется, не последовало. Однажды, уже отчаявшись, она увидела у входа в продуктовый сетевой гипермаркет пожилую женщину, выбирающую овощи в ящиках. Сердце её екнуло – может, нужна помощь? Она подошла, робко предложив свои услуги. Женщина, с умным, усталым лицом, посмотрела на нее поверх очков: – Работу ищешь? Тебе к руководству надо. К директору. Анна нашла директора, молодого человека в строгом костюме. Выслушав ее скудную, сбивчивую речь, он усмехнулся:  – Женщина, Вы что, с луны свалились? У нас тут темп бешеный, Вы не потянете. Молодежь не выдерживает, а Вы еле ноги волочите. Она вышла на улицу, и по щекам ее текли слезы. Она была никому не нужна. Совсем. Осень играла красками. Деревья пылали золотом и багрянцем, небо было синим - синим, и воздух был прозрачным и свежим. Природа устраивала прощальный бал, такой же яркий и беззаботный, каким когда - то была ее собственная жизнь. А она шла по этому празднику, как призрак, не чувствуя его красоты. Ей было холодно. Холодно от голода, от одиночества, от страха перед ночью. В тот день вечером, когда она уже подумывала, не вернуться ли униженно домой, с ней случилась беда. Пока она дремала на скамейке в парке, у нее вытащили из сумки последние сто рублей и старый, потрепанный паспорт. Это был финальный удар. Без паспорта – ни работы, ни ночлега. Полная беспросветность. Ночь она провела в подъезде старого дома, прижавшись к батарее. За стеной слышался смех, звон посуды, чья - то жизнь. А она сидела на холодном бетонном полу и плакала тихо, чтобы никто не услышал. В голове крутились слова сына:  – Выкинь и не нервничай. Может, они были правы? Может, она и правда просто старый хлам, место которому на свалке? – Ты еще будешь счастлива, Аннушка, – вспомнился вдруг сонный голос Ивана. Горькая усмешка искривила ее губы. Где же это счастье? В каком холодном подъезде оно прячется? Наступил критический момент. Два дня она почти ничего не ела, пила воду из - под крана в общественных туалетах и уже всерьез думала о том, чтобы просто лечь на лавочку и не просыпаться. Силы и воля были на исходе. И вот, в одно из таких унылых утр, бредя по тихому спальному району в поисках хотя бы булки хлеба, она увидела объявление, приклеенное скотчем к столбу. Надпись была выведена кривым, дрожащим почерком: “Требуется помощь по хозяйству. Безвозмездно. За кров и еду”. Сердце ее заколотилось. “Кров и еда”. Значит, не умрет с голоду сегодня. Дрожащими руками она сорвала бумажку с телефоном и, подобравшись к первому же подъезду с работающим таксофоном, набрала номер. Трубку сняли не сразу. Послышался тихий, старческий голос:  – Алло? Кто говорит? – Здравствуйте, –  голос Анны Ивановны скрипел от волнения, – я по объявлению… насчет помощи… –  А… – в голосе послышалась легкая растерянность, – приходите. Проспект Строителей, дом 25, кв. 12. Только я не сразу открою, я медленно хожу. Дом был старый, пятиэтажный, но ухоженный. Анна, преодолевая слабость, поднялась на нужный этаж и нажала на звонок. Дверь открылась не сразу, послышался шум цепочки, щелчок замка. На пороге стояла очень худая, почти прозрачная на вид женщина лет восьмидесяти. Она опиралась на палочку, но взгляд у нее был острый, внимательный. –  Вы по объявлению? –  спросила она, окидывая Анну испытующим взглядом. – Да. Я могу… я могу убираться, готовить, что угодно, – поспешно выпалила Анна, чувствуя, как краснеет под этим взглядом. Она понимала, как выглядит: помятое пальто, растрепанные волосы, глаза, полные отчаяния. Женщина помолчала, словно взвешивая что - то, – проходите, – наконец сказала она, отступая вглубь прихожей. Квартира была маленькой, до потолка забитой книгами и старыми вещами, но в ней царил идеальный порядок. Пахло лекарствами, вареньем и старой бумагой. – Меня зовут Лидия Петровна, – сказала хозяйка, указывая на стул в крохотной кухне, – садитесь. Вы кто будете? Беженка? От мужа сбежали? Анна Ивановна опустила голову: – Нет. Я… меня… моя же семья… – и тут все, что копилось неделями – боль, унижение, страх – вырвалось наружу. Анна не смогла сдержаться и разрыдалась, рассказывая незнакомой женщине про сына, про невестку, про холодильник со стикерами, про шкатулку, про вокзал. Лидия Петровна слушала молча, не перебивая. Лишь по мере рассказа ее строгие глаза понемногу смягчались, наполняясь пониманием и… знакомой болью. – Так, – сказала хозяйка квартиры, когда Анна замолчала, исчерпав все силы, – значит, так. У меня рак. Четвертая стадия. Дети мои за границей, звать не зовут, им некогда. Соцработница приходит через день, но ей лишь бы отметиться. А мне помереть не хочется в грязи и одной. Некому даже чаю подать. Кровать заправлять некому. Руки уже не поднимаются. Она посмотрела прямо на Анну: – Кров есть. Еда есть. Работа – ухаживать за мной. До конца. Справитесь? Анна Ивановна вытерла слезы и подняла взгляд на Лидию Петровну. Она увидела не просительницу, а такую же, как она, гордую и одинокую женщину, которую жизнь сломала, но не добила до конца. В ее предложении не было жалости. Был честный, страшный и по - человечески понятный договор. – Справлюсь, – тихо, но очень четко сказала Анна Ивановна, – я буду Вам помогать, Лидия Петровна. – Ну, вот и договорились, – кивнула та, – Ванная там, направо. Приведите себя в порядок. А я пока гречку с котлетой разогрею. Вы, я смотрю, есть хотите до обморока. И в этих простых, бытовых словах – “гречка с котлетой” – для Анны Ивановны заключалось больше тепла и человечности, чем за все последние годы в ее собственной квартире. Это был не конец. Это было начало. Очень трудное, горькое, но начало. Она была кому - то нужна. Пусть даже для того, чтобы просто подать чаю и заправить кровать. Она снова могла быть полезной. И это спасло ее от пропасти. Осень в тот год стояла на удивление ласковая и протяжная. Солнце, уже не палящее, а греющее, заливало золотым светом уютные улочки спального района. Воздух был прозрачным и густым, как мед. Природа будто старалась утешить всех обиженных и одиноких. Но Анна Ивановна, сидевшая на скамейке у подъезда, не чувствовала этой утешительной красоты. В душе у нее была слякоть и предзимняя стужа. Прошло несколько месяцев с тех пор, как она нашла приют у Лидии Петровны. Жизнь обрела подобие рутины: лекарства, уборка, простые обеды. Она была благодарна за крышу над головой и за то, что снова чувствовала себя нужной. Но тяжкий груз тоски по прежней жизни, по несправедливости случившегося, давила на плечи невидимой тяжестью. По ночам она тихо плакала, вспоминая лицо сына, и задавала себе один и тот же вопрос: “За что?”. Однажды вечером, когда они с Лидией Петровной пили чай на кухне, хозяйка неожиданно положила свою худую, почти прозрачную руку на ее руку. – Анна, мне нужно с тобой поговорить серьезно, – начала она, и в ее голосе прозвучала непривычная мягкость, – дети мои, те, что за границей, прислали билеты. Вызывают. Говорят, хотят повидаться… перед самым концом, – она горько усмехнулась, – совесть, видимо, замучила. Анна почувствовала, как у нее похолодело внутри. Значит, она снова останется одна? Опять на улицу? – Я уезжаю, – продолжила Лидия Петровна, словно угадав ее страх, – но я не могу бросить тебя. Ты спасла меня от мучительной кончины в одиночестве. Позволила мне жить… с достоинством. Лидия Петровна помолчала, глядя в окно на багряные клены, – у меня есть домик. Небольшой, старенький, на окраине города, в садовом товариществе “Рассвет”. Муж когда - то строил, думая на старости лет там осесть. Не случилось, – голос ее дрогнул, – он стоит пустой уже лет десять. Я туда уже не съезжу. И ты… тебе ведь идти некуда, верно? Анна молча кивнула, с трудом сдерживая слезы. – Так вот, – Лидия Петровна выдохнула, – я хочу оставить его тебе. Оформить дарственную. Пусть он будет твоим. Твоим углом. Анна онемела. Она смотрела на хозяйку, не веря своим ушам, – Лидия Петровна… я не могу… это слишком щедро… я ничего для Вас особенного не сделала… – Молчи, – строго сказала старушка, но глаза ее светились добротой, – ты сделала для меня больше, чем родные дети. Ты была рядом. Ты дала мне понять, что я не одна в последние месяцы. Это дороже любого наследства. Домик, правда, запущен. И сосед там… непростой. Но это будет твое. Твое место на земле. Через две недели бумаги были готовы. Лидия Петровна улетела к детям, а Анна Ивановна, с единственным чемоданом и заветными документами в сумке, ехала на электричке в новую, неизвестную жизнь. Домик и правда оказался маленьким и постаревшим. Розовые кусты у крыльца разрослись до диких зарослей, забор покосился, а внутри пахло пылью и затхлостью. Но это был её дом! Первые дни Анна Ивановна, забыв про усталость, с упоением выметала хлам, оттирала окна, мыла полы. Женщина чувствовала прилив сил, которых не было давно. Она обрела почву под ногами. Но идиллия длилась недолго. Через забор виднелся такой же старенький, но ухоженный домик. И из него то и дело доносилось ворчание. Хозяином оказался сухопарый, угрюмый мужчина лет семидесяти, Николай Петрович. Он встречал каждое появление Анны на участке подозрительным, исподлобья взглядом. Первая стычка случилась из - за яблок. У Николая Петровича росла старая яблоня, одна ветка которой нависала как раз над забором, на территорию Анны. Созревшие плоды падали прямо на ее участок. Как - то раз Анна, решив, что это своего рода подарок судьбы, собрала упавшие яблоки в фартук, чтобы сварить компот. Из - за забора тут же раздался оглушительный криr: – Эй, Вы! Это что такое? Воровством занимаетесь? Анна вздрогнула и обернулась. Николай Петрович стоял, красный от гнева, уперев руки в боки. – Николай Петрович, здравствуйте, – робко начала она, – я просто… они же упали ко мне… – Упали! Знаю я Вас, новеньких! Сначала яблоки подберут, которые упали, потом те, что висят, с ветками оборвут! Это мое дерево! И яблоки мои! Не смейте трогать! – он был вне себя. – Но они же гниют здесь! – попыталась возразить Анна, чувствуя, как закипает обида. – Пусть лучше сгниют, чем у воровки в компоте! – рявкнул сосед и, плюнув с досады, ушел в дом. На следующий день Анна услышала за забором зловещий звук пилы. Она выглянула и обомлела: Николай Петрович, взобравшись на старую табуретку, с яростью спиливал ту самую ветку, что нависала над ее участком. – Да вы с ума сошли! – не выдержала она, – дерево же загубите! – Отстаньте! – буркнул он, не оборачиваясь, – чтобы моего добра у вас тут не было! Ни веточки! Вдруг табуретка под ним качнулась. Раздался громкий треск, короткий стон, и Николай Петрович рухнул на землю, пила с грохотом отлетела в сторону, а он кряхтел схватившись за поясницу. Анна замерла на секунду, вся внутренняя обида к нему куда - то испарилась, уступив место тревоге. Сосед лежал, не двигаясь, и стонал тихо и жалобно. Не раздумывая, она распахнула калитку и подбежала к нему: – Николай Петрович! Что с Вами? Где болит? – Отстаньте… – прошипел он сквозь зубы, но боли в глазах было столько, что она проигнорировала его слова.  – Никуда я не отстану. Сорвали спину, это радикулит, наверное. Пробовали не пилить, а договориться? – в голосе ее прозвучала укор, но руки уже осторожно поддерживали соседа под локоть, – давайте, попробуем встать. Осторожно. С трудом, кряхтя и ругаясь, он позволил ей помочь себе подняться и, опираясь на ее плечо, доплелся до своего дома. Анна Ивановна уложила его на кровать, вызвала “Скорую”, потом сбегала к себе за обезболивающим, пока ждала врачей. Приехавший фельдшер подтвердил:  – Прострел, обострение радикулита, – сделал укол, оставил рекомендации и строго сказал, – три дня постельного режима. Потом уколы еще несколько дней ставить. Есть кому помочь? Николай Петрович мрачно молчал, глядя в стену: – Нет никого. Я сам по себе.  – Я буду приходить, – тихо, но твердо сказала Анна, – делать уколы. Сосед хотел было что - то буркнуть в ответ, но боль сковала его, и он лишь кивнул, сжав губы. На следующий день она пришла с маленькой кастрюлькой куриного бульона: – Чтобы силы были, — коротко сказала она, ставя кастрюльку на тумбочку. Николай Петрович молчал. Он смотрел, как она ловко, привычными движениями готовит шприц, дезинфицирует ампулу. Укол она сделала почти безболезненно. – Вы где ж этому научились? – хрипло спросил он на третий день, когда острая боль уже отступила. – Муж долго болел, – коротко ответила Анна, – пришлось. Больше они не разговаривали. Но ворчливое молчание соседа уже не казалось таким враждебным. А на четвертый день, когда она пришла делать последний укол, он, кряхтя, поднялся с кровати и, отворачиваясь, протянул ей большую корзину.  – На… Малины у меня много уродилось. Сам не съем. На варенье сгодится. В корзине лежали горкой крупные, темно - рубиновые ягоды, пахнущие летом и медом. Анна взяла корзину, и в ее сердце, заледеневшем от обид и несправедливости, что - то дрогнуло и потеплело. – Спасибо, Николай Петрович, – сказала она искренне, – сварю. И Вам принесу. Он лишь махнул рукой, делая вид, что занят, но она успела заметить, как тронулись уголки его строгого рта. Лед тронулся…

***** Прошло несколько недель после истории с радикулитом. Осень вступила в свои права окончательно: по утрам лужи схватывало ледяным стеклышком, а воздух звенел от хрустальной свежести. Но на душе у Анны Ивановны стало светлее и теплее. Она больше не чувствовала себя одинокой на своем клочке земли. Рядом был Николай Петрович. Пока еще ворчливый, колючий, но уже не враг. Их странная дружба началась с молчаливых знаков внимания. То Николай Петрович, копаясь у себя в сарае, перекинет через забор несколько досок, бросив через плечо:  – У меня лишние. На растопку, если что….  То Анна, сварив варенье из той самой малины, принесет ему баночку, скромно ставя на крыльцо:  – Чтобы не пропадало… Однажды вечером, когда Анна пыталась справиться с прохудившимся ведром, за забором раздался привычный уже окрик:  – Эй, Вы там! Что это вы опять копаетесь? Весь покой мне нарушили! Анна вздохнула. Ну вот, опять началось: – ВеДРо проржавело, Николай Петрович, –  ответила Анна Ивановна, уже не робко, а с легкой усталой улыбкой, – хочу залатать. Из - за забора показалась суровая физиономия соседа: – И чем? Руками? Глазами? Дай - ка сюда это ведро - то свое. И молоток есть? Гвозди? Через минуту он уже был у нее во дворе, деловито постукивая по жести молотком. Анна стояла рядом, подавая гвозди с огромными шляпками, и не могла не улыбнуться про себя. Он ворчал без остановки. – Вот ведь… ничего сами сделать не могут… то дров нарубить не могут, то ведра чинить берутся… Надо было сразу ко мне обращаться, я бы в два счета… – Я б обратилась, да Вы бы сначала полчаса ругались, что я ас от дела отрываю, –  не выдержала Анна. Николай Петрович на секунду замолчал, удивленно подняв на нее брови, а потом… фыркнул. Это было похоже на начало смеха.  – Может, и ругался бы… Но ведро - то было бы уже целое. Он закончил работу и, отдавая ведро, посмотрел на ее босые ноги в старых тапках: – И обуться нормально нельзя? Осень на дворе. Застудите ноги, потом опять мне за Вами ухаживать, что ли? –  Как это — опять? – растерялась Анна Ивановна, но тут же взяла себя в руки, – да я в доме…  Сосед  ушел, ворча, но через полчаса вернулся с охапкой аккуратно наколотых поленьев, – на, просуши. И смотри, чтоб дым из трубы завтра утром был. А то приду проверять. С этого дня их общение стало ежедневным. Николай Петрович находил тысячу поводов перейти через калитку: то помочь поправить забор, то принести семян для будущего сезона, то просто поинтересоваться, не нужно ли чего из города. А однажды, в холодный дождливый вечер, он постучал в ее дверь, сжимая в руках запотевшую банку.  Меду тут… своего… – буркнул он, не глядя ей в глаза, – от простуды. Разводить теплой водой. Не горячей. Если, конечно, у вас вода горячая есть, то остудить надо и потом мёд туда. –  Спасибо, Николай Петрович, –  Анна распахнула дверь шире, – проходите, чайку попьем. С вашим же медом. Он замялся было, но вошел. Сидели за кухонным столом долго. Сначала говорили о пустяках: о погоде, о ценах в магазине, о сортах яблок. А потом разговор неожиданно пошел глубже. – А Вы… один совсем? – осторожно спросила Анна.  – Один, – коротко бросил он, глядя в чашку, – жена давно умерла. Сын в другом городе. Приезжает раз в год, от силы. Звонит редко, – он помолчал, – а Вы? Что это Вас так… до ручки - то довели? И Анна рассказала. Всю правду. Про холодильник со стикерами, про шкатулку, про слова сына, про вокзал. Говорила тихо, без слез, уже выплакав все. Николай Петрович слушал, не перебивая, и лицо его становилось все мрачнее и суровее. – Так… – процедил он, когда она закончила. Кулаки его на столе сжались, – Так… Нехорошо это. Не по - людски. Родная мать! – Николай Петрович вдруг резко поднял на нее глаза, – а Вы… Вы сильная женщина, Анна Ивановна. Многие бы на Вашем месте сломались. Эти простые слова “сильная женщина” прозвучали для нее как высшая награда. Она почувствовала, как по щекам сами собой покатились слезы, но это были уже не слезы отчаяния, а слезы облегчения. Кто-то увидел не жалкую, брошенную старуху, а сильного человека. — Да какой уж сильный… — смахнула она слезу. —Сильный, — твердо повторил он. — Я вижу. И голова у вас на плечах есть, и руки золотые. Это… это ценно. С тех пор они стали проводить вечера вместе. То у него, то у нее. Он читал газеты вслух, комментируя новости язвительными замечаниями, а она вязала или штопала его носки. Николай Петрович как-то признался, что любит кино про войну, и она нашла на блошином рынке старенький DVD-плеер и диски. Смотрели вместе, и он, бывший солдат, делал замечания:  – Враки все, не так это было!, – говорил сосед, а она спорила с ним, смеясь. Как - то раз, проходя мимо его дома, она увидела, что он пытается одним топориком колоть толстенные чурбаки.  – Николай Петрович, да Вы опять спину захотите сорвать! – испугалась она.  – А чем еще колоть? Другого топора нет! – огрызнулся он. На следующий день Анна отправилась в город и вернулась с новым, мощным колуном: – Нате. Чтобы больше безобразий не устраивали. Сосед взял колун, потрогал острое лезвие, и вдруг глаза его неожиданно блеснули.  – Спасибо, Анна Ивановна… Я вам… я Вам тогда рябину посажу. Под окно. Осенью красиво очень, и птиц зимой кормить. И он действительно принес саженец и вместе с ней посадил его у ее крыльца. Они стояли рядом, испачканные землей, и смотрели на хрупкое деревце, и оба молчали. Но в этом молчании было больше понимания и тепла, чем в тысячах громких слов. Анна смотрела на суровое, обветренное лицо Николая Петровича, на большие, неуклюжие руки, бережно утрамбовывающие землю вокруг рябинки, и чувствовала, как в ее сердце, оттаявшем после долгой зимы одиночества, пробивается что - то новое, теплое и очень хрупкое. Как этот саженец. Она боялась даже до конца признаться себе, что это было. Но это было похоже на счастье. То самое, о котором говорил во сне Иван. Зима подобралась тихо, исподволь. Сначала она позолотила инеем крыши домиков в «Рассвете», потом накидала пушистые шапки на заборы, а однажды утром Анна Ивановна проснулась от непривычной тишины – все вокруг было густо засыпано снегом. Мир замер в чистом, белом безмолвии. В ее маленьком доме было тепло. На столе, под кружевной салфеткой, ждал своего часа свежий каравай. Анна стояла у окна и смотрела на рябинку, которую они посадили вместе с Николаем Петровичем. Ее гроздья, припорошенные снегом, горели алыми огоньками, словно маленькие маячки, утверждающие: жизнь продолжается. И она была прекрасна. За спиной послышался скрип калитки и знакомое покашливание. Она улыбнулась, не оборачиваясь. Николай Петрович вошел в дом, стряхивая снег с валенок.  – Морозец сегодня… кости ломит, – проворчал он привычным тоном, но в глазах у него было не ворчливое, а какое - то смущенное, даже торжественное выражение. В руках он держал не пакет с инструментами и не гвозди, а небольшой, тщательно завернутый сверток. – Садитесь, Николай Петрович, чай уже закипает, – пригласила его Анна, и сердце ее забилось чаще. В их тихом, привычном общении в последние дни появилась какая - то новая, щемящая нота. Анна и Николай сидели за столом, пили чай с ее вареньем и его медом. Молчание было комфортным для обоих, наполненное пониманием. Николай Петрович нервно перебирал край скатерти. – Анна Ивановна… –  начал он наконец, и голос его звучал непривычно глухо, – я тут… подумал. Живем мы по - соседски. И хорошо. Только вот… одному как - то холодно стало. И не в доме, а тут, – он ткнул себя в кофту, связанную из грубых ниток, в области сердца. Анна замерла, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть тот хрупкий момент, что витал в воздухе. – Я человек простой, – продолжал он, глядя куда - то мимо нее, на снежные узоры на окне, – не речистый. Вся романтика у меня в горячих точках да на работе осталась. Но… я Вас уважаю. Очень. Вы женщина с характером и с добрым сердцем, – сосед сделал паузу, собираясь с мыслями, – и я подумал… Может, хватит нам через калитку ходить? Может, объединим наши хозяйства? И… жизни. Он раскрыл сверток. В нем лежала старая, потертая шкатулка из красного дерева. Николай Петрович открыл её. Внутри, на бархатной подушечке, лежала скромная, но изящная серебряная брошь в виде веточки рябины с двумя ягодками из крошечных гранатов. – Это… Людмилыной бабушкина, – прошептал он, и имя покойной жены прозвучало не с болью, а с светлой печалью, – она бы… она бы Вас одобрила, я знаю. Анна смотрела то на брошь, то на его суровое, вдруг ставшее таким беззащитным лицо. Слезы наворачивались на глаза, но это были слезы счастья. Такого простого, такого человеческого, такого заслуженного. – Николай Петрович… – голос ее дрогнул, – Я не знаю, что сказать…  – Говорите “да” или “неТ”, –  отрезал он, но в его глазах читался настоящий страх, – А то чай остынет. Анна Ивановна рассмеялась сквозь слезы, взяла брошь и прижала ее к ладони. Камешки были холодными, но быстро согревались от ее тепла, – конечно, да! –  выдохнула она, –  конечно! Николай Петрович не улыбнулся во весь рот, нет. Но все его лицо озарилось таким глубоким, таким безмерным облегчением и радостью, что стало ясно – слова здесь излишни. Он просто взял ее руку в свою большую, шершавую ладонь и крепко сжал. И в этом рукопожатии было больше обещаний и нежности, чем в самых красивых клятвах. Они договорились обвенчаться тихо, скромно, весной, когда зацветет яблоня в его саду. И начали строить планы. Снести старый забор между участками. Сделать общую веранду. Перевезти ее нехитрый скарб к нему, в его более просторный и крепкий дом. Их тихое, зрелое счастье было тем прочнее, что оно выстрадано. Они нашли друг друга на излете жизни, но подарили друг другу новое начало. Однажды, в самый разгар их хлопот, раздался звонок на старенький телефон Анны. Она была занята и трубку взял Николай Петрович: – Алло? Кто? Сергей? – лицо его сразу стало мрачным. Он посмотрел на Анну, сидевшую напротив с вязанием, – так… Подожди, – серьёзно сказал Николай в трубку и посмотрел на Анну, протягивая трубку, – тебя. Твой сын. У Анны похолодели пальцы. Она вспомнила, что когда только переехала в дачный дом Лидии, решила сообщить сыну свой новый номер. Написала сообщение, но с тех пор так никто и не звонил. А тут вдруг! Не хотела брать. Не хотела снова впускать в свой новый, такой хрупкий мир боль старой жизни. Не хотела, но взяла, потому что сердце заныло – вдруг что - то случилось в семье сына… – Мама? – голос в трубке был до боли знакомым, но в нем слышались растерянность и какая - то тоска, – мама, это я… – Сергей, – произнесла она ровно, – что случилось?  – Мам, я… мы… – он запнулся, – у нас тут беда. С Катей. И он рассказал. Рассказал все. Как Катя, всегда видевшая в родителях лишь эталон потребительства и равнодушия, окончательно сорвалась. Как она перестала учиться, связалась с плохой компанией, а однажды задержали, отвезли в полицию за хулиганство. А вчера, после грандиозного скандала, она наговорила им таких вещей, от которых у них, по его словам, “земля ушла из-под ног”. – Она сказала… – голос Сергея сорвался в шепот, – она сказала нам: “Вот состаритесь – я вас выкину из дома, как вы бабушку”. Мама… – в трубке послышались сдавленные рыдания, – мама, прости нас! Мы не понимали, что творим! Мы разрушили все! Ирину уволили с работы, она не может оправиться, я на грани нервного срыва. Мы потеряли Катю. Мы потеряли все. И мы… мы так виноваты перед тобой. Анна слушала. И странное дело – никакой злости, никакого торжества она не чувствовала. Лишь бесконечную, щемящую жалость. К ним и к их сломанной, пустой жизни. К их запоздалому прозрению. – Сергей, – сказала она тихо, но очень четко, – я слышу тебя. Мне жаль, что так вышло. Искренне жаль, – мам, мы можем приехать? Поговорить? Мы хотим все исправить! Мы заберем тебя, купим новую квартиру… – Нет, Сережа, – мягко, но непреклонно прервала его Анна, – меня не нужно никуда забирать. И нечего исправлять. Прошлое не исправить. Я вас простила. Давно. Для своего же спокойствия. Но я нашла свой дом и свою жизнь. Она здесь. В трубке повисло тяжелое, давящее молчание.  – Но мама… мы же родные…  – Родные люди не выставляют друг друга на улицу, Сережа, – сказала Анна Ивановна без упрека, просто констатируя факт, – родные – это те, кто рядом в беде. У меня теперь здесь родной человек и мне с ним хорошо. Живите своей жизнью. И постарайтесь спасти Катю. Хоть ее попробуйте не потерять. Она попрощалась и положила трубку. Руки ее дрожали. Николай Петрович молча подошел, взял ее руки в свои и крепко сжал.  – Все в порядке? – спросил он глухо, – теперь – да, – выдохнула Анна, – окончательно. Анна Ивановна подошла к окну. Снег валил густой, белой пеленой, застилая прошлое, очищая мир для новой жизни. Горели алые ягоды на рябине под окном – её рябины. За спиной стоял человек, который стал ей опорой и другом. Анна обрела все, о чем могла мечтать. Не большой дом, не богатство, не показную любовь. А свой угол. Свое тихое, настоящее счастье. Выстраданное и заслуженное. И она ни о чем не жалела. Ни о чем.

Скопировано: блог "Житейские истории"