Майка с непривычки ежилась, когда ее гладили, и все гадала: что же такое произошло? Куда делись мамка с папкой? Как она теперь будет жить? С тех пор для Майки началось счастливое время: никто больше не бил ее по поводу и без, не было пьяных драк и странных и страшных людей вокруг. Баба Катя вкусно кормила, заплетала ей косички с яркими атласными лентами, наряжала в красивые платья и называла не Майкой, а Майечкой. В школу Майя вернулась только в следующем сентябре — слабая была после болезни. Она слышала, как к бабушке приходила Татьяна Алексеевна, и все переживала, что, мол, отстала Майка от класса очень сильно. Но баба Катя, отложив свое вязание, решительно сказала: «Нагоним!». И они нагнали: все лето понемногу читали с бабушкой книжки, выводили в прописях буквы, решали задачки, и к сентябрю Майка была уже совсем готова ко второму классу. И в школу пошла в новой форме, с белыми бантами в косах.

В первый же учебный день к ней подошел старшеклассник Вадька Желтухин, сын дяди Ильи-пастуха. За его руку робко цеплялась худенькая девочка с длинной светлой косой. — Вот, Наташка, это Майя. Майка, ты же знаешь, где мы живем? — Вадька потрепал девочку по волосам. Майка кивнула. Желтухины жили на другом конце улицы. Пять домов пробежать, за угол свернуть от ее родной избы — и вот он, дом дяди Ильи. — Майка, будь другом, проводи Наташку. Мне к пацанам бежать надо, а Наташка у нас городская, не привыкла еще, всего пугается. Майка пожала плечами, и, закинув на плечи ранец, взяла за руку белокурую девочку. Отчего бы не проводить, раз просят. Пока они шли до дома, Наташа успела рассказать Майке, что она приехала из Куйбышева и теперь будет жить с тетей Женей, дядей Матвеем и Вадькой, потому что ее мама с папой, врачи, улетели далеко на Север лечить людей. А ее, Наташу, взять с собой не смогли — холодно там, не климат для ребенка. А еще у нее есть красивые куклы и книжки, и она сейчас вынесет их на крыльцо и покажет Майе. С тех пор Майка с Наташкой не расставались: в школе сидели за одной партой, а после школы — играли вместе то у Майки, то у Наташки. Бойкая Майка коршуном налетала на каждого, кто пытался обидеть ее робкую подругу. Однажды она расцарапала лицо Сеньке за то, что он разломал Наташкин песочный замок. А Наташка наивно и искренне взяла на себя вину за сломанную ветку дорогой сортовой яблони в саду председателя колхоза. Баба с дедом поначалу поговаривали о том, чтоб забрать Майку в свое село, да быстро эту мысль оставили — у Майки здесь и подружка, и школа рядом, а там бы до школы пришлось каждый день через лес бегать. Да и дом у бабушки с дедом — одна комнатушка, вот-вот развалится. Осенью бабушка впервые взяла Майю с собой на деревенское кладбище и показала две свежие могилы с простыми деревянными крестами. — Тут мама с папой твои лежат, девонька... А души их — на небушке, за тобой наблюдают... — и обняла Майку. Майка смотрела на эти еще светлые кресты по-взрослому спокойно. Что такое смерть к своим восьми годам она уже понимала. А по возвращению домой сказала бабушке: «Баба, ты меня больше к ним не води — не хочу!» С тех пор Майка нечасто бывала на могилах родителей — разве что на Пасху или Троицу, по просьбе бабушки, ходила с ней убираться там. Деда Майка дичилась и сторонилась долго — старик пугал ее своей белой бородой. И боялась бы еще дольше, если бы однажды дед не привез свой старенький мотоцикл «Иж». — Вот, гляди, внучка, механизьма какая! — гордо представил он Майке агрегат. У Майки захватило дух — в мотоцикл она влюбилась сразу же! В тот же вечер излазила его вдоль и поперек, перемазалась в солидоле, порвала платье, и, довольная, уснула прямо рядом с ним, в гараже. Майка спала так сладко, что не почувствовала, как ее занесли в дом, раздели и уложили в кровать. Утром, едва пропели петухи, вскочила с постели — хотелось бежать к новому железному другу — и увидела, как дед, закинув на плечо двустволку, куда-то собирается. — Ты куда, деда? — На охоту, Майюшка, — дед затянул потуже лямки вещь мешка. — Я с тобой, можно? — Можно, отчего же нельзя... — Совсем ополоумел, старый! Девку — на охоту?! — гневно вскричала от печки баба Катя. — Ничего, Катерина, пущай привыкает! — дед огладил свою белую бороду. — Глядишь, и пригодится! Охотиться Майка так и не научилась: стрелять зверей ей было жалко. Но по банкам, тарелкам и деревянным мишеням попадала на раз-два. Так и жила теперь Майка: счастливо, сыто и спокойно. Постигала хозяйственные науки от бабы Кати, росла и крепла, словно молодая березка в лесной чаще. Девкой она была славной: разумной, хозяйственной, воспитанной. Бабушку с дедом любила и уважала — как те сдавать начали, так все хозяйство на себя взяла. Хорошая девка была Майка. Правда озорная — ужас. Как где молодежь напроказит, так знай — без Майки Одинцовой не обошлось. То на крыше сельсовета какую-то каверзу намалюет, то колхозных петухов забродившей вишней накормит, а то оседлает самого норовистого жеребца да унесется на нем в поля — ищи ее потом. Как подросла, начала расцветать девичеством, так парнишкам голову кружить стала — страсть какая красивая Майка была, огоньком рыжим в душу влезала. Баба Катя внучку не ругала, только исподволь приговаривала: «Ты только лишнего не дозволяй им, Майюшка. Чистота твоя — ценность, благость девичья. Только по любви с ней расставаться надо». Майка бабушку слушалась — лишние поползновения пресекала, твердо решив для себя: она расстанется с невинностью только с ним — тем самым, единственно любимым и дорогим, который один — и навечно. Он даже снился ей — черноглазый, смуглый, сидел, смоля сигарету и поигрывая густыми соболиными бровями. Так и жила Майка, в ожидании своего любимого. * * * Когда Майке исполнилось десять, в ее жизни случилось новое, большое горе: погибла любимая Татьяна Алексеевна. Пошла на речку купаться, на середину выплыла — и подхватила ее быстрина, кружа в водоворотах, валяя о камни и коряги. Некого было на помощь позвать, пуст был в тот час деревенский пляж. Так и погибла. Нашли ее на следующий день и похоронили — тихо, всем поселком, на местном кладбище — родных у учительницы не было, она была выпускницей детдома, по распределению попавшей в их медвежий угол. Горько плакала Майка, бросаясь к гробу, из которого на нее глядело уже навеки застывшее лицо дорогой Татьяны Алексеевны. Глаза ее были плотно закрыты, и слезы Майи падали на восковое лицо и ползли по бледно-желтым щекам. Так надрывно и жалобно Майка не рыдала даже на могилах родителей. Через четыре года — новая потеря. Ушел из жизни дед Сема. Тихо, по-стариковски всхлипывала баба Катя, совсем уже немощная. А Майка, уже взрослая девица с длинной медной косой, изо всех сил сдерживаясь, обнимала за плечи хрупкую старушку — последнего оставшегося у нее родного человека. Бабушка прожила еще год. Все молилась перед иконами, прося святых послать ее внучке лучшую долю, дать ей опору на жизненном пути, хороших людей, воли и счастья. «Тебе учиться надо поступать, Майюшка. Я долго не протяну, тебе в сиротстве жить — надо, чтоб опора была, чтоб на свой хлеб ты могла заработать. Кем быть хочешь, внученька?» И Майка, застенчиво обняв бабушку, прошептала, словно стесняясь: «Я, бабуня, хочу, как Татьяна Алексеевна, учителем быть!» На этом фоне с закадычной подружкой Наташкой и развела их судьба: та подалась в медицину, по стопам родителей. Майка подругу не осуждала, хоть и затаила в сердце неясную обиду — хороша подружка: обещала, что они весь век дружны будут, а нет — уехала учиться в Куйбышев, а Майка в местное педучилище поступила, что в двадцати километрах от их деревни. Последний раз Майка видела Наташку на похоронах бабы Кати — та ушла ясным августовским днем через неделю после того, как Майку успешно приняли в училище. Видно, успокоилась ее изможденная душа — выросла внучка, не пропадет. * * * Майка стояла, сжимая в руках букет из темно-бордовых астр, но уже не плакала — привыкла терять. Родители, Татьяна Алексеевна, дед. Теперь баба Катя. Скоро уберется в свой Куйбышев Наташка. И останется Майка совсем одна на белом свете... — Ты не забывай меня, Май. И я тебя не забуду. Пиши, ладно? — и Наташа сочувствующе погладила Майку по руке. Майка дернулась, отшатнулась и уткнулась лицом в терпко пахнущие цветы. Пусть едет куда хочет. У нее своя жизнь, а у Майки — своя. Подобрался шуршанием листвы золотистый сентябрь. Майка заперла избу, подарила соседке многочисленные комнатные цветы, любовно выращенные бабушкой, и уехала. Началась новая жизнь — одинокая, самостоятельная.

Учиться Майке понравилось: она сама не поняла, как начала ждать каждой пары, каждой практики — и ничего не было важнее пытливых и умных детских глаз, нестройных тоненьких голосков и этого привычного, уже родного: «Здрасьте, Майя Николаевна!» Как-то незаметно завелись подружки — как не завестись у такого солнца рыжего? Да только ни одна из них не могла сравниться с Наташкой — честной, мудрой, правильной. От нее иногда приходили письма — Майя рвала их, даже не читая: не могла она простить Наташе того, что она предала их дружбу, сознательно выбрав медицину и уехав куда подальше, в большой и шумный город. Прошел год, другой, подползал к концу и третий — выросла Майка, повзрослела. Вот он, предпоследний курс и первая ее настоящая практика — в огромной Казани. Взрослая Майка, почти восемнадцать уже. И во многом по-другому на жизнь смотрит. Сама Наташке письмо настрочила — прощения просила за то, что, глупая, хотела заставить ее выбирать между мечтой и ею, Майкой. Наташа ответила незамедлительно — никогда не умела обижаться, чистая душа. Написала, что тоже в Казань перевелась — в Куйбышеве одна была, а тут брат рядом. Вадька теперь большой человек, свое кафе в городе держит, его все боятся и уважают. Майка тогда только диву далась — это Вадька-то?! Друг детства Вадька, который в дырявых труселях по пляжу носился и теперь большой человек? Ну и ну! * * * Казань встретила Майку неласково: проливным дождем и холодным ветром. В сизых утренних сумерках подкатила к вокзалу электричка, люди выпали на платформу, ежась от ледяных капель. Накинув на плечи старенькое пальтишко, Майка перехватила поудобнее чемодан, и зашагала по перрону, высматривая машины таксистов — надо же на чем-то добраться до Наташки. — Майка! — окликнул ее смутно знакомый голос, и из-за угла привокзальной будки появилась угловатая фигура в черной кожаной куртке. Майка, прищурив глаза, вгляделась в направляющегося к ней человека и замерла, чувствуя, как губы сами собой растягиваются в улыбке — Вадька! Надо же, вроде изменился, а вроде такой же остался: высокий, тощий и лохматый! Сколько ж они не виделись? Да, поди, лет семь точно: сначала Вадька в армию ушел, потом уехал учиться в город. Майка особо с ним видеться и не хотела — что ей, дел в жизни не хватает? Вадька и Вадька. А что вырос, возмужал — так пора уже, лет-то ему сколько? — Майка! Одинцова! А я все ищу тебя, высматриваю. А тут крáля такая идет — вроде ты и не ты! — и потянулся к Майке, обнял так, что кости затрещали, и дыхание сдавило тяжестью. — Тьфу ты, леший! Задавишь! — треснула Майка его по голове сумочкой, а тот, все еще улыбаясь, подхватил ее чемодан и потащил к припаркованной неподалеку белой «Десятке». — Поехали, Казань тебе покажу. Наталья еще нескоро вернется, поэтому покататься успеем, — Вадим закинул Майкин чемодан в багажник и распахнул перед ней дверь автомобиля. Катилась по дороге «Десятка», шурша шинами. Из магнитолы несся популярный «Ветер северный». А Майка все в окна смотрела — и диву давалась: все ей тут чуднó — и дома огромные, и афиши яркие, а уж автомобилей — видимо-невидимо. Как примет ее Казань, что ждет ее тут? Не знала Майка. Только пальцы на счастье скрестила, чтоб нашлось ей место в этом огромном и шумном городе, чтоб оделила ее Казань от щедрот своих углом и куском. — Надолго ты к нам, Майюшка? — затянулся сигаретой Вадька, и руку ей на плечо положил. — А кто ж его знает? Может, ненадолго, а может, и навсегда! — пожала плечами Майка и вновь уткнулась взглядом в машины, дома и людей. Не прогадала Майка — приняла ее Казань в свои объятия. Приняла, как тысячи других мальчишек и девчонок, ищущих лучшей доли. Быстро освоилась Майка, быстро ей все родным стало: и комнатка в коммуналке со старым, еще кажется дореволюционным, столом, скрипучей кроватью и одним окном, выходящим в парк. И школа, распахнувшая свои двери молоденькой учительнице. И опытные пожилые коллеги, старающиеся лишний раз подбодрить да порадовать — не делом, так словом. И первый «Б» класс, и двадцать пять мальчишек и девчонок, которые сразу же, с первой минуты, доверили ей свои горячие, детские сердца. Со всем пылом, со всей горячностью юности погрузилась Майка в работу — каждого ученика знала наизусть, со всеми радостями и горестями приходили к ней дети, твердо зная: Майя Николаевна — не обидит, не осудит. Не поставит в угол и не дернет за ухо. Не обругает незаслуженно. Все рассудит, объяснит и разберет по справедливости. Любили ее дети. Результаты этой бесхитростной детской любви то и дело появлялись на учительском столе: то конфет притащат — и пусть, что подтаявшие! От сердца же! То цветов надергают и в бутылке с водой посреди стола водрузят. Однажды даже живого воробья принесли — то ли крыло он повредил, то ли просто недужный был какой-то. Майка только руками всплеснула — хороши́ детишки, нечего сказать, что ни день, то чего-то выдумают — смех, да и только! Первая четверть птичьей стайкой промелькнула: шурх — и нет ее. Ребятишки как узнали, что неделю не увидят свою Майю Николаевну, такой рев подняли! И чего ревели-то, глупые — каникулы же, в школу ходить не надо. А вот поди ж ты: заладили — не хотим от Майи Николаевны уходить и баста! И придумала тогда Майка в поход малышню сводить. Как раз осень стояла жаркая, сухая — даже в конце октября еще звенело золотыми листочками бабье лето. Страсть как захотелось Майке первоклашек своих порадовать, выгулять по осеннему лесу в последние солнечные деньки. Наташка, которой Майка первой про поход рассказала, отнеслась к замыслу прохладно и сразу отговаривать принялась: — Май, опасно это: леса местного ты не знаешь, случись чего — где помощи искать будешь? Тем более осень на дворе, померзнут дети-то! — Не померзнут, Натах! Чай, советские граждане, не буржуи сопливые! — тряхнула рыжей копной Майка, и глаза к небу подняла, улыбаясь солнцу, небу, осени, любимой подружке и тому, как хорошо это — жить на свете. * * * В школе поход одобрили: решено было взять всю параллель — все четыре первых класса. Помимо учительниц, малышню согласились вести пара инициативных родителей, знающих лес, и местный егерь дед Матвей со своей двустволкой и овчаркой Найдой. Вадька, которому Наташка сразу же про поход рассказала, достал свой армейский рюкзак да с ними засобирался — мол, предчувствие у него нехорошее. Майка было взбрыкнула диким жеребенком — он что, за дите малое ее держит?! Ей ее первоклашки уже как птенцы родные, что она, не справится?!.. Однако Вадька уперся — и не сдвинуть, пойду да пойду. Майка, поругавшись для виду, рукой махнула и согласилась, нагрузив Вадьку картошкой и тушенкой для походного обеда — раз уж навязался, так пусть не просто так идет, а с пользой. Решено было отправиться прямо в первый же день каникул. С первыми утренними лучами, еще по росе, собрались в колонну первоклашки, смешные и серьезные, со своими крошечными котомками на плечиках. Дудели в горн маленькие трубачи, раздувая алые от усердия щеки. Шутка ли — школьники идут в поход! Только к обеду отряд добрался до места. «Дети, привал!» — раздались над лесом звонкие голоса взрослых, и полсотни первоклашек рассыпались по просеке, мелькая яркими курточками. Пока Майка малышню считала да по пятому кругу разъясняла, как себя в лесу вести следует, Вадька тоже времени даром не терял: вытащил из рюкзака моток веревки, на которой через каждый шаг красные лоскутья были привязаны, и всю поляну этой оградкой обнес. Как закончил, вернулся и добавил, что мол, до веревки — бегайте, играйте. А за веревку заходить — ни-ни! Майка благодарно на друга взглянула — сама она уже всю голову сломала, как за малышами в лесу уследить. Разбредутся, рассыпятся, ищи их потом. А тут — все ясно. Молодец Вадька, здорово придумал! Вадька сразу же костром занялся. Две пожилые учительницы принялись овощи чистить, стол готовить — на свежем воздухе похлебка с тушенкой с костерка — милое дело. Остальные тоже кто куда разбрелись: одни листья и шишки для гербариев и поделок набирают, другие за детьми смотрят. А Майка решила со своими игры затеять — пока обеда нет, что им без дела слоняться? — Дети, играть! — стоило выкрикнуть Майке, как со всех сторон сбежались к ней ребятишки. Что там Майя Николаевна придумала? — В коршуна? — вылезла вперед светлоглазая Анютка, внучка школьного сторожа Михалыча. — Можно и в «коршуна»! — хлопнула Майка в ладоши. И игра началась. Играли до самого обеда. В коршуна, и в краски, в золотые ворота, и в бездомного зайца. И после обеда снова играли. В кошки-мышки, и в царя Гороха. И песни пели: про синие ночи, и про маленького трубача, и про школу, и даже «В лесу родилась елочка» кто-то затянул. — Фух, умаялась! — стерла Майка со лба капельки пота. — Чем бы вас еще занять таким, а? — В прятки хотим! — высказался за всех щекастый Антошка. — В прятки так в прятки! — счастливо рассмеялась Майка и уткнулась лбом в ближайшую березу. «Один, два, три, четыре, пять... Начинаю я считать!» — и услышала, как со смехом и гомоном рассыпались в разные стороны ребятишки. До самого вечера затянулись прятки — с места на место носились по лесу дети, кружась по поляне. Бегали, шушукались, ссорились из-за облюбованных мест, то и дело выдавая друг друга воплями: «Майя Николаевна-а, а он не уступает!», «А зачем она лезет, я же первый тут спрятался!». И Майка, вертясь среди своих малышей, чувствовала себя совсем девчонкой — веселой, счастливой и живой. Неизвестно, сколько бы игра длилась, как затрубил, загудел вдалеке горн — домой пора, дотемна надо успеть в город вернуться. — Дети, домой! — кликнула Майка, и со всех сторон к ней посыпались малыши. Быстро построились в пары ее первоклассники — привыкли уже свою Майю Николаевну с первого раза слушаться. За малым дело — пересчитать всех да в лагерь возвращаться. * * * Четырнадцать. Три раза пересчитала Майка головы в вязанных шапочках — четырнадцать. Весь день пятнадцать было — а тут вдруг четырнадцать. Стала Майка искать, выкликать детей по одному. Так и есть: Юрика Лещова нету. Где Юрик? — Юра-а-а! Юра Лещо-ов! — растворился крик Майки по вечернему лесу. Майка сначала не шибко переживала — мало ли, может, отошел куда по малой нужде. Но и через десять минут не появился Юрик. Уже и дети голосишки сорвали, аукая — а Юрик так и не показался. Нет его, Юрика, сгинул в лесу. Скрипнул сухостой под чьими-то то тяжелыми шагами — Вадька на поляну вышел и застал стайку малышни да Майку, слезы глотающую. — Вы чего тут застряли? Все уже построились, вас ждут! — начал было, а как увидал слезы в Майкиных глазах — разом все позабыл, подлетел к ней: — Э, ты чего, Май? Случилось что? — Юрка пропал! — всхлипнула Майка и тут-же головой дернула — ни к чему малышне ее слезы видеть, и так вон некоторые уже глаза трут — за друга испугались. — А ну, без паники! — Вадька ее по плечу хлопнул, малышню за собой повел, к кострищу. А Майка, утерев слезы, шмыгнула за деревья туда, где видела последний раз Юрика. Дошла до границы веревочной — и обмерла, чувствуя, как в горле сердце колотится: аккурат за бечевкой на ветке синела Юркина шапочка. «В лес ушел!» — прошибла голову ужасная мысль. Юрик был тощеньким и щуплым, как воробей. Поговаривали, что мамаша его, уборщица при местном кинотеатре, падка на беленькую и мужиков. Правда это или нет, Майка не знала, но Юрку оберегала, заботилась о нем, как о ней самой когда-то заботилась покойная Татьяна Алексеевна. Вот и сейчас душа ныла. Каждый дорог, каждого охота пожалеть да приласкать — а Юрика больше всех. Ежели случится с ним что — вовек Майка себе этого не простит!... Снова затрещал валежник — вышел на поляну Вадька, а за ним егерь со своей овчаркой. — Ну чего, не нашелся? — Вот. В лес ушел! — протянула Майка ему Юркину шапочку и всхлипнула, не в силах слезы сдержать. Вадька ее тут же за плечи обнял, платок протянул, успокаивать стал: — Я малы́х к остальным отвел. Галина Борисовна согласилась их взять с собой. До города доберутся, если не найдется, в милицию позвонят, чтоб подмогу прислали. А пока — вот! Найда ученая, мигом по запаху найдет мальца! Не хнычь, Майка! Сейчас вот найдется — лично лози́ной ему всыплю! Сказано ведь было — за границу не выбегать! Однако и умная Найда помочь не смогла: только понюхала шапочку — так сразу расчихалась, гавкнула и назад отошла, к ноге хозяина. — Тьфу ты, холера! — хлопнул по колену Вадька, сам понюхав шапочку. — За версту табаком несет! Отправив егеря с собакой восвояси, Вадим из рюкзака пару фонарей достал и один Майке протянул: — Стало быть, вдвоем нам придется мальца-то искать — пока остальные до города доберутся, пока милиция прибудет — замерзнет мальчонка! Майка кивнула, цепляя фонарик на карман пальто: — Только давай я звать буду, Вадька! Он робкий, пугливый, на чужой голос может и не выйти! Дорога шла под уклон, петляя между деревьями, то взмывая, то спускаясь в низину. Майка пробиралась сквозь чащобу, то и дело выкрикивая имя своего первоклашки. Горло саднило от непрестанного крика, а колючие кустарники цеплялись за одежду, впиваясь в грубый драп пальто. Осенью темнеет быстро. Уже сгустились сизые сумерки, подул ледяной ночной ветер, - а Юрка так и не думал отзываться. Лишь по пути встретились под кустом фантики от карамелек — «Рачков», которыми угощала Майка своих первоклашек, да на берегу маленького лесного ручейка валялся листок из школьной тетрадки — по-видимому, выпал из кармана Юркиной курточки. Развернула Майка бумажку — и слезы из глаз покатились: на исписанном листке в клеточку — портрет ее. Видно, с душой рисовал, весь оранжевый карандаш истратил. И трогательно подписал в уголке: «Мая Никалаевна». Выходит, для нее рисовал, старался. Да только отдать не успел... Майка портретик разгладила, в карман положила — и дальше, на поиски, ведомая Вадькой. Непременно найдут они Юрку, и обязательно она спасибо скажет за подарок!... * * * На лес уже опустилась самая настоящая ночь, а Юрка так и не нашелся. Куда мог сбежать семилетний малыш, дальше школьного двора доселе не бывавший? Или... И Майка почувствовала, как в сердце заползают клубы нового страха. Или увел его кто? — Вадь... — робко пискнула Майка, сжимая холодными пальцами руку товарища. — А ты в леших веришь? — Еще чего выдумала! — дернулся Вадька, освещая фонарем очередной, поросший травой холм. — Ты еще скажи — русалки пацаненка утащили! Поумней ничего не придумала, Майка?! — рванул вперед и зашагал быстрей. Майка пристыжено опустила глаза. Вот уж сказала так сказала — леший! Малышне расскажи — на смех поднимут: учительница — и в такую дурь верит! Скорей всего, Юрка заигрался, вот и заплутал. А сейчас прячется где-то, продрог небось, бедолага! Но прошел еще час, потом второй, а мальчишки так и не было. Как сквозь землю провалился. Майка уже и кричать не могла, только сипела. Вадька тоже приуныл. Хоть и пытался шутить, но Майка видела — храбрится, а сам не на шутку переживает, дергается. Ее расстраивать не хочет. — Ну, Майка, дальше не пройти — болото! — присел на пень Вадька, доставая сигареты. — Сами не справимся! Милицию надо ждать, людей поднимать. Если живой — так найдется. А если в болоте утоп, то уж ничем мы ему не поможем, сами только сгинем... — только закончил Вадька свою речь — сползла Майка на землю с гулким всхлипом, рыдая, уткнулась носом ему в колено: — Это я виновата, Вадька! Наташка же говорила: не надо! Дернул меня черт поход этот дурацкий затеять! — рыдала Майка, выплакивая страх за Юрочку и горькое-горькое сожаление, что не послушалась мудрую свою подругу, понесло ее, как козу по кочкам, лес осенний смотреть — и вот результат, ребенка угробила! Неизвестно, сколько бы плакала Майка под теплой рукой гладившего ее по голове Вадьки, если бы не послышались вдали шаги — робкие, тихие. Кто-то направлялся к ним, пробираясь сквозь лесную чащу. Вадька разом напрягся — Майку за спину себе отодвинул, а сам встал: в одной руке ружье, в другой фонарь наперевес. А шаги все приближались. Вот уже мелькнула за деревьями длинная искаженная тень, зашевелились ветки кустарников. — А ну стой! Стрелять буду! — гаркнул Вадька, щелкнув затвором. «Тень» замерла, побежала, споткнулась о камень, упала и громко заревела писклявым детским голоском: «Не стреляйте! Я тута..!» — Юрик! Юрочка! — бросилась Майка, хватая в объятия худенькую фигурку, и только тогда Вадька ружье опустил. — Ты чего тут делаешь? Мы ж тебя по всему лесу ищем! — завернул он продрогшего пацаненка в свою куртку. — Мы в прятки играли! А потом я за веревку вышел — и заблудился! Я шел, шел, шел — а потом темно стало и страшно! Я под во-он то дерево залез и уснул! И ничего не слышал! — захлебываясь, рассказывал Юрка, пока Майка ему из Вадькиного термоса теплый сладкий чай наливала. — И что вот с вами делать, а? Нас уже, пожалуй, полгорода ищет! — посмотрел Вадим на две прильнувшие друг к другу фигуры. — Наверное, да! Вадь, только сейчас идти нельзя — темно, сгинуть можно. Давайте тут посидим, а? Костер разведем, чтоб позаметнее быть, и посидим — или до утра, или пока на нас милиция не наткнется! — посмотрела Майка на Вадима, а тот уже тащил со всех сторон валежник и сухостой. — Верно говоришь! Молодец! — и подмигнул Майке, встряхивая в руках коробок со спичками. Быстро занялись сухие ветки, затрещал костерок. Из Вадькиного рюкзака извлекли банку мясных консервов, полкаравая хлеба и луковицу. Подогретая на костре тушенка казалась поистине царским блюдом, особенно для Юрика — тот полбанки зараз съел, двумя ломтями хлеба закусил, а затем свернулся на Вадькиной куртке. Разморенный теплом и сытостью мальчишка быстро уснул — спокойный, счастливый, улыбающийся. — Утомился, малец! — фыркнул Вадька, вытягивая ноги к теплому огню. Майка тоже улыбнулась счастливо. Она благодарно и восхищенно смотрела на Вадьку, такого несуразного снаружи, но такого мудрого и сильного — внутри. Если бы не он — не нашелся бы Юрка. — Вадь, я это... Спасибо тебе! — застенчиво прошептала Майка, продвигаясь к нему ближе. — Да ладно тебе, Майюшка... Главное, нашелся парнишка, — зевнул Вадим, и руку на плечо ей положил. А Майка прильнула к его теплому боку, уткнулась в теплую грудь — и так хорошо на душе стало, век бы так сидела! Уже за полночь было, когда озарился лес светом десятков фонарей — нашел их поисковый отряд! Юрку сразу в машину скорой помощи погрузили — надо же проверить, не покалечился ли ребенок за такую-то ночку, а Майке с Вадимом чаю налили, да в покое оставили — взрослые, сами по домам доберутся. — Вот уж ночка, так ночка! — вздохнула Майка, отпивая горячий напиток из жестяной кружки — прям как в кино! — Угу... — отозвался Вадим, закрывая глаза. — Вадь… — А? — Ничего. Майка смотрела на него — уставшего, с сигаретой в уголке губ. И думала: а ведь волосы у него — черные. И брови… Красивые, густые. Соболиные. — Вадь… От пережитых страхов голос дрожал, но Майка говорила твердо. Зацепилась пальцами за его рукав, взглянула в глаза, распахнула длинные ресницы. — А ты меня на свидание позвать не хочешь? Вадька замер… А потом рассмеялся. — Страсть как хочу, Майюшка. Давно уж. Не знал, как сказать. В кафе пойдем? Угощу, накормлю... Хочешь?... — Хочу, Вадька… И Майка застенчиво, совсем на себя непохоже, но очень счастливо улыбнулась.

Автор: Алексей Лад.