УЛЬКИНА ЖИЗНЬ.

✍🏻Анна Елизарова.
Задолго до того, как Ульяна стала ночной бабочкой, порхающей по холодным улицам Москвы, она, девятилетняя, свалилась, как снег на голову своей матери. До этого возраста Улька воспитывалась старшей сестрой, между ними была большая разница, лет двадцать. Родила её мать очень поздно и хотела было отказаться, сдать в детдом, да сестра сжалилась и забрала кроху к себе в Набережные Челны.
Из-за Ульки сестра никак не могла наладить свою личную жизнь. Решив к девяти Ульяниным годам, что с неё довольно, она притащила девочку назад к так называемой маме, прихватив всё нехитрое приданое последыша.
В тот же день сестра, чувствуя за собой вину, попыталась влить Ульку в наше деревенское общество. Мы играли в "резиночку" перед моим домом, когда всё семейство Проценко остановилось около нас.
- Девочки, возьмёте себе новую подружку? - сказала нам молодая женщина с улыбкой, но с каким-то, несмотря на молодость, замотанным выражением лица. - Это Ульяна, она теперь будет здесь жить, - подтолкнула она к нам большеглазую и испуганную девчушку. Ульяна, увернувшись, снова прилипла к сестре, как родная дочь.
- Возьмём, - ответили мы не очень уверенно, с интересом рассматривая незнакомку.
- Ну чего строишь из себя, давай знакомься, пока соглашаются, - проворчала её мать. Видно было, что ей не терпелось поскорее покончить с этим и уйти.
Мать была полностью седой, и будто пыльной, неопрятной и напоминала ведьму. Дело в том, что у неё была гетерохромия - один глаз зелёный, другой карий. Зелёный глаз косил в сторону, а карий смотрел на нас с лёгкой безуминкой. Она была сутулой, злобной и бесцветной. Выглядела совсем как старуха.
Ульяна смущённо улыбалась нам, пряча половину лица под рукой сестры. Волосы у неё светло-золотые и длинные, блестящие, а глазища, как у куклы, огромные, ярко-синие и сильно навыкате. Оказалось, что Ульяна всего на полгода старше меня.
Мы предложили ей попрыгать вместе с нами в резиночку и вскоре Улька нас поразила: она так лихо скакала, выделывая непонятные нам трюки, что мы тут же накинулись на неё с просьбами научить нас.
- У нас в Набережных Челнах все так прыгают, - не без гордости сказала Ульяна, ослепляя меня яркостью и глубиной своих синих глаз, - ничего особенного.
- А у вас там как было? Наверное красиво? - любопытствовала я. Если рассуждать логически, то Набережные Челны - это уютный приморский город. Посудите сами: мало того что они "набережные", так ещё и "челны"! Повезло Ульке, у моря жила.
Улька обвела томным взглядом нашу деревенскую улицу, дошла до горизонта между холмами, которые ограждали широкую долину. Она вздохнула и ответила неуверенно:
- Да, у нам там очень хорошо было. Хочу назад.
Меня, конечно, удивляло, почему Ульяна ранее не жила с матерью. Но я не спрашивала, чувствуя, что вопрос этот может доставить ей неудобство. Я уже тогда понимала, что Ульяна ни в чём не виновата, что она просто жертва обстоятельств и безответственности родителей.
Много чувств во мне вызывала Ульяна: я завидовала её волосам, как у Барби, и тому, как порой она умела рассуждать не по-детски. Меня раздражало как откровенно она умела радоваться крохам счастья, будь то подаренная конфета, подушечка жвачки или комплимент. Я находила Улю очень красивой и всё-таки, одновременно с завистью, радовалась тому, что хотя бы красота у Ульки на месте. С красотой всё легче... У меня обрывалась душа в бессилии что-то изменить, когда я видела Ульяну в полуденный зной, стоящую раком в огороде, с красным, сожжённым на солнце лицом. Тут пока тридцать метров пройдешь - сдохнешь. А она стоит и работает. По полдня в огороде работает. Я лезу через забор и подхожу к ней. Ульяна босиком, чтобы не испортить единственную летнюю обувь.
- Уль, давай я тебе помогу. Быстро управимся и на речку пойдем.
Улька смотрит на меня снизу вверх и улыбается с таким снисходительным видом, словно мне пять лет и я говорю маме, что сама в состоянии сварить борщ.
- Да я сама, Анют, мне не тяжело. Иди гуляй, не стой на солнце.
- А почему тебе мама не помогает? И отчим этот твой хромоногий? - голос мой уже начинает звенеть от подступающих слёз, я сажусь на корточки и начинаю помогать Ульяне с прополкой.
Улька снова вздыхает - фирменно, по-взрослому:
- Не могут они. Здоровье не позволяет.
Ульяна заботливо прогоняет меня с огорода, боится, что я сгорю. Напутствует: "Вечером к тебе зайду! Дождись!"
Мать и отчим быстро сделали её домашней рабыней и полностью повесили на неё большой огород и кур. Девочка справлялась одна.
Ульяна была моей единственной подругой, готовой рискнуть собой ради меня. Не боялась выступить вперед и заступиться. На пикниках она отдавала мне лучший кусок.... это мне-то - той, у которой и так всё было, а у Ульяны не было ничего. Я не знаю за что она меня так любила. Может за то, что моя мама была во всей деревне единственным человеком, который любил и жалел её саму?.. Может за то, что я тоже любила Ульяну, но как-то скрытно, не умела показывать - просто я ещё была эгоисткой, уверенной в том, что я самая прекрасная и главная в этом мире, что весь мир кружится вокруг меня. А Ульяна - лишь один из пазлов, который тоже был рад тому, что является частью моей вселенной.
Мне стыдно за ту себя... Я не понимала всей глубины Ульяниного одиночества. Лишь тот, кто познал лишения досыта, умеет радоваться и обычным вещам. Но есть условие - у человека должна быть чистой душа. Я не считала Ульяну лучшей подругой. У меня были другие. А для Ульяны я была главной. И она радовалась уже тому, что я принимала её в наш круг и не гнала.
Улькина мать не испытала никакого счастья по поводу воссоединения с дочерью. Она жаловалась на улице:
- Зачем она мне нужна? Самим жрать нечего. Родила эту Ульку на свою голову! Я сама тут на куриных правах!
Она называла дочь только Улькой. Не Ульяной, Ульянкой, Улечкой... Просто Улька! Просто ненужная дочь, свалившаяся на её седую голову, которую теперь нужно кормить. Одни неудобства.
Но для Ульяны отношение матери представляло из себя лишь полбеды. Если мать просто не любила её, то отчим возненавидел. Он вообще ненавидел всё живое с какой-то мрачной, методичной последовательностью. В его глазах читалась первобытная злоба ко всему, что дышит, движется, существует.
Когда он, волоча больную ногу, выходил во двор, жизнь вокруг замирала. Куры, обычно копошившиеся в пыли, разбегались с тревожным квохтаньем, прячась в дальние углы. Тех, кто не успевал, ждал стремительный полёт – отчим с размаху бил их тростью, как бейсбольный мяч, и тогда в воздух взмывали клочья перьев, а его лицо искажала странная, беззвучная усмешка. Этой же тростью не раз доставалось и Ульке.
С первых дней Ульяну определили на "хозяйственную службу". Летом – бесконечный огород, где она пропадала от рассвета до темноты. К августу её некогда золотистые волосы выгорали до белизны, а тонкая фарфоровая кожа покрывалась грубым загаром и шелушилась.
Зима приносила свои муки. Пока одноклассницы щеголяли в модных зимних сапожках, Ульяна топала в школу в тех же осенних кроссовках, которые к февралю промокали насквозь. Ноги постоянно мёрзли, но жаловаться было некому – мать лишь бросала раздражённое: "Не ной, не помрёшь! Нет у меня денег!"
Мать Ульяны жила в доме своего сожителя. Домишко был крохотный, как сарай — одна комнатушка, кухня да крыльцо, покосившееся от времени. Ванной не было, туалет — во дворе, впрочем, как у многих в деревне. Но даже на этом фоне их жильё казалось особенно убогим.
Однажды я зашла к ним. В комнатушке — раскладной диван, застеленный мятым покрывалом, стеллажи с тряпьём и пустыми банками, маленький столик, заваленный газетами. Повсюду пыль. Проход между вещами — не больше полуметра. Я огляделась и спросила:
— А где ты спишь?
Ульяна махнула рукой в сторону кухни:
— Там.
— На кухне? Но там же нет кровати...
Она покраснела, закусила губу и быстро перевела разговор на что-то другое. Я не стала настаивать, но потом, когда мы вышли на улицу, она вдруг сказала:
— Я сплю на трёх табуретках. Ставлю их вместе, а сверху — матрасик.
Голос её дрогнул, но тут же она фыркнула, будто это была шутка.
— Зато удобно, — добавила она, — тянешься выключить будильник утром, и сразу на полу оказываешься. Бодрит. Точно в школу не опоздаешь.
Я засмеялась с ней вместе, но потом, уже дома, поняла, что это было вообще не смешно, а ужасно.
Однажды мы с мамой возились с розами перед домом, когда к калитке подошла Ульяна.
Она всегда тянулась к моей маме — единственному человеку, который говорил с ней ласково, гладил по голове, спрашивал, как дела. В такие моменты во мне шевелилось глупое детское чувство: мне казалось, что мама уделяет ей слишком много внимания.
— Ой, девочка моя, — вдруг вскрикнула мама, заметив, как Уля неловко прячет руку. — Что с пальцем?
Я присмотрелась: палец распух, посинел, из-под ногтя сочился гной.
— Показывала матери? — спросила мама, уже хмурясь.
Ульяна отвела глаза, сделала вид, что не больно:
— Да ладно… Само заживёт.
— Какое «само»?! — мама ахнула. — Он же в два раза толще обычного! Сейчас же перевяжем!
Пока я бегала за бинтами, перекисью и мазью Вишневского, Ульяна стояла, опустив голову, и слушала ласковый голос моей мамы. Но когда мама взяла её руку и стала лечить, по щекам у девочки внезапно потекли слёзы. Не всхлипывала — просто молча плакала, будто эти капли годами копились где-то внутри и наконец прорвались.
— Ничего, детка, — бормотала мама, смазывая рану. — Кто в детстве горя хлебнул, тот потом обязательно счастливым будет. Вот увидишь.
Следующие несколько дней Ульяна приходила к нам на перевязки. А потом — снова в свой дом, где отчим орал, размахивал тростью и лупил её по ногам, где мать отворачивалась и мечтала лишь об одном: чтобы «эта Улька» поскорее выскочила замуж и наконец исчезла из их жизни.
По мере взросления мы с Ульяной стали общаться всё реже - половое созревание подтолкнуло Ульяну к мысли, что есть и другие источники, из которых можно урвать крохи ласки и любви - а именно мальчики. Теперь Ульяне стало не до меня...
Так и дожила она до пятнадцати лет. Без жалости. Без защиты. С одной лишь мыслью: когда-нибудь это должно кончиться. Но никак не заканчивалось. Видимо, Ульяне надоело ждать с моря погоды и она решила устраивать свою жизнь самостоятельно - в пятнадцать лет, после окончания девятого класса, Ульяна уехала работать в Москву, осваивала древнейшую профессию.