В СВЯТОСТЬ МАТЕРИ - ВЕРИТЬ...

– Мужик на Колыме в отсидке. Говорят, в плену был. А она... Вот и поди ж ты, а ещё культурная.
– Так не нам чета. Вон какая барыня... Барыня Елена! Это она в горком жалобу тогда накатала, когда участки распределяли. Тихая, тихая, а поди ж ты...
– Ага, только беременная уж ... Гулящая. Думает ли башкой? Одной-то с двумя детьми какого нынче!
– А ты чего, не знаешь что ли? Да у нее ж ухажёр с заготзерна. Хитра баба, а ещё корчит из себя антилигенцию. А сама – то в горком бежит, а то мужиков себе побогаче ищет. При живом-то муже...
Елена
Корпуса двухэтажных оштукатуренных бараков стояли перпендикулярно железнодорожным путям недалеко от станции. Когда-то соорудили их на скорую руку, как жилье временное, для строителей железобетонного завода и прилегающих к нему путей. Муж Елены, Сергей, до войны работал как раз на строительстве этого завода, и был там начальником автоцеха. В будущем, как и другим работникам, обещали ему квартиру.
Счастливые молодожены приехали они сюда в тридцать девятом. А в сорок первом весной родилась у них Верочка. Недоношенная маленькая, синюшная. Лена растворилась в заботах о ней...
Но вскоре завод встал – началась война.
– Серёж, а как же я? Мы как? – спрашивала Лена мужа.
Здесь, в городе, родни у Елены не было. Ее отца и мать в тридцать втором сослали в Сибирь. Бабушка по отцу, правда, жила в дальней полузабытой деревне Игла. Плохо совсем жила, как думалось Лене. Когда отец был здесь, он возил матери продукты, помогал. А как она поживает сейчас, Лена и не знала.
Сергей ушел на фронт. Временные бараки, как Ноев ковчег, пополнялись жильцами, теснились и без конца и края ремонтировались, пытающимися тут жить людьми, потому что больше им жить было негде.
От движения поездов, бесконечной тряски и слабости фундамента, постройки рушились, а жильцы подмазывали и закрашивали выбоины и щели, украшали кривые, но чистые до скрипа, окна геранью и тюлями.
Оставленные деньги у Елены кончились быстро. И однажды, на пике безнадёжности и голодания мама Лена, с Верочкой на руках, направилась в горком. Зашла в кабинет и села – заявила, что пришла умирать. Ей помогли – взяли на работу нянечкой в ясли. Эта работа помогла пережить войну – худо-бедно детей кормили. Сильно тогда они не голодали.
Война кончилась, а Сергей все не возвращался. Лена с дочкой ждали и ждали его... Лена ушла работать на завод, получала продукты по карточкам, как все. Все ждали улучшений, а они всё не наступали. Все, кто не получил похоронки, ждали возвращения близких, но далеко не все ещё вернулись. И времена наступили страшные – голодные....
Из окна второго этажа, в малюсенькой комнатке, где жила Лена с дочкой Верочкой, видны были поезда. Они шли с юга на север и с севера на юг, несли свои грузы, людей. Они надолго останавливались на станции, иногда стояли сутками, пережидая и строя какие-то свои железнодорожные сложные связи.
Лена в голодные эти годы сдала. Она всегда была миниатюрная, а сейчас стала вообще тоненькая, а лицо обветренное и морщинистое. Верочке было шесть. И Верочка постоянно хотела есть. Продуктов, которые получали они по карточкам совсем не хватало.
Это стало привычно. Лена билась из последних сил, боролась за каждый день жизни и все ждала, что завтра случится какое-нибудь чудо. Найдется тот, кто поможет.
Отец ее к тому времени погиб на фронте, и мама умерла сразу после войны. Лена берегла ее последнее письмо и смотрела и смотрела на потертую фотографию, где мама в малюсенькой шляпке с вуалью смотрит на нее так нежно. Красивая мама... И Лена давала маме обещание – не сдаваться.
Лена ждала Сергея. Больше ей некого было ждать...Но в последнее время все безнадежнее.
Писем от него не было. Она знала, что подразделение его попадало в окружение, потом их освободили, перевезли на дальний восток. «Перебросили» на японский фронт – говорила она всем, хоть все понимали, где действительно муж. Но ведь это временно – надеялась и ждала Елена. Хоть ждать становилось всё труднее.
Верочке говорила, что папа их – герой. Что, в общем-то, было правдой. Была даже фотография, маленькая, групповая. Он на танке вместе с бойцами своей роты. Сплошь стоят и сидят на броне, на гусеницах и у пушки. Лицо его рассмотреть нелегко, но Верочка точно знала – это папа. У папы глаза такие же, как у нее –темные, с чуть опущенными наружными уголками.
Верочка
Верочка оставалась дома одна почти на целый день. Она смотрела на ходики и миску, которую оставляла ей мама. Нудно было дождаться двенадцати часов, чтоб съесть то, что лежало там. Обычно это была каша и кусочек отрубного хлеба. Иногда Верочка не выдерживала, съедала это раньше, виновато поглядывая на часы и обижаясь на них за то, что идут так медленно.
Потом она садилась у окна и смотрела на улицу. Опять хотелось есть, и она ждала маму. Летом в частном секторе напротив в садах росли красные яблоки. Вера смотрела на них. Она уже знала, что дворовые мальчишки иногда лазают туда, и, сидя на подоконнике, мечтала об этом тоже. Она представляла, как подносит яблоко ко рту, звонко кусает и сладкий сок течет по ее подбородку. Вера вытирала подбородок ручкой и сглатывала слюну.
– Это последнее дело – воровать! – строго говорила нестрогая мама.
Верочка знала это, но все равно завидовала мальчишкам.
А ещё она очень боялась выходить на общую кухню. Боялась обитающих там запахов. Каждый в то время выживал, как мог. Сосед дядя Игнатьев ел хлеб небрежно, не задумываясь, прикусывая его с кашей, уминал за обе щеки ароматно пахнущие курицей щи. Мать его жила в домах напротив, держала хозяйство. Жильцы бараков считали жителей этих домов аристократией.
Запах съестного витал по кухне, кружил Верочке голову, густой и теплый ударял в нос. "И куда в него столько влезает?" – думала Верочка, ей бы одной ложки хватило. Подойти бы попросить хлеба краюшку. Вон, все равно отложил, не доел кусок... Но нельзя. Попрошайничать нельзя. А воровать уж тем более.
Картошка
Осенью Лена отвоевала картофельный участок. Поле, совсем недалеко от дома раньше было колхозным. Еще по снегу, в марте, прошел слух, что поле будут распределять среди жильцов. Елена прибежала с работы, на ходу повязала косынку поверх берета, зачем-то схватила лопату, хоть лежал ещё снег, и, часто дыша, побежала в поле, таща за собой спотыкающуюся Верочку.
В те годы любой пятачок, каждый участок земли был на вес золота. Издали они увидели, что к участку с разных сторон устремлённо бегут еще люди.
Они не успели. На них кричали, махали руками, показывали отметины. Кто-то уже прямо в снег втыкал частокол, обозначая свой участок, кто-то помечал границы, наметая снежные сугробы. Среди отхвативших себе солидные куски земли были и владельцы частных домов с огородами. Лена с Верочкой бегали по полю, жадно выискивая, хоть кусок свободной земли. Сапожки Верочки хлюпали от сырости..
Такой грустной Верочка не видела маму давно. Мама плакала, медленно идя домой.
– Ничего, ничего, Вер! Мы еще повоюем...
А наутро мама одевалась особенно тщательно. Она начесывала гульку, чтоб была пышнее, достала красивую брошку и заколола ею шарф. Она пошла в горком и написала там какую-то жалобную бумагу.
Через неделю на эти участки приехали люди из горкома, целая комиссия, а с ними военные. Они ходили по полю и вытягивали таблички, вырывали колья. Народ уже дежурил в поле, к горкомовским сразу подошли мужики, но ругаться не решались, грустно смотрели на действо и просили не забыть их при новом распределении.
Лена ликовала. При распределении учли и наличие огородов, и количество человек в семье. Кто настрочил жалобу, узнали быстро. Елене разбили окно и нарисовали на двери кукишь. На этом месть и закончилась. Народ побаивался.
Лена с Верочкой получили пять соток, и несколько вёдер картошки на посадку им выделил местный колхоз. А ещё несколько вёдер Лена купила на рынке. И как только сошел снег, она, вооружившись лопатой, начала перекапывать участок.
Верочка смотрела, как маленькая ее нежная мама, обливаясь потом копает землю. Она отваливала один за другим тяжелые пласты и комья. Руки ее тут же покрылись мозолями, но мама не жаловалась, улыбалась Верочке, которая шла следом, разбивая другой лопатой оставшиеся комья. Вера очень старалась, хоть и у нее болели руки. Она видела, что мама старается оставлять ей комья поменьше.
Порой мама останавливалась передохнуть и, опершись на лопату, ласково говорила Вере: "Потерпи ещё чуток, хорошая моя. Сейчас рядок дойдем и перекусим. Там хлеб в сумке и чай. Надо перекопать, а то..."
Мама не любила говорить о людях плохое, поэтому не продолжала. Вытирала тыльной стороной ладони лоб и с усталой улыбкой смотрела на перекопанную часть участка. Это была их земля – их надежда на благополучную осень, на долгую зиму, их надежда на жизнь.
А потом они картошку окучивали, пололи траву, носили тяжелые ведра с колодца для полива. А в сентябре картошку копали. Она уродилась хорошая. И Верочка была не столько рада картошке, сколь рада счастью мамы. Казалось, мама готова была расцеловать каждую картошину, искренне радовалась каждому хорошему кусту. Она взваливала тяжёлый мешок на спину и тащила на второй этаж в их маленькую комнату. Маленькую мамину фигурку и не видно было из-под мешка, а на красивом лице ее грязными разводами растекалась пыль.
Дома они расстелили старое тряпье и газеты прямо на полу – рассыпали картошку для просушки, закрывая ее от света, чтоб не позеленела. В комнате стоял неприятный земляной запах, но это их не смущало – это был запах сытости.
А ещё выросла у них морковь и свекла, совсем немного лука мама посадила на грядке под окнами. И это было настоящее счастье. Праздник сытости.
Какая-то мамина хорошая знакомая с работы разрешила принести картошку в их подвал. И Вера видела, как мама пересчитывала картофелины перед теми, как доверить самое дорогое чужим людям. Вера понимала – мама стыдилась своих подсчётов, но очень боялась голода, который пережили они прошлой зимой. Мама знала, что голод и с хорошими честными людьми совершает свои метаморфозы.
Яблоки
И вот как раз в этот довольно сытый период и случилась неприятность.
– Вер, – прибежала Наташка, соседка и подружка, – Там Федька в огороды за яблоками полезет. Айда, может и нам дадут.
Пацаны после удачных вылазок, и правда, давали девчонкам по яблоку. Верочка стыдила мальчишек, когда собирались они "на дело", но они ее не слушали. И отказаться от угощения у нее не хватало сил – яблоко было почти священным.
Ничего, слаще свеклы она в последнее время не ела. Она долго не начинала есть его, любовалась, катала в руках, и потом, уединившись, откусывала первый раз, закрыв глаза.
Наташа и Вера обычно оставались на углу длинной улицы деревянных домов с огородами. Оттуда возвращались мальчишки. Но в этот раз решили пройти по улице дальше. Ничего же плохого не делают, просто гуляют.
Верочка присела завязать шнурок на ботинке. Делала она это не очень умело, он замахрился, никак не хотел попадать в дырочку.
И тут, где-то за спиной услышала она голос Наташки.
– Бежим, Верка! – и топот убегающих ног подружки.
А шнурок никак не хотел попадать, как бежать-то? Вера подняла голову и увидела несущихся ей навстречу пацанов. Они бежали молча, пыхтя, дробно стучали ботинками о землю.
И тут все произошло как будто в замедленном темпе, как в том кино, которое она смотрела недавно с мамой в кинотеатре. Она распрямилась, и тут в ее руки сунули холщовый мешок, тяжёлый, полный яблок.
Вера не догадалась его бросить, так с ним и бежала вслед за мальчишками. Ботинок съезжал, и она в любую минуту могла растянуться на сырой земле. Вот уж почти конец улицы, как вдруг ее резко толкнули сзади, Верочка упала, больно ударилась коленями. Ее кто-то поднял, поставил на ноги. Она тяжело дышала, было больно и она не поняла, что говорил этот дядька.
– Я говорю, не стыдно тебе? Что молчишь-то, воровка маленькая?
– Я...я не воровка, – сопела Вера.
– Да? А это что? -- он вырвал у нее мешок с яблоками, Вера посмотрела на мешок удивлённо, – Где живёшь? Пошли к матери..., – он больно дёрнул ее куда-то вверх за руку, повел к баракам.
Вера шла послушно, лишь через несколько метров опомнилась.
– А мама на работе...
– На работе? – мужичок остановился, – Хорошо, тогда пошли ко мне. Подождем, когда мать придет. А уж потом пойдем.
– Я не воровала, – заплакала Верочка, – Я просто шла тут, а они...
– Ага, все вы так говорите. Уж не первый раз яблони обносите, мерзавцы. Сколько терпеть-то можно? – мужик тащил ее обратно по улице, крепко держа за руку.
Они подошли к дому за дощатым забором. Дом большой, добротный с резными наличниками, с зелёными ставенками на окнах. Дом утопал в зелени, в зарослях каких-то осенних жёлтых цветов. Ветки за домом ломились под тяжестью поздних яблок, блеяла коза, мычала корова.
Жилище это сильно отличалось от их комнатки в бараке. Комната в доме была просторная с круглым столом, покрытым красивой скатертью. Большая этажерка, полная аккуратно переплетенных бумаг. За стеклом серванта стояли гипсовые кошечки, собачки, слоники, а посредине возвышался набор богатой фарфоровой посуды. Над кроватью висел ковер с очень красивым рисунком, где были замок, озеро, лебеди и царевна с царевичем. На этот ковер и уставилась Верочка. Она сидела на диване, где велели, ровно вытянув спину. Состояние ее было, как перед казнью – она была готова к любому наказанию, и жальче сейчас ей было маму, чем себя.
Но все же успела она разглядеть и хозяина. Он был небольшого роста, лысоват, раскраснелся от бега. На нем был костюм в полоску. В кармане пиджака торчали карандаши. В доме была и его мать – глуховатая и подслеповатая старуха. Он кричал, говоря с ней.
– Напрочь ты оглохла, мать! Ведь под носом воруют, а ты и глазом не ведёшь. Если б я с работы случайно не вернулся, что тогда? Что? Весь сад бы вынесли! Хорошо, хоть огород копан, а то бы и его... Мерзавцы! Шпана подзаборная! Слышишь ли, тетеря?
Верочка сидела ни жива ни мертва. Если б ей велели сейчас просто исчезнуть, умереть, она бы тот час же и умерла, до того было страшно.
Хозяин ходил туда сюда, а его мать присеменила к Вере в комнату.
– Боишьси что ли? Не бойси. Он только покричит, да и всё. Есть-то хочешь?
Верочка мотала головой – нет. Страх пересилил постоянное ощущение голода.
– Хочешь, хочешь, – не смотрела на нее бабка, шла на кухню. А потом звала ее к пышащей ароматным укропом тарелке супа.
Она жалостливо смотрела на Верочку, и Вера стеснялась, ей казалось, что ест она жадно и неопрятно. В дом зашёл хозяин, посмотрел на девочку, на мать, ничего не сказав, прошел мимо.
Первой в дом прибежала Наташина мама, тетя Надя.
– Борис Николаевич, Борис Николаевич, не воровали девчонки-то. Ну шли, да, знали, что яблок перепадёт, но ведь не воровали...
Борис Николаевич Веру не отпустил, велел приходить ее матери. Маме, видать, о происшествии доложили, она прибежала пораньше. Запыхалась, берет на затылке, извинялась и прижимала к себе испуганную Верочку.
– Да ладно. Чего уж...не понимаю что ли? Разве она б через мой забор перемахнула? Просто повалили эти воришки! – при виде мамы как-то подобрел Борис Николаевич.
С собой Борис Николаевич совал в руки Елене несколько яблок. Она отдавала их обратно, и тогда он сунул их Верочке.
– Не буду я никуда сообщать, не волнуйтесь, – пообещал он им вслед.
Вера была рада, поглядывала на маму и не понимала, почему та не радуется тоже. Ведь ее отпустили, даже не наказав. Она приняла расстройство мамы на свой счёт – мама, конечно, расстроилась из-за нее, из-за того, что она оказалась почти воровкой. И сейчас, дома, будет у них серьезный разговор.
Но никакого разговора так и не было. Мама думала о чем-то своем, была молчалива.
И вскоре Борис Николаевич появился у них в гостях. В руках – сверток. Он протянул Вере пирожок, и она не удержалась, взяла пирожок, стала тут же есть. Он был мягким и еще теплым, начинка — картошка с пережаренным луком просто таяла во рту.
Он косился на рассыпанную картошку, спрашивал об урожае. Мама поставила чайник, но была напряжена, как-то вся погрустнела и осунулась. Они говорили о работе, о погоде. И Верочке все время казалось, что мама ждет, когда уже гость уйдет. И правда, когда он ушел, мама вздохнула свободно.
Но Борис Николаевич пришел ещё раз. Принес целую банку конфет, каких Вера не едала. Веру отправили погулять. Она думала мама будет рада, но после этого его прихода мама плакала. Может ругает он маму за тот случай с яблоками?
И через месяц примерно выдала Наташка:
– У мамки твоей хахаль появился, да?
– Какой-такой хахаль?
– Ну, жених. А она не хочет за него... Бабка моя говорит, что соглашаться надо. Он счетовод на заготзерне. Богатый. Хозяйство у него, а бабка старая совсем. А вы совсем бедные, впроголодь живёте, зимой трудно будет, а мамка твоя зря ломается...
– Какой жених? У нее же – папка! – для Веры папа оставался живым героем войны, чуток задержавшимся просто. Она знала, что мама ждет отца. Она видела – мама смотрит на его фото, перебирает письма. В эти минуты лицо мамы становилось каким-то по-детски наивным и счастливым. Вера не могла ошибаться, мама любит папу.
– Жених, жених. Только мамка твоя не хочет с ним жениться. Гордая больно, мамка моя говорит. А папка твой уж может и не живой.
Вера спорила с подружкой и не обижалась. Глупая эта Наташка, не понимает ничего. Как это не жив? Если бы был не жив, пришла бы похоронка, как многим в их бараках приходила. Мамка бы убивалась, выла бы, как соседка тетя Мира, когда получила такую похоронку. А мама... мама всегда говорила, что папа вернётся.
Глупая эта Наташка!
– Ладно, пошли с Егорьевой горки кататься..., – детские сердца ещё не ведали взрослых проблем.
Письмо
Осень подводила к первому снегу постепенно. Белила морозами траву, вставляла в лужи холодные стекла. А потом удивила – покрыла землю белым пухом за одну ночь. Ниже спускались тучи и за несколько дней зима намела сугробы. Снег повсюду. На крышах домов, на скамейке во дворе, и даже на шапке почтальона.
Верочка видела из окна, что дядька Достов - почтальон идёт к ним в подъезд. Верочка, хоть была и мала, помнила, что в войну Достов, перед подъездом останавливался и кричал – "Не похоронка! Письмо!". Или ничего не кричал – значит нес похоронку. Был он строг и замкнут. Вручал похоронку, доставал какую-то бутылку, глотал сам и давал глотнуть тому, кому принес страшную весть. Многие уже не могли выпивать, и тогда Достов уходил. Также спокойно шел дальше, нес страшные извещения по домам.
Верочка его боялась. Сейчас, после войны, он перестал кричать про похоронки, но они все ещё приходили.
– Письмо примите, – протянул Верочке он конверт.
Верочка закрыла перед ним дверь, но он ждал. Она приоткрыла дверь опять, высунулась и быстро схватила конверт двумя пальцами. Бросила его на стол и спряталась с ногами на диван, подальше от него. Было страшно – вдруг это похоронка на папу! Читать она не умела. Нужно было ждать.
Мама вернулась, как всегда, усталая, озабоченная. Конверт не заметила. Верочка дала маме время переодеться, передохнуть, а потом указала на письмо. Указала и спрятала лицо в колени от страха. Но подглядывала... Мама быстро разорвала конверт, пробежала письмо глазами, заглянула опять в конверт, на обратную сторону письма, как будто искала ещё что-то.
Верочка не выдержала, соскочила с дивана, подбежала к маме, обняла и заглянула в письмо. Оно было совсем не таким, как прежде. Всего несколько слов, и цифры. Цифры Вера знала.
Лицо мамы было несколько растерянно, но она не плакала, не рвала на себе волосы.
– Мам, папа умер, да?
Мама посмотрела на Лену, как будто не понимая, о чем та спрашивает.
– Что? Что ты, Верочка! Нет, нет... Папа жив. Просто... Просто он не приедет ещё очень долго. Вот. Слышишь! Не приедет...
Вера бросилась матери на шею. Пусть! Пусть не приедет. Главное, что это не похоронка, главное, что мама не будет плакать.
– А прочитай мне. Прочитай...
И мама читала. О том, что все у папы хорошо, о том, что он их очень любит и они обязательно увидятся. Читала она долго, и Вера удивлялась – как так много можно написать несколькими буквами.
– А цифры? Эти цифры что означают?
Мама быстро свернула письмо.
– А это даты. Просто даты, когда отправил он письмо. Верочка, ты не говори никому, что папа написал. Не надо.
– Почему? Наташка говорит, что папа наш умер, и что ты скоро женишься на Борисе Николаиче, что он твой хахаль.
– Глупости! Какие глупости, Верочка. У нас папа есть. Он не погиб, он живой. Ты не слушай никого. Ладно?
Верочка обещала.
А весной опять сажали картошку. И Вера услышала разговор мамы и Бориса Николаевича там, в поле, куда он тоже пришел.
– Лена, я подумал. Пусть... Я на всё согласен. И я не отступлюсь.
– Нет, Борис. Уходите. Мы сами будем справляться.
– Но ты же понимаешь, что стоит мне щёлкнуть пальцами...
– Понимаю...
Борис Николаевич был сердит, но помогал им сажать картошку, молча копал землю.
А ближе к лету Наташка трещала, что мамка у Веры носит ребенка не папиного, а "от Бориски".
Да и Верочка уж заметила, что у мамы появился животик – мама ждала малыша. Детство в те годы было не столь сведущим в подобных делах. И Верочка не хотела верить Наташке. Она и не думала, что ребенок – не папин и мамин, а ещё чей-то.
Этого просто не могло быть....
***
– Вещикова, ты правда беременна? – парторг цеха Рита Колобова поймала ее в коридоре, смотрела на живот, но темно-серый халат висел балахоном на миниатюрной Лене, и разглядеть ничего было невозможно.
– Да, правда, – Лена кивнула, опустила глаза.
– Та-ак... И мужа нет...
– Есть муж, – Лена глянула открыто, сказала громко, но после тихо добавила, – Но это не его ребенок.
– Да уж понятно. Разводишься, мне сказали. Другой появился? Твой-то пропал.
– Нет! Вы что... Никуда он не пропал. Осуждён просто. Я не развожусь, жду его.
– Это как? А ребенок?
– Случайность..., – Лена опять потупилась.
– И как ты эту случайность мужу объяснять будешь, если ждёшь? А? – Рита развела руками,– Вот интересно девки пляшут... Разводись. Зачем тебе быть женой осуждённого? Да и комсомол...
– Что комсомол?
– Что-что...,– говорила Рита громко, на них оглядывались, – Надо ставить вопрос о твоём моральном облике. А ты как думала? А кто за тебя, за жену осуждённого заступится? А вот если замуж выйдешь, так и вопрос сам собою снимется. Ну, поспешили, бывает... Думай, Вещикова, думай...– парторг зашагала дальше, глухо и широко ступая по многолюдному коридору.
Лена посмотрела ей вслед, развернулась и направилась к своему рабочему месту. Было грустно и тяжело. Видимо, придется прощаться с комсомолом. Сейчас она вспомнила, как до войны вступала в ВЛКСМ. Как вызубривала решения партии, уставные пункты союза, как волновалась перед тем, как пойти на комиссию – так хотелось вступить, быть достойной... Но на весах сегодняшних комсомол уступал. Другое, личное, было куда важнее. В общем, не вышло из нее достойного строителя коммунизма.
Лена весь день размышляла над этим, и все никак не могла понять – кто же виноват, что вот так все сложилось? Ведь она хотела бы остаться комсомолкой, хотела бы впоследствии вступить и в партию. Она мечтала когда-то, что проявит себя на этом поприще, ее ещё со школы считали идейной, честной, трудолюбивой... Она уважала горкомовских, они ей уж не раз помогали – и с работой в войну, и с картошкой в голодное время...
Но вышло так, как вышло. И поделать с этим ничего нельзя. Наверное, это клеймо на всю жизнь. И на жизнь детей тоже. Ее детей.
Лена положила руку на живот. Как быть ей теперь? Как прокормить их, если родится малыш и придется ей уйти с завода? Да, месяца в два должны бы взять его в ясли. Ну, а если это исключение из комсомолс, эта аморалка помешает? Если не предоставят место в яслях?
Борис
Картошку они съели в марте, а сейчас опять жили бы впроголодь, если б не Борис.
Он никак не хотел ее понять.
– Лен, сдохнете ж с голодухи. Хоть дочку пожалей! Переходите ко мне. Долго ль звать-то? Корова, мясо, овощей да заготовок целый подвал, – он понижал голос, говорил потихоньку,– Ну, и знаешь ведь - тушёнка, сахар, мука...все у меня под рукой.
– Нет, Борис Николаевич. Я Серёжу буду ждать. Говорила же, – вздыхала Лена.
– А это тогда что? – махал он рукой на ее растущий живот.
Кто-кто, а Борис уж точно знал, что ребенок не от него. И не от мужа. Далеко муж – ссыльный.
– А это случайность. Просила же не спрашивать, – опускала глаза Лена.
– И ты думаешь, твой Сергей тебе эту случайность с рук спустит? Ты знаешь какие они приходят? Он – зэк... Зэк, понимаешь ты это? А ты..., – Борис махал рукой, сердился и уходил.
Он несколько дней не появлялся, а потом приходил вновь, приносил продукты. Лена отказывалась, но он всё равно продукты оставлял. Опять уговаривал, нервничал. Эти визиты Лену раздражали, но чего греха таить – и спасали. Лена все ещё помнила какой маленькой и слабенькой родилась Вера, очень не хотелось потерять второго ребенка. Поэтому продукты Лена брала...
Мать Бориса, Клавдия Ивановна, однажды забрала Веру, накормила ее смородиной с огорода. Эта женщина нравилась Елене, добрая, понимающая.
– Чего, Лен, не отвяжется Борька никак, да?
– Да..., – Лене было неловко.
– Вот всегда так. Как упрется! И дома места себе не находит. Уж кроватку для Верочки делает. Глупый... А я вот думаю: не его ты женщина, не его. Все равно не заживетесь... Хоть и рада б была такой снохе.
Давили на Елену со всех сторон.
В слезах прибежала как-то летом Верочка.
– Мам, мам! А мне сказали..., – она замолчала, не зная, как начать деликатный неприятный разговор с матерью.
– Вер, говори, меня не надо стесняться.
– Ну...Галька сказала, что ... про девять месяцев. А ты папу давно не видела, не ... Значит, ребёночек Борискин, да? – она подняла глаза, глядя на мать с надеждой. Вот сейчас она опровергнет все эти глупые домыслы, объяснит все просто и доступно, и Вера пойдет и скажет подружкам о том, какие же они глупые.
– Вер, – Лена присела рядом на стул, – Вот что скажу тебе. Этот ребенок – мой и немного твой. И больше ничей. В общем, наш. Поняла? Так всем и говори. А я никогда никого, кроме папы Сережи, не любила. И он вернётся, и ребенок будет ещё и папин. Поняла?
– Поняла. Но девчонки не поверят. И Ванька дразнит... И тебя..., – опустила глаза дочка.
– А ты? Ты мне веришь?
– Верю, я же Вера..., – ещё тревожно улыбнулась Верочка.
– Вот на имя твое я и надеюсь. Держись, – Вера вздохнула, кивнула и убежала на улицу, – И я буду держаться, – добавила Елена.
Вызов в горком
В июне Лену вызвали в горком. В цех прибежала запыхавшаяся Рита, объявила, чтоб Лена все бросала и шла туда.
Лена шла в горком спокойно. Забежала домой, в барак, покормила Верочку, натянула черную плюшевую жакетку и убрала волосы. Она была уверена – разговор пойдет о ее персональном деле, об исключении из комсомола за аморальное поведение. Совсем недавно за пьянство исключили у них в цехе Веньку Лаврова, был товарищеский суд – неприятное действо. Действо, когда стыдно всем – и судьям, и подсудимым. Такого суда ждала и Лена. Хотелось, чтоб уж поскорей...
У горкома стояли в ряд три газика. Все новые бежевые, кажется, обкомовские. В раскрытой дверце одного из них сидел шофёр с двустволкой на коленях, прищурясь он заглядывал в дуло. Лена заволновалась. Ей было из-за чего волноваться.
В помещении было душно, стоял казённый запах. Она прошла по длинному коридору. Здесь она бывала, всегда шла сюда с надеждой на помощь, а сейчас сердце колотилось – неужели что-то с Сергеем? Ведь не может быть, что из-за ее беременности понаехали обкомовские, да ещё и вооруженные.
Она остановилась у высокой двери, постучала, за дверью отозвались, она вошла. Секретарь в горкоме был новый, она его не знала. В кабинете находились трое мужчин и секретарша. Лена поздоровалась со всеми.
– Вещикова Елена Владимировна? – мужчина средних лет, лысеющий, с серым лицом и светлыми пустыми глазами начал разговор
– Да, это я, – Лена прикрыла выпирающий из жакетки живот руками, почему-то от его колючего взгляда захотелось прикрыть.
– Присаживайтесь. Расскажите о своих отношениях с Борисом Николаичем Савиновым.
– С Борисом?
– Да. Вы состояли в отношениях?
– Нет... То есть... Мы просто ... А что случилось?
– Вы не волнуйтесь, не волнуйтесь. Просто расскажите.
– Ну... Он хотел, звал замуж, но я уже замужем. Я ... , – она совсем не ожидала разговора о Борисе, была не готова, не знала, как сформулировать.
– Ваш муж в местах заключения. Мы знаем. Но Вы же, извините, в положении. Значит состояли в отношениях с Савиновым?
– Нет, – быстро ответила Лена, – Этот ребенок не имеет к нему отношения. У нас была просто дружба, понимаете...понимаете..., – говорить об интимном было не принято.
– Дружба, значит ... Ясно, дружба..., – ей не верили, – Скажите, он носил Вам продукты? Муку, может, сахар, консервы... Носил?
Лена теперь все поняла. Это не по ее душу сидит там человек с винтовкой. Они приехали за Борисом. Елена распрямила спину:
– Нет. Борис Николаевич никогда не носил нам ни муку, ни сахар. Но он носил нам молоко от своей коровы, овощи с огорода.
– И Вы брали все это?
– Брали. Мы голодаем, – кивнула Лена.
– Товарищ Вещикова, Вы же комсомолка, – мужчина наклонил голову набок, говорил ласково, – И должны отвечать правду. Савинов воровал, и уж многие написали об этом. Из его дома изъяты продукты с хранилища. А Вы его выгораживаете. Знаете, что за это бывает?
– Я не выгораживаю. Я ничего не знаю о нем.
– Жаль. Очень жаль, что не хотите оказать нам содействие. Вы понимаете, что Ваша связь с Савиновым вполне доказуема, – он кивнул на ее живот, – Да и о том, что потакали Вы его воровству, известно тоже. И только благодаря Вашему положению, мы вынуждены Вас отпустить. Но Вы подумайте ещё. Вам же не нужны неприятности.
Лена промолчала. Уж поняла – что б она не сказала сейчас, ей не поверят. Уходила из кабинета на дрожащих ногах, ладони мокрые.
Что-то не так пошло в ее жизни. Муж в местах заключения, и ещё все думают о ней, как о любовнице проворовавшегося работника. Голова Лены кружилась.
Что же будет с ней дальше?
Дома она достала фотографию Сергея, долго сидела над ней. А потом взяла в руки фото матери, смотрела на нее, ждала подсказки. Но мама смотрела из счастливых лет, из довоенных воспоминаний – об ухоженной квартире, о фортепиано, о прогулках в парке с мороженым... Как будто все это было не в этой жизни. Уже нет их квартиры, нет в живых отца и матери, да и ее, той прежней, романтичной и наивной, тоже нет.
Но где-то, в области, в далёкой деревне Иглы, возможно, живёт ещё ее бабушка, мать отца. Раньше вспоминала Лена детские поездки свои в деревню, как уход от счастливой удобной жизни городской.
Деревня эта состояла всего-то из нескольких домов. Дружить – не с кем, удобства – на улице, вода – приносная... Она ждала, когда родители опять заберут ее в город, хоть бабушка и старалась развлечь ее, как могла. Они собирали в лесу малину, ходили по грибы, с соседским мужичком ловила Лена рыбу.
И все равно после жизни городской жизнь в деревне казалась убогой. Когда Лена уезжала, бабушка крепко мяла ее в объятиях, звонко целовала в щёку. А потом кланялась родителям внучки, сыну и снохе, и говорила:
— Ну, воздай вам Создатель за доброту.
И сейчас... Сейчас хотелось убежать именно в такое место. Доброта, именно её сейчас так не хватало...
Лена долго сидела над фотографиями, а потом вдруг вскочила, велела собираться Вере, побежали они в дом Бориса. Да, появляться там было нежелательно. Но Елене было уже все равно.
В доме плакала Клавдия Ивановна. Бориса арестовали ещё вчера. А ночью мальчишки обнесли сад.
– Ты подумай, Лен. Разве мне жалко, но ведь яблоко-то еще зелёное. Ведь только выбросить....зачем они? – плакала она не то по сыну, не то по яблокам.
Лена узнала, что Бориса ещё не отправили, что он в участке. Взяла собранный матерью провиант, теплую одежду и, оставив Верочку на попечение Клавдии, направилась туда.
– Вы кто ему?
– Жена. Ребенок у меня от него, не видите что ли? Повидаться бы...
– Не положено... Но передачку отдам.
А потом, пожалев беременную на последнем сроке интеллигентную с виду бабенку, шепнул, чтоб шла за правый угол серого здания, там, мол, окошко.
У окна Лену ждал Борис.
– Лен, вон как вышло. Теперь и я – зэк, – Борис осунулся, ушла начальственная самоуверенность.
– Не говорите так, Борис, может разберутся...
– Нет, уж точно осудят. Твоего встречу, привет передам, – с сарказмом усмехнулся, –. Мать там как?
– Плачет... Борис, держитесь. Там тоже жить можно. Вы обязательно вернётесь.
– А ты откуда знаешь, как там? Пишет твой?
– Нет. Не разрешают им...
– Лен, вот кажется мне... Кивни... Его ребенка носишь, мужа?
Лена кивнула...
– Так и думал... А я и не боюсь, ты знаешь. Везде люди живут. А ты вот что... Переезжай ко мне в дом. Там, конечно, изъяли все, но дом теплый, да и матери подсобишь. Родишь вот... И говорить меньше будут. Переезжайте с дочкой.
– Нет, Борь. Спасибо... Нельзя так. Замужем я. Я вот думаю в деревню к бабке поехать. Вот картошку выкопаем, рожу, и тогда уж... по осени. А Вам спасибо за всё...
– В деревню? Далеко это?
И когда Вера рассказала, что путь неблизкий, Борис назвал ей адрес человека, водителя грузовика, который с переездом поможет.
Больше Бориса Лена не видела.
Роды и отъезд
Бараки уплотняли. На их кухне уже негде было поставить кастрюлю. Соседи на Лену косились. Она знала, что все надеялись, что переедет она к Борису, что освободится комната. К младенцам тут относились двояко – стены барака были тонкими, младенец означал ночной недосып. Лена все больше утверждалась в решении, что надо уезжать.
А когда в доме прослышали о том, что Бориску арестовали и вовсе расстроились.
– А чего. Все они там, на заготзерне – ворье. Теперь его малец тут орать будет.
И только одна соседка, Татьяна Изотовна, тихо улыбалась Лене и Верочке.
– Не слушайте никого. Не злые ведь они. Усталые просто. Время сейчас, Леночка, нелегкое...
– А мы и не слушаем. Это наш ребёнок. Мой и мамин, – отвечала за Лену Верочка, она привыкла так отвечать.
На заводе ход ее делу не дали. Она осталась в комсомоле. Рассудили, что времена послевоенные, сложные, другие, и сейчас трудно разобраться вообще в делах бабьих.
В августе копали картошку – ночью, после копания, после того, как потягала телегу с картошкой, хоть мужики местные и помогали, отвезли Лену в роддом. Верочку забрала к себе на это время Клавдия Ивановна. Мальчик тоже родился недоношенным, но совсем не таким маленьким, как Вера. Да и молоко, худо-бедно у Лены было.
Сына назвала Лена Володей, как звали ее отца. Окунулась в материнство, ушла в себя. Она и дети – больше никого как будто не существовало.
Но уже через месяц сообщила она на работу, что уезжает. Комнату только сдавать не стала – цел ли дом в деревне, жива ли бабушка, Лена не знала. Ехала наугад.
Как и обещал Борис, ей помогал Николай, мужчина в годах, чем-то видимо обязанный Борису.
Он и с погрузкой помог, и советы давал дельные.
– Ещё б чуть затянули, и не проехали бы мы в те места. Дороги там размоет.
Клавдия Ивановна напекла пирогов. Расстались со слезами.
Ехали они семь часов, Николай помогал, чем мог. Лена думала, что дорога будет сложнее, но дети в дороге по большей части спали, убаюканные монотонным шумом мотора.
Они ехали по берегу озера с зеркальной поверхностью. Здесь стояла какая-то особая осенняя тишина, и Елена уже в дороге интуитивно поняла, что назад она не вернётся. Здесь ждал ее кусочек далёкого счастливого детства.
– Мама! Это море?
– Озеро, Верочка... Летом будем купаться. Мы подъезжаем.
– А Вовка вырастет уже к лету?
– Вырастет..., – Лена улыбалась.
– А папа? Папа отыщет нас тут?
– Отыщет. Папа нас везде отыщет.
Конечно, отыщет.
Ей никому нельзя было рассказывать о той встрече. Сергей просил в письме – никому.. И сейчас, в дороге, Лена вспоминала...
Сергей
На исходе ясной и звёздной зимней ночи в декабре прошлого года мелкими перебежками и шагом шла Елена к станции. Гораздо раньше указанного времени шла. С собой у нее большой брезентовый мешок. Там еда, валенки, теплое белье. Все, что смогла собрать за эти дни с момента получения заветного письма. Она обогнула постройки той стороной улицы, где не было фонарей. Это был крюк, но так ее никто не заметит. Шла и смотрела на спящие низкие частные дома, припорошенные серебрящимся в темноте снегом.
Впереди над станцией раскинулась крыша из света, с вышки вниз светили прожектора. А вокруг Елены – густая тьма. За присыпанными снегом кустами она и осталась ждать прибытия поезда.
Лена не замечала ни ночного холода, ни колкого ветра, хоть простояла вот так довольно долго, она прислушивалась. И вот услышала гудок диспетчера, вся напряглась, подалась вперёд – туда, откуда должен быть придти поезд. Кругом тишина ожидания, как будто и нет вдали несущегося сквозь поземку состава. Даже слышно было, как диспетчер что-то тараторит на перроне.
Но вот, наконец, рельсы тихонько запели, где-то во мраке по лесу полз состав. Ещё секунды, и на станции все ожило. Врезался свет фонарей состава, налетел ветер, он бил в лицо дежурному тот поднял воротник. Поезд со скрежетом затормозил.
Лена не выходила из своего укрытия, но вся превратилась в зрение... Где-то в этом длинном составе – ее Сережа.
К вагонам подошли военные с винтовками, они общались с конвоем, с грохотом отодвинулись двери одного вагона, потом другого. Там что-то происходило, у вагонов появились часовые. Лена ждала. Она разглядела в маленьких решетчатых оконцах какое-то движение.
Вскоре все затихло. Двери вагонов открывали, арестанты начали выходить по нужде. Лена не стеснялась, не до этого. Она ждала хоть какого-то знака. И дождалась. Один из арестантов выпрямился, огляделся. Был он каким-то маленьким, в убогой шапке- ушанке и телогрейке, с бородой, а на ногах - калоши.
Но смотрел он определенно кого-то выискивая. И тут Лена узнала его... По какому-то жесту, по повороту головы, по тем знакомым движениям плечами, какие она считала движениями мужественными, и которые теперь казались жалостливыми движениями зябкости.
И она шагнула в свет, шла, а потом бежала, не чувствуя тяжести мешка... Он увидел ее, рванул навстречу, но после оклика часового встал, а потом опять побежал. Охватил ее лицо холодными руками и целовал, целовал...колючий, бородатый, худой, совсем чужой...
– Э, Вещиков! Папиросы есть? Идите вон в теплушку тыловиков, пустая она, – крикнул часовой, – Долго стоять будем, а тут жена...
Лена присела, достала из мешка папиросы, Сергей сунул их часовому, и они с Леной быстро пошли в теплушку через пару вагонов. Сергей отодвинул засовы, потянул внутрь жену и закрыл двери. В теплушке стояли нары, стол, совсем маленькое свободное пространство. Остальное место было завалено ящиками и мешками с провиантом.
Они сели за стол, Сергей улыбался, смотрел с жалостью.
– Ленка... Ленка... Ты чего какая худая?
И она смотрела на него с жалостью.
– Ты тоже. Ты даже ростом стал меньше, вроде. Совсем старик... Серёжка... Как же так?
– Ничего, мясо – дело наживное. И бороду сбрею. Жив же...
– Да! – хватилась Лена, – Вот тут тушёнка и хлеб, и сало, сахар, картошка ... У нас тоже голодно. И валенки вот...
– О валенки– это хорошо! А еду оставила бы, голодаете, наверняка. Сейчас все голодают..., – он смотрел на нее безотрывно, – Ленка, Ленка моя! Как вы? Как там Верочка? Большая ведь...
– Да! – Лена полезла за фотокарточкой, протянула, – Бери, – на карточке она с Верой на коленях, – Но это год назад, сейчас ещё подросла. Картошку мне сажать уж помогала, представляешь?
Сергей уставился на карточку, потом бережно убрал ее во внутренний карман.
– Серёженька, долго ещё ждать нам тебя?
– Мне десять лет исправительно-трудовых лагерей дали, Лен. А потом могут и на поселение оставить. Но ... Дело мое пересматривают, и ребят наших. Есть надежда.
– Десять лет! Десять...., – Лена раскачивалась.
– Уж восемь... Два прошло. Лен, есть надежда, ты только жди... Тяжело тебе?
– Нет-нет! Что ты! Я работаю... Все хорошо будет. Мы ждём тебя, Серёженька, вместе с Верочкой ждем!
Сергей метнулся к ней и опять целовал до изнеможения...
Уже рассвело, передвижные тюремные камеры ожили. Заключённые выходили из вагонов, на улице в большом котле варили кашу, гремели тарелки, ведра. Подвезли уголь.
– Поверка! – крикнул зычно начальник конвоя.
– Пора мне, и тебе пора, Лен!
Он подхватил ее на руки, спустил на перрон, закрыл тяжёлую дверь.
– Держитесь, живите. Веру береги. Я вернусь, обещаю, – ссутулившись зашагал к строю, с мешком за плечами.
Поезд не отправляли ещё долго, и Лена все стояла за заснеженными кустами, глядя на решетчатое окно теплушки. И казалось ей, что из этого окна он тоже смотрит на нее.
А потом состав черной точной полетел в снежную даль, оставляя за собой лишь снежный туман. А ещё оставляя верную женщину и новую зародившуюся в ней жизнь ...
Деревня
Голодные годы погнали людей из городов. Деревушка, которая виделась Лене умирающей, жила. В лугах паслось стадо коров, стога неубранного ещё сена высились в поле. Даже Николай удивился.
– Ты смотри! А здесь ничего так хозяйство-то...
Тихие дымные стволы из труб, расширившись кверху, вытянулись на деревней нестройными рядами, как будто подпирая осеннее зеленоватое небо. За ними золочёный купол церкви.
Лена не сразу нашла дом, она давно тут не была, пришлось спрашивать.
И вот... Калитка, знакомая вертушка. Верочка испугалась молоденькой козочки, выбежавшей резво им навстречу, спряталась за подол Лены.
Из дома вышла... Бабушка... Лена представляла, что состарилась она, но бабушка казалась такой же как прежде. Или этот просто казалось...
Она перекрестилась, глядя на гостей. И почему-то произнесла:
– Живая...
Лена бросилась было к ней, но за подол держалась Вера, боялась приставучей козы.
– Вера, к бабушке беги.
Вера побежала и первой обняла бабушку, вернее, прабабушку. Так и смотрели друг на друга: бабушка сидя из-за плеча правнучки, а Лена стоя перед ней.
– Леночка, я ж все искала тебя... А ты уехала с мужем, сказали, а куда... Мне Нюра вон соседка писала писала запросы... Леночка. Живая... И с дочкой, – бабушка уже сквозь слезы разглядывала Верочку, – Как звать-то тебя?
– Верой.
– Хорошее имя. Святое... Крещеная ты?
– Это как? – Вера посмотрела на мать, и та отрицательно качнула головой.
– Окрестим. У нас Батюшка хороший.
– И внука, бабушка...
Бабушка подняла глаза, увидел идущего от машины Николая с младенцем.
– А это муж?
– Нет, муж сосланный....
– Значит вместе ждать будем. Дождемся, даже не сомневайтесь...
– А мы и не сомневаемся. Все говорили, что папки уж давно нет, что Вовка не его сынок. А Вовка наш с мамой, а как папа приедет, станет и его. Я всем так говорила, – болтала Верочка.
Бабушка вопросительно взглянула на Лену, а та улыбнулась:
– Потому что так и есть. Мне столько надо рассказать тебе, бабушка...
Послесловие
Верочка возвращалась из школы села соседнего. Ходили они пешком четыре километра. Училась уж в четвертом классе. Стояли такие же теплые осенние деньки. Она устала, смотрела себе под ноги, в голове ещё школьные заботы. И только возле самого дома вдруг увидела мужчину в телогрейке, и в валенках с калошами – не по погоде. Он сидел на скамье у их калитки. Сидящий тоже увидел ее, выпрямился, посмотрел на Веру.
Их взгляды встретились. И тут Вера увидела его глаза… тёмные с чуть опущенными наружными уголками. Увидела и – замерла... Это были глаза отца… Ее отца...
***