Коньяк и шоколад делали своё дело. Расслабившаяся Лида забывала о своей травме и полностью погружалась в мир кино. На какое-то время невыразимые страдания какой-нибудь героини мелодрамы затмевали её собственные. Лида видела своими глазами, что даже сногсшибательные длинноногие красотки умудрялись быть несчастными: их обманывали мужья, бросали любовники и предавали подруги. И если идеальная внешность женщины не гарантировала ей счастливое существование, что уж было говорить о Лиде, которая была далека от идеала? Как правило, вечер в компании с киногероями проходил чудесно. После просмотра очередного сентиментального фильма у Лиды значительно повышалась самооценка и возрастал интерес к жизни. Она даже пыталась полюбить себя такой, какая она есть. Искала в себе что-то хорошее, как советовали психологи, и находила! Лида убеждала себя, что полнота у неё вполне приятная, а фигура, в общем, пропорциональна. Но самым главным достоинством Лиды, по её мнению, были длинные, до пояса, густые светлые волосы, которые она обычно заплетала в толстую косу, и большие тёмно-карие глаза. Это редкое сочетание  светлых волос и тёмных глаз, хоть и считалось биологическим недоразумением (Лида когда-то где-то читала об этом), но выглядело оно не отвратительно, а совсем даже наоборот. Кроме того, Лида обладала такими качествами характера, как доброта, мягкость, умение сопереживать несчастьям других людей. И ещё Лида прекрасно пела, правда делала она это, в основном дома в ванной комнате, стоя под душем. Там ей особенно удавалась русская народная песня  «Зачем тебя я, милый мой, узнала». Намыливая своё «кустодиевское» тело, Лида всегда начинала с неё, запевая так называемым драматическим сопрано: -Зачем тебя я, милый мой, узнала?  Зачем ты мне ответил на любовь?  И горюшка тогда бы я не знала,  Не билось бы мое сердечко вновь. Потом наступала небольшая пауза, после которой Лида, проникшись к героине песни каким-то особенным чувством, взвывала во весь в голос: - А-а-а-а-а а-а-а-а-а-а а-а-а-а,  Не билось бы мое сердечко вновь…. Далее следовал второй, полный тревоги и отчаянья, куплет, и, наконец, любимые строчки Лиды, которые она исполняла, обливаясь горючими слезами: - А-а-а-а-а а-а-а-а-а-а а-а-а-а,  Зачем же ты, желанный, не идешь…  Вот в этот самый момент Лиде и казалось, что она достигала подлинного взлёта песенного мастерства…  Однако утром уверенность куда-то улетучивалась, самооценка падала, и Лида сникала, как фикус, который давно не поливали. Утра были для неё особенно ненавистными, ведь именно с них начинались скучные, ничем непримечательные дни, в коих абсолютно ничего не происходило. Лида точно знала, с чего они начнутся и чем закончатся: что ровно в шесть прозвенит будильник, после чего она тут же встанет с кровати и поплетётся в ванную принимать душ. После душа она выпьет чашку чёрного кофе с сахаром и съест несколько пресных галет, заново сев на строжайшую диету. Затем, стараясь не смотреться в зеркало, она привычными движениями заплетёт тугую косу, напялит на себя бесформенную трикотажную кофту и длинную широкую юбку, и отправится на работу. Добросовестно отработав свою смену, она в гордом одиночестве  возвратится поздно вечером домой, где, переодевшись в халат, скудно поужинает (обычно яичницей с колбасой и стаканом кефира) и ляжет спать, перед этим заведя будильник на шесть утра. Надо признать, работа у Лиды была неплохая, с приемлемым графиком – два через два с восьми утра и до восьми вечера,  и ей бы даже нравилась эта работа, если бы не одно «но». Это «но» и портило всю картину. Дело было вот в чём. Лида работала процедурной медсестрой в мужском отделении травматологии одной из городских больниц. В одну смену с ней работали ещё две медсестры – постовая и перевязочная. Надо отметить, что мужское отделение было большим и состояло из пятнадцати палат, койки которых никогда не пустовали, так что сёстрам приходилось обслуживать в смену около пятидесяти больных. Все три сестры просто физически не справлялись со всеми делами одновременно, поэтому все они были взаимозаменяемы. Лида привыкла к этому и легко менялась обязанностями с той и другой сестрой, после обхода больных дежуря в качестве постовой, либо делая перевязки, если её напарница не справлялась с больными в одиночку. Но все-таки основной обязанностью Лиды оставался обход тяжелых лежачих пациентов и утренние уколы, отнимающие много времени. Кроме уколов Лида ставила больным капельницы и делала забор крови для анализов. Иногда ей доверяли более сложную и ответственную работу, такую, как  снятие швов и удаление тампонов.  Несколько раз Лида даже ассистировала хирургам при операциях, подавая им необходимые инструменты и всячески помогая в процессе работы. Можно было сказать, в своей профессии Лида чувствовала себя, как рыба в воде. Ей нравилось помогать людям, ухаживать за ними, особенно за мужчинами, попавшими в беду.  Мужчины в отделение поступали разные – молодые и старые, молчаливые и разговорчивые, приветливые и недружелюбные, но все они, как один, становились беспомощными, словно дети, как только оказывались на больничной койке. В этом ключевом моменте и крылось то самое пресловутое «Но!». Самым обидным и несправедливым было то, что помощи эти мужчины ждали как раз не от заботливой и чуткой профессиональной медсестры Курицыной, а совсем от  другой – постовой сестрички с кокетливым именем Анфиса и необычной фамилией Радушко. Анфиса Радушко устроилась на работу в городскую больницу номер сорок всего несколько месяцев назад, в отличие от Лиды, которая работала там уже более четырёх лет, и почти сразу же стала самой востребованной медсестрой во всём мужском отделении. Анфиса была необычайно хороша собой:  её фигура с высокой грудью, узкой талией и крепкими бёдрами напоминала песочные часы. У Анфисы было красивое лицо с крупным подвижным ртом и высокими скулами, и вьющиеся каштановые волосы. А ещё Анфиса умела шикарно смеяться. Смеялась она по любому поводу и без, обнажая при этом белые, здоровые зубы, запрокидывая голову назад и тряся гривой волос, как молодая игривая кобылица. Смех у Анфисы был громкий, заливистый,  и очень заразительный. Лида не раз с грустью отмечала, с каким вожделением смотрели мужчины Анфисе вслед, как провожали восхищёнными взглядами её гибкое сильное тело, облачённое в коротенький  отглаженный халатик. На фоне Анфискиной необузданной красоты блекли даже самые лучшие профессиональные Лидины навыки, а ведь никто во всём отделении не умел так легко и безболезненно делать уколы и перевязки, как  Лида Курицына! Поначалу Лида пыталась подражать Анфисе. Укоротила до колен и накрахмалила свой мешковатый больничный халат, распустила тяжёлую косу и стала завивать концы волос на бигуди. Заходя в палату к пациентам, старалась выглядеть при них сумасбродной и легкомысленной хохотушкой. На любые, даже самые заурядные и пошлые шутки мужчин она непременно  теперь отвечала смехом, высоко вскидывая голову и тряся светло-русыми кудряшками. Однако смех у Лиды не был таким звонким и выразительным, как у Анфисы, да и мелкие, не совсем ровные зубы приходилось прикрывать ладошкой. Сказать, что Лидины старания оставались незамеченными, было бы неправдой. С ней охотно заигрывали одинокие старички и женатые мужчины среднего возраста. Последние особенно были не прочь приударить за Лидой на тот период, пока проходили лечение в больнице. То ли от тоски, а то ли от безысходности, но пару раз Лида ответила двум таким женатикам взаимностью. Одному из них было почти пятьдесят,  однако выглядел он моложе своих лет,  был высок и подтянут, правда, совершенно лыс. Звали его Даниил Александрович, но Лиду он просил, чтобы та называла его Даней. Даня был галантен, угощал Лиду  виноградом и апельсинами, которые ему приносила жена во время своих ежедневных посещений. Самым главным преимуществом Дани было то, что он принадлежал к разряду «ходячих» больных: его сломанная в результате неудачного падения с лестницы нога заживала, и Даня мог не только вставать с кровати, но и довольно шустро передвигаться на костылях по отделению. Лежал Даня в платной одиночной палате, каких в отделении было  две. Палата имела все удобства: холодильник, телевизор и даже кондиционер. В эту самую палату Даня и пригласил однажды Лиду после её рабочей смены «посмотреть телевизор». Получив предложение, Лида испытала угрызения совести перед женой Дани, которую видела пару раз в часы посещений, но после некоторых колебаний всё-таки решилась заглянуть к Дане «на огонёк».  Зайдя в палату, она увидела Даню, сидящего за маленьким столом у окна. На стол была постелена небольшая белая салфетка, на которой стояли две тарелки – одна с фруктами, а другая с домашними пирогами. В центре же красовалась бутылка красного сухого вина «Bardolino» и два гранёных стакана. Сам Даня, одетый в синий спортивный костюм «adidas», выглядел напыщенным. Он был гладко выбрит и благоухал на всю палату дорогим парфюмом. - Ну-с, душенька, проходи, не стесняйся, - произнёс он густым поставленным голосом и развёл руками, - как говорится, чем богаты… Лида затравленно кивнула и присела на край больничной койки. Без лишних церемоний Даня откупорил бутылку, разлил вино по стаканам и включил телевизор. Они выпили. А после второго стакана Даня полез к Лиде целоваться. Нет, Лида, в принципе была не против поцелуев, тем более, что она ни разу всерьёз не целовалась со взрослыми мужчинами, но то ли напористость Дани, то ли больничная обстановка лишали этот важный для Лиды момент всякой романтики. Не помогло даже вино и интимный свет, слабо идущий от маленького светильника, висящего над койкой. - Ну что ты, пампушечка моя, - хмыкнул Даня, склонившись над Лидиной грудью и проворно просовывая пальцы за ворот её больничного халата, - что ж ты даже халатик не снимешь… Лида скосила глаза на Данину голову – туда, где на отполированной лысине, как в зеркале, отражалась лампочка от светильника, и неожиданно для самой себя рассмеялась. - Дура ты баба, - обиделся Даня и, отодвинувшись в сторону, взял пирог с тарелки и нервно откусил от него кусок, - в кой-то веки на тебя мужик позарился, а ты… - С чем? – Вдруг поинтересовалась Лида у Дани, кивнув на пирог. - Что с чем? – Он перестал жевать, удивлённо уставился на девушку. - Пирог с чем? - С капустой. А для чего ты это спросила? - Так просто, - пожала Лида плечами и встала с кровати, - ну я пошла. Даня засунул остатки пирога в рот, пробубнил со злостью, - иди. И добавил тихо, - чокнутая. Лида вся съежилась внутри, но ничего не ответила. Просто вышла из палаты и тихо закрыла за собой дверь. 2. Второй ухажёр появился у Лиды ровно через месяц после того, как Даню выписали из больницы, при знакомстве представился Серёжей. Второй был гораздо моложе первого – на целых десять лет. Лежал в общей палате с повреждением мениска в коленном суставе. В отличие от Дани, был застенчив: робко заигрывал с Лидой,  когда та ему меняла повязки в процедурном кабинете. В первую же встречу, пока Лида снимала ему бинты после операции, сказал: - У Вас очень ласковые руки. Лида покраснела, пожала плечами: - Руки как руки. - Нет, они у Вас необыкновенные. С этого и началось их романтическое знакомство. Серёжа рассказал Лиде, что работает инженером – проектировщиком в крупной строительной организации, неплохо зарабатывает и после недавнего развода со своей женой живёт один в собственной однокомнатной квартире в центре города. Лиде Серёжа понравился. Внешне он был довольно мил: среднего роста, чуть полноват, с серьёзным интеллигентным лицом. Интеллигентности ему придавали маленькие круглые очки в золотой оправе. Говорил он мягко, чуть заикаясь, и при каждой встрече с Лидой, осыпал её комплиментами. После операции Серёжа прошёл двухнедельную реабилитацию, выписался из больницы и…пропал. Правда, за день до выписки успел признаться Лиде в своих чувствах,  одарить её ласками в подсобке, где хранилась архивная документация, и обменяться номерами сотовых телефонов. - Лидонька, ты такая чудесная, такая добрая, настоящая, - шептал Серёжа, дрожа от возбуждения и зарываясь лицом в её большую мягкую грудь, - как всё-таки хорошо, что мы встретились… Задыхаясь от нахлынувшей к Серёже нежности, Лида лишь кивала в ответ и целовала его курчавую, как у ребёнка, макушку. В подсобке царил полумрак, и Лида плохо различала Серёжины черты лица – лишь видела, как поблёскивают круглые стёкла его очков. Отчасти она была даже благодарна темноте, ведь, раздевая Лиду, Серёжа почти не видел её  тела, а значит можно было себя не стесняться. Они любили друг друга впопыхах и на ощупь, но Лиде, впервые познавшей мужские ласки, эти минуты казались волшебными. На следующий день, не дождавшись Серёжиного звонка, Лида решилась позвонить сама. Трубку взяла какая-то женщина и сухо объявила, что не знает никакого Серёжу и что Лида, вероятно, ошиблась номером. Спустя ещё два дня томительного ожидания, обеспокоенная Лида через больничную картотеку нашла Серёжин адрес и поехала к нему сама. Серёжа и вправду жил в центре города, и найти его было довольно просто. Поднявшись на третий этаж, Лида позвонила в одиннадцатую квартиру. Дверь открыла молодая худощавая женщина с короткой всклокоченной стрижкой. - Вам кого? – Спросила она, вытирая руки о фартук. Лида оторопело глянула на женщину: - Мне Серёжу. А Вы кто? - Я, собственно, Серёжина жена.    - Как…Но... - Лида запнулась и замолчала, вцепившись побледневшей рукой в дверной косяк. - Вам его позвать? – Женщина с удивлением посмотрела на растерянную Лиду. - Да..То есть, нет, пожалуй,  - Лида почувствовала, как дурнота подступает к горлу. – До свидания. Она оторвала руку от косяка и на негнущихся ногах поплелась вниз по лестнице. - До свидания, - пожала плечами женщина, поинтересовавшись: - А Вы чего приходили-то? - Адресом ошиблась, извините. – Ответила Лида, не оборачиваясь. - Ничего, бывает, - сказала Серёжина жена и захлопнула дверь. Выйдя из подъезда и зайдя за угол дома, Лида горько разрыдалась.  Свою очередную психологическую травму, полученную в результате Серёжиного предательства, Лида заедала целый месяц. В ход шли конфеты, коньяк, вино, кофе, печенье, мороженое... Ничего не помогало. У Лиды опустились руки. Она больше не боролась за своё призрачное счастье, перестала отутюживать каждый день свой халат и завивать волосы на бигуди, ей расхотелось  подражать Анфисе Радушко и смеяться по всяким пустякам. Анфиса же, наоборот, цвела от счастья, как ромашка на лугу, легко заводя  новые романы и так же легко расставаясь с наскучившими ей женихами. Слыша, как то и дело в больничном коридоре раздаётся жизнерадостный Анфискин смех, Лида вся сникала, сидя у себя в процедурной. Старенькая медсестра Валентина Михайловна (которую все вокруг называли тётей Валей), проработавшая в отделении травматологии всю свою сознательную жизнь, искренне жалела Лиду и пыталась всячески её приободрить. Правда делала она это весьма своеобразно:  открывала дверь в процедурный кабинет и начинала причитать: - Слышь? Слышь, как заливается эта гангрена? Скока лет тута работаю, но такого сраму отродясь не видала! Ведь всех мужиков перебрала, никем не побрезговала...Перед всеми жопой трясёт, как трясогузка…Это ж надо ж какая курва, прости меня Господи! Ворча, тётя Валя исчезала в недрах больницы, считая "миссию" выполненной. А Лида, вздохнув, углублялась в работу.   - В пятую палату в прошлую смену новенького привезли. – Поделилась Анфиска последними новостями, усаживаясь на широкий подоконник в коридоре и жуя яблоко, - говорят, переломом позвоночника. Пойти посмотреть что ли…Хотя, нафиг он мне? Может, он теперь всю жизнь лежачий будет. - Ну что ты несёшь, Анфиса! – Лида покачала головой, - с человеком беда приключилась, а тебе всё одно… - А тебе, можно подумать, всё другое нужно, - хихикнула Анфиска, чавкая яблоком. Её большой, ярко накрашенный рот ходил ходуном. – Думаешь, не знаю, как ты тут с женатиками шашни крутила! Лида ничего не ответила. Встала из-за стола и направилась с поста в процедурную. - Подумаешь, какие мы гордые, - кинула Анфиска ей вслед и с остервенением откусила  от яблока большой кусок.   Пятая палата – для самых тяжёлых, для лежачих больных. В палате четыре койки, и все четыре почти никогда не пустуют. Лида не очень любила туда заходить – слишком остро в царившей там тишине чувствовалась человеческая боль. Но после рассказа тёти Вали о новом  пациенте, поступившем на днях в отделение, ей захотелось на него посмотреть. - Ты слышала, слышала про новенького? – Тётя Валя влетела в процедурный кабинет, хватаясь за сердце…- Фу, аж дух спёрло, как неслась…. Лида, расставлявшая пузырьки с растворами по стеклянным полкам шкафчика, обернулась: - Ну, слышала. Перелом позвоночника. - Так я и знала, что ни хрена ты не слышала, - махнула рукой тётя Валя, - а мне Ильич такого понарассказывал, хоть стой, хоть падай. Ильич, а если точнее, Дмитрий Ильич Рагозин - зав. травматологического отделения, был первоклассным хирургом. Коллеги его уважали и немного побаивались – Рагозин был требовательным и жёстким специалистом,  промахов и ошибок в работе не допускал и другим не прощал. Но для больных он был Бог - ставил на ноги даже самых безнадёжных. - И что рассказал Ильич? – Лида заинтересованно посмотрела на маленькую, юркую тётю Валю. - Слушай сюда. – Тётя Валя присела на край стула, - ну, ей Богу, такая канитель с этим новеньким! Значит так, свалился он с четвёртого этажа – сначала на козырёк подъезда, а потом с него скатился вниз. Ильич сказал – хорошо это, что он сначала на козырёк упал, а то, считай, мог и того…помереть. Шутка ли – с четвёртого этажа! - Погоди, тёть Валь, что-то ничего я не поняла…Зачем же он на четвёртый этаж полез? - А вот это и самое интересное. Дело-то молодое, парню всего двадцать восемь, ну влюбился он и к девушке своей в окно забраться решил, чтобы сюрприз ей сделать. Может, предложение хотел таким оригинальным способом ей сделать – с цветами ведь полез, дуралей. Как уж его угораздило на такую выстоту забраться, история пока умалчивает, однако сначала он добрался до карниза, а по карнизу потихоньку  так, потихоньку ... и к окну своей возлюбленной. Постучался, значица, в окно, и вдруг видит через стекло: девчонка его с другим мужиком в кровати кувыркается…Ну а дальше – никто не знает: то ли он с карниза нечаянно сорвался, то ли специально упал, чтобы с жизнью покончить. Падал спиной – сначала на край козырька,  а с него уж в самый низ полетел.  Лида нахмурила лоб: вся эта история с любовным треугольником показалась ей крайне нелепой. - Тёть Валь, а откуда наш Ильич про всё это знает: например, что парень свою девушку в окне увидел с другим мужчиной? - Так милицию ж вызывали вместе со скорой! Эта девка и вызвала. Пока парня с асфальта соскребали, она всё рыдала над ним: «Прости! Прости!». А мужик ейный рядом стоял в одних семейных трусах, и всё курил и курил без остановки. Такие вот дела, милая. Лида застыла в полном потрясении. - Позавчера его привезли, в Нинкину смену.  Ну, ясное дело, сразу на рентгенографию, КТ   да всякие такие дела, - продолжила рассказ тётя Валя. - Диагноз понятный - компрессионный перелом. А вчера Рагозин бедолагу лично прооперировал, сказал - операция прошла удачно… - И что? Как парень? - Встревожилась вдруг Лида. - Да вона, лежит в пятой, запакованный в корсет и накаченный обезболивающими. Тяжёлый он. Не знаю, встанет ли вообще на ноги. – Тётя Валя вздохнула и, помолчав немного, переключилась на Лиду. – А ты где пропадала с утра? Тебя Маргоша чуть ли не с шести ищет. Я сказала, что ты в цокольном, на складе, мало ли что… Лида улыбнулась – ох уж эта вездесущая Маргоша, работавшая в их больнице анестезиологом, которой всегда до всего было дело! - Спасибо, - кивнула Лида, - я отпросилась сегодня у Рагозина на два часа по своим личным делам. С условием, конечно, что вечером после смены эти часы отработаю. - Ааа,- махнула рукой тётя Валя, - ясно. В общем, утренний обход я уже сделала, таблетки всем страждущим раздала, уколы понавтыкала, капельницы поставила…Ты тут разбирайся, в общем, со своими делами, а я пойду к девчонкам - операционную  надо готовить. Сегодня по плану шесть операций. Что кому колоть – всё в журнале записала…И это…Ты за новеньким следи, Ильич наказал. Фамилия пациента – Коньков.   В пятой палате царила тишина. Три пациента, включая Конькова, спали глубоким сном, ещё один – сухонький старичок, лежал с открытыми глазами, отвернув голову к окну. - Здравствуйте, - почти шёпотом произнесла Лида, осторожно зайдя в дверь. Ей никто не ответил. Старичок даже не повернул голову. Новенький лежал слева у стены. Белый, как больничная простыня; лицо в синяках и ссадинах.  Лида подошла поближе, затаив дыхание, склонилась над койкой и… ахнула: красивый! Хоть и правый глаз заплыл, и синяк во весь лоб, а всё равно красивый!  Волосы цвета спелой пшеницы, длинные до плеч, правда, спутались все, но это неважно. Похож на Курта Кобейна, такое же худощавое, с признаками благородной печали и  высокими острыми скулами, лицо. Лида представила фотографию известного солиста и гитариста из группы «Nirvana», висящую у неё над кроватью. Да, очень похож! Только имена разные: у того какое-то непонятное – Курт, а у этого такое до боли родное – Александр.   И как его невеста могла променять такого парня на какого-то мужика в семейных трусах?! Лида тревожно закусила губу: а что если он и вправду инвалидом останется? В  истории болезни Конькова Александра Васильевича она прочитала все записи, сделанные Рагозиным: «Диагноз: осложнённый компрессионный перелом со сдавливанием спинного мозга. Нестабильность позвоночно-двигательного сегмента. Повреждение костных структур». Далее шло описание проведенной операции, план консервативной терапии и названия назначенных анальгетических препаратов. Под всем этим стояло заключение: «Состояние стабильно тяжёлое». Два взаимоисключающих слова. Вроде бы «стабильно» - это значит «без ухудшений», слово с положительной окраской, а вот «тяжёлое» может означать всё, что угодно, вплоть до летального исхода. Работая в больнице несколько лет, Лида не раз слышала этот загадочный медицинский термин и всегда терзалась над его смыслом, примерно как герои из сказки про «Буратино»: «пациент скорее жив, чем мёртв» или «пациент скорее мёртв, чем жив»?  Но, глядя на Конькова, хотелось думать, что с ним всё будет «стабильно хорошо»: не подключен к аппарату искусственного дыхания, дышит сам ровно и спокойно – уже что-то хорошее… - Дочка, открой форточку, душно, - сиплый голос лежащего у окна старика  вывел Лиду из глубоких раздумий. - Да, сейчас, сейчас, - Лида оторвала взгляд от спящего Конькова и направилась к окну. Распахнула форточку. В палату ворвался лёгкий майский ветерок, запахло сиренью. - Вот спасибо, милая, - кивнул старичок, жадно вдыхая уличный воздух. Он лежал в палате уже два месяца со сложнейшим переломом шейки бедра, с желтушным лицом, высохший, как щепка. - Что с парнем? - Перелом позвоночника. - Мда…- Промычал старик, - молодой ещё. - Не надо его раньше времени хоронить, - насупилась Лида, защищая Конькова, - поставим на ноги. Будет как новенький. - У вас будешь, - пробубнил старик, снова отворачивая лицо к окну, - то-то я и лежу здесь, как «новенький», уже третий месяц. Лида сделала вид, что не услышала его ворчания. Старика можно было понять – после такой серьёзной травмы шансы на то, что он будет ходить, сводятся к нулю. Но чем ещё она, Лида, могла помочь этим беднягам?! Вечерний обход сделан, смена давно закончилась, обещанные Рагозину два часа тоже отработаны. Голова раскалывалась, ноги гудели, как трансформаторные будки. Лида почувствовала, что просто валится от усталости. Глянув в последний раз на Конькова, она вышла из палаты.  3. А-а-а-а-а а-а-а-а-а-а а-а-а-а,  Зачем же ты, желанный, не идешь… Стоя под душем и напевая любимую песню, Лида с усердием надраивала своё тело мочалкой . Пела и думала о Конькове. Представляла, как он, рискуя жизнью, лезет по карнизу с букетом цветов за пазухой. Интересно, что это были за цветы? Высушив волосы феном, Лида без сил рухнула в кровать и мгновенно уснула. Под утро ей приснился Курт Кобейн: он тихонько стучался в её окно и, балансируя на карнизе, пел, как заезженная пластинка, одну и ту же фразу:  I'm not the only one…  I'm not the only one… Лида распахнула глаза и повернула голову туда, где за тонким прозрачным тюлем разливался нежный рассвет, а на карнизе её окна сидел жирный голубь и долбил клювом стекло. Она перевела взгляд на будильник. Время – пять двадцать. Через сорок минут вставать на работу.   Она пришла в пять вечера – это было время свободного посещения больных.  Лида как раз сидела на посту и делала записи в карточках больных. - Вам кого? – Подняла она глаза на стройную посетительницу в синих бахилах, надетых поверх модных полусапожек.  - Мне Конькова Сашу…Александра Васильевича, то есть, он к Вам четыре дня назад поступил, - сказала девушка, - скажите, в какой он палате? В руках она держала целлофановый пакет, в котором болталось три апельсина, и литровую упаковку томатного сока. Лида тихо вздрогнула, отложила ручку в сторону. - Он в палате для тяжелобольных. Туда нельзя. - Вот как? – Девушка растерянно уставилась на Лиду, - Я что, зря приходила? И что же мне теперь делать? - Подождать, когда ему станет лучше, и его переведут в общую палату. – Сухо ответила Лида, разглядывая посетительницу. Так вот значит она какая…Ничего, миленькая, правда выглядит старше Конькова, на вид – лет тридцать, не меньше. Ярко-рыжие, крашеные хной, волосы подстрижены под каре. Короткая взъерошенная чёлочка. Глаза сверху подведены стрелками, на губах модный блеск. Вырядилась так, будто не в больницу пришла, а в бар - с другом посидеть, выпить по стаканчику мохито. - Что ж, очень жаль, - посетительница с досадой закусила губу,   - а к нему совсем нельзя? Я могу Вам заплатить, чтобы… Лида помрачнела лицом: - Девушка, я, кажется, ясно выразилась. К нему совсем нельзя. Совсем. - Мда…ну тогда передайте ему вот это. Скажите, от Оксаны. Она положила на стол пакет с фруктами и поставила рядом упаковку с соком. - Не до апельсинов ему сейчас. – Сердито осекла посетительницу Лида, - Вы понимаете, он очень серьёзно болен! - Понимаю, - сникла Оксана, - извините. Лида пожала плечами в ответ, мол, извинения приняты. - И пакетик заберите. - Как скажете. - Оксана демонстративно забрала со стола гостинцы и направилась к выходу.   Коньков с трудом разлепил глаза, сглотнул слюну. Господи, как же трудно дышать! И тело так болит, будто по нему проехался бульдозер! Он скосил глаза вбок. Увидел молодую полную женщину в белом халате и шапочке, сидящую рядом на стуле. - Добрый вечер! – Мягко улыбнулась она. При улыбке на её щеках образовались две милые ямочки,  - как Вы себя чувствуете? - Как человек, упавший с четвертого этажа, - кисло улыбнулся он пересохшими губами, -  сестричка, мне бы попить… - Ага, - она с готовностью вскочила со стула, метнулась к тумбочке, где стоял графин с водой. - Сейчас я Вам помогу. Вам нельзя двигаться. – Медсестра просунула под волосы Конькова руку, чуть приподняла его голову и приставила стакан к  его губам. – Пейте. Вот так…Потихонечку. Она разговаривала с ним, как с маленьким беспомощным ребёнком. Коньков испытал неловкость. Он не привык, чтобы с ним так возились. Медсестра очень старалась ему угодить: напоила его водой, заботливо поправила одеяло и, поставив стакан на тумбочку,  снова села на стул. - Спасибо, - кивнул он женщине. Помолчав немного, сразу начал с самого главного вопроса, который его мучил, - скажите, я буду ходить? Ужасная боль и...ног не чувствую…совсем. Она не ожидала такого вопроса. Замялась. По выражению её лица было видно, как серьёзно она обдумывала ответ. - Полагаю, всё будет хорошо. - Понятно. - Коньков отвернул от неё помрачневшие глаза и уставился в серую крашеную стену. В голове мелькнуло: «Боится сказать правду. Значит всё хреново». - Александр Васильевич, не переживайте, - попыталась успокоить его медсестра, - перелом у Вас сложный, но шансы на полное выздоровление есть. Во-первых, Вас прооперировал лучший хирург нашей больницы - сам Рагозин Дмитрий Ильич, а это уже пятьдесят процентов успеха. Во – вторых, у Вас сейчас острый период, а это означает соблюдение полного покоя в фиксирующем экстензионном корсете. И только когда Вы почувствуете себя лучше, мы назначим физиопроцедуры и лечебную гимнастику.  Впереди у Вас месяцы реабилитации. Конечно это тяжело, но в нашей больнице новое, современное оборудование, так что… Он ничего не ответил. Продолжал сверлить глазами стену. Медсестра нахмурила лоб: как-то не так складывался между ними разговор. Нужны другие слова. - Саша, - она тихо тронула его за плечо, - многое зависит от Вас. Если Вы сами поверите в  своё полное выздоровление, значит, так оно и будет. А мы, медики, поможем. Будем вместе бороться. И не таких вытаскивали, поверьте. Коньков снова покосился на Лиду. Он старался быть спокойным и даже безразличным, но серые, как грозовые тучи, глаза, полные тревоги и страха, выдавали его с потрохами. - Хорошо, я Вам верю. - Серьёзно ответил он. – И только попробуйте меня обмануть. Медсестра улыбнулась, поправила шапочку на светлых волосах: - Поверьте, мы ещё вместе станцуем  какую-нибудь румбу… Он слабо улыбнулся. Впервые за весь разговор: - Вам придётся меня научить. Только хотелось бы знать, как зовут мою партнёршу по танцам? Говорил Коньков с трудом, кряхтя и морщась от боли. Она смутилась, покраснела: - Лидия. Можно просто Лида. - Можно, - согласился он и закрыл глаза. Медсестра удивилась про себя: «Надо же! Его ещё на шутки хватает! Однако, он ещё очень слаб…» Она встала со стула. - Вам нужно больше отдыхать. - Я только этим и занимаюсь последние пять дней. - Произнёс он, не открывая глаз, - Лида, коль Вы решили за меня бороться, не могли бы Вы мне помочь? - Да, конечно. - Принесите мне какой-нибудь радиоприёмник, если у Вас есть. Пусть старенький, плохонький...Уж  больно здесь тихо. - Хорошо, - кивнула Лида, - я из дома принесу. В следующую смену, через два дня. - Через два дня значит. Ладно, подождём. Коньков замолчал. Он, действительно, был очень слаб. - Принесу ему приёмник завтра, забегу в больницу ненадолго…- Подумала Лида, выходя из палаты.   - Что-то ты зачастила в пятую палату, - хихикнула Анфиса, переодеваясь в ординаторской в коротенький больничный  халатик и мягкие белые спортивные тапочки. Лида сердито посмотрела в довольное Анфискино лицо: -  А ты что, следишь за мной? - Да и так все знают. - И что ж такого все знают? – Лида пожала плечами. - Что ты к новенькому бегаешь, к Конькову. Лида засунула руки в кармашки халата, открыто посмотрела Анфисе прямо в глаза. - Глупая ты, Анфиска. Я человеку помогаю. Его, кроме меня, и так никто не навещает. А ты перед мужиками ради ****ства хвост распускаешь. - Ну-ну, - Анфиса подошла к зеркалу. Вынула из кармана яркую помаду и нарисовала ей губы на лице. Почмокав вишнёвыми  губами, сказала, - посмотрим, куда твоя помощь заведёт. Лида кинула на неё испепеляющий взгляд. Хотела съязвить в ответ, но промолчала. Толку то? Анфиске как не язви – с неё всё как с гуся вода.    К Конькову и, правда, никто не приходил. Он лежал в больнице уже два месяца, и за всё это время его только один раз навестил какой-то долговязый молодой мужчина лет тридцати. Оксана больше не появлялась. Сам Коньков никогда о ней не заговаривал – будто Оксаны вообще не существовало. Лишь один раз тихо, как бы невзначай, спросил Лиду: - Скажи, пожалуйста, а ко мне никто не приходил? - Нет, Саша. В мою смену точно никто. При этих словах Лида смутилась и чуть покраснела. Врать она не умела. Но рассказывать про Оксану с апельсинами почему-то не захотела. - Ясно. - А ты ждёшь кого-то? – Робко поинтересовалась Лида. - Неа, мне некого ждать. Я сам из другого города, из Чебоксар. Родители и друзья там живут. Я в Чебоксарах художку закончил, а сюда приехал в позапрошлом году в Академию живописи поступать, да провалился. Домой ехать не захотел, устроился здесь на нормальную работу дизайнером, стало получаться, платят хорошо. Однокомнатную квартиру снимаю у одного парня, друзей здесь особо не нажил, семьи тоже нет. Так и живу. - Надо же! – Удивилась Лида. А про себя подумала: «Друзей не успел нажить, а девушку успел на свою бедовую голову!» Будто прочитав её мысли, Коньков произнёс: - И сам не знал, что всё так получится. Ты, наверное, в курсе моей глупой выходки? Да ладно, не смущайся, я знаю, что ты знаешь. Лида слабо кивнула. Ей не хотелось разговаривать на эту тему. Но, с другой стороны, было любопытно узнать отношение Конькова к Оксане и ко всей этой ситуации в целом. - Мы познакомились через интернет. Просто ради любопытства решили встретиться. Так, ничего особенного. Однако она миленькая оказалась, весёлая такая, понравилась мне. – Он вздохнул. Помолчал немного и продолжил рассказ, - встречались месяца полтора. Я, собственно, не имел в планах с ней серьёзный роман заводить: мы просто весело иногда проводили время, и всё. - Зачем же тогда в окно полез? Да ещё с цветами. Он улыбнулся. Смутился немного. - Дурак потому что. Выпендриться захотел: взять и так неожиданно к ней в окно зайти, а не в дверь. Думал, что она от этой моей затеи в восторг придёт… Я ж не знал, что Ленка одновременно и со мной, и с другим мужиком шашни крутила, и меня не ждала вовсе. Коньков помолчал немного, видимо вспоминая события того злополучного дня, затем продолжил: - Я когда увидел их в окне, обалдел. И Ленка с мужиком обалдели тоже. Во картина была! Прямо немая сцена из «Ревизора». И от неожиданности я потерял равновесие и сорвался вниз…Да и Ленка спалилась. Ей, наверное, потом долго своему бой-френду объяснять пришлось, что  это за идиот такой с цветами за её окном маячил. Он криво усмехнулся и умолк. Лиду осенило: стоп! Какая ещё Ленка? Почему Ленка? А кто же тогда Оксана? Ей стало стыдно. Нестерпимо. А вдруг Оксана очень важный человек в жизни Конькова, а она, Лида, отправила её восвояси и скрыла перед Коньковым этот визит? - Саша, - тихо сказала она, заливаясь пунцовой краской, - к тебе приходила одна молодая женщина. Это было около месяца назад. Прости, что я тебе не сказала. Ты был тогда в очень тяжёлом состоянии, тебе нужен был покой, и я побоялась её в палату пустить. Я прошу прощения. Это была отчасти правда, отчасти нет. Лида берегла не покой Конькова: она боялась, что  Коньков простит Оксану, и всё встанет на прежние места. - Оксанка что ли? – Улыбнулся Коньков. – Да я знаю, что она приходила. Она мне на сотовый позвонила. Жаловалась, что какая-то мымра не пустила её в палату. Значит, это ты была? - Да, мымра – это я, - виновато потупилась Лида. - Ладно. Всё в порядке. Оксанка – мой босс и очень талантливый дизайнер, между прочим. Однако, совершенно ненормальная баба. Я даже рад, что ты её не пустила. Лида не знала, что ответить. Просто пожала плечами. Они замолчали – каждый о своём. Коньков сидел в инвалидной коляске –  сильно похудевший, с осунувшимся, небритым лицом. Голубая больничная пижама, на два размера больше, чем он сам, болталась на нём, как на колу. Под пижамной курткой был надет корсетный пояс. Лида тихо катила коляску вдоль липовой аллеи: почти каждый день она на минут пятнадцать вытаскивала Конькова на свежий воздух, совершая с ним короткие прогулки по больничному саду. Больше было нельзя - Рагозин запрещал Конькову долго находиться в сидячем положении. Лида навещала его постоянно, даже в свои выходные. Коньков был благодарен. Сидел в коляске и, довольно щурясь, смотрел в голубое июльское небо, считая облака и принюхиваясь, как голодная собака, к запахам природы. - Вкусно липами пахнет, - поделился он, - запах детства. У нас во дворе они росли. Обалденно красивые деревья, согласись? Лида соглашалась. Ей нравилось всё, что нравилось Конькову. 4. Это случилось в среду. В этот день у Лиды был выходной, но она уже с одиннадцати утра торчала в больнице: сходила вместе с Коньковым на лечебную гимнастику, затем решила вытащить его погулять в сад.На улице было прохладно и пасмурно, пахло дождём. Коньков вредничал – отказывался от прогулки, но Лида настояла. - Несколько минут свежего воздуха тебе не помешает, - сказала она, - потом жалеть будешь, что весь день пролежал в четырёх стенах. Он вяло согласился. Лида выбрала для прогулки их любимую липовую аллею, докатила коляску до скамьи и, примостившись на её краю, развернула коляску так, чтобы Коньков сидел к ней лицом. На душе у Лиды было легко и спокойно, и она тихо радовалась успехам Конькова. Сегодня на гимнастике он впервые после полученной травмы пошевелил пальцами ног. Рагозин сказал, что это хороший знак. Наконец-то хоть что-то! Значит можно немножко расслабиться и просто не думать о его болезни – хотя бы сейчас. Размякшая и умиротворённая, Лида  наслаждалась жизнью. Впервые за много месяцев. Коньков же, наоборот, сидел с угрюмым видом. Вытащив из кармана мятую пачку «Winston», извлёк из неё сигарету и с жадностью затянулся. Затем вдруг спросил, глядя на Лиду в упор: - Зачем я тебе? Она вздрогнула - вопрос застал её врасплох. Блаженная улыбка медленно сползла с её лица. - Саша, ты о чём? Какая муха тебя укусила? Он не сводил с неё серых пытливых глаз: -О тебе. Обо мне. О нас. Почему ты со мной возишься? Лида запаниковала.  Она не знала, что ответить, промямлила что-то вроде: - Помнишь, я обещала тебе, что помогу. Ты в этом городе одинок, а я… - Не ври. – Осёк её Коньков, - дело не в обещании. Тебе что-то нужно от меня. Скажи, что? Лида почувствовала себя бабочкой, которую неожиданно поймали в сачок и живьём пригвоздили к стене: бабочка ещё трепыхала крылышками, но уже не могла летать. Зачем же он так прямолинеен? Она решила защищаться: - С чего ты взял, что это мне от тебя что-то нужно? - Но это же очевидно! Ты приходишь ко мне в рабочее время – в любую свободную минуту, и свои выходные тоже тратишь на меня. Ты торчишь со мной на гимнастике, круглые сутки приободряешь меня, таскаешь мне книги, свою домашнюю стряпню, гуляешь со мной, покупаешь мне сигареты, наконец…Ты вообще бываешь когда-нибудь вне этой чёртовой больницы? И что тебе, чёрт возьми, от меня надо? - Саша, я…Ты мне просто симпатичен и… - Просто симпатичен? – Он нервно рассмеялся. – Ну да! Инвалид, прикованный к коляске – что может быть симпатичнее?  Что происходит, Лида? Она разволновалась, вскочила со скамьи. Коньков швырнул окурок в стоящую у скамьи урну: - Правду. Неужели так трудно её сказать? Лида почувствовала, как по лицу её покатились слёзы. Нет, она вовсе не собиралась плакать, слёзы просто сами по себе хлынули из глаз. - Ты хочешь знать правду? Ну, хорошо, я скажу. Я скажу её лишь для того, чтобы ты, наконец, заткнулся. Ты мне нравишься, может быть, даже больше, чем нравишься. Только слепой мог этого не заметить! Но что это меняет? Посмотри на себя и посмотри на меня! Ты – красивый, интересный во всех отношениях парень, ты талантлив, а я… Я просто самая заурядная медсестра, каких тысячи, к тому же уродливая и толстая, как корова. Между нами целая пропасть, и я точно знаю, что если бы мы по воле судьбы не встретились в этой, как ты говоришь, чёртовой больнице, на улице ты бы никогда не заметил такую, как я, и не подошёл познакомиться. Так зачем же тебе вообще было начинать этот разговор? Ведь ты прекрасно знаешь, что забудешь меня на второй же день, как только выйдешь из этих стен!  Ради меня никто и никогда не будет совершать безумства и не полезет на четвёртый этаж с букетом цветов! Думаешь, я этого не понимаю? Лиде не хватало воздуха, ей казалось, что ещё секунда, и она задохнётся от обиды. Она больше не могла говорить, последние слова она уже почти шептала: - Так скажи, Саша, на что я могу рассчитывать? И что я могу получить от тебя, кроме тех мизерных знаков внимания, которые ты мне оказываешь в знак благодарности?! Коньков сидел с ошарашенным лицом и молчал. Он просто ничего не мог ответить. - Вот видишь, тебе нечего мне сказать, - лицо Лиды нервно дёрнулось. – Я попрошу санитара, чтобы тебя отвезли в палату. Прощай.  Лида вытерла слёзы ладонями, развернулась и быстро зашагала прочь. - Лида! – Окликнул её Коньков. Но она лишь махнула рукой в ответ и исчезла в дверях больницы.   - Не дури! – Рявкнул Рагозин, тряся белым листком бумаги перед Лидиным носом, - я не стану это подписывать, поняла?! Он был очень сердит. Сидел за массивным рабочим с напряжённым лицом и багровой шеей. Желваки на его скулах ходили ходуном. Лида стояла, еле сдерживая слёзы, стиснув кулаки так, что побелели суставы пальцев. - Дмитрий Ильич, я всё равно не буду здесь больше работать. Я прошу Вас, подпишите, пожалуйста, моё заявление. - А вот шиш тебе, Курицына! – Рагозин смял бумажку и выбросил её в корзину для мусора. – У меня и так не хватает персонала: каждая санитарка, каждая медсестра, включая даже эту чокнутую Радушко, на вес золота… Вот её, кстати, я бы не стал уговаривать! Он налил из графина полстакана воды и выпил её залпом. Затем перевёл дух и продолжил свою речь более спокойным тоном: - Я не допущу, чтобы одна из лучших сестёр этой больницы ушла отсюда из-за какой-то глупости. - Это не глупость. – Тихо возразила Лида. - Ещё какая глупость! Думаешь, я не знаю причину? Всё отделение только об этом языки и чешет последние два месяца. Не больница, а прямо "Санта-Барбара" какая-то, честное слово! - Простите, Дмитрий Ильич…Я не хотела, но у меня к нему, правда, всё серьёзно… Лида запнулась и замолчала. Предательские слёзы покатились по её щекам. Рагозин потёр гладковыбритый подбородок,  крякнул от досады. - А вот это уже настораживает. Вот зачем тебе, Лида, надо было так привязываться к этому Конькову? Тебе что, здоровых мужиков мало? Вон они кругом – бери, не хочу! А ты с тяжёлым пациентом возишься, что за напасть-то такая?! Недаром говорят: по-русски любить – значит жалеть. А, между прочим, с пациентами нельзя заводить отношения, и ты прекрасно знаешь, что это грозит неприятностями, вплоть до увольнения. Она стояла, виновато опустив голову , как нашаливший ребёнок, который искренне раскаивался в своих шалостях. Всхлипнув, пробормотала: - Вот и увольте меня, и всё встанет на свои места. Рагозин тяжело поднялся из-за стола: он был высоким и грузным, походил на старого матёрого медведя, вылезшего из своей берлоги. Достав из кармана халата сложенный вчетверо носовой платок, Рагозин промокнул им выступившие на высоком лбу капельки пота, затем  отвернулся к окну и принялся разглядывать пациентов, гуляющих в больничном саду. - Вот что, - сказал он, не оборачиваясь к Лиде, - у тебя отпуск по плану, в каком месяце? В сентябре, если я не ошибаюсь? - Ошибаетесь, - вздохнула Лида, - в ноябре. - Ну что ж…Ну что ж…Пойдёшь чуть пораньше. – Рагозин кашлянул в кулак. – Садись за стол и пиши заявление на отпуск. - Как? – Оторопела Лида. - А вот так. Пиши завтрашним числом, как положено, на двадцать восемь дней. А я подпишу. В конце концов, ты заслужила: у тебя много переработанных часов, ночных дежурств…Так что, садись за стол, бери бумагу и ручку и дерзай. - Но… - Никаких «но». «Но» не принимаются. Садись и пиши. Лида вытерла слёзы тыльной стороной ладони, задумалась: когда она в последний раз отдыхала? Вспомнила, что прошлый свой отпуск пожертвовала ради работы. Что ж…Это тоже вариант: глядишь, пока она находится в отпуске, Конькова может и выпишут. Главное, больше никогда его не видеть. Никогда! При мысли о Конькове у Лиды зашлось от обиды сердце: как же он мог подумать, что у неё к нему меркантильный интерес?! Неужели он не замечал, с каким трепетом она к нему относится? - Тебе есть куда уехать? – Прервал её невесёлые мысли Рагозин, - хочешь, я устрою тебе путёвку в отличный санаторий в Лазаревском? Отдохнёшь у моря, подлечишься, и, кстати, по божеской цене. Там директор – мой давнишний приятель.    - Нет, не надо. Я к маме уеду. - А мама где живёт? - В деревне Верховье Калужской области. - Тоже неплохо, - согласился Рагозин, - тебе сейчас нужно уединение и свежий воздух.   Правильно, езжай в деревню и приводи себя в норму, а то глядеть на тебя больно. Лида кивнула, села за стол и взяла лист бумаги. Дрожащей рукой написала заявление на отпуск. - Вот это совсем другое дело, - потеплел Рагозин, - а то – чуть что, сразу увольняться… Он сел в кожаное кресло, махнул на заявлении свою резолюцию, затем сказал: - Всё. Иди, Курицына, на заслуженный отдых и возвращайся человеком с большой буквы «Ч». - Спасибо, Дмитрий Ильич. - Давай, дуй отсюда. Лида поднялась со стула и выползла из кабинета.    Лида паковала чемодан и плакала. До поезда оставалось ещё три часа - на осмысливание своего несчастного положения времени вполне хватало. С утра она завывала, стоя под душем, свою любимую: - Зачем тебя я, милый мой, узнала?  Зачем ты мне ответил на любовь? И дальше: - А-а-а-а-а а-а-а-а-а-а а-а-а-а,  Зачем же ты, желанный, не идешь… Выйдя из душа, принялась гладить дорожное платье, обливая его слезами. Затем позавтракала, грустно роняя слёзы в бокал с чаем. Полила единственный, стоящий на подоконнике в зале, кактус и, кинувшись на кровать, снова разрыдалась. Наплакавшись всласть, собрала свой скудный гардероб, сложила в сумку кое-какую еду и гостинцы для матери, и подалась к выходу. Обернувшись, в последний раз внимательно осмотрела квартиру – не забыла ли чего? Взгляд зацепился за глянцевую фотографию, вырезанную из журнала и прикрепленную к обоям железными кнопками. С неё на Лиду задумчиво смотрел Курт Кобейн. Лида вернулась в комнату, сорвала фотографию со стены и, скомкав, швырнула её на старый вытертый паркет. Постояла секунду, затем подняла фото с пола, аккуратно расправила её и положила на трюмо. - Прости, - тихо сказала она, глядя в грустные глаза знаменитого музыканта, - ты хороший. Это я – дура.  Смахнув пальцем набежавшую слезу, Лида вышла из квартиры. Автор: Юлия Вихарева. Продолжение следует...