Художник В. Орлов Во время одной из таких бомбёжек надсмотрщик, контролирующий работающих на кухне женщин, сбежал. В суматохе кто-то из работниц открыл краник в бочонке с вином, которое стояло тут же на кухне, и никто этот краник не закрыл - не до того было. Была ли это моя мама или нет, никто так и не узнал, а она сама никогда мне не признавалась. Вернулся надсмотрщик и обнаружил, что всё вино вытекло из бочонка и попортило мешки с мукой и крупой. По факту диверсии немцы начали расследование. Возможно, кто-то из женщин указал на маму, а, возможно, сам надсмотрщик по памяти решил, что именно она главная шутница и организатор саботажей, но в этот же день за мамой пришли. Немец с винтовкой за спиной увёл её в комендатуру на допрос. Я помню, что этот немец был в очках и перед тем, как уйти, подарил нам с Ниночкой шоколадку. Мне показалось, что раз этот немец добр, то с нашей мамой ничего плохого не случится. Её допрашивали долго, до самого позднего часа, но всё-таки отпустили домой с условием, что утром она вернётся для продолжения допроса. — Утром с тобой разберёмся, - сказал ей комендант. Мама заметила, что они были взволнованы, суетились, бегали с бумагами туда-сюда и всё повторяли "цурюк фарен" (ехать назад, отступать). Мама, конечно, не знала немецкий, но поняла, что фашисты собираются уходить. Она испугалась, что если вернётся сюда утром, то они, будучи обеспокоенными и злыми, не станут с ней разбираться и расстреляют на месте, как расстреливали и вешали других жителей за подобные проступки и в более спокойные времена. Ранним утром мама отвела нас с Ниночкой в дом папиной сестры Нюры Романовой, а сама спряталась, притаилась. Дом тёти Нюры стоял напротив дома культуры и был богатым, большим - её муж славился мастером портных дел, обшивал многих в Луковниково и в окрестностях, поэтому их семья была при деньгах. Тётя Нюра уложила нас спать на свою постель, она жила одна в этом доме, её муж был на фронте, а шестнадцатилетний сын убежал в партизаны. Я обняла Ниночку и мы заснули ещё часа на три, а потом тётя Нюра стала резко будить нас и сразу надевать тулупчик на Ниночку и мне приказала немедля одеваться. По селу, обрабатывая дом за домом, шли немецкие факельщики. Перед отступлением они решили сжечь наше село. Немцы подходили к домам, разбивали окна, плескали горючее и бросали внутрь горящие факелы. Мы не успели сбежать. Разбилось окно. Мы вскрикнули. Тут же влетел факел и моментально всё воспламенилось - перед нами встала стена огня и только узкая щель давала нам возможность выбежать в чём есть на улицу. Тётя Нюра схватила на руки Ниночку и побежала к двери, а я уцепилась за подол её платья и тоже бежала за ней, и жар огня обжигал меня, и я думала, что это ад, настоящий ад... Но ад ещё только ждал нас впереди. Тётя Нюра толкнула двери, чтобы выйти, но кто-то, стоящий по другую сторону, захлопнул их назад. Тётя Нюра толкнула опять, навалилась всем телом... В щель она просунула ногу и закричала от боли. Немец поддался, они выскочили с Ниночкой, а моя рука сорвалась с подола её платья. Я тоже хотела выбежать, но немец преградил мне дорогу и толкнул обратно в дом. Я хотела шмыгнуть у него под рукой, но он опустил автомат и снова не дал мне пройти, толкнул назад. Позади за моей спиной уже вовсю полыхал дом и трещали, лопаясь, стекла... Тётя Нюра закричала: — Чёрт проклятый! Выпусти ребёнка! И заколотила кулаками по его спине. Немец этого не ожидал и потерял позицию - я смогла вырваться. Немцу дали сигнал свои и он бросил нас, не стал разбираться. Мы остались на снегу, на морозе, и смотрели на наше село, не понимая что делать дальше. Горела вся наша улица, а в воздухе, роняя искры пламени, пылали головешки, уцепившиеся за кроны деревьев, и походили они на сорванные с неба оранжевые звёзды. Вместе с оставшимися жителями мы укрылись на стадионе, где были вырыты норы-землянки. Мы воссоединились с мамой и тётей Машей. Стояли лютые морозы и был самый канун Нового Года - 31 декабря. Одна новость согревала нас в тот день - немцы ушли. Жизнь не стала лучше с приходом наших солдат. Стояла зима, жить было негде, нас уничтожали дикий холод и голод. Село Луковниково было в прифронтовой зоне Ржевского выступа, поэтому покой никогда не воцарялся у нас надолго. Весной по деревням пошла агитация - население приглашали на работы в Грузию, там были нужны рабочие руки, государство даже выделяло субсидию на дорогу. Грузия представлялась нам раем: там тепло, красиво и растёт море разнообразных фруктов. Жизнь там определённо должна быть полегче. И мама с тётей Машей решили - едем! В начале лета 1942 года мы закопали лишние вещи в огороде за нашим сожжённым домом и отправились в сказочную (как нам представлялось) Грузию. Господи, уж лучше бы мы остались дома... *** - ТЁТЕНЬКА, ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ К СЕБЕ!... Часть вторая. В теплушке было много людей и почти все с детьми. Пол был устлан соломой - мы сидели и лежали прямо на ней. Дети, в том числе и я, поочередно хныкали, плакали и просили еды. Скудное питание не давало нам сил. Некоторые были совсем слабые, они лежали и не шевелись и только по тому, как они моргали, а после закатывали глаза, можно было определить, что они ещё живы. Было жарко и этот жар исходил от Бог знает сколько времени немытых тел, и было противно дышать пропитанным скверным запахом воздухом, а не дышать - нельзя. Если бы лучи солнца могли проникать сквозь окна и ласкать нас, было бы чуть легче, я думаю, но окон не было и от этого терялось ощущение времени, и царил полумрак, и светились от дневного света деревянные щели теплушки, и мы с Ниночкой по очереди просовывали пальчик в дырочку от выпавшего сучка, и было приятно ощутить скорость поезда. Казалось, мы едем целую вечность: длительные остановки, прицепка и отцепка вагонов, опасения насчёт немецких налётов... К Мичуринску мы прибыли через четыре дня и сделали большую остановку на станции Кочетовка. Именно здесь нас настигли обстоятельства намного ужаснее тех картин, которыми принято описывать ад. Кочетовка представляла из себя большую сортировочную станцию и к нашему прибытию на ней скопилось более сорока железнодорожных составов. Только представьте сколько было в тех эшелонах людей: юношей в зелёных шинелях, раненых солдат, которых развозили с фронта по госпиталям, и таких беглецов, как мы. Также станция была заполнена открытыми эшелонами с военной техникой, боеприпасами и цистернами с горючим. Предвидя длительную остановку, люди вышли из вагонов, чтобы размяться и подышать свежим воздухом. Вечер был тёплым, летним, и солнце, краснея, уже целовалось с горизонтом за домишками пропахшей креозотом Кочетовки. Мы с тётей Машей тоже вышли, чтобы прогуляться вдоль нашего поезда. Возле соседнего вагона заиграла гармошка и несколько людей начали пританцовывать. Меня удивило, что даже здесь, в таких условиях, люди урывают момент, чтобы наполнить душу короткой радостью. Мы не спеша дошли до паровоза и тут тётя Маша забеспокоилась - она увидела, что в небе висит немецкий разведывательный самолёт "Рама". Предчувствуя беду, мы быстро вернулись в наш вагон и едва мы забрались в него, как началась бомбёжка и, как покажет история, это была самая масштабная немецкая бомбардировка станции Кочетовка за всю войну. Более сорока немецких истребителей разорвали со страшным гулом вечернее небо. В одно мгновение начался кромешный ад, только было хуже, гораздо хуже. В потоке бесконечного визга и взрывов я увидела, как из окон подбитого санитарного поезда, стоявшего возле нас, выползают лежачие раненые. Они были в бинтах и сквозь бинты проступали свежие красные пятна, и раненые вываливались из окон, и шмякались на шпалы, и те, кто мог, заползали под вагон или же оставались лежать без движения под окнами. Долго наблюдать за ними у меня не получилось – одна из зажигалок сразу же попала в наш вагон и убила женщину с детьми, которые ехали с нами всю дорогу и мы успели познакомиться, сдружиться. В дикой панике народ стал высыпаться из вагона, а кругом непрестанно рвались бомбы и мозг мой, охваченный парализующим страхом, отказывался функционировать, я только могла повторять за всеми: вопить и пробираться к выходу. Мою тётю, стоявшую рядом с выходом, вытолкнуло потоком людей одну из первых. Я потеряла и её, и маму с Ниночкой. В мою ногу попал осколок, кровь текла и впитывалась в подол платья, я чувствовала жгучую боль, но мысль, что все мои родные, скорее всего погибли, была сильнее боли. Я осталась одна! Было ясно - я маленькая и не смогу выжить сама, значит, надо к кому-то прибиться. Я ползла, как и другие, по перрону, стараясь не отставать от ползущих передо мной мужских ботинок, а рядом ползли женщины, дети, другие мужчины, и я повторяла, как заведённая одну фразу: "Тётенька, возьмите меня к себе! Тётенька, возьмите меня, возьмите!.." Мне было семь лет.

Уже было темно, но в воздухе висели осветительные бомбы и отстреливались трассирующими наши зенитки, но ни одного самолёта в ту ночь им сбить не удалось. Бомбёжка не прекращалась очень долго. Я свернулась калачиком под лавкой и прикрылась с одной стороны чьей-то брошенной сумкой. Неподалёку от станции рухнул элеватор с зерном, на путях взрывались цистерны с горючим. Передо мной на платформе - тела... тела... И не поймёшь, имкто из них уже мёртв, а кто лишился сознания. Вдруг между взрывами я услышала своё имя: — Люда! Люда!!! Сюда! Это была моя тётя Маша. Она лежала под вагонами среди других укрывавшихся там людей. Я доползла до неё и она подмяла меня под себя, укрыв на всякий случай собственным телом. Какое же это было счастье, что мы нашлись! Я сразу почувствовала себя под защитой. Когда бомбёжка несколько поутихла, мы услышали призыв: — Всем выжившим немедленно бежать в расположенный рядом Мичуринский сад! Там оказывают помощь раненым! Моё платье было полностью в крови: и моей, и чьей-то чужой. У тёти было серьёзное ранение в руку. Несмотря на ножную рану, идти я могла, так как порез был не сильным. Шрам от неё остался со мной на всю жизнь. Мы пошли, инстинктивно пригибаясь, в Мичуринский сад, и обе беспокойно оглядывались, надеясь увидеть мою маму и Ниночку. Но их не было. Они пропали. В саду мы их тоже не дождались. Раненых собирали в машины. Тётя повернулась ко мне и взяла за плечи. Сказала: — Когда тебя будут спрашивать, скажи, что я твоя мама и ты хочешь быть со мной. Поняла? Так всё и вышло - меня чуть было не отправили в детский дом, но я расплакалась и сказала, что хочу быть с мамой и показала им на тётю Машу. Таким образом нас с тётей не разлучили и мы вместе оказались в госпитале. Ногу мою быстро подлатали, порез ничего важного не задел, а вот рука тёти Маши была раздроблена и ей требовалось серьёзное лечение. Мы провели в госпитале целый месяц, тётя просто не знала куда двигаться дальше, а потом случилось чудо - нас нашла моя мама. С ней была и Ниночка. Маме пришлось объехать множество госпиталей прежде, чем найти нас. Она всегда плакала, когда рассказывала о пройденных в тот месяц испытаниях. Благо, что уже было лето... Они с Ниночкой жили, считай, на улице, и побирались. Из хорошего было только то, что ни она, ни Ниночка не пострадали во время бомбёжки. Некоторое время мама с ослабленной Ниночкой оставались вместе с нами в госпитале, а когда она окрепла, мама и тётя всё-таки решили, что нужно добраться до Грузии. Мы фантазировали об этом месте, как о чём-то сказочном, казалось, Грузия примет нас радушно и избавит от всех пережитых страданий. Мы с Ниночкой мечтали о фруктах, которых в Грузии было изобилие. Как же мы ошибались... Я не помню как называлось то место, где мы в результате оказались. В качестве дома нам служил длинный дощатый барак и в нём по всей длине было много дверок и каждая вела в маленькую комнатушку. Комнатушки более всего походили на будки для собак: низкие, тёмные, мы с трудом умещались в одной из них вчетвером. В нашей конуре оказались какие-то грязные и вонючие тряпки, два топчана и маленькая железная печка. Больше ничего не было, а приехали мы туда в том, в чём были, ведь все наши вещи пропали во время бомбёжки. От нашей двери в прямой видимости была высокая гора со снежной шапкой и чтобы взглянуть на её пик, мне нужно было задрать голову. Ещё рядом с бараком было кукурузное поле. В сезон я воровала с поля кукурузные початки и поджаривала зёрна на листе железа на нашей печке. Мама целыми днями без выходных работала на чайной фабрике, а тётя Маша не могла полноценно работать из-за ранения - её рука не сгибалась и болела. Мы голодали. В особо отчаянные времена мы ходили с тётей по расположенным рядом аулам и я, сгорая от стыда, выпрашивала у жителей еду. Одни подавали нам, а другие грозились спустить собак... Иногда мама приносила для меня с Ниночкой похлёбку, которую ей выдавали на обед на фабрике. Мы ели и я понимала, что мама и тётя за весь день ничего не ели, но я была такой голодной, постоянно очень голодной! Ярко запомнились несколько счастливых моментов, когда маме удавалось раздобыть свежих фруктов, причём разных... А потом мы всем скопом переболели малярией и стало совсем паршиво. Мама с тётей Машей решили, что нужно бежать отсюда, возвращаться домой в Луковниково, где были родственники и знакомые, которые могли бы нам чем-то помочь. С каждой зарплаты мама откладывала деньги на обратные билеты. Должно быть, мы пробыли в Грузии не более года, потому что уже летом 1943 года выехали назад домой. А дома нас никто не ждал. Тётя Нюра из Луковниково жила в землянке, а тётя Аня из деревни Сетки ютилась в школьной каморке, потому что её дом сгорел. В этой школе она работала учительницей. Вещи, которые мы перед отъездом закопали в огороде, исчезли - кто-то выкопал их и забрал себе. Тётя Маша осталась в Луковниково. Она была медсестрой и ей удалось устроиться в нашу больницу. Её определили на постой к другой работнице, но для нас там не было места... Пока мама искала работу, мы с Ниночкой ютились в землянке тёти Нюры. Маме удалось устроиться на работу далеко от дома - прачкой в детский дом города Кашина. Меня оформили в этот детский дом, я стала его воспитанницей и там же пошла в первый класс, а мама с Ниночкой жили в продуваемом всеми ветрами сарае рядом с детдомом. В детдоме было голодно и очень тяжело. Наша директриса Салтычиха (так мы её прозвали) сажала детей в карцер за малейшую провинность, а взрослые девочки прежде, чем отправиться туда, должны были раздеться догола в её кабинете и только потом бежать абсолютно голыми через всё здание в карцер. Видеться с мамой я могла только тайком - это было запрещено. Стирала мама там же, в сарае: на огне кипятился громадный бак и мама палкой помешивала киснувшее там бельё. Вскоре наша Ниночка заболела и умерла в горячке. Помню, я услышала из окна мамин крик, очень громкий, раздирающий душу... Я вырвалась к ней, увидела, что она сидит над бездыханной Ниночкой... Мы горько плакали над ней вдвоём, а потом за побег Салтычиха посадила меня в карцер. Иногда мы сбегали из детдома целой гурьбой - голод гнал нас на ближайшие капустные поля. Мы набрасывались на грядки и прямо там поедали эту капусту и набивали карманы капустными листами. За подобную дерзость мы расплачивались не только карцером - местные дети, завидев, что мы пасёмся на поле, обкидывали нас камнями. Есть в детдоме было нечего. Многим позже я случайно узнала, что Салтычиху арестовали за воровство продуктов. В 1944 году мама получила письмо от тёти Ани - она звала нас к себе. Как учительницу, её определили на постой к одной доброй женщине Поле, которая была пожилой, одинокой, не имела детей и никогда не бывала замужем. Она согласилась приютить и нас с мамой. Мама уволилась из детского дома и мы отправились пешком в Сетки, а это более 250 километров. Шли мы около недели, ночуя по оврагам и полусгоревшим избам, и мы побирались в дороге, выпрашивали кусок хлеба, и попался на нашем пути лишь один старик, который сжалился и разрешил переночевать у него в доме, и дал нам в дорогу немного картофеля. Пришли мы ужасно грязные и в лохмотьях. Тётя Поля меня отмыла и нашила мне одежды из своих старых платьев. В Сетках я пошла во второй класс, но в связи с тем, что в детском доме нас толком ничему не учили, тётя Аня меня подтягивала по всем предметам. Жизнь наша стала налаживаться. В Сетках мы встретили конец войны, а незадолго до Победы, в начале 1945 года, мне исполнилось десять лет. С наступлением дня Победы мама очень ждала с войны отца. Он получил ранения, но чудом выжил, несмотря на то, что их отдельный пулеметно-артиллерийский батальон называли батальоном смерти. Когда Финляндия вышла из войны, их батальон перебросили на Дальний Восток и папа должен был возвратиться оттуда. Прошло несколько месяцев и мама получила от отца известие, что он едет домой. Обрадованная мама начала готовиться к его приезду: откладывала лучшие продукты, чтобы встретить его достойно, сшила ему рубашку и брюки. Мы ждали и мечтали, как будем начинать все вместе заново жизнь, строить дом, возможно, у меня появится сестрёнка или братик... Но отца всё не было и не было, и продукты, которые заготавливала мама, портились. Не знаю что на самом деле случилось: то ли отец загулял по дороге, то ли заезжал к однополчанам, но домой он так и не вернулся. Мы получили от него очередное письмо о том, что он опять задерживается. Моя мама была женщиной гордой, с характером. Она ответила ему, что он может вообще не приезжать. И отец не приехал. Мои мечты увидеть папу разбились. Я очень горевала и обвиняла маму в излишней гордости. Больше никогда в жизни я не видела своего отца. В 1946 году мы вернулись в Луковниково - мама снова стала работать машинисткой при исполкоме. Мы обустраивались в родном селе вместе с тётей Машей, которая, храня любовь к тому офицеру, не хотела выходить замуж. Будучи медсестрой, она обслуживала близлежащие деревни и однажды в один из таких походов обнаружила у больных и вернула домой часть наших украденных из-под земли вещей. В 1953 году я закончила школу и уехала в Ленинград для поступления в институт. С той поры началась моя взрослая жизнь, а детство я так и не почувствовала - его отняла война. По воспоминаниям Модеевой Людмилы Ивановны.

Людмила с мамой. 1950-е годы. Скопировано: канал "Пойдём со мной!".