Больно уж жених противен; и не в том дело, что некрасив был, а противен он был душой. От него девки, как чёрт от ладана, бегали. Звали парня Еремей. Один сын у матери, да избалованный - дальше некуда. Да и матушка не простая у Ерёмы была. Местная знахарка, а для кого и ведьма. Ох уж она своего Ерёмушку лелеяла: молочко пожирнее, сливочки посвежее. Вымахал Ерёма, здоровый да ленивый, лишний раз палец о палец не ударит. По деревне важным ходил. А чего ж не важничать-то, если ему слово поперёк сказать боялись? Не его, правда, боялись, а маманьку его, Устинью Фёдоровну.

Крутого нрава баба была. Никого, кроме сына своего, не любила. А уж злющая, каких поискать! Ни с кем не считалась, только своё слово у неё вес имело! Многие Устинью боялись, а уж породниться с ней, свекровку такую заиметь, тем более никто не желал. Вот и молились бабы деревенские, Богородицу призывая, чтоб отвела сына Устиньиного от их дочерей. Знала ведьма, что не хотят с ней родниться, - особо и не навязывалась никому. Время было ещё. Ждала чего-то. И дождалась-таки! Померла у Насти матушка. Болела сильно. А так как денег в их маленькой семье не было, то и лекаря вызвать нельзя было. Тихонечко и померла. Ревела Настя белугой, - одна во всём свете осталась. Соседи жалели девушку — хорошая она, отзывчивая. Помогли матушку схоронить, и тут началось… Устинья словно этого и ждала! «Теперь-то за девку вступиться некому, — думала она. — Теперь-то заставлю за Ерёмушку замуж выйти». После похорон прошло время. Плохо Насте одной, белый свет не мил. Соседка, старая баба Маша, захаживала к ней, поддерживала, чем могла: и словами, и делами, - да то ж не родная, не матушка… Разве тут сравнишь? Конечно, Настя благодарна была бабе Маше да и другим, кто ей помогал страшную потерю пережить. И вот однажды сидит Настя в избе. Время к вечеру клонится. Стук в дверь. Отворила она, а на пороге Устинья. — Ну здравствуй, Настя, — произнесла ведьма. — И вам здравствуйте, Устинья Фёдоровна, — ответила Настя и впустила женщину в дом. — Да уж, приданьице-то бедновато, — осмотревшись, произнесла Устинья, — но мы с Ерёмушкой за богатством не гонимся. Поди сами не нищие. А вот тебя спасём от голода, облагодетельствуем, — закончила она. — Спасибо, конечно, — произнесла в ответ Настя, — только не голодаю я. А то, что приданого нет, так я и замуж не собираюсь. — Собираешься, Настенька, ещё как собираешься! — хитро сверкнула глазами Устинья. — Ерёме моему жениться пора. Он на тебя глаз давно положил! Тебе бы, дуре, радоваться, что с нищеты вылезешь, а ты артачишься. Маманька твоя дура была, — продолжала она. — Счастья дочкиного не видела. Отказала она нам тогда, когда мы сватов к тебе засылали. Ну да ладно! Я обиды не держу. Вот пришла с тобой о дне договориться, когда мой Ерёма тебя под венец поведёт. — Не пойду я под венец, — сдвинула брови Настя. — Вы что ж это удумали, тётка Устинья?! Думаете, раз я сиротой осталась, так теперь и голоса не имею? Не пойду я за Ерёму вашего! Не люб он мне. — Люб, не люб, — спокойно продолжала Устинья, — а под венец пойдёшь. Ну, хочешь, я тебе зелья дам одного? Вмиг в Ерёмушку моего до смерти влюбишься. — Не надо мне никакого зелья, — произнесла ошарашенная Настасья. — Вы чего это удумали? Бога побойтесь, колдовство творить. — Ты, Настя, послушай меня. Я ведь второй раз объяснять не стану. День и ночь даю тебе на раздумья, чтоб сама пошла, по своей воле. А не пойдёшь, так прокляну! Проказу на тебя напущу да так лицо обезображу, что на улицу носа не сунешь! На второй день, к ночи, приду к тебе за ответом, — строго сказала Устинья и вышла из избы. Стоит Настя, слёзы сами по себе катятся. «Что делать? К кому за помощью бежать? Ведь ведьма слово своё сдержит, не даст житья. А может, на своём стоять? — думала она. — Побоится людей, сироту обижать». На том девушка и успокоилась. На улицу ночь опустилась. Пришла пора спать ложиться. Постелила Настя постель да легла. Мысли про Ерёму противного всю голову измучили. Уснула Настасья тяжёлым сном. Проснулась от стука. Лежит, в доме темнота, ночь за окном. Стук опять повторился. Приподнялась на локтях Настя, видит — в дверном проёме силуэт стоит женский. Стучит о дверной косяк, словно ждёт, чтоб дверь открыли. Села Настя на кровати, сердце бьётся, вот-вот из груди вылетит. — Кто вы? — тихо спросила она. — Да неужели не узнала меня, Настасьюшка? — произнёс голос. Настя его сразу узнала: то был голос её умершей матери. — Мама? — произнесла она. — Как же так, мама? Я же тебя схоронила. Встала Настя с постели, а к двери идти боится. — Схоронила, доченька, — ответила мать. — Да не могу лежать спокойно, за тебя душа болит. Знаю, что Устинья к тебе приходила за Ерёму опять сватать. Ты иди, Настенька, за Ерёму-то. Тяжело ведь одной. — Что ты, мама! Или не знаешь, какой он противный, злой? Неужели ты мне судьбы такой желаешь? — заплакала Настя. — Не буди лихо, Настя, ступай замуж за Ерёму, — настаивала мать. — Не могу, мама. Зачем ты меня заставляешь? — сказала и пошла навстречу к матери. Сделав пару шагов, остановилась. Холодом ледяным от двери повеяло. Неприятно сжало в груди. — Мама, а почему ты стучишь в открытую дверь, почему не заходишь? — Не могу войти, Настя. Вот если ты скажешь «входи, мама», тогда смогу. Обниму тебя, доченька. По головушке поглажу, кровиночку мою. — А почему не можешь? — продолжала Настя. — Над дверью образок висит, — ответила мать. — Не могу Его волю обойти стороной. Вот ежели по своей воле ты меня позовёшь… — А почему, мама, образ Божий тебя не впускает? Ведь не делала ты зла людям, Бога боялась. Почему сейчас под взгляд Его попасть не можешь? — Хватит, Настя, — раздражённо произнесла мать. — Или ты совсем меня любить перестала? Не хочешь обняться с матерью родной. Ёкнуло сердце у девушки. Стосковалась она по любви да ласке материнской. Подошла вплотную к двери. Мать же назад отступила. Только Настя одну ногу через порог перенесла, как в нос ударил страшный запах тлена и разложений. В той комнате, где стояла мать, был могильный холод. Как кнутом ударило девушку - она глаза распахнула и видит, что не мать перед ней стоит, а нежить колдовская. Хотела было Настя назад ринуться, да мертвячка к ней бросилась, вцепилась в ногу и тянет к себе. Закричала девушка, руками в косяк дверной упирается. А нежить как зашипит: — Дура ты, Настька! Не упирайся. Не будет тебе покоя от нас, покуда с Устиньей не породнишься. Сживём тебя со свету... Настя упирается, пытается ногу вырвать из лап нежити, а та крепко держит. Что есть сил рванула девушка ногу. Разодрав когтями плоть, соскользнули руки мертвячки. Ввалилась Настасья обратно в свою комнату. А нежить перед дверью корёжится, ногтями по воздуху, словно по стеклу, скребёт, а войти в комнату не может. Отползла девушка вглубь комнаты, на кровать свою запрыгнула, ноги поджала, зуб на зуб от страха не попадает. Воет нежить, скребётся, а внутрь не попадёт. Так до первых петухов и металась, до Насти добраться пыталась. Всю ночь девушка не спала; страх сковал руки, ноги, одно делала — молитву читала да крестилась неистово. А как мертвячка с рассветом растворилась, так Настя без чувств и упала. Очнулась - солнце в окна бьёт, дома тишина. Подошла Настасья к двери, а выйти боится. «Может, показалось мне, — подумала она. — Может, всё сон страшный, напугала меня вчера Устинья». И ступила Настя за порог комнаты. Покой да свет кругом. «Значит, и правда приснилось», — повеселела Настя. Обернулась лицом к своей комнате, - так и замерла. Косяки да пороги глубокими царапинами исполосованы, словно не когти, а ножи их корябали. Проплакала девушка полдня. Успокоилась, решила на улицу выйти, развеяться. Идёт вдоль домов, а соседи будто боятся её. Кто глаза опускает, а кто и вовсе в дом убегает, чтоб с ней не встречаться. И пошла Настя к соседке своей старенькой, чтобы узнать, почему люди от неё прячутся. — Ох, Настасьюшка, — запричитала старушка. — Всё Устинья проклятая! Запугала всю деревню. Всю злобу адову пообещала на них обрушить, ежели они тебе помогать станут да защищать. Заплакала Настя да поспешила удалиться из дома соседкиного: не дай Бог Устинья заметит да зло старушке причинит. Время к вечеру клонится, опускаются сумерки на деревню. Сидит Настасья одна в своей избе, плачет не переставая. Думает, как ей быть. Застучали в дверь. Открыла девушка - на пороге Устинья стоит. Глаза злющие, губы поджала: — Ну? Давай ответ свой! — приказала она. — Пойдёшь за Ерёму моего? Упала Настя на колени перед ведьмой: — Не губи меня, тётка Устинья, — взмолилась она. — Не мила мне жизнь будет. Не могу я так. Ты ведь и получше невесту своему Ерёме сыскать можешь. — Могу, — сухо произнесла ведьма. — Да Ерёма на тебя глаз положил! С чего же я буду сыночка своего расстраивать? Лежит Настя в ногах, слезами заходится. — Значит, сделала свой выбор, — продолжила Устинья. — Своевольничать вздумала? Знай же, что с этого дня ни один человек в деревне с тобой словом не обмолвится! С голоду подыхать будешь, никто корку не бросит! А сбежать удумаешь, так прокляну тебя! Будешь с коростой на морде ходить да людей своим видом пугать, пока к моему дому не приползёшь да пред всем честным народом прощения не испросишь. Перед сыном моим валяться будешь, уговаривать, чтоб взял тебя, мерзость больную. Тогда и заклятье сниму, — и, хлопнув дверью, Устинья вышла из избы. «Неужто никто теперь со мной и впрямь общаться не будет? — думала Настя. — Может, пугает зазря ведьма?» И в мыслях этих прошёл день. Только, видимо, не шутила Устинья. Наступившая ночь была у Насти ещё страшнее предыдущей. В окна лезла нежить, пугая Настю до смерти. Так сильно, что она совсем ночами спать перестала. Невмоготу стало Настасье в деревне. Как ведьма и предрекла, от Насти все прятались, не хотели на свои семьи беду навлекать. Мимо её дома только одна Устинья ходила да посмеивалась. — Хорошо ли спишь ночами, Настенька? — смеялась она, окрикивая девушку, едва завидев её. Не стало Настасье житья. Ночами нежить изводит, а ведь не расскажешь никому. Соседи шарахаются. Одна соседка пожалела Настю, к себе в гости позвала, чаем да обедом угостила, - так у неё на следующий день корова померла. Больше желающих играть с колдуньей не было. До того Насте тошно стало, что хоть вой. Собрала она маленький узелок да по-тихому решила из своей деревни сбежать. Убежит подальше, авось, кто сиротинку в других деревнях приютит. Она ведь работящая! За стариками ухаживать умеет. И решилась Настасья. Авось, проклятье Устиньино не достанет до другой деревни-то. Рано поутру, только петух пропел, взяла свой узелок Настя и ушла полями да огородами, чтоб никто не заприметил её. Долго шла, устала. Ноги гудят, подкашиваются. До того себя Настасья плохо почувствовала, что сил не стало идти. Привалилась к берёзе, - чувствует, что жар у неё. Руку ко лбу понесла, да так и отдёрнула. Кожа, как у жабы пупырчатой: вся в буграх да коросте жёсткой. Заревела Настя, поняла, что сбылось проклятье ведьмино. Предупреждала она, что, если бежать удумает, безобразна лицом станет, так что люди от неё шарахаться будут. Отчаялась девушка: не будет ей жизни нормальной. В деревню теперь нет возврата: не пойдёт она за Ерёму, и к людям с таким лицом безобразным нельзя. «Нет выбора, — решила Настя, — пойду в леса дремучие, зверь пусть задерёт. А зверь побрезгует, так утоплюсь в трясине болотной». Узелок свой у дороги бросила и пошла в чащу лесную. *** Бредёт, сквозь кусты да ёлки пробирается, а сама плачет навзрыд, успокоиться не может. И себя ей жалко, и за судьбу такую проклятущую плачет, что не жила по-хорошему и помрёт, как нищенка безродная. Сколько и куда брела, то неведомо. Только умоталась так, что упала в мягкий мох и заснула, как в забытьё провалилась. Очнулась — лес не умолкает. На все лады птицы да жуки всякие исходятся. Встала Настя, а куда идти, что делать, не знает. Хоть и впрямь топись. — Это что же ты, Настасья, удумала? — прозвенел вдруг тонкий детский голосок. Обернулась Настя, а перед ней девочка стоит, лет семи на вид. Коса до пояса, платье белое до пят, глаза голубые, как у ангела, добром светятся. — Разве можно, Настя, супротив божьей воли идти?! Бог дал жизнь, только он и забрать может! — Кто ты? — спросила девушка, во все глаза таращась на девчушку. — Откуда ты меня знаешь? — А я много чего знаю, — лукаво улыбнувшись, ответила девочка. — Меня Ведой кличут. Мы здесь в лесу с тятей живём. Подальше от людей да шума житейского. — А почему подальше от людей? — задала вопрос Настя. — Тятя так захотел. Когда мамка померла, забрал меня и в лес ушёл. Говорит, для моего же блага, — словно невзначай, бросила Веда. — Хотя какое благо, я не знаю. Кто меня обидеть может? — уже как бы сама себе задала вопрос девочка. — Пойдём со мной, я тебя с тятей познакомлю. — Что ты, Веда, как я с таким лицом к отцу твоему выйду? Подумает, что нечисть лесная из чащи выбралась, — ответила Настя. — А с каким таким лицом? — наивно спросил ребёнок. — Что хворое, так я помогу. Домой придём, и я тебя вылечу. Горько усмехнулась Настя. «Наивный ребёнок, — подумала она. — Живёт в глуши, в сказки верит». Но выбора у неё не осталось. Либо и правда грех на душу, либо попробовать в чаще лесной прижиться - авось, не прогонит отец Веды. Кивнув головой в знак согласия, поплелась Настасья за девочкой. В самую глушь вела еле заметная тропка. — Как же ты не заплутаешь здесь одна? — спросила Настя. — А чего плутать-то? — зазвенел голосок ребёнка. — Сам лес дорогу и укажет, только его попросить нужно да слушаться, коль опасность какая. Вскоре из-за деревьев показался просвет, и Настя с девочкой вышли на опушку леса. В самом центре стоял дом. Низкий, добротный, словно берлога. Рядом с домом стояла малюсенькая банька, к которой примыкала поленница с дровами. На крыльце дома сидел мужчина. Высокий, черноволосый, в отличие от белоголовой дочери. Он пристально смотрел на гостью своими карими глазами. — Тятя, смотри, я нам Настю привела!— закричала Веда отцу. По-доброму улыбнувшись дочери, отец слегка приобнял её, при этом не сводя строгого взгляда с Настасьи. — Здравствуйте, — поздоровалась Настя, но близко подходить не стала. Девушка прекрасно понимала, какое чувство она может вызвать у мужчины видом своего обезображенного струпьями лица. — Что ж вы к дому не идёте? — пробасил отец Веды. — А она стесняется, — ответила за Настасью девочка. — У неё лицо хворое, она ведьму не послушалась. И мне не верит, что я вылечить могу. Отец сдвинул брови и строго посмотрел на дочь. — Не серчай, тять, ведь ей помощь нужна. Болячка её ведь так просто не уйдёт... Всё это время Настя стояла и слушала с открытым ртом. — Как? — вышла из ступора девушка и бросилась к Веде. — Как? Откуда ты всё это знаешь? — спросила она. — Я же говорила уже тебе, Настасья! — строго сказала девочка. — Ты меня не слушаешь совсем? Или не веришь? — хитро прищурив глаза, спросила Веда. — Пойдёмте в дом, — вдруг произнёс мужчина. — Меня Петр зовут, — и скрылся за дверью. Настя пошла следом. Пока отец о чём-то разговаривал с дочерью, Настя осматривалась в избе. Внутри дома было тихо и уютно. Своей простотой обстановка в доме напомнила Насте об избе, в которой она жила с мамой. Мощный деревянный стол, лавки вдоль него и печь занимали большую часть помещения. В доме было две комнаты. Первая служила и кухней, и обеденной, а вторая была отведена под спальни. Настя ходила по дому и отмечала, как всё складно в нём устроено, как чисто и хорошо. — Ты голодна? — голос Петра вывел Настю из раздумий. — Да, — скромно ответила девушка, — со вчерашнего утра ничего не ела. Усадив гостью за стол, Пётр поставил перед ней глубокую деревянную миску и щедро плеснул в неё густых, горячих щей. От блюда исходил такой аппетитный запах, что Настя даже зажмурилась, вдыхая аромат. Открыв глаза, она увидела улыбающееся лицо Петра, смотрящего на её реакцию. Смутившись, девушка взяла ложку и принялась есть. — И впрямь хотела в лесу сгинуть? — серьёзно спросил Пётр. Настя кивнула головой. На глазах заблестели слёзы. — Ну, не реви! Погости пока у нас, а там видно будет. — Спасибо, — только и ответила девушка, вытирая катящиеся по щекам слезинки. Пообедав и отдохнув, Настасья спросила у Петра, чем она может ему помочь. Сидеть без дела Настя не любила и не хотела. Пётр ответил, что он был бы не против, если бы Настя подлатала ему рубахи, за что девушка с удовольствием и взялась. Ближе к вечеру к Насте подошла Веда. — Пойдём в баньке попаримся, — улыбаясь, сказала девочка. — Но мне совсем не во что переодеться, — отозвалась девушка. — Тять, — повернула голову к отцу дочка, — можно Настасье из сундука рубаху взять? Получив отцово разрешение, девочка провела Настю к сундуку. — Выбирай, — отворив его, сказала она. Внутри сундука лежали длинные льняные платья и белые свободные рубахи. «Женщин нет, а платья есть», - подумалось Насте, но, не озвучив своих мыслей, она взяла первое попавшееся и закрыла сундук. Войдя в баню, Настя увидела, что Веда уже там. На лавке стоял небольшой чугунок, в который девочка подбрасывала какие-то травки и что-то шептала. — Ты умеешь ворожить, Веда? — спросила девушка. — Умею, — беззаботно отозвалась девчушка. — А кто тебя этому научил? — А разве этому надо учиться? — вскинув брови, спросила Веда. — Меня вот никто не учил, я просто умею. Настя, ты завтра постарайся проснуться с петухами. И отваром умойся. И так три дня. Вмиг мы твоё лицо очистим. Засыпала Настя в раздумьях. Столько всего в голове вертелось! И про девочку, и про Петра. Но больше всего занимало любопытство, почему они живут отшельниками и откуда Веда умеет ворожить. Ночь прошла спокойно: в кои-то веки Настасья выспалась от души. В глуши лесной ни звука лишнего, ни окрика человеческого - тишина и покой. Проснулась, как и велела Веда, с первой зорькой. Сходила в баню и умылась отваром. По лицу пробежало приятное тепло и покалывание. Вышла из бани и пошла в дом. Пётр уже не спал. Он сидел за столом и пил чай, жестом приглашая Настю присоединиться. — Откуда в сундуке женская одежда? — не удержалась от любопытства Настасья. — Это от матери Веды, — тихо ответил Пётр. — А где она? — продолжала вопросы девушка. Тяжело вздохнув, мужчина начал рассказ: — Когда-то мы жили в деревне. Я, Веда и Олеся, её мать. Олеся так же, как и её дочь, видела и могла помочь людям, как другие не могут. Её тоже никто не учил. Она родилась с этим даром и передала его дочери. К нам в дом шёл нескончаемый поток людей. Многим Олеся помогала, если видела, что это во благо. Она никогда не связывалась с чернотой людской, порчами, сглазами, - она гнала таких от себя. К ней шли с болью, болезнью, с простыми человеческими немощами. И она помогала, никогда не отказывая и не беря за это ничего. Когда Олеся заболела, стало понятно, что ей нельзя принимать людей, ведь именно им она отдавала свою жизненную силу, которая покидала её с каждым ушедшим от неё излеченным человеком. Она таяла на глазах; я умолял её остановиться, говоря, что всем нельзя помочь. А они шли, будто не понимая, что убивают её своими бедами и просьбами… Она умерла тихо, до последнего вдоха облегчая боль другим. Как только я заметил, что Веда не такая, как все, что она исцеляет, как мать, я не мог поступить иначе! Я потерял жену, но не хотел потерять дочь! Собрав вещи, я унёс Веду подальше от людей, от их горя, их боли, их болезней. Я не позволю им забрать у меня Веду! Никто не узнает, что она умеет исцелять. Пётр замолчал. В доме повисла тишина. — Пётр, — начала разговор Настя, — простите, что я узнала вашу тайну. Я клянусь вам, что от меня ни одна душа не узнает о даре, которым владеет Веда. — Хм, даре? — понуро произнёс мужчина. — Но спасибо, что поняли. На этом разговор был завершён, и будничные дела потихоньку развеяли тягостное утро. День за днём текла жизнь. Каждый раз, умываясь наговоренным Ведой отваром, Настя приходила в изумление. Лицо становилось всё чище и чище, а вскоре и полностью очистилось от струпьев. Привыкла Настя и к Петру, - к его строгой, но всё же доброжелательности, - и к Веде, звонкой и беззаботной девчушке. Живут себе спокойно. Одно душу девушке тяготит: на могилке у матери давно не была. Тоскует сердце, проведать рвётся. Закручинилась Настасья. Тем временем в деревне, из которой убежала девушка, творилось что-то неладное. Вернее, творилось не в деревне, а в одном конкретном доме. Лицо Устиньи вдруг стало обезображиваться, и, чем чище становилось лицо Насти при умывании отваром, тем страшнее становилось лицо Устиньи. Знать, ведьмовству она обучилась, а не рассчитывала, что есть и другие люди, которые зло вернуть могут. Такой и оказалась маленькая Веда. Не специально, а от души желая помочь бедной Насте, она послала возврат Устиньиному проклятью. Родной сын стал шарахаться от Устиньи, - до того лицо обезобразилось. Тут чужим людям точно не покажешься! Ох, бесилась баба, понимая, что страдает от своего же заклятья! Да только сделать ничего не могла. Ей бы в лицо увидать ту ведьму, что сильнее её оказалась. Ух, она бы тогда! Да только где ж её сыщешь?! И к чёрным силам уж Устинья обращалась, и обряды разные проводила. Нет толку. Ни ведьму ту сыскать, ни Настьку, чтоб переклад чёрный сделать, найти не может. И решилась баба вызвать страшную ночную навью - Полуночницу, чтоб она помогла ей обидчиков наказать. Ушла в полнолуние на кладбище и приготовилась к обряду. Зайдя в старый склеп и совершив положенные действия, стала ждать. Где-то в углу зашуршало, словно песок сверху посыпался, и тихим дуновением кто-то затушил свечу. Стоит Устинья, замерла. — Зачем звала? — зашептало за спиной. — Помощь нужна, — строго ответила Устинья. — Или не видишь, какая красота на меня свалилась? — Ха-ха-ха, — злобно захрипела Полуночница. — Чего ж пеняешь на рожу кривую, если своё же назад и получила? Ха-ха-ха... — Знаю, что своё! — огрызнулась Устинья. — Твоё дело не высмеивать, а помочь, коли вызвала. — Ла-адно, - хрипел голос. — Научу тебя. Но с условием. — Каким условием? — напряглась Устинья. — На девке твоей медальон будет. Мне его отдашь. Заговорённый он. Да смотри на себя не примерь! — На что заговор? — Не твоё дело-о, — шипела Полуночница. — Отдам, — твёрдо сказала Устинья. — Только приведи её ко мне. — Тоску на неё нашлю по матери мёртвой. На кладбище прибежит, - смотри, не прозевай, — прошелестела навья и исчезла. Прошло несколько дней. Невмоготу стало Настасье, как к матушке на кладбище потянуло. Душу рвало изнутри. Почуяла это Веда и говорит девушке: — Вижу, Настасья, совсем тошно тебе. И отсюда идти не хочешь, и матушку помянуть душа зовёт. Почему же не идёшь? — Боюсь я, Веда. А ну как Устинью встречу? Она опять какое-нибудь проклятье нашлёт. — А ты не бойся. Я тебе штуку одну дам, - тебя никто обидеть не сможет. С этими словами Веда убежала в дом и, через минуту вернувшись, протянула Насте руку. На ладошке лежал медальон. Медный круг, внутри которого были выгравированы какие-то знаки. — Что это? — спросила Настя. — Это мамин медальон, — ответила девочка. — Когда во сне ко мне приходит мама, она всегда напоминает про него. Говорит, что он очень сильный и чтоб я его не потеряла, а то может случиться беда. А пока он со мной, мне ничего не угрожает. — Милая, спасибо, — приобняв девочку, произнести Настя, — но я не могу его взять. Это вещь твоя и твоей мамы. Я не могу рисковать тобой. А если мама была права и что-то случится, когда он попадёт в чужие руки? — Не думай о плохом, Настя, — сказала девочка, вкладывая медальон в её руку. — Ничего со мной не случится. Пока я здесь, сам лес мне защита. А вот ты из леса выйдешь и защиты его лишишься. Тем более что ты же вернёшься к нам! И медальон обратно мне принесёшь, — улыбнувшись, закончила Веда. — Вернусь, — ответила Настя, понимая, что она действительно хочет вернуться назад. К девочке, её отцу, к этой спокойной тишине и лесу. Тем более что в целом свете у неё, кроме них, никого не было. Приняв медальон, Настасья тут же надела его себе на шею. К следующему утру девушка была готова идти в путь. Попрощавшись с Ведой, она пошла к Петру. — Пётр, я обязательно вернусь к вам, если позволите. Кроме вас с Ведой, у меня больше нет близких, — тихо проговорила она. — Мы будем ждать тебя, Настя, — приобнял девушку Пётр. — Не задерживайся. С лёгким сердцем шла Настасья в деревню, из которой она когда-то сбежала, бросив дом и всё, что связано было с прежней жизнью. Ближе к обеду девушка вышла к деревне и, не останавливаясь, задами домов, чтоб не попадаться на глаза бывшим соседям, она пошла к кладбищу. Найдя могилку матери, Настасья со слезами припала к заросшему холмику. Слёзы катились по щекам, а Настя всё говорила и говорила с матерью, будто с живой, рассказывая ей всё, что с ней случилось. Просила прощения, что так давно не навещала, и плакала, плакала, плакала… *** Часы пронеслись быстро, пора было Настасье уходить с кладбища. Поднявшись и стряхнув с себя пыль, девушка повернулась, чтобы выйти из оградки, и встала как вкопанная. В нескольких шагах перед ней стояла женщина. Настя не сразу узнала её, настолько её лицо было обезображено. — Настенька, — ласково начала она, — не признаёшь, что ль, меня? — По голосу узнала, — проговорила ошарашенная девушка. — Что с вами случилось, Устинья Фёдоровна? — Аль не понимаешь, — хитро ответила женщина. — Совсем не понимаю, — сказала в ответ Настасья. — Ну да и ладно, — вдруг лилейно произнесла Устинья. — Заболела я, Настенька. Как ты ушла, так и заболела. Видать, Бог наказал меня за то, что сиротку хотела обидеть, — ласково пела она. — Ты, Настя, на меня не серчай, позволь вину загладить. — Каким же образом? — не веря в услышанное, спросила Настя. — Пойдём в дом, поговорим, чаем тебя напою, денег с собой дам. Где же ты сейчас обитаешь? Смотрю, уходить ведь собралась, не застань я тебя. — И правда, собралась, Устинья Фёдоровна. Не останусь я теперь в деревне. Далеко я теперь живу. Вернулась, чтоб могилку матушкину проведать. Стосковалась я. — Понимаю тебя, родная, — ворковала Устинья. — Кровь родная, чай, не водица. Только куда же ты пойдешь на ночь глядя-то? Сама ж говоришь, что живёшь далеко. Повертела головой Настя - а ведь и правда, день к закату клонится. Как она тропу в темноте-то сыщет? А Устинья меж тем птицей поёт: — Пойдём ко мне, Настенька. Переночуешь да поутру уйдёшь. Стоит Настя, в толк взять не может. «Неужто и впрямь Устинья изменилась так?» — думала она. А всё ж червячок изнутри точит да прям горит. Приложила девушка руку на грудь, а там и правда горячо! Медальон, что Веда дала, словно раскаляться начал. Не упустила из виду Устинья Настин жест, глаза в грудь вперила да с медальона взгляд не сводит. Не понравился Насте тот взгляд; спрятала она медальон под ворот платья. — Спасибо за приглашение, Устинья Фёдоровна, — произнесла Настя, — но лучше уж я в отчий дом вернусь. Переночую и утром в путь. — Ну смотри, Настенька, дело твоё, — проговорила Устинья и, развернувшись, пошла с кладбища. Идёт, ухмыляется, руки потирает. Того ей и надо было, чтоб Настя с деревни в ночь не ушла да в одиночестве где-нибудь осталась. Выждав, пока Устинья из виду скроется, Настя пошла к дому. Соседей проведывать не стала, а то начнутся расспросы, что да как. Ни к чему это. В доме на Настасью снова нахлынули чувства. Про матушку опять вспомнила, как жили тихо да мирно. Слёзы снова заблестели на глазах. Поборов эмоции и успокоившись, Настя выпила чаю, постелила себе постель и улеглась, дабы встать пораньше и убежать в лес, к Веде и Петру. Проснулась Настасья от неприятного чувства, будто кто-то сверлит её взглядом. Открыла глаза, а рядом с кроватью стоят два силуэта. Вскочила от страха и даже закричать не успела, как, получив по голове чем-то тяжёлым, провалилась в бесчувственный мрак. — Поднимай её да тащи в склеп, — раздался в темноте голос Устиньи. — Ох и тяжела ноша, — закряхтел в ответ Ерёма, взваливая бесчувственную Настю на плечо. Сколько прошло времени, Настасья не знала. Очнулась. Сидит она, связанная по рукам и ногам, в углу какого-то склепа. В центре свечи кругом стоят, символы на полу расчерчены, а у двери, освещаемая сумрачным светом, стоит Устинья, ехидно ухмыляясь. — Ну, очухалась? — пренебрежительно бросила она. — Где я? — испуганно спросила Настя. — А там, откуда вчера ты ушла! На кладбище. — За что, Устинья Фёдоровна? Что я вам плохого сделала? Всю жизнь вы меня травите. Неужто я заслужила? — заплакала Настя. — А ты думала, твои отказы Ерёмушке моему я просто так забуду?! Да то, что ты с помощью ведьмы какой-то на меня моё же проклятье скинула, я прощу? — Ничего я не скидывала, я не понимаю, о чём вы говорите. Отпустите меня, пожалуйста, — сквозь слёзы говорила Настя. — Ну уж не-ет! — ехидно ответила Устинья. — Слишком сильную нечисть мне пришлось потревожить, чтоб тебя поймать. У меня теперь должок есть. — Что вы хотите со мной сделать? — плакала Настя. — Уничтожить! — грозно ответила Устинья. — Чтоб проклятье с меня снялось да с тобой в землю ушло! А для начала заберу у тебя одну вещицу. Подошла она к Насте вплотную, наклонилась и сняла с шеи медальон. — Нет, не смейте! — закричала Настя. — Не смейте к нему прикасаться, это не моя вещь! Устинья стоит, в руке медальон крутит, рассматривает. — Интересно, чей он? И зачем Полуночнице? — вслух сама с собой говорила женщина. — Может, сила в нём сокрыта, и если сама им завладею, то Полуночница мне в служки пойдёт? Ух, я бы тогда дел наворотила! Они бы у меня все тут были, — Устинья сжала кулак и потрясла им в воздухе. Со страхом слушала Настя речь Устиньи. Поняла, что глупость совершила, оставшись в деревне и побоявшись в ночь в лес уйти. А теперь и Веду подвела: не смогла медальон уберечь и сама на погибель обречена! Заплакала Настя от безысходности. А Устинья меж тем к обряду готовилась да всё себе под нос что-то нашёптывала. В какой-то момент остановилась она, замерла, минуту подумала, а потом, громко и ехидно засмеявшись, выбежала из склепа. И так и сяк пыталась Настя выкрутиться из верёвки - всё тщетно. Плотно узлы затянуты. А тут и Устинья вернулась, в руках какую-то бутыль держа. Подошла в угол и спрятала её в темноте. Принялась женщина заклятье читать. Над свечами траву жжёт, руками пассы делает и голосом всё громче и громче слова непонятные выкрикивает. Вдруг видит Настя - свечи одна за одной тухнуть стали, а когда осталось всего две, за спиной Устиньи словно тень расти начала. С шипением да с чёрными всполохами пришла на зов мрачная Полуночница.

Закончила ведьма заговор читать и словами к Полуночнице обращается: — А теперь покажи свою силу, меня от заклятия очисти да вражину мою в сумрак с собой утащи! — Сде-елаю-ю, — шипела Полуночница, словно плывя по воздуху. Приблизилась к Насте, склонилась пред ней и рассматривает. — Медальон где-е? — словно змея, зашипела навья. — У меня медальон, отдам. Только сначала заклятье переложи. Закружилась Полуночница, от Устиньи к Насте летает, своими чёрными лохмотьями их обеих укутывает. Завертелось всё кругом, засвистело, от порывов ветра свечи потухли, и в полном мраке всё стихло. Через секунду снова вспыхнули свечи, освещая сумрак склепа. Навья висела в воздухе над начерченным кругом. Устинья трогала своё лицо, убеждаясь, что заклятье снято, а в углу, снова обезображенная, сидела связанная Настасья. — Твою волю выполнила-а, — вновь захрипела Полуночница. — Отдай мне медальо-он. Я уйду, забрав девку с собой, — и повернулась лицом к ведьме. Дальнейшее Настя видела словно во сне. Вдруг резко Устинья бросилась в угол и, схватив бутыль, брызнула содержимым на Полуночницу. Вой поднялся невыносимый, - заметалась навья по склепу, словно огнём её жгли. — Ишь чего удумала!— сквозь вой кричала Устинья. — Думала, я дура? Так просто отдам тебе медальон?! Мой он, а ты мне теперь сама служить будешь, — и, словно в подтверждение слов, ещё раз плеснула в навью жидкостью. — Попей вот водицы святой! — Гадина-а!— завизжала Полуночница и, вспыхнув синим светом, исчезла. Тишина воцарилась в склепе. И, как гром среди ясного неба, злобный смех Устиньи разорвал тишину. Словно забыв про Настю, в сумасшедшем танце кружилась женщина, размахивая медальоном. Успокоившись, Устинья обратилась к девушке: — А сейчас я заберу твою жизнь! Никчёмную и ненужную. Сделаю тебя узницей этого склепа на века! Расставила она свечи по кругу, сама внутрь встала, начала громким голосом заклинание читать. А с каждым словом её Насте всё жарче делается, будто костёр под ней разводят, и внутри словно адское пламя разгорается. Чувствует девушка, что смерть её пришла - не вынести жара этого, изнутри сожжёт он её. А Устинья из круга вышла и стоит, на дела рук своих смотрит. Настя ртом воздух ловит, задыхается, и сквозь смыкающиеся веки видит, как женщина, растянув верёвочку, надевает себе на шею медальон. — Не смей! — вдруг раздался звонкий детский голос. — Не смей одевать! Не твой он! С трудом Настасья раскрыла глаза - внутренний жар высушивал её, превращая в тлен. Собравшись с силами, она, как смогла, приподнялась. В проходе склепа стояла Веда. — Тю! — изумилась Устинья. — Ты чья такая наглая будешь? — спросила она. — Не твоё дело, ведьма, чья я. Отдай медальон, он не тебе принадлежит. Лежит Настя, уставилась на Веду; и чудится ей, будто из-за спины её сияние белое лучится: словно солнечные лучи, только белые, во все стороны от девочки идут. — Я вот тебе сейчас покажу, чей это медальон, — злорадно усмехнулась Устинья и надела его на себя. И вдруг словно железный обруч сдавил шею ведьмы. Верёвка впилась в горло и начала стягивать его. Вцепилась ведьма в удавку, пальцами разжать пытается, а она ещё туже от этого затягивается. Хрипит Устинья, на колени упала и поползла в сторону Веды, руки вперёд выбрасывает, пытается поймать её. Последнее, что увидела Настя - это женщина в ослепительно-белых одеждах. Она вышла из-за спины Веды и направилась к теряющей сознание от испепеляющего жара девушке. Глаза Насти закрылись, но не в кромешную тьму её увело сознание, а почувствовала она, словно летит по ясному небу, к свету… Очнувшись, Настя лежала тихо-тихо, словно боялась спугнуть тишину, окружавшую её. — Тять, глянь! Проснулась и лежит, молчит, — услышала Настя озорной голос Веды. — Тише, Веда, дай время проснуться, — спокойным басом ответил дочери Пётр. Настя открыла глаза. Она лежала на кровати в доме на опушке леса. Внутри всё болело. Снова закрыв глаза, Настя попыталась вспомнить, что могла, и, словно потоком, хлынули страшные картинки. Вот она разговаривает с могилкой матери. Потом дом, за ним старый могильный склеп и жуткая ночь, наполненная огнями и жаром. Она вспомнила: Устинья пыталась схватить Веду… — Кто это был? — тихо спросила она. — Кто была эта женщина в белом? — Это мамочка моя была, — весело ответила Веда. — Но как? — произнесла Настя. Говорить, ровно как и дышать, ей было очень больно. Жар, горевший в ней в ту ночь, казалось, сжёг её изнутри. — Это медальон, — произнёс Пётр. — Что ты помнишь? Бросая отрывчатые фразы, Настя рассказала Петру всё, что помнила. — Когда ведьма одела на себя медальон, это было её ошибкой. Олеся была белым светом в тёмном мире боли и страдания. Она не терпела тьму! Этот медальон она носила всегда, не снимая. В нём накопилась вся её доброта и желание помогать. Его нельзя было использовать во зло. Вся жизнь Олеси противилась злу, и медальон, накапливая в себе свет и тепло доброты, тоже противился. Но, как не бывает света без тьмы, так и добра не бывает без зла. Сила медальона столь огромна, что она могла задушить зло добром. К сожалению, задушить в прямом смысле. Именно поэтому, умирая, Олеся наказала мне всегда держать медальон рядом с Ведой и не надевать его, пока ей не исполнится восемнадцать лет, чтобы она могла владеть силой, скрытой в медальоне, а не он смог овладеть дочерью, подмяв под себя её волю. Душа Олеси всегда рядом с Ведой, поэтому дочь не тоскует, что потеряла мать. Они общаются. Не знаю как, но общаются. Когда Веда прибежала ко мне и сказала, что тебе грозит опасность, мы сразу пошли в деревню. Она специально послала меня на другую сторону кладбища, а сама прямиком пошла в склеп. Видимо, не боялась и знала, что мать рядом. Так и получилось... — А Устинья? — спросила Настя. — Что с ней? — Она мертва. С силой медальона нельзя тягаться чёрной ведьме. Через секунду в комнату влетела Веда, держа в руке кружку с каким-то отваром. — Пей, Настя, — протягивая кружку, сказала она. — Мама сказала, что хоть и подпалило тебя заклятье, но мы тебя быстро остудим! — улыбаясь, закончила девочка. Настя с благодарностью взяла кружку и сделала глоток. Прохладная жидкость словно обволакивала каждую клеточку изнутри, принося облегчение. Девушка закрыла глаза и откинулась на подушку. Она лежала и прислушивалась. К звонкому голосу Веды. К спокойному басу Петра, журящего дочь за излишнюю вертлявость. К звуку леса, приносящему в душу мир и тишину. Вдруг Настя почувствовала лёгкое, прохладное прикосновение. Она открыла глаза. Перед ней прозрачная, словно дымка, стояла и улыбалась Олеся. Положив руку на грудь девушки, она тихо забирала на себя её боль и страхи. Насте стало легко и спокойно; она засыпала, чтобы, проснувшись, снова начать жить… Автор: Юлия Скоркина, блог "Кладовая странной писательницы".