(художник Александр Бурак). Хотелось верить, что все это было не с ним, Зубакиным, а с кем-то другим. «Но ведь было, было! – лихорадочно и зло говорил он себе. – А теперь надо жить, работать, забыть». Ему было очень трудно не вспоминать о прошлом. Оно шло за ним тенью, и он не мог от него убежать. Его много раз обманывали. И на третьем году он не вынес жизни в колонии и бежал. Бежал один, северной тайгой, в тонкой фуфайке на фланелевую рубаху, в ботинках, подбитых покрышкой от колес. Новые выманил вор Сурепов. Сурепов сказал ему: – Махнем? Хочешь, я отрублю ногу за твои ботинки? Зубакин не поверил. Отрубить ногу? Надо быть сумасшедшим. Ударились по рукам. Сурепов рубанул топором по ноге, обмотанной тряпьем. Кусок тряпки отвалился. У него не было ступни. Но слово – закон! Дал слово – снимай! Со стен барака (они перестилали пол) от хохота осыпалась штукатурка. А утром следующего дня дневальный закричал: – Эй, Зубакин, что за бардак на постели? Вы читаете продолжение. Начало здесь Виктор подбежал, глянул. – Гражданин дневальный, мои на мне. – И заорал: – Чьи штаны, гады, сволочи? Сейчас выкину... Из умывальной выскочил сосед с верхних нар, Гришка Стамбульян. Он каждое утро обтирался холодной водой. – Витка, Витка, это мой брук! Пуст сыдыт там! И снова от хохота в бараке осыпалась штукатурка. Через два дня Зубакин бежал. Он бежал и знал, что за ним пойдут в погоню и чем это могло кончиться. А вышло все не так. Когда бригадир послал в инструменталку заменить пилу, ему вдруг повезло испытать судьбу – отошел охранник. Зубакин отпрыгнул в пихтовый стланик, затаился, спрятал в кусты пилу. Потом, пригибаясь и петляя, побежал. Под рубахой в тряпице был килограмм хлеба, два по триста он сэкономил от своих обедов, а за четыреста отдал перочинный ножичек, который нашел за зоной и хранил в подошве ботинка. У него там же был еще один, заточенный из ножовочного полотна, узенький, без ручки. Подошвы толстые, прочные. Правда, ботинки старые, и он не знал, на сколько их хватит. Через завалы бежать было трудно. Все чаще проваливался в трухлявые стволы поваленных деревьев. Но силы было еще много, он это знал и радовался. А самое главное, он считал, что делает все правильно, и что там все страхи перед мошкой, топями да болотами по сравнению с неволей! Он пройдет все топи – выдержит, а там будь что будет, зато он никогда уже не потащит парашу, и никакой бригадир не унизит, не заорет: «Эй ты, такой-сякой, подай обувку», и эта опротивевшая лагерная жизнь канет из памяти. «Господи, свобода!» Он скоро устал и позволил себе отдышаться, сбавил бег на шажистый ход, расстегнул фуфайку. Свет не пробивался в этот сумрачный лес с редкими облишаенными березками. Лишь высоко-высоко у верхушек могучих елей и пихт пробивался синий свет. Надо было выбрать верный ориентир на юг. Он знал одно: все деревья тянутся ветвями к солнцу, к югу. А как определить здесь в глушняке – где юг? Но он верил, что выйдет. Полагался на свою интуицию. Хватятся его только вечером, на поверке перед зоной, и поэтому часов пять можно бежать и бежать без опаски. Неожиданно вылетел на осыпчивый берег ручейка и увидел, что лес здесь редеет, начинают попадаться кедрачи, пламенеющая рябина, кусты кислицы. Зачерпнул пригоршню обжигающей воды – заломило зубы. У ног на прозрачной неглубокой водице, над серыми чистыми камушками, тихо крутилась ветка брусничника с единственной белобокой ягодой. Зубакин потянулся за ней, откусил, размял по нёбу, запил и перепрыгнул ручей. Из рябинника с тонким, тревожным писком выпорхнули рябчики. Виктор обошел по белесому мху коряжистый кедр, царапающий верхушкой низкое небо, осмотрел расположение ветвей и снова побежал на юг. Сейчас бежать стало легче, пошел полосой буйный молодняк да грибы, грибы и еще диковинные цветы, которых он не знал. Разноцветными платками мелькали на зелени поляны брусники, от брусники оставались красные следы – так она здесь буйно росла, голубела голубица – таежный виноград, оранжевела на кочках морошка. Ягоды его не манили, он только удивлялся каждый раз, как природа наделила землю, все южные и тропические фрукты здесь заменяла ягода. И вовсе бы не должны расти на гольцах грибы, да растут так, что хоть коси, – еда оленей, зверья. Он узнал прошлогодние вырубки, за которыми опять начнется дремучая тайга. Иногда приостанавливался, таил дыхание, прислушивался. Вскоре он почувствовал боль в боку. «Ничего, это от свободы, от радости, – думал он, продолжая бежать. – Сколько я пробежал? Километров пять? Чудило, это же капля в море! А сколько впереди?» Он еще не задумывался, что там, впереди. Но успокаивал себя: «Ничего. Трава есть, ишь вымахала, половина ее съедобна. – На ходу сорвал стебель борщевика, погрыз. – Ягода есть. Грибы есть». Где-то в глубине души он надеялся встретить настоящих людей – геологов. Расскажет им о себе и робко попросит: «Не выдавайте меня, братцы?» А геологи – люди же – поймут, накормят, дадут одежку, и он спокойно побежит дальше, домой, к матери. А если... Нет, не надо думать об этом «если». Жили же раньше скрытники по глухоманным таежным углам России. Неожиданно им овладела тревога. Но он подавил в себе это чувство, решив в случае необходимости тоже навсегда уйти от людей. Вспомнил, как говорил следователю и на суде одно и то же: – Я виновным себя не считаю. Не виновен я, не виноват. И бледное бесстрастное лицо судьи с огромными карими глазами, сухими и дальними. – А кто же виноват, Зубакин? Человека-то нет. Кто вернет ему жизнь, а матери сына? Вы об этом подумали? – спрашивал судья. – Я не знал, что так выйдет! Я не хотел убивать! Он сам на меня с ножом... Я не хотел... А потом: встать, суд идет! И приговор – десять лет. И крик матери... Пришла ночь. Он не остановился на ночлег. Все бежал по настороженной, притихшей тайге, запинался, падал в холодный лишайник, вставал и снова шел, разнимая перед лицом ветки. Страха не было. Он не удержался и съел половину хлеба. Вскоре начал редеть лес... Но появился впереди туман. Пошел кочкарник. Под ногами захлюпало. Чуть дальше зыбуче закачалась почва. Туман стлался низко, и там, за ним, как показалось Виктору, снова был лес. В небе над кажущимся лесом стояло мутное пятно луны, и до рассвета было еще далеко. Зубакин оглянулся назад, в темень, и опешил. Шагах в десяти стоял, покачиваясь, медведь. Не раздумывая, Зубакин кинулся бежать. Первая рыхлая кочка, вторая, третья, и вдруг провалился. Ноги обняло что-то теплое, плотное. Сбросил фуфайку. Он остервенело бился, сгребая все вокруг себя до тех пор, пока не понял, что вонючая, булькающая жижа – уже по грудь ему – топь. В глазах потемнело. Вот она, страшная таежная топь! Дотянулся до кочки, ухватился за траву и закричал – тягуче, пронзительно. Кричал долго и страшно, а потом вслушивался в ласковую, теплую тишину, не видную, но суетливую жизнь болотных букашек и снова кричал. Жить хотелось. Темнота и туман медленно таяли. Наконец Зубакин увидел сквозь полчища мошки и разбуженных комаров темные, зловещие оконца зыбун-воды с ряской поверху, а на берегу, откуда он бежал, плотные камыши и пушицу да вместо медведя в сверкающей росе молодую кудрявую пихточку. Он снова долго кричал. Потом затих. Взошло солнце. Где-то отдаленно закричали гуси. Вовсе рядом пискнула какая-то птаха. По руке прополз усатый суетливый жучок. Мир жил. Зубакин закрыл измученные мошкой глаза. Ненадолго страх обвял. «Мама, прости меня. За все прости. Я – скотина. Но не мог я иначе...» И стал ждать смерти. Тепло из тела ушло. Уходили и силы. И когда сквозь сетку мошки, комарья он как в тумане увидел у пихточки огромную серую овчарку с розовым, горячим языком, не удивился. «Вот она, смерть! Как долго она подбиралась! А сейчас она меня будет мучить, и я задохнусь в этой каше. Боже, если ты есть, скажи ей, пусть она не мучит меня. Пусть укусит скорее. И все». И собака, виляя хвостом, повизгивая, попятилась. Тотчас же за ней вырос проводник – солдат. Он оторопело замер и тоже попятился. – Фу, черт! Снял фуражку, прижмурился, помял мальчишеское веснушчатое лицо и встряхнул головой. Медленно, боязливо открыл круглые голубые глаза. – Фу, черт! Потом разглядел, заметался. Снял с груди автомат, повесил на пихточку, отстегнул поводок с ошейника собаки, но понял, что коротковата, и побежал к лесу. Словно назло, не оказалось поблизости бурелома. Стал ломать зеленый чахлый тальник, лапник, накидав до первой кочки, осторожно прошел, устоял на ней. – Эй, друг, уснул? Зубакин с трудом поднял опухшие веки и снова не удивился. – Уснул, спрашиваю? Ах, ты живой! – обрадовался. – Ну, молодец! Ты чего ж сюда перся, маму родную встретить? А ну, не шевелись! – Солдат хмурил брови, но лицо было растерянное: вот сейчас на глазах у него трясина проглотит человека. Пусть заключенного, преступника-беглеца, но человека же. Каких-то шесть, семь метров! Под ногами солдата закачалась кочка. Начала оседать. Он кинулся назад. – Слушай, я тебя очень прошу, пристрели ты меня. Ну что тебе стоит! Я – мразь и подонок... Ну?! – попросил Зубакин, сжимая отекшими руками спасительный пучок земли и травы. – И не лезь ко мне... – Глухо добавил: – Пропадешь! – Дурак ты, братец! Потерпи чуть-чуть... Я счас. – Обернулся и ласково добавил: – Потерпи... Он ломал и ломал ветки. И беспомощно говорил себе: «Мохов, неужели ты не спасешь, Мохов? Какой ты, к черту, солдат, Мохов?» Большие сучья пружинили, не ломались. Он охапками таскал мелочь, кидал их все дальше и дальше, а после, разгорячившись, прикладом автомата начал сшибать крупные ветки и устилать ими топь. Собака совалась под ноги. «На место, Рекс!» – кричал он и видел, что у человека видна еще черная голова, над которой серой тучей вились мириады гнуса. В отчаянии он дал очередь из автомата по стволу пихточки. Еле сломал ее и осторожно пошел на топь, держа деревце наперевес. Неожиданно для себя привязал к ней поводок. – А теперь слушай... Да не таращи ты глаза, крест те в душу! Заикой сделаешь... Слышишь, сейчас тихонечко отцепись от кочки одной рукой и лови... Да не трепыхайся ты, черт! Утонешь! Ну!.. Хватай! Во, молодец! Тихо, тихо, поедем... Не дрыгайся, говорю, паразит, кы-ык счас врежу!.. – грозился солдат, будто в самом деле мог этак небрежно подойти и врезать. Стал медленно тянуть. И вдруг опало сердце – поехал навстречу беглецу вместе с ветками. – Стоп! – дико крикнул. – Хватайся за кочку! – Сам провалился по пояс. И, падая на спину, на спасительную дорожку из веток, выпустил пихточку. – Рекс! Рекс! Собака ухватила зубами за гимнастерку, заупиралась, поволокла. Выцарапался. Выполз. – Умница, Рекс! Поднялся на ноги и – в лес. «Ну не-ет, Мохов, эта вонючая пучина – зола. Лишь бы он там удержался». И потом, когда, провалившись еще несколько раз, он выволок Зубакина, почти бесчувственного, хлебнувшего тины, сам, грязный с головы до ног, сияя зубами и белесым чубчиком, пошел вьюном: – Ас-са, гоп, ча-ча. Уф!.. – С маху сел в траву, ухватив горсть грязи, прилепил себе на макушку. – Вот тебе, вот тебе! – показал болоту кукиш. «Господи, дите!» – натянуто улыбаясь и отплевываясь, подумал Зубакин и сам, еще не сознавая того, потянулся душой к дитю этому. – Слышь, можно я сяду? – поднял голову Виктор. – Очухался! Да ты полежи, отдохни... Зубакин повернулся на живот, уткнул голову в жесткую траву под руки. Дернулись плечи. – Ты это брось, брось, паря! Мужик, поди. «Ну и преступничек! Глаза беспомощные, как у телка». – Так это я... Пройдет. Виктор успокоился, сел, опустил руки меж ног, задрал голову и медленно обвел взглядом низкое небо со слоистыми белыми облаками, плывущими под синевой, под небогатым таежным солнцем, на болото, на желто-зеленую, манящую полежать, обман-траву и темный развод в ней, где все еще булькали со дна пузыри и зловеще, громко лопались, на спокойно лежащую овчарку у автомата и на себя... Выпростал из штанов прильнувшую к телу рубаху и выгреб хлеб, превратившийся в грязную кашу. Не пригодился. Он старательно отводил от своего спасителя угрюмые, все еще шальные с испуга глаза. – Эх, счас бы пополоскаться в тепленькой водице! – вздохнул солдат и сделал стойку на руках. Человек радовался своей удаче, ахал, трепал собаку и пытался даже залезть на сухостойную пихту, чтоб увидеть даль болота. – Слышь, как звать-то тебя? – осмелился спросить Зубакин. – Дед Иван Мохов был, отец Иван Мохов, ну и я тож, – плюхнулся плашмя рядом. – А ты – Зубакин? – Виктор. – Ну и лады, Витька, значит. Откуда? – Челябинский. – Гли-ко – родня! Я курганский. Слыхал Шумиху? Вот я оттеляшний. Ах, черт, хорошо! На, закури, – протянул сигарету. – Значит, мы с тобой земляки. У Зубакина затряслись руки и мелко, нехорошо задрожали губы. Затянулся. Пошло, покатилось по каждой жилочке. Сладко заныло сердце. Много ли человеку надо! – А все эти болота, Витька, – зола, – убежденно сказал Мохов. – Жить надо! Радоваться! Людей любить!.. Осенью я домой! У меня там, – приподнял на вершок от земли грязную маленькую руку, – во, Танька бегает. Два годика. Ух, наобнимаемся! Дела-а!.. Ну ты как? Топать сможешь? Надо бы ключ или ручей найти, а то всех зверят в тайге распугаем. Как черти! Х-ха-ха! Я как увидел тебя в этой пучине, чуть заикаться не стал. Чумазый. Глазищи – во! – показал. – Голова черная. Ну, думаю, плохи мои дела – чокнулся. Еле отошел... Страшно было? – Страшно. «У него уже Танька, – потерянно думал Зубакин. – А он лез в топь. Тянул меня. Зачем? Неужели выслужиться? Ведь мог запросто погибнуть вместе со мной». – Долго еще тебе? – Мохов стрельнул окурок в болото. – Семь. – Ог-го! За что так? – снял сапоги, вылил грязь. – Да один паразит выскочил на меня из проулка с ножом, ночью. Я и вдарил. Вот, – протянул ручищу, – этой! – Ну и дурак! – будто и не взглянув на руку, которой когда-то человек убил человека, спокойно сказал Мохов. – Нечего было сюда переться. Тоже нашел турецкую баню. Надо было написать заявление начальнику колонии. Я – такой-то, такой-то. Прошу пересмотреть мое дело, так как я виновным себя не считаю – оборонялся... Тьфу, большая фигура, да дура! Сейчас, Витька, порядки уже не те... Я б тож... Правда, убить – кулак не тот, а вдарить бы вдарил. Чесслово! – И сидел бы рядом со мной. – Ну уж, брось! Там вон какие волки сидят. Мы с тобой против них – тьфу, цыпленки... Н-да-а, вон дело-то какое... Надо было все ж написать заявление, что же ты не сообразил? Батя у нас, знаешь, мировой мужик... – Все они мировые, – недовольно прервал Зубакин. – Только не с нашим братом зеками. – Не мели. – Во взгляде упрек. – И что ты злой такой? Если тебе вместо судьи попал какой-нибудь бывший директор пивзавода, так ты что думаешь – все такие? Хорошо, ты одного стукнул, а сколько их с ножами по России гуляет? Да что тебе говорить: сам знаешь. Давай выпустим всех – завтра отовсюду плачь услышишь. Э, да что там!.. – махнул рукой Мохов. Ушел в свои думы. Глаза посуровели, обернулся к собаке: – Рексуш! Устал? – Поднялся. – Может, двинем? Ты как? А то обсыхаем. Да ты не тужи. Все равно бы пропал в тайге, а так – я уверен – все образуется... – Пошли, – согласился Виктор. Встал, передернул плечами и с настороженной спиной шагнул вперед. Мохов повесил автомат на грудь, поднял свою чистенькую фуфайку, догнал Зубакина. Отправились рядком на север. Один высокий, в плечах могутный. Второй щупленький, на голову ниже. Собака бежала следом, – задирала морду к верхушкам деревьев, коротко взлаивала. – Это она соболя пужает, – сказал Мохов. – А ему не страшно. Закурим? – в глазах снова запрыгали бесенята. В полдень нашли ручеек. – Давай-ка разведем огонь, – предложил Мохов. – Одежду постираем, а то от нас на версту болотом пахнет. Собрали сушняка на пологий бережок. Мохов стал колдовать над огнем. Зубакин полез в ручей. В ледяной воде вычистил ботинки, разделся, начал полоскать рубаху. Грязь въелась, не отстирывалась. И еще больше тянуло от нее болотной прелью. На голое, мокрое тело рьяно кинулась мошкара. Прибежал к костру, запрыгал. – Не слопают, – добродушничал Мохов. – Вешай вон на колышки штаны-то. В кармане фуфайки пузырек с репудином, возьми, помажься. Чуть отлипнут. Наклонился, залез в карман. «Ой, мама родная, пачка печенья непочатая!» Побежали круги перед глазами. Выдержал. Не попросил. Сглотнул слюну. Взял репудин. Собака подошла неслышно. Сгорбилась. Вздыбив шерсть, рыкнула. Смотрит желтыми глазами, зло щурит, ногами подрагивает – вот прыгнет. – Рекс – сесть! Рекс отошел к автомату, улегся. – Ну и тигра! – похвалил Виктор, вытирая лоб. – Что ты, умница! Из дому вез. В Кургане за нее «Волгу» предлагали. Шутили, наверно. Я его слепым подобрал в саду совхозном. – Рексуш, подь сюда. Есть хочешь? – потеребил загривок. – Счас вымоемся – пообедаем. Потерпи чуть-чуть. Ну, капельку. Чесслово! Костерок разгорался. Огонь медленно полз по скудным веточкам, составленным шалашиком. – Вить, – встал с корточек, – ты вон те, крупные поломай и ставь так же. Здоров же ты! – Завистливо обошел. А спина грязная. Пошли смою. «Какой он, к черту, преступник. В глазищах все еще ужас, – думал меж тем Мохов. – Натерпелся, бедняга. На всю жизнь хватит». Шпарили друг друга нижней рубахой Мохова, стоя в крохотном озерке. Проточная вода кружила желтые листья рябины и мелкие извялые иголочки пихтача. – Ах, шибко! Ах, здорово! Бр-р-р! – почесывал бока Мохов и поплясывал в ледяной воде. – Айда к костру! Жрать охота! Там где-то печенье, сухарики, сахар. А ты давай жми за морошкой. М-м, с сахаром! – И побежал, ушастый, курносый, с чистой, доброй радостью в теле. – Ах, мы-ыла Марусе-енька-а белыя но-оги-и, белыя-а но-оги-и, лазоре-евы о-очи... – тоненько, закрывая от удовольствия круглые голубые глаза в белесых редких ресничках, пел Мохов. Виктор пришел с пригоршней морошки у груди, увидел Мохова, голого, подсушивающего кальсоны над костерком и умиротворенно отгоняющего веточкой комаров от бледных жилистых ног, обросших золотистым пушком, успокоился и впервые по-настоящему обрадовался своему спасению. Он вспомнил неотступную мысль: жить! Только жить! Больше там, в болоте, он, кажется, ни о чем не думал. Мохов еще пел. От костра, когда они уходили, остался на зеленой травке черный круг с кучкой озолков. Ночью их вела собака. Дорогой Мохов говорил и говорил, рассказывал о своей жене Верушке, как познакомился с ней в Кургане на вокзале. Сидит, ревет, дура, – не поступила в институт. Привез к себе. А дядька, куркуль паршивый, не пустил жить. Чужие пустили. Поженились... Вот теперь мыкается одна с Танькой. Правда, люди в совхозе что надо! Устроили ее в ягодный питомник. Дочку балуют. Уж на что тракторист Петухов, я и не знаком с ним вовсе, а он скатал Таньке валеночки, принес, пишут, примерил, чай пить остался. Нет, что ты ни говори, а жить стоит. К утру у Зубакина заныла поясница, по он молчал, только все чаще запинался и хватался за бок. – Болит? – остановился Мохов. – Вот здесь горит, – показал. – Это знаешь, что, это, брат ты мой, аппендицит или почки. Скорее почки, раз поясница болит. Воспаление. Факт. Тайга не курорт – ванны нет, теплую-то грязь принимать... Потерпи, скоро придем, а там в санчасть ляжешь. Но когда на рассвете пришли в колонию, начальник караула коротко приказал: – В карцер! – Да вы что? Почки у него того... – взъерошился Мохов. – Может, скомандуешь вертолет вызвать и в больницу отправить? – прищурился недобро начальник караула. – Ну и хитрец, Мохов! – Какой хитрец? Я – весь на виду. Я хитрость не прячу. А только сейчас не дам я в карцер человека сажать. К начальнику колонии пойду... – Мохов, к начальнику колонии, быстро! – скомандовал дежурный. Мохов осмотрел себя – страх! – махнул рукой и побежал в контору. Робко стукнул в дверь, обитую черным дерматином. – Войдите! – голос усталый, приглушенный. Вошел, руку к козырьку, каблуки вместе. – Здравия желаю, товарищ подполковник! – Здравствуй, Мохов, здравствуй! Садись, рассказывай. – Разрешите доложить? – Садись, садись! Сел на краешек стула, чтоб не испачкать, начал рассказывать. Начальник КВЧ сутулится, недовольно сверлит глазом Мохова. Не верит. Майор, заместитель начальника, волнуется, крутит на пухлом пальчике кольцо золотое. Мохов смотрит в серые усмешливые глаза подполковника. «Седой-то, господи! Круги под глазищами, нос один торчит. Тоже, работка!» – Значит, вытащил все-таки? – Вытащил, Владимир Харитонович, а только жалко мне его, если разобраться... Да и бригадир, говорят, зверь. Вот и убег. Сейчас начальник караула приказал в карцер отвести. А у него почки. После болота. Еле довел. Чесслово, Владимир Харитонович... – Верю, верю. Разберемся. Ну, иди, отдыхай. – Повернулся к майору: – Двое суток отдыха. – Есть двое суток отдыха! – поднялся Мохов. – Ты в баньку, в баньку сперва! – рассмеялся подполковник. – Веничком... – Есть веничком! Мохов не знал, что, когда захлопнулась за ним дверь, подполковник холодно сказал: – Вот так, Платон Иванович, а вы говорите – мы нянчимся. Мы обязаны. А вот он мог и не нянчиться... М-да-а, – устремил смурый взгляд на сейф, карандашиком постукивает. Начальник культурно-воспитательной части подобрал длинные ноги и еще больше ссутулился. Часть пятая.

( Художник Ия Нови) За поворотом дороги Виктор поднял глаза и увидел охранницу. Она сидела, подстелив газету, в кювете под кустами вербы и смотрела вперед, на дорогу, словно ждала кого. На коленях у нее охапка привядших васильков и алой дикой гвоздики, рядом у вытянутых ног валяются красные босоножки и красная клеенчатая сумка. – Ну и что вы там увидели? – спросил Виктор, остановившись. Девушка повернула голову, вздрогнула, удивилась, потом, как бы поняв что-то, улыбнулась и быстро встала. – А вы далеко? – Только вперед! Пора бы нам познакомиться и перейти на «ты». Кажется, третий раз встречаемся? – Третий, – робко согласилась она. – Что вы здесь делали? – Бродила, цветы собирала... А звать меня Варя. – Я – Виктор. Ну, набродилась? – Нет еще. – Тогда пошли еще побродим? – кивнул в сторону леса. Она схватила босоножки, завернула их в газету и сунула в сумку. – Что, босиком? – Я привыкла. Легче босиком-то. Мне нравится. Можно было б, и в городе ходила – да засмеют. Сейчас вот в купальнике разгуливала, так какой-то на мотоцикле за мной погнал. А я в лес – и ходу. – Она отстала на шаг, поймав его взгляд. – Варя, чего ж цветы оставила? – Ну их. – Чего так? – У меня в комнате одни букеты, даже есть один в ведре – веник татарников. – А со мной в лес идти не боишься? – Чего бояться-то? Прошли ложбинку с осокой и кочкарями. Продрались сквозь кустарники и наконец вышли в редкий березняк. – Вон сарана! – закричала Варя. – У нее вкусная луковица! Я сейчас выкопаю! Потом нашли поляну со щавелем, переросшим и жестким, и крупной зеленой клубникой. Начали ползать, разнимать сочную траву и искать ягоды. На этой поляне они и остались. На опушке, рядом с колючим татарником, развели костер. У нее в сумке была капроновая фляжка с квасом и батон. Батон поджарили на прутике и съели. Выпили квас. Зубакин лег у костра. И, глядя на огонь, вспомнил ту девчонку в спортивном костюме. – Ты спишь? – спросила Варя. – Нет, – сказал он тихо. – О чем ты думаешь? – Послушай, Варя, девочка, мне уже тридцать, а я еще не знаю, о чем можно разговаривать наедине с женщиной. – А ты не разговаривай. Лежи и думай. Мечтай. Я б всю ночь могла здесь просидеть. – Вот так, в этом татарнике? – А что? Это трава. А вот об людей колешься – больно. Ты замерз? Я могу посидеть рядом с тобой. Только ты не хами. – Я не замерз, Варя. А хамить я еще не научился. Некогда было. Он снова мельком подумал о девчонке с велосипедом и словно споткнулся об эту мысль, сразу привиделись ее глаза из-под черных прямых голос. Глаза как бы спрашивали: «Ну и что?» – «Ты не волнуйся! – ответил им Виктор. – Я тебя подожду». – И все же, о чем ты думаешь? – Варя, я думаю о том, как женюсь, приглашу кореша в гости, как будем мы с ним хлопать друг дружку по спине и вспоминать тайгу. А после он уедет к себе, недалеко тут, за Курганом – уедет холить свой сад. Я останусь здесь строить цеха. Учиться стану. Сына дождусь. Варька вздохнула. Всю ночь скрипели коростели в тумане, да иногда всплакивала иволга. Двое сидели у костра, думали каждый о своем. Утро было пасмурным. – Ты знаешь, куда прячутся птицы в дождь? – спросила Варька, разглаживая ладошками помятый ситцевый сарафан. – Нет. Не знаю, – сказал Виктор. – Что будем делать? – Он отряхнул пиджак, подошел к Варьке, снял у нее с волос сухие травинки, накинул пиджак ей на плечи. – Замерзла? – Ну, что ты! Пойдем искать столовую? – Можно в столовую, – согласился он, выбираясь из густых росистых кустов ивняка. – Пойдем вечером в кино? – предложила Варька. – Можно и в кино. – Хочешь, приходи ко мне жить, – говорила она, наклоняясь под мокрыми ветками. – У меня, правда, комнатка маленькая. Всего девять метров, но жить можно. Ты не удивляйся, что я говорю так запросто, откровенно. А что? Лучше сразу откровенно, чем потом мучить друг друга. Вот он такой-сякой, ах, она такая-сякая-преэтакая. Зачем? Да? Я вот иду болтаю и вижу, и чувствую, что ты думаешь о чем-то о своем. Позову я тебя завтра – ты пойдешь со мной. Ты добрый. И если будет тебе плохо – ты придешь ко мне, чтоб утешиться. И не больше... – Перестань, Варя. Всех нас надо утешать. – Витя, – она остановилась, повернулась, к нему. – Глупенький, ты хоть бы поцеловал меня? Он, не глядя ей в лицо, обнял ее. – Пойдем-ка лучше отсюда. Ты извини меня... – Да уж чего там... Кустов уже не было. Стояли березы, тихо обвиснув мокрыми ветвями. Они вышли к болотцу, заросшему сплошь тростником да кое-где красноталом. Пошли вдоль него по высокой мокрой осоке. Из-под ног вылетела утка. Остановились и долго смотрели в сумрачный рассвет над болотцем, куда улетела утка. Вышли из березняка на дорогу. – Смотри, – сказала она, показывая на межу пшеничного поля, – васильки какие некрасивые, закрылись на ночь. И все еще не проснутся. Люди многие тоже в горе закрываются. Знаешь, я родилась в деревне среди болот. На берегу речки у нашего дома росла ива, большая-большая, и мы по ее ветвям забирались и ныряли в реку. А зимой ее ветви вмерзали в воду. Самое загадочное для меня в детстве было – эта ива. Кто ее посадил такую плакучую? Говорили, прапрадед. Он бежал от кого-то в начале восемнадцатого века. А моя мать в первый год после войны умерла под ивой. Возвращалась с покоса. Вить, а вдруг ее кто-нибудь спилил, иву-то? Я иногда брожу вот здесь и рассказываю о себе какому-нибудь колючему татарнику, или кривой березе, или какой-нибудь пичуге, поющей в кустах. Я им говорю, что я была единственная у отца с матерью. Я должна быть счастливой... – А они? – Береза кланяется, пичужки закатывают концерты, и только татарник молчит. Мне цыганка сказала, что я счастливая. – Конечно, ты счастливая, – сказал Виктор. – Я тоже счастливый. Я даже счастливее тебя, – сказал он и невесело рассмеялся. – Расскажи, Витя, что-нибудь о себе. – Как-нибудь в другой раз. Из лохматых лиловеющих туч стал накрапывать дождик. – Давай бегом, – предложила Варя. – Давай. А когда дождь совсем припустил, они уже забежали в столовую стройки. Было еще рано, и в столовой ничего не было. Виктор снял опрокинутые на стол два стула. – Садись, я принесу чего-нибудь. Варя села. Ей было приятно, что такой видный парень так внимателен к ней, маленькой, тощенькой, с прильнувшими на лоб мокрыми прядками коротких светлых волос. Она тайком заглянула в зеркальце, подкрасила чуть-чуть губы, пригладила назад волосы и заметила, что нос заострился, под глазами тени. А на подбородке выскочил прыщик. Сдвинула редкие бесцветные брови, удивилась чистой глубокой синеве вокруг расширенных зрачков своих глаз и спрятала зеркальце. Подошел Виктор. – Варя, есть зразы и бефстроганов. Что возьмем? – Конечно, зразы. – Отлично! И сметаны по стакану, и по два кофе. – Только сметану с сахаром, – попросила Варя. Когда он пошел провожать Варю к трамвайной остановке, дождя уже не было. Начало всходить солнце. И потом, когда он возвращался обратно на работу, солнце уже светило ярче. У ворот больницы на лавочке сидел мужчина. Он бережно держал на коленях узелок и отрешенно смотрел под ноги. Зубакин вначале прошел мимо, но ему показалось что-то знакомое в фигуре сидящего. Оглянулся и узнал Федора Ивановича. Виктору было неудобно за себя, что даже ни разу не зашел к нему ни домой, ни на работу, хотя от их участка до траншей Федора Ивановича ходьбы-то пять минут. – Федор Иванович, здравствуйте! Что вы тут сидите? – А-а, Виктор... На работу идешь? Да вот сижу, жду, когда проснутся... – Федор Иванович посмотрел мимо Виктора в сторону своих траншей. – Жена у меня заболела. Золотая баба. А вот поди ж ты – заболела. Я не замечал ничего, а она все молчала, молчала... Верно, еще оттого, что в прошлом годе сын у нас утоп, разъединственный... Вмиг поседела и замолкла. Только все по комнате – тук, тук, тук деревяшкой. О нем тосковала – институт кончал. Да не вернулся с озера из похода. И что это за глаза, едри их в качалку, – говорил он, вытирая кулаком глаза. – Тихое у нее. Врач говорит. Авось и вылечат? Как, поди, не вылечат? Должны. Ведь не зря же мы с ней до Берлина топали – жить бы надо. А оно вот вишь как обернулось... Виктор присел рядом. – На, Федор Иванович, закури. Чего уж ты так расстраиваешься? Сказали вылечат, значит, вылечат. В двери больничной проходной открылось окошечко. – А-а, это опять ты, Черемушкин? И чего ты, взрослый человек, мучишь себя? И куда ты ей все носишь и носишь? – Из воротника тулупа топорщились жиденькие, невыразительные усы румянощекого мужика с подозрительно блестящим одутловатым носом. – Куда ж это я ношу? Да человеку ношу! Жене! Уразумел? На вот куриную ножку и передай, понял? Не то я тебя из окна за усы вытяну... Пойдем брат, Виктор, работать, – сказал Федор Иванович. У него как-то сразу потухли глаза, отяжелела походка. Виктор шел рядом с ним до будок у траншей. Федор Иванович молчал, и Виктор не мешал ему. У будки Федор Иванович, взявшись за скобы, обернулся и, скривив сухие губы, сказал: – Ничего, парень, будь здоров! Заходи. Адрес старый. – Ну, ни пуха вам! – улыбнулся Виктор. – Я зайду. Все хорошо у вас будет! Да и дел вон сколько! – Дела, они, брат, были до нас и будут после нас... Виктор зашел по дороге в буфет и купил пять маленьких дынь. Сходил переоделся, пришел на участок и стал ждать ребят. Первым появился Женька. – Ог-го! Витя, да ты, видно, тут и ночевал? – Тут, котенок. Ешь дыню. Как поживает твой синяк? – Самочувствие отличное, передает привет! От Махачкалы до Баку, до Баку волны плавают на боку... – запел Женька. Он отчаянно влюблен в Черное море, в яхты и Таньку. На всех фонарных щитах Женька нарисовал косой парус с номером своей спортивной яхты М-598. Благо начальства наверху не бывает. – От Махачкалы до Баку волны плавают на боку, и качаясь бегут валы от Баку до Махачкалы... – снова запел Женька, разрезая дыню. Эту песню он тянул уже несколько дней, причем только один куплет. – Витя, поедем в субботу с ночевкой на озеро. На яхте покатаю. А, поедем? У-у, ахнешь! – Постой, постой, Женя. Ты всех своих яхтсменов знаешь? – Об чем разговор? – У вас ушли в какое-нибудь плавание от Перми до Одессы? – Ушли. Явятся дней через двадцать. А что? – Да знаю я там одну глазастую. – Уж не Ирку ли? Ну-у... Это кит в юбке. В третье плавание ушла. Будет десять тысяч километров. Звучит? Парни у нас ее не любят. Она их обгоняет. Но радуются, когда с соревнований она привозит для команды очки. Словом – кит. – А ты чего не пошел? – Я ж всего имею стаж рабочий – два мэ восемнадцать ден. Да к тому же не на металлургическом заводе работаю. А так бы я с удовольствием... Наконец собралась вся бригада. Дыни уничтожили вмиг. Илья получил задание ставить фермы. Взял чертежи, подмигнул Виктору: – Где Луну соблазнял? – В лесу. – Спал? – Спал. Как там мой щен? – Тигруша твой соску изгрыз и все углы в квартире оросил. Вова Якупов ползал за ним с тряпочкой. Ничего, освоил. Понятливый парень Вова. Якупов оскорбился: – А сам? Он, Вить, учил его плавать в ванной и чуть не утопил. Появился прораб. – У всех крепкие пояса? Зарубите на своих гордых носах, что высота не любит шутить. Увижу не привязанного – буду снимать. Слышите. Циркачи-анчихристы? – Слышим. Ребята, навьючившись шлангами, бачками, ключами, вышли из будки. В пролеты залетал ветер, метался там и медленно, неохотно утихал. Над строительной деревней играла музыка. А над главным корпусом блюминга-автомата горело световое табло: до окончания строительства осталось 96 дней. *** А между тем Тропин не знал, что его уже заметили в городе. Не знал он, что молоденькие милиционеры, которых он видел из окна автобуса, ехали за ним. Инстинкт подсказал тогда Тропину уйти в сторону. А теперь, что теперь? После пяти суток блуждания по лесу он вновь из-за этой чертовой машины оказался там, откуда бежал, и без денег, без документов. «Если бы не приметы, – думал он, прячась в кустах у дороги, – да я б сейчас сидел где-нибудь в ресторане и коньяк потягивал. Лишь бы сегодня не нашли портфель в кузове машины. Раз-зява! Выскочил и портфель оставил. Теперь всплывут все грехи старые. А, черт! Ну ничего! Азиат еще держится. Азиат еще покажет себя». Но времени злорадствовать и размышлять не было. Тропин вышел на дорогу, огляделся. Было еще пасмурно. Солнце не выходило из клубящихся туч. И вдруг стал накрапывать мелкий, хлесткий дождь. Тропин быстро промок и стал уходить на зады к рабочему поселку. Он смотрел вслед уходящим машинам и старался понять, как он снова здесь, в городе, и что делать дальше-то. «А может быть, остановить любую машину, убрать шофера и-и... лови ветер. А далеко ли уедешь на ней? Нет. Не то. Что же ты раскис, Тропин? Умирать не хочешь? А ты забыл, как верещал у кинотеатра тот интеллигентик, корчась в снегу от ножевой раны? А кто виноват? Жалко ему было ондатровой шапки. Дерьма такого! Вспомни, Тропин, как таксист держался за баранку и гнал машину, а его убивали. Хотелось ли умирать и ему? А чего это ты, Тропин, впервые задумался о себе, а хочешь ли ты сам умереть? Сейчас ты бежишь от расплаты. Знаешь, что тебя никогда не простят. Крыша будет. Ага, трусишь? Скотина!» – обругал он себя, думая о том, что впереди только эта преступная жизнь, отчаянная, трусливая и горькая, без цели, без семьи, без будущего. А потом – приговор приведен в исполнение... И раньше на него накатывался страх, и казалось, что он вот-вот решится бросить все, начнет новую жизнь, но представлял, как будет ходить каждый день на работу, – что-то делать для того, чтобы получить пять рублей на день на жизнь себе, слушаться начальства и бежать, когда ему скажут: сделай то, принеси это. И так каждый день вскакивать рано утром, бежать на завод и возвращаться уже вечером. Он не мог уже так жить. В общем-то ему надо было немного: чувствовать себя свободной птицей, иметь деньги, много денег, но не для того, чтобы обарахляться или, скажем, менять машины, а просто к морю. Рай! Хочешь, сиди в ресторане, хочешь, лежи пятками к морю. И не надо задыхаться от жары и пыли на ремонтах мартеновских печей, не надо вскакивать по утрам и не надо ходить в смену. Тропин не может простить людям своего угрюмого детства, он не может забыть, как остался восьми лет один и никто в деревне не взял его. Было голодно после войны, и он пошел бродяжить. И росло в нем зло, росло... Дождь расходился. Сырые брюки топорщились, пуловер обвис, галстук давил шею. Тропин снял его, сунул в карман. Надел очки. Модные узконосые ботинки ободрались, намокнув, стали спадать с ног. Он наконец остановился у низенького домика, выбеленного в салатный цвет. Толкнул калитку. Из окна в ограду, взмахивая руками, сунулась желтолицая старуха: – Сы-сынок, а я тя дня три уж, поди, жду. Заходи, заходи, родненький. Вымок-то как! Тропин попятился. – Да ниче, ниче... не разувайся – вымою, – подобострастно засуетилась. – Проходи, проходи... – Бабушка, я и тут постою. – Да ведь мне, родненький, не поднять эту бандуру и неудобно – здесь и стола-та нету... – Какую бандуру? – Да телявизер-та... «Ясно. Ждут из телеателье, – обрадовался Тропин. Снял ботинки у порога и вошел в дом. В доме устоявшийся запах смородинового листа, укропа, чеснока. – Картошки бы горячей с грибами». – Баушка, а грибы-то есть? – И-и, родненький, ни грибков, ни буковок не показывает, проклятый. Стоит в углу, ажио икона. «Дура. Ишь ты, мебель полированная, холодильник ЗИЛ, и деньжата, наверное, водятся». Тоскливо оглядел комнату и сел за стол, вытянув ноги. – Покормила бы, баушка? – Так я это счас... счас... – а сама кинулась с тряпочкой затирать следы на желтом, блестящем полу от мокрых носков Тропина. – Я вот одна таперича живу, мои-то на курорт укатили. Ребят забрали. А я вот как сычиха – одна... «Пожить бы у нее! Соседей много». Снял пуловер, рубашку развесил на спинке стула. – Ты сам-то откель будешь? – Как? – Ну, нашенский аль приезжий? – Приезжий я, баушка. – Дальний, значит. – Выскочила в кухоньку. – Вот поешь, картошечка горячая, огурки малосольные. Грибочков счас принесу, – метнулась в сени. «Есть ли деньги? И где?» – успел подумать. Старуха вернулась. – Да вот телявизер, язви его, не стал показывать, – приедут мои – грех будет. Я и не рада, что кнопки крутила. Та провалился бы он. Съедят они меня. Тропин открыл крышку телевизора, проверил – все исправно. Засмеялся: ну, старая! Телевизор был включен на шестом канале. Переключил на восьмой. По экрану заметались тени. Обласканный старухой, Тропин к вечеру засобирался уходить. Он боялся, что кто-нибудь зайдет. А дождь все не унимался, шебаршил по крыше. Тропину хотелось плюнуть на все, лечь в теплую мягкую постель и уснуть тихо, бездумно-счастливо. – Баушка, ты б дала какой-нибудь плащишко. Завтра занес бы, – угрюмо топчась у порога, сказал Тропин. Старуха подозрительно замялась: – Дак ить зятев?! «Глаза как-то жадно забегали. У такой и золотишко где-нибудь есть припрятанное. «Огурки продаю...» Ишь ты, может, тюкнуть?» Старуха попятилась от взгляда Тропина: – Что ты, батюшка, что ты? Думаешь, я жадую? Да возьми ты энтот плащ. Завтра занесешь, поди? Зять-то небось не приедет завтра... – Принесу, принесу, баушка, – говорил он, снимая с вешалки болоньевый темно-синий плащ. – Подумаешь, плащ... Жизнь дороже... – Дак ить верно, родненький... Он понимал, что старуха не глупа. Уловила что-то в его поведении. Вероятно, опять подвели глаза. Иногда он замечал в себе, что беспричинно улыбается, и те, кто видели эту улыбку – терялись от жесткого, холодного взгляда. Он мог прикинуться добрым, пить, веселиться в компании, но глаза были всегда настороженные, колючие... Тропин достал из кармана чужого плаща синий берет, надел, поднял воротник, запахнул полы плаща и, зябко передернув плечами, вышел за калитку, на узкую тропинку. Дождь все моросил. Тропин осторожно ступал на носки в мелкие пузырящиеся лужицы – ботинки не просохли, тяжелели от жирной грязи – и думал о том, куда теперь. В городе узнают. В лесу сыро. В поселке оставаться тоже опасно, если действительно передавали по телевизору его приметы. И тут он весело подумал о ночи: надо уйти в лес, пока светло, сделать грим, поспать до полночи в какой-нибудь копешке, а потом – в город. Вскоре, между картофельным полем и березняком, на небольшой полянке он увидел свежую копешку сена. Вначале насобирал веток, потом разгреб копешку, положил на ямку ветки и накидал сверху сена, забрался в эту нору и прикрыл вход. Было сухо, душисто. Он при свете спички приклеил лейкопластырем серые усики, нацепил очки в позолоченной оправе, с нормальными стеклами и полюбовался на себя – хорош! Лицо узкое, серое, виски пожелтели и ввалились. Щеки тоже запали. На левой шрам. Не задумываясь, концом ножа царапнул шрам, кровь стер грязной газетой, рану залепил лейкопластырем. «Ну вот и все». – Стал умащивать постель. – Теперь поспим, друг Тропин, а там – город. Надо попасть к Соловью, что эта десятка, которую выложила старуха за ремонт телевизора. А у Соловья надо взять денег и устроиться, где-то переждать, пока ищут. Чуть погодя люди забудут приметы, можно ходить свободно. Сделаю документы – и фьють. Терять мне нечего. Подвернется случай, махну за границу. А пока соберу ребят. С сопляками больше не свяжусь». Он вновь вспомнил, как решили сделать налет на кассира, заодно ограбить магазин, но для этого нужна была машина. Не удалось. Те двое кинулись в город. Одного поймали. Его спасли ноги и хитрость. Тогда он долго бежал вдоль дороги от города, было еще светло. В татарской деревушке украл мотоцикл – и был таков. Гнал на бешеной скорости. На Свердловском тракте за ним погнались двое гаишников. Он было подумал: конец. Его догоняли, а встречные машины шли одна за другой. Спасла отчаянная смелость – впереди вырос прицеп с досками, медленно волочащимися по дороге. Тропин добавил газу, прильнул к мотоциклу, метнулся на доски и словно с трамплина прыгнул через кабину. И умчал. Шофер с перепугу свернул в кювет. А Тропин на окраине районного городка бросил мотоцикл, пересел на автобус и уехал с туристами на озеро. Там он подговорился к сторожу спортивного лагеря и прожил у него три дня. Он спасал себя со смелостью отчаяния, а круг сужался... Сейчас надо было в этой копешке уснуть немного. А потом выйти в город и снова грабить. Во сне к нему, маленькому, на шаткий плотик у озера, где он кидал камни в гусей, сошла с неба, во всем белом, мать. Он заслонился ладошкой от яркого света. И она, плавно взмахивая огромными белыми крыльями, сказала: – Шура, я пришла за тобой, – взяла его за руку и повела. Шли по глубокой воде, над облаками, над лесом. И ему было хорошо, счастливо с ней идти над землей, под знойным солнцем. Но вдруг кончилось облако, мать поцеловала его в щеку, вложила ему в руку морковную шанежку и провалилась в темную пропасть. – Сы-ынок! – слышал он далекий, печальный голос и все ощущал ее родное, горячее дыхание у своей щеки. – Маманька-а! А-а! Тропин проснулся от своего крика. Щека горела, и что-то мешало открыть левый глаз. У самого лица бегали и тоненько попискивали мыши. Он испугался их, вскочил в полный рост и разрушил свое укрытие. Небо было низкое, серое. Над полем и в лесу бродил туман. Уже светало. Тропин почувствовал тяжесть на лице, достал из кармана зеркальце, протер рукавом, глянул и не узнал себя. Опухшая щека лоснилась и багровела. Часть шестая.

Художник Май Данциг (фрагмент картины) Виктор составил бутылки с кефиром в авоську, накрыл круглым хлебом. Выходя из магазина, увидел ватагу ребятишек из своего двора. Ребятишки изнывали от жары у газировочного автомата, выворачивали карманы в поисках медяков. – А ну, братва, хотите увидеть настоящего тигра? Пошли отсюда. Ребята молчали. Один с ободранной коленкой, в залатанных штанишках, насупившись, катал ногой в дырявом кеде шуршащую обертку от эскимо, поднял голову. Потом подошел к Виктору, независимо сунул руки в карманы и, поглядывая на него умными глазами, сказал: – Пошли, раз тигр есть. Зубакин положил руку на остренькое плечо мальчишки. – Как тебя звать? – Марат. – Меня Виктор. Знаешь, Марат, у меня здесь нет друга. Давай дружить? – А что, можно. Виктор подошел к мороженщице. – У вас найдется какая-нибудь коробка? – Найдется. – Десять эскимо. – Дядя Витя, мы тебе завтра отдадим деньги за мороженое, – насупившись, сказал Марат. – Денет не надо. Вырастешь – сочтемся. А ну, орлы, быстро сюда! – Витька, Катька, Шурка! – позвал Марат. – Пошли! Ватага во главе с Катькой, белобрысой и тощей, пошла за ними в сквер. – Ребята, ешьте мороженое. Я сейчас принесу Тигра. Принес щенка. – Какой же это тигр? Это же настоящая овчарка! – разочарованно протянула Катька. – Ко мне! Ко мне! – загалдели ребята. – Нет, мужики, это, похоже, волк, – сказал один. – Ага, зверь! – хмыкнул Марат. – Самая-пресамая дворняга! – авторитетно заявил высокий чистенький мальчик в новых голубых джинсах. – Ну ты, жердь, много ты смыслишь! – оборвала Катька. – А сама-то, а сама-то... – Дядя Витя, а вы солнышко на турнике сможете? – спросил Марат, стараясь увести разговор на другую тему. – Смогу! – У нас Марат на турнике лучше всех крутится! – сказала Катька и отобрала у мальчишек щенка. – Хватит мучить-то, он еще маленький, молочный... С мороженым справились, подошли к турнику. – Давай подсажу? – предложил Виктор Марату. – Не. Я сам. Еще не спала жара. И до вечера было еще далеко, а Виктор уже не знал, куда себя прислонить. Ребята галдели у турника, устроили очередь. Катька судила. Виктор отошел. Сел на лавочку. В эту субботу Виктору нечего было делать. Ребята уехали с ночевкой на озеро. А Вова заболел – поднялась температура, и Виктор остался с ним. Бегал в аптеку за таблетками, поил его кипяченым молоком с медом, лепил на спину горчичники. Сейчас Вова спал, а Виктор развлекался в сквере с ребятишками. Иногда поднимался, смотрел, не проснулся ли Вова и не хуже ли ему. За этот месяц Виктор привык к Вове, словно к брату. Вова рассказывал о себе, как мотался по огромной России один-одинешенек, пока не привязался к строителям. И пошли стройки, стройки, большие и маленькие. Только часто рассказывал Вова, что снятся ему синие табуны лошадей, что иногда видит он себя в степи, в ковылях, спит там и просыпается оттого, что какая-то ласковая, очень ласковая женщина гладит его голову, поет тихие песни, а вокруг степь и степь. Где-то вдалеке проносятся быстрые табуны лошадей, лишь остается ветер. Ветер не может догнать табуны лошадей и с тоски плачет, прячется в ковылях. После таких снов Вова долго ходил хмурый и говорил Виктору, что уедет куда-нибудь в Кулунду, заимеет коня, устроится табунщиком. Но потом отходил в спешке строительства и не видел снов о синих табунах, и забывал о желании уехать. И тут заболел. Виктор взял щенка, сказал Марату номер квартиры, чтоб заглядывал в гости, и пошел к Вове. У подъезда на лавочке, в легком платьице из синих и черных полос, в черных узконосых туфельках сидела Варя. – Не в театр ли? – К тебе. – Ну-у, здравствуй! А платье тебе идет! – Ага, – сказала Варя и кивнула головой, как будто и без него знала, что идет ей это платье. – А я иду, смотрю, что это, думаю, человек возится в сквере с ребятишками. Не в няньки ли, думаю, по совместительству нанялся? А рубаху надо бы постирать. – Надо, – согласился Виктор. – Может, по совместительству постираешь? – Возьмусь. Снимай. – Прямо здесь? – Можно и здесь, но лучше в комнате. – У нас Вова болеет. – А что с ним? – Температура. Напился холодной газировки. А перед этим все воскресенье из озера не вылазил. – Я его не знаю. – Пойдем, познакомлю. – Это чей волчок? – спросила Варя, склонившись над щенком. – Мой. – Я думала, в кино сходим. – Если Вове лучше – сходим. На лестничной площадке встретили Соловья. Соловей оглядел Варьку, присвистнул, щелкнул Тигра по черной пуговке носа. Соловей ухмыльнулся вслед. – Что это за пижон с крестом? – спросила Варька, дождавшись Виктора на следующей площадке. – Наш сосед. Артистичный парень. А крест золотой. Это модно. Может, мне тоже купить? Как думаешь? Здоровый, далеко видно будет. – Тогда еще приобрети и кадило. С одним крестом вида не будет. – Дельный совет. – Что у тебя с руками? – Нервы, девочка. У Виктора от злости мелко дрожали руки. Он не мог попасть ключом в замочную скважину. Однажды Соловей подкараулил Виктора в столовой. Ласковый такой. Стал звать к себе на какое-то прибыльное дело. Виктор отказался. Тогда Соловей сделал намек, что на стройке иногда и плиты летают. Как бы кто ненароком не попал под них. В свою очередь Виктор спросил Соловья: – А что будет, если я один разик шлепну кого-нибудь? Вот здесь. Не знаешь? И не советую, – расхохотался и отошел. За себя он не боялся. Он боялся за Вову. Как-то вечером орава парней-подростков прижала Вову в темном переулке, сняли часы, пиджак и избили его. Всю ночь Вова курил от волнения, а ребятам сказал, что это проделка Соловья. Наконец Зубакин открыл дверь. Вова не спал. Он глухо кашлял и метался от жара. Варька подошла к кровати, пощупала лоб Вовы. – «Скорую» вызывай! Надо в больницу! – Что, Вова, плохо? – наклонился Виктор. Вова бессмысленно посмотрел на них. Узнал Виктора, подмигнул, пошевелил распухшими, потрескавшимися губами. – Господи, как ему плохо! Чего ты стоишь? – Бегу, бегу... Варька сидела у кровати незнакомого парня, смотрела на его смуглое в мелких родинках лицо, на пухлые, резко очерченные губы, на черный свалявшийся чубчик и не могла понять, что с ней происходит. Ей казалось, что она видела, давно знает этого парня, что он похож на кого-то из ее родных, хотя у нее и родных-то никого не было. Она погладила его голову. И Вова вдруг поймал ее руку, прижался к ладони щекой, утих. Вову отвезли в больницу. – Пойдем в кино? – предложил Виктор. – Уже не хочется. Давай лучше просто походим. – Хорошо. Пойдем на площадь к кинотеатру? – Пошли. Кто этот Вова? – Друг мой. – Это ясно. А еще? Родные? – Совсем один. Когда я увидел его, он мне сказал: здравствуй! Я – Вова. Марка сорок второго. Знаешь, ему снятся синие табуны, степь. Мне нет. Мне снится тайга. Морошка. Собаки и проволока... Варя, давай зайдем в гости к одному моему знакомому. У него горе – жена болеет. – Зайдем, – согласилась Варя. – Вот и хорошо. Только пошли прежде в магазин. И еще, не будем брать водку. Возьмем лучше торт. – Смешной, конечно, лучше торт. Я видела в кулинарии большой красивый торт «Березка». – Пойдем возьмем. – А завтра пойдем к Вове? Виктор посмотрел на нее и ничего не сказал. От Федора Ивановича они вышли поздно. Варька начала зябнуть. – Варя, пойдем к нам? Ребята все на озере с ночевкой. Один Тигр. – Нет, Витя, проводи меня домой. – Ну и ну, что это с тобой? – Влюбилась. – Если в Вову, то хорошо! Я буду рад за него. А в меня лучше не надо. – А я и не спрошу разрешения. Смешно. Разве об этом спрашивают? Знаешь, я весь вечер тревожусь, что-то сердце никак не уйму. Я ведь понимаю... Ты не для меня... Я боюсь доброты твоей. А Вову твоего мне жалко. Плохо ему. – Логично, Варя. Ты умница. Как говорят: человек ищет. Ты, пожалуй, нашла. Его никто никогда не любил. – А ты? – Я люблю, – кивнул Виктор. – Кого ты любишь? – Я все люблю. Мне нравится, что я вот сейчас иду с тобой, смотрю на небо и на дома. Хорошо! Дышу свободным воздухом. Захочу вот, лягу на траву в газон... – Спасибо, Витя. Я уже дома. – Я завтра зайду. Пойдем к Вове в больницу. – Пойдем, – улыбнулась она. – Ну, спокойной ночи, Варя, – сказал Виктор. – Счастливо дойти! – весело крикнула вслед ему Варя. – Привет передавай Тигру. *** С утра начали устанавливать подкрановые колонны. Клим с Ильей стропили, хлопотали возле многотонной громадины, махали крановщику. А Виктор с Женькой ловили уже вертикально поднятую колонну за основание и вели на болты, торчащие из бетонного фундамента. Там Илья с Климом перехватывали колонну, садили на болты, а Виктор с Женькой подтаскивали пятикилограммовые гайки и закручивали. Тем временем Илья стропил вторую колонну. – Давай, давай! – покрикивал бригадир на Клима. – Чего уселся как в такси. Илья всегда скандалил с прорабом, если не было работы и приходилось бригаде убирать мусор. – Ты дай мне высоту. Чего ты мне швабру суешь? – Ишь ты, высоты еще не нанюхался? Езжай в Москву. Залезешь на телевышку, высотой подышишь... – ворчал прораб. До обеда вчетвером поставили шесть колонн. И отправились в столовую. Клим умел накормить в любой заводской столовой всю бригаду без очереди. Он знал всех раздатчиц. И его знали. Он вначале брал обед, потом рассчитывался. В получку ребята отдавали Климу деньги на весь месяц вперед на столовую и питание. Деньги он держал в ящичке тумбочки, кто шел в магазин, брал деньги и приносил туда же сдачу. Ящичек звали кормушкой. А о бригаде в столовых говорили: «Вон семья Куличкова пришла». – Дураки! – говорил Илья. – Тоже, придумали. Не могут раскинуть мозгой, что это практично. Хоть от получки до аванса, как бывало, не сидим голодными... Сегодня в столовой на раздаче Виктор держал два подноса. Клим ставил тарелки, Виктор носил на стол. Обычно брали полное первое, по два вторых и третье. Виктор лавировал между столиками с подносом. Кто-то подставил подножку, горячие борщи полетели, кому-то плеснуло за шиворот, кто-то набычился и заорал. Виктор оглянулся, рядом за столиком обедали ребята из бригады Соловья, они старательно смотрели в тарелки и работали вилками. Виктор собрал с пола осколки посуды, вернулся на раздачу и положил кассиру два рубля за тарелки. – Не разевай рот, – сказал Клим и снова заказал первое. Виктор сел за стол и сделал вид, что ничего не случилось. Но руки опять мелко дрожали и ложка побрякивала о тарелку. Илья перестал есть и отложил ложку: – Клим, ну-ка пошли. Клим молча встал. Виктор не смотрел, куда они пошли, но чувствовал спиной, что к Соловью. Женька похлопал глазами, вскочил, пошел следом. Его турнули. – Они на улице... – сказал Женька, вернувшись. Через несколько минут появился Илья, за ним Клим. Илья был спокоен, лишь чуть-чуть натянулась и побледнела на скулах кожа. Стал молча есть. Только на правой руке его из покрасневших козонков сочилась кровь. Потом поднял глаза на Клима: – Ты что, к нему в бригаду собрался? – Что, гонишь? – Зачем гоню. Мне просто странным кажется твое пассивное поведение. Вроде и не друзья вы с ним? – Нет. – Так в чем же дело? Если он не знал, то ты-то знаешь, если Витька его стукнет, он не встанет: И зачем так глупо играть, тем более, на работе. Может, у тебя с ним какие-то шуры-муры? Брось, пока не поздно, – посмотрел пытливо. – Я к нему не пойду, – сказал Клим, намазывая на хлеб горчицу. – Я тебя не гоню. Я думал, ты сам ищешь повод уйти от нас. Может быть, тебе там удобнее работать? – Нет, – сказал Клим, глядя в тарелку. – Ну и точка. Пошли работать. А ты, Витя, держись, царапайся. – Царапаюсь, – сказал Виктор, допивая компот. После работы Виктор переоделся и решил пойти в поле. За цехами, на пустыре, кто-то накосил травы. Виктор насобирал охапку и пошел к своим искривленным березкам. Натрусил сенца на землю и лег. Не хотелось думать, не хотелось в эту минуту и вспоминать и вообще ничего не хотелось. Небо расплавилось за день, вылиняло. Ни птиц, ни облачка, ни ветра... Виктор вытянулся, закинул руки за голову и закрыл глаза. Там его и нашел Илья. – Ну ты и даешь! Я шел, шел, смотрю, ты впереди, решил догнать. Догонял, догонял, вижу – исчез. А ты вон где! – Зря ты идешь за мной, Илья! Я ведь не собираюсь прыгать в ковш со сталью. – Вижу. Такой райский уголок сделал. Только что-то здесь мусору много? – Здесь был мой дом. Здесь жила мать. – Виктор поднялся, сел. – Во-он что!.. А я, знаешь, – теперь Илья снял пиджак, раскинул на траву, улегся, – собственно, и не за тобой шел. Просто душно мне было. Тесно. Понимаешь, тесно... – Бывает и одному тесно. – Этого не испытывал. – Какие твои годы... Илья расхохотался: – Вот мудрец! Слушай, а не пойти ли тебе на подгоготовительные в институт? Ты не подумай, что это агитка. Просто я по-человечески... – Нет. Не пойду. – Ты слышал, недавно убили таксиста? Их было трое. – Я слышал. – А не замешана ли здесь Соловьиная компания? Как думаешь? – Кто знает? – Меня вызывали вчера в одно место. Интересовались кое-кем. Как думаешь, зачем? – Наверное, есть основания подозревать убийц... – А ведь подножку тебе подставил мальчишка из его бригады. – Он ни при чем. – А Соловей мне знаешь, что сказал? Ты, мол, Илья, извини, он просто пошутил – не знал, что борщ несли Куличкову. Вот гад. А собственно, что мы здесь лежим? – А что делать? – Пойдем куда-нибудь. В лес, что ли... – Может, к Вове? – К Вове пойдут Женька и Клим. – И еще должна пойти Варя. – Что за Варя? – Вова из больницы к нам, наверное, не придет. Он, наверное, женится... – Брось, когда это он успел обзавестись невестой? – В субботу... Ну, двинем в лес? – сказал Виктор, поднимаясь. – Пошли. На тропинке Виктор остановился, с интересом начал разглядывать следы велосипедных шин. И неожиданно обрадовался. На сухом прутике тальника висела бумажка. Зубакин снял ее. «Ассоль вернулась. Ее телефон: 33-02-10», – писала та, о которой он устал уже думать и которую ждал. Скопировано: блог "Стакан молока" на Дзене. Окончание следует.......