И тут появился САМ. В парусиновых штанах и свободной рубахе навыпуск, сандалиях с носками и в шляпе, высокий, тощий, как жердь, гость медленно прошел на середину поляны, поклонился невесть кому. Все смотрели на него с любопытством. Как двигается, как одет, что у него в голове — всё интересно, не каждый же день приезжают в Гаврюшкино художники. — Вечер добрый, разрешите присесть? — хрипловато сказал он, снял шляпу, уселся рядом с Кондратом. Но от того, видимо, пахло махоркой, потому что художник чуть поморщился, отвернулся. — Хорошо ли устроились? — поинтересовался Кондрат. — У Полины Андреевны изба большая, просторная. — Что? Ах, да, хорошо… — как будто засомневался приезжий. А сам все по толпе глазами скользит, хмурится. — Всё нормально. Мне там мансарду отдали, удобно, свет хороший, да и никто не беспокоит. — А накормили ли вас? Может, к нам? У нас пироги поспели как раз! — засуетилась Антонина Кирилловна. — Анечка нам и молока принесет. Да, Анютка? Девчонка кивнула и преданно посмотрела на художника, а тот ее как будто даже не заметил. — Сыт. Спасибо. Пищеварение у меня… — мужчина погладил впалый живот. — А как же вас зовут? — осмелел Петька, тракторист, красивый, с пшеничным чубом и мускулистым торсом парень. Вот бы его художник написал, в майке и штанах, на тракторе, и чтобы солнце освещало лицо, и красный флажок на кабине, мол, Петька в передовиках… — Федор Тимофеевич Шаровский, — рассеянно ответил художник, опять заскользил глазами по сидящим на лавках и лежащим на сене людям, покачал разочарованно головой, вздохнул. — Стряслось чего, Федор Тимофеевич Шаровский? — поплевал на пальцы Кондрат, скрутил еще одну папиросу. Дым хорошо разгонял комаров, а те, заразы, так и лезли к разгорячённым телам. — Что?.. Нет. Решительно нет! — Федор Тимофеевич вскочил, чуть не налетел на Аню, та отпрянула. — Извините, я пойду! И зашагал прочь, обмахиваясь шляпой. — Чего ж это он? И никого не выбрал… — растерянно протянул Петька. — Думает. Они, такие великие люди, всегда много думают. Они вообще такие, сами по себе, как в коробке сидят, в сундуке, — пояснил Кондрат, покрутил у виска рукой. — А вы почем знаете? — огрызнулся Петька. — Дядя Кондрат всё знает! — вступилась за сторожа Аня. — И не думай, что ты тут у нас один такой красивый! Девчонка показала трактористу язык, а он, чертыхнувшись, ушел. И чего эта Анька к нему цепляется?! Цапля! Как есть цапля! И совсем она ему, Пете, не нравится! Все сегодня спали плохо, ворочались, представляя, как будет жить у них художник, не опозориться бы при столичном госте! А Федор Тимофеевич спал на удивление крепко. Давно так не спал. Хорошо, что решился уехать, отринуть, так сказать, «разорвать узы», начать с чистого листа. Здесь, в Гаврюшкино, так все колоритно и ярко — и поле с пшеницей, и яблоки в садах, и брешущие на Федора собаки, и эти люди… Да, люди, пожалуй, тут как раз подходящие! С этой мыслью Шаровский перевернулся на другой бок, почмокал губами, застонал, накрылся с головой одеялом и уснул еще крепче. Полина Андреевна же глаз не смыкала, все прислушивалась, что происходит у нее на в мансарде. Художники эти, поди, не от мира сего, странные. И председатель велел о госте хорошо заботиться. А ну как попросит ночью живописец чаю или поесть?! Поляна Андреевна подаст, конечно, только бы не проморгать… Потом она вдруг подумала, что хорошо бы Федору остаться здесь, жили бы вместе. Она бы за ним ухаживала, откормила бы… Полина Андреевна помотала головой, отгоняя срамные мысли. Да и потом, художник не боров, чего его откармливать?!.. Хозяйка уснула только под утро, а с первыми петухами уже проснулась, быстро оделась, кинулась к чугунку — готовить в печи кашу. — Федор Тимофеевич! Куда же вы?! — растерянно окликнула она гостя, услышав его шаги за спиной, но тот уже скатился вниз по лестнице, половчее перевесил на плече этюдник, буркнул что–то и ушел прочь, даже дверь не прикрыл. — Остынет каша–то… — пролепетала ему вслед Поля, покачала головой. Эк она, неловкая курица. Не угадала с завтраком, надо было хоть хлеба ему, живописцу этому, с собой дать… Фёдор долго бродил за деревней, пристраивался то тут, то там, но нигде не находил себе места. — Хороша природа, но не то… Не то! — тряс он своей козлиной бородкой. Тряс такой же бородой козлик Пашка, привязанный к колышку на полянке. Рядом с ним собирала что–то в траве Аня, та самая девчонка, что вечером таращилась на Шаровского, как на диковинную птицу. — Что у вас там? — строго спросил ее мужчина. — А? Чего? — простодушно открыла рот Анна, смутилась тут же, покраснела, одернула подол платья. — Бусы… Рассыпались. Я собираю. Федор положил на траву свои пожитки, забряцали в ящике кисточки и масленки, упал на кустик ромашек ремень этюдника. — Давайте помогу. Где тут ваши бусины? — художник тоже стал водить руками по земле, а если находил бусинку, то победно кричал: «Ага! Попалась, ведьма!» Аню это немного напугало, она отпрянула, но потом послушно подошла, стала забирать из рук Федора Тимофеевича красные кругляши. — А вы меня нарисуете? — вдруг спросила она, удивившись своей смелости. — Вас? — поджал губы Шаровский. — Да! Да, меня! Понимаете, я очень хочу! Это же так интересно, когда с тебя портрет пишут! Это на веки вечные память останется! Ну пожалуйста! А хотите, я взамен картинки вам… — Полотно, холст. Картинки — так не говорят! — поправил ее художник. — Да, простите. Холст. Взамен холста… — поправилась Аня, от волнения у нее даже во рту пересохло, и приходилось постоянно облизывать губы. — Взамен я вам молоко буду приносить, хотите? У нас очень вкусное молоко, я могу и утром, и вечером приносить! Я же в коровнике работаю, я смогу! Так что? Нарисуете? Федор Тимофеевич в задумчивости пожал плечами. Портрет? Вот этой девчонки? Хотя… Надо ж что–то писать, так хоть её… Ну а что? Молодая, молодых всегда хорошо покупают, в глазах жизнь у них… — Хорошо. Начнем завтра. К восьми утра. Всё! — И, взяв этюдник и сумку, Федор ушел, а девчонка так и стояла с бусинками в руках и смотрела ему вслед. Ну надо же, как она все ловко обставила! Вообще–то она хотела, чтобы козлик Пашка напал на художника, и она, Анюта, мужчину бы спасла. Но раз он и так согласен её писать, так и славно! Население узнало о готовящемся позировании от тети Тони. Та, гордая, важная, разболтала о внучкином уговоре, как бы по секрету шепнула тому, другому — уж очень хотелось похвастаться, что Анечку писать будут, как самую настоящую натурщицу. — Срамота! — вдруг одернула восторженные речи соседки Полина Андреевна. Она вышла в магазин, чтобы купить постояльцу мармелад. Он еще вчера вечером обмолвился, что хорошо бы к чаю мармелада. — Девчонка совсем, а уже в жены к великому художнику метит! Бессовестная! Антонина аж захлебнулась от удивления, закашлялась, потом, отпив из поданной ей кружки холодной воды, вытерла рот рукой. — Чтоб я, Поля, больше про Аньку мою такого не слышала, поняла? Ты не смотри, что я тихая, что руки даже на мужа–пьяницу не поднимала, за ребятенка своего так отхожу, что мало не покажется! А что, — Антонина Кирилловна вдруг прищурилась, усмехнулась. — Ты, поди, на этого худосочного мужичонку сама виды имеешь? Ну, Полька, ну востра–быстра! Полина Андреевна залилась краской, схватила сумку и пошла прочь от магазина, слыша, как соседки смеются ей вслед. «А вот что они смеются?! Я — вдова, столько лет уж одна, а художник, кажется, мужчина положительный, образованный, и места эти, в Гаврюшкино, ему нравятся. А ну как останется, заживут… Он, Федор, тоже как будто одинокий, если бы был женат, сюда бы не приехал!» — рассуждала Поля и не понимала, чем провинилась перед Тонькой, а потом махнула рукой. На каждый роток не накинешь платок, станется с Антонины!.. Управившись с делами, Аня прибежала домой, наскоро поела, полила в парнике огурцы, посмотрела, нет ли в курятнике яичек, и кинулась перебирать свои наряды, ведь Федор Тимофеевич захочет написать ее непременно в красивом платье, и бусы надо. — Тома! Томочка! Меня завтра утром художник рисовать будет, дай мне, пожалуйста, свою шляпку! Ну ту, что папа тебе привез, а? — крикнула, высунувшись в окошко, Анютка. Идущая по дороге за забором девушка остановилась, приложила козырьком руку ко лбу. — Чего? — Шляпу, говорю, дай, пожалуйста! Мне на утро только! Ну пожалуйста! — взмолилась Аня. Тамара подошла поближе, пожала плечами. — Я бы с радостью, Анечка! Только вот Мишка ее вчера порвал. На палку надел, постреленок, и бегал. Там дыра большая. Извини… Аня испуганно раскрыла рот, даже, кажется, чуть не заплакала. — Да не расстраивайся, найдем тебе что–нибудь! Погоди, я вернусь, и решим всё! — Тамара кивнула и ушла. — Решим… А что же мы решим, если и надеть–то нечего… Это платье выцвело, это мало, это, наоборот, велико… Это теплое, я в нем запарюсь… Ой, а волосы? Волосы как же?! Если без шляпки, то надо же прическу! — Аня кинулась к зеркалу, стал вертеть свои красивые, тугие косы, вконец измучилась, и, разморенная жарой, уселась пить квас. — Ничего. Придет баба Тоня, придет Томочка, и все будет хорошо! — сказала она лежащему в пятнышке солнечного света на половицах коту. Тот вяло дернул хвостом, перевалился с бока на живот, зевнул… …Полина Андреевна все же купила мармелад, приготовила обед, пять блюд, компот наварила, поставила в большой таз с водой из колодца остывать. И села ждать Федора Тимофеевича. Тот явился ближе к вечеру, искусанный комарами, кажется, недовольный. — Так что же, ужинать будете? — спросила его Полина, подала полотенце, внимательно, жадно следила, как художник умывается под рукомойником, трет свою шею, остужает зудящие руки. «Некрасивый… — подумала Поля. — Совсем не то, но… Но ведь мужчина! Как ни крути, все опора! И творчеством занимается, значит, красоту видит, хоть и сам невзрачный. Ох…» — Ужинать? Давайте ужинать… Что у вас там?.. — буркнул Федор, уселся за стол, стал есть, рассеянно, даже не похвалил. «Ну это ничего, это он просто устал — новое место, люди непривычные, первый день… Отдохнет и оживет мужчина!» — подумала Полина Андреевна, а потом вспомнила про Аню, сказала: — А вы Аню не рисуйте! Она же вертлявая, все норовит убежать, с детства такая. Намучаетесь! Лучше бы нам с вами… — опустила глаза, покраснела. — Нам с вами картину писать. Я знаю, что не надо двигаться, я буду смирно сидеть, как скажете, так и буду сидеть! И выйдет очень красиво! Соглашайтесь, Федор Тимофеевич, я вас не подведу! Художник задумчиво пожал плечами, оглядел с ног до головы стоящую перед ним женщину, крупную, с большим бюстом и сильными, узловатыми на пальцах руками. А что… Пожалуй, стоит попробовать. Взять вблизи, лицо крупно прорисовать, морщины эти, обвисшие щеки, шею дряблую… Колорит! — Да! Да, точно! — вдруг стукнул он по столу рукой. — Готовьтесь, завтра будем писать. Всё, я к себе пойду. Подогрейте еще чай, пить хочется, — распорядился он, резко встал, ушел на мансарду. — Утром завтракать не будем. Я не ем перед важной работой! На природе писать будем, готовьтесь! Хозяйка закивала, сразу стала кумекать, что же взять с собой, «на природу», чтобы перекусить. Это называется «пикник», и там нужно взять покрывало, корзинку, что–то вкусное… А в избе Ани и Антонины Кирилловны долго не гас свет, Томочка то и дело бегала к себе домой, а баба Тоня сидела и причитала: «Господи, ну настоящий дом мод! Аня, может не стоит так рядиться–то?!» — Нет уж, баба Тоня! Если уж писать, то во всей красе! — отрезала Тамара. — Анька, не вертись, — прошипела она, держа в зубах булавки. — Ушить надо же… Ушили, расшили, накрахмалили, легли поздно, совершенно без сил… … Полина Андреевна поднялась рано, три раза умылась ледяной водой, специально в холодильник поставила на ночь мисочку, потом смочила носовой платочек и делала компрессы, чтобы лицо стало свежее, румяное. Потом все же почистила яичко, быстро съела, запила сладким чаем. Натощак у нее совсем не было сил… Утро выдалось свежим, росистым, еще не стер ветер с полей туман, а они — Федор Тимофеевич и Полина Андреевна — уже шагали по дороге к «месту». Место выбрал еще вчера сам художник, там и свет, и «интерьеры», как он сам пояснил. Живописец шел впереди, Полина — за ним, нарядная, с сережками в ушах, в сарафане и с накидкой, набивной, с цветами и листьями. — Куда же вы, Федор? — Полина Андреевна решила звать его по имени, пусть привыкает. — Природа у нас там! — Она махнула рукой вправо, потом что–то попало в туфельку, женщина остановилась. — А нам туда. Да что вы мне корзинку свою суете? Что там? Я же сказал, что есть не стану! Зачем вы разулись? Пойдемте же! — рыкнул художник. Но Полина Андреевна даже не обиделась. Просто творческие люди такие, они горят своими идеями, а до обыденного им недосуг… Следом за ними по дороге шла Анюта, причесанная, в нарядном платьице, на шее — бабушкины бусики, красные, как рябиновые ягодки, опять собранные на ниточку, в руках шарфик. За ней семенила бабушка с зонтиком и сумкой. В сумке — вода в термосе, пироги. — Ба! Ну я сама! Ну чего ты?! — не хотела брать бабушку с собой Аня. — Я? Я ничего! Знаю я этих городских! Наобещают с три короба, а потом… Одним словом, пойдем вместе, и точка! Ступай, я следом. Да не беги, уважение свое соблюдай! — отрезала Антонина. Так они и шли — восторженная Аня, за ней бабушка, дальше Петька. Он еще вчера узнал от вездесущего Кондрата, что Анька идет «рисоваться», и решил, что должен поглядеть. А вернее приглядеть. Ревновал, хотя сам себе в этом не признавался, просто пошёл, и всё. Полина Андреевна все дальше отходила от живописных полянок и березовой рощицы, едва поспевала за широко шагающим живописцем, слушала, как гремят в его ящике железные масленки. — Всё, пришли. Готовьтесь! — скомандовал Федор Тимофеевич, бросив на обочине свои вещи, принялся ставить этюдник. Он сказал это так, как будто Полина Андреевна должна раздеться прямо здесь. — Куда пришли? Это же коровники! Тут разве красиво? — удивилась женщина, осторожно переступила конскую кучку. — Тут? — рассеянно переспросил художник, а потом подошел и строго сказал: — А вы куда так вырядились? Вы каждый день так ходите? Что вы мне голову морочите? Я натурализм приехал писать, как есть — грязь, вонь, катышки эти лошадиные, — он ткнул пальцем вниз, Полина отпрянула. — И вас. Вы же в рваной кофте вчера были, я видел, и на ногах шлепанцы, а не эти туфли. Да вы в них и ходить–то не умеете! Я покажу людям правду, вы же тут все изнутри совершенно обычные, простые, где–то даже приземленные люди! И мои работы наконец начнут покупать, всем охота будет на такое поглядеть, без прикрас! Глубинка, низинка, пьяные мужики, небритые, потасканные. Вот она, настоящая правда! А ваши эти тряпки, — он сдернул с Полиных плеч шаль с набивными цветами, — просто обман! Полин подбородок задрожал, упала в пыль корзинка с провизией, разлилось по земле молоко, выкатились вареные яички, и два кусочка мармелада, самые крупные, сахарные, тоже выпали из кулька, запачкались. — Да какая же вонь?! У нас медом пахнет, травой и рекой. У нас по весне такой дух сиреневый стоит, что голова кругом, а после покоса пахнет теплым сеном и яблоками. Антоновкой пахнет! Что же вы такое говорите?! — зашептала она, а Федор Тимофеевич уже поставил ее в пылищу, потопал вокруг, взбаламучивая рыже–желтую пудру сухой глины, чтобы и подол платья, и ноги его натурщицы стали «настоящими», отдающими реализмом. — Надо платье испачкать. Так будет еще натуральнее. Вы с работы, стоите на дороге, уставшая, недовольная. Да… Так! И вот еще, корзинку эту напишем, мол, упала, Вам и есть нечего. Ага… Ага… — Живописец бегал вокруг, в глазах его горели бесовские огоньки. — Вымазать бы вас, лицо, руки. И волосы! Растрепать или косынку какую бы надо, тоже рваную. Колоритно! Он все что–то дергал, мял на ней платье, толкнул ногой корзину. Полина Андреевна удивленно нахмурилась, скривилась, сначала хотела пустить слезу, но потом, увидев испуганно смотрящую на нее Аню, вдруг оттолкнула столичного гостя, выпрямилась. Аня обхватила себя руками, как будто защищая нарядное платье от глаз художника, отступила на пару шагов, наткнулась на Петю. Тот выступил вперед. — Уберите руки! Вы просто слепой, вот и всё! — громко сказала Полина Андреевна. — У нас люди красивые, и места отличные. А вы просто бестолковый малевальщик, вот и всё! И не надо тут нас писать, увольте! Вы не умеете видеть то, что красиво, потому что вы сам изнутри гнилой и злобный. Вы мне ни разу «спасибо» не сказали, а я вам мармелад покупала, глупая… Сами–то как выглядите?! Как будто вас в трех ведрах полоскали, да и выкинули за ненадобностью. Что, и жены нет? И не будет, потому что вы, Федор Тимофеевич, во всем видите только серость, а жизнь наша разная. Чтобы огурчики вкусные поесть, их и навозом удобрять надо. А чтобы родиться вам на свет, матери вашей не на перине надобно было лежать, а мучаться. Но она это не запомнит, а вот то, как вы титьку взяли, как сопели довольно, как пахли, на всю жизнь оставит себе. И мы тут, вам кажется, простые, грязные, да? Ерунда! У нас каждый человек — это целая… Целая эпоха, кладезь! Но вам не понять! И с избы моей съезжайте, слышите?! Ищите себе другое место. Аня! Девочка, какая ты нарядная! Антонина Кирилловна, Тоня, что делается–то?! Слышали? Петя! Петенька, помоги художнику вещички с моей мансарды убрать, а!.. Петр выпятил грудь, пошел вразвалочку. — Куда? Вы, что, выкидывать будете?! — кинулся за ним удивленный Шаровский. — Вещи трогать не смейте! Возмутительно! Где председатель?!.. Так он и верещал всю дорогу, а потом, под пристальным взглядом Петьки, собрал все в чемодан, огляделся растерянно, снял развешенные на веревке носки и носовой платок, закатил глаза, покачал головой. Его, Федю, нигде не принимают, нигде… Даже жена от него ушла, а из–за чего? Он просто сказал ей, что она и с тенями на глазах старая, и без них. Правду же сказал! А она обиделась и выставила Федю за дверь… Он уехал из Гаврюшкино вечером, дядя Кондрат подкинул незадачливого художника до станции, попрощался, просил не серчать. Федор Тимофеевич не ответил, отвернулся… Через год, зайдя на выставку в ЦДХ, зайдя унизительно, по билету, а не с пафосом, как выставляющийся уважаемый мастер своего дела, и вяло рассматривая картины, он с удивлением обнаружил на одной из них и Полину Андреевну, и Аню, и бабу Тоню. А еще Петьку и дядю Кондрата, и всех остальных, кого видел тогда на поляне в первый вечер, по приезду. Все стояли нарядные, счастливые, улыбались, Анечка — в легком светло–голубом платье, Петя в костюме, сторож Кондрат в пиджаке и широченных штанах. — Красивые у нас люди! — услышал Федор Тимофеевич за спиной. — Трудно им, большие дела делают, а все равно красивые. Кто автор картины? Миша, посмотри! Я купить ее хочу. В ресторане повесим, будет хорошо… Федор обернулся. За ним стоял мужчина в дорогом костюме и с золотыми перстнями на пальцах. Рядом крутился то ли охранник, то ли «правая рука», то ли всё вместе, — паренек в начищенных до блеска ботинках и тоже в костюме. — Сделаем, Захар Николаевич! Я быстро! Парень убежал, а Федор Тимофеевич устало вздохнул, потом спохватился: — Захар Николаевич! Простите мою смелость, но я начинающий художник, могу предложить вам написать ваш портрет! Мужчина в костюме скептически оглядел Шаровского. — Поздно что–то начинаете, молодой человек. С меня статуи лепят, дома три бюста стоит. Портреты не надо, приелись. Прощайте. И ушел, потому что Мишка радостно махал ему издалека. Он, видимо, договорился о покупке картины. Федор пришел домой, с тоской оглядел убогую, с подтеками на обоях и старым обшарпанным полом квартиру, налил себе чая, тут же выплеснул его в раковину и позвонил кому–то: — Инга Антоновна? Вы говорили, в садике стену надо расписать? Слоны, попугаи и мартышки? Я согласен. Когда приступать? Ему что –то ответили. Мужчина кивнул. Может быть, слоны и мартышки не будут возражать, если он напишет их «как есть»? Слоны не возражали. Вот только Инга Антоновна заставила всё перерисовать, убрать хищные оскалы, приставить улыбки на животные морды. Федор послушно пририсовал. Что поделать, если никто не понимает настоящее искусство…

Автор: Любовь Курилюк, блог "Зюзинские истории".