Эпиграф.

Не стреляй воробьев, не стреляй голубей, не стреляй просто так из рогатки
своей
Эй, малыш, не стреляй и не хвастай другим, что без промаха бьешь по мишеням
живым.
Шевчук.
Предисловие: О природе детской жестокости.
Дети невинны – одна из самых сладких и опасных иллюзий взрослых.
Фрейд называл детей «аморальными» не потому, что они злы по природе, а потому, что их нравственность ещё не обросла тормозами: они действуют импульсивно, как маленькие варвары, для которых мир – это лаборатория для экспериментов. Жестокость ребёнка – чиста, почти научна. Он ещё не научился дрожать над последствиями, не чувствует тяжести греха, не понимает, что смерть – это навсегда.
А если этот ребёнок растёт в деревне, где жизнь и смерть соседствуют в открытую – куры режутся на суп, котят топят в мешке, а пьяные мужики стреляют в небо из ружей просто так, – то жестокость становится частью пейзажа. Географический детерминизм – это не только про расстояния до городов и плохие дороги. Это про замкнутость мира, где нет книг, театров, философских споров, но есть бескрайние поля, грязь после дождя и рогатки, вырезанные из вишнёвых веток.
Дети здесь учатся жить у природы – а природа безжалостна. Воронья стая заклёвывает слабого, лиса душит кур, а мальчишки, подражая старшим, учатся убивать птиц просто потому, что "так можно". Потому что сила в умении попасть камнем в живую мишень определяет твой статус , где становишься приближенным к " Повелителю мух" Голдинга. Потому что кровь на рогатке – это знак мастерства, почти обряд инициации.
Греки считали, что боги карают тех, кто убивает без нужды – даже зверей. Но у нас в деревне богов не было, кроме Ленина , который , как выяснилось — считал , что революция без крови не устойчива, а мы жаждали революции из детства прямиком в зрелость . А народными камиссарами в деле кровавого террора были старшие пацаны с окровавленными рогатками под цвет их пионерских галстуков и значками Октябрят , которым мы стремились подражать.
Но есть предел, после которого жестокость перестаёт быть игрой. Иногда – к счастью – этот предел наступает до того, как ребёнок успевает вырасти в монстра.
Эта история – о том, как я однажды увидели этот предел.
Мы не думали, что творим зло. Мы просто знали: сильный бьёт слабого. Так устроен мир.
Пока однажды мир не ответил нам тем же.
Боря.
Боря был тем, кого в деревне называли «прирождённым»
Не в том смысле, что талантливым или особенным, хотя в уме и смекалке ему не откажешь – просто казалось, что он "создан" этим местом: грязныя рубаха и штаны, вечно ободранные коленки, волосы, выгоревшие на солнце до пшеничной жёсткости. Он был старше меня на три года, а по авторитету – на все десять(так мне казалось , а по сути на целую жизнь).
У меня не было ни брата, ни отца ( я жил у бабушки, а родители в городе) и Боря заполнил обе пустоты сразу.
Он не просто заступался за меня – он "ставил на место". Помню, как однажды ребята с Нижней улицы решили меня побить и отобрать мои жвачки с мелочью. Боря подошёл не спеша, сплюнул через щербинку передних зубов и гаркнул: " А ну валите отсюда! ". Они не послушались. Тогда он действительно разбил. Одному – нос, другому – губу. Третий сам убежал. Боря вырос в мой кумир – и мы пошли купаться на речку, как будто ничего не случилось.
Его отец, дядя Витя, был браконьером. Не тем романтичным «лесным разбойником», о которых пишут в книжках, а грубым, вечно пьяным мужиком с обветренным лицом и двустволкой за плечом. Он часто брал Борю на ночную охоту – стрелять уток на озере или кабанов в запретных угодьях.
Говорил: "Мужчина должен кровь нюхать".
Боря нюхал. И научил нас.
Помню, как он впервые показал мне свою рогатку – не простую, а "особенную'. Из медицинской резины, когда мы использовали камеры от трактора. Ручка была вырезана из можжевельника, отполирована до блеска, а на концах «рогов» – толстый, почти чёрный слой засохшей крови в пол палец толщиной.
— Это чтобы метче било, — объяснил он, щёлкая резиной. — Чем больше крови, тем удачливее оружие. Дед говорил.
Я верил. Мы все верили.
Боря стрелял без промаха, порой даже не целясь , просто интуитивно. Воробей, взлетающий с ветки? Щёлк – тушка на земле. Синица, клюющая подсолнухи? Щёлк – перья веером. Он не улыбался, когда убивал – он концентрировался, как его отец на охоте. Для него убийство было таинством , где он энергию убиенного себе забирал. Потом подходил, брал тёплую птичку за лапки, окунал в кровь концы рогатки и кидал тело в кусты.
— Зачем?— спросил я как-то.
— А чё, жалко? — он посмотрел на меня, как на дурака. — Они же не люди. Их сколько угодно.
Я кивал. И сам начинал целиться.
Мы все хотели быть как Боря: сильным, метким, не трясущимся над какой-то ерундой и дать в морду любому , не имеет значения, чей он сын.
Мы копили "удачные" выстрелы на концах рога своих рогаток слой за слоем крови и хвастались, у кого больше пятен крови на рогатке. Это была игра – жестокая, но "настоящая", в отличие от городских сказок про доброту и жалость.
А потом игра кончилась.
Первая кровь.
Боря научил меня убивать голубя.
Тот был уже ранен – камень, выпущенный мною, перебил ему крыло. Птица билась в пыли, хрипло верещала, и перья вокруг неё постепенно становились липкими от крови. Мы стояли кружком, как шаманы вокруг жертвы, а Боря, склонившись, осмотрел голубя и вынес приговор:
— Добивай.
Он протянул его мне – тёплый, трепыхающийся комок с бешено колотящимся сердцем.
— Как?
— Оборви башку. Об колено!
Я не хотел. Но и не мог отказаться – все смотрели. Боря бы назвал меня слабаком, и тогда вся моя "репутация" , что строил сам ежедневно , рассыпалась бы в прах.( мне кажется тогда впервые в моих мыслях появился Дьявол , вечно умный и изворотливый , где в конце, по сути, я виноват, а он лишь предлагал выбор в пользу моих животных инстинктов, которые присущи нам - Человекам, а значит не грешны, - "можно предъявить Создателю").
Я взял голубя. Его тело было удивительно горячим, почти обжигающим. Крыло болталось, как сломанный зонтик. Глаза – чёрные, блестящие бусинки – смотрели куда-то сквозь меня, я еще обернулся , куда он смотрит. В небо.
— Давай уже! – засмеялся кто-то сзади.
Я зажмурился, рванул.
Раздался хруст – не громкий, но отчётливый, как щелчок сломанной ветки. В руках осталась голова. Тело упало в пыль, дёргалось, билось в агонии. А голова… голова "жила". Клюв открывался и закрывался, веки дрожали. Казалось, она "смотрит" на меня – не с укором, а с каким-то жутким, непонимающим вопросом.
— Ну вот, нормально! – Боря хлопнул меня по плечу. –
Теперь твоя рогатка будет метче.
Я кивнул, стараясь не глядеть на то, что осталось в ладони. Потом подошёл к своей рогатке, вымазал концы в липкой крови и зачем-то лизнул губы. Они были сухие, как бумага.
В тот момент я понял: что-то во мне что-то сломалось.Не громко, не драматично – тихо, как тот самый хруст голубиной шеи. И я осозновал , что я больше не буду прежним, хотел вернутся в утробу матери и презирать этот мир .
Вокруг все смеялись, хвалили, тыкали пальцами в тушку, и я – я тоже засмеялся. Потому что иначе пришлось бы заплакать.
Выстрел.
Мы с Борей копались в его гараже – старом сарае, где хранились велосипедные запчасти, пустые бутылки с разбитыми горловинами. Их не принимали , но они их хранили для стрельбы. Боря что-то прикручивал, я подавал инструменты, и в глубине души надеялся , что он мне даст покататься на его велосипеде.
А потом услышали крики.
Голос отца Бори – хриплый, злой, переходящий в рёв. Ответ соседа – такой же пьяный, но с хищной, злорадной ноткой.
—Опять начинается, – пробормотал Боря, бросая гаечный ключ. Он уже встал, когда донеслись первые удары – что-то упало, стекло разбилось.
— Блять, да они друг друга прирежут!
Я думал, он побежит разнимать. Но Боря не бежал– он рванул, как будто от этого зависела вся его жизнь.
А я… я побежал следом. Не потому, что хотел помочь. Нет. Мне было интересно лицезреть , как взрослые по взрослому дерутся .
Всё произошло за десять секунд.
Дядя Витя, красный от ярости, шатаясь, держал в руках ружьё – старое, охотничье, с облезлым прикладом. Сосед, Колян, стоял напротив, с ножом для разделки мяса. Он орал что-то про "убью, сука!", но в его глазах читалось не бешенство, а "расчёт".
— Пап! – Боря влетел между ними, раскинув руки.
Колян замер. Потом ухмыльнулся.
— О, защитник припёрся! Давай, стреляй! – он сделал шаг вперёд. – Стреляй, тварь! А завтра милиция тебя…
Боря повернулся к отцу, хотел что-то сказать.
Раздался выстрел.
Не громкий – какой-то хлюпающий, как будто лопнул воздушный шарик, наполненный водой. Лично мне так показалось , на по факту был дуплет.
Голова Бори дёрнулась. На секунду всё замерло. Потом – красно-розовая пыль, взметнувшаяся в воздух вокруг головы Бори.
Тело Бори не упало сразу. Оно задержалось – будто не веря, что это конец. Потом медленно осело на колени и завалилось набок.
Дядя Витя выпустил ружьё. Оно грохнулось на землю, и он упал рядом – не на сына, а перед ним, закрыв голову руками, как будто пытался спрятаться от того, что натворил.
Колян, секунду назад кричавший о милиции, вдруг побледнел. Он отступил, потом развернулся и побежал – уже не крича, не угрожая, а просто убегая сломя голову.
Выбежала мать Бори.
Она не закричала. Она ахала – коротко, как будто её ударили в солнечное сплетение. Потом упала – не в обморок, а на колени, как будто молилась и она молилась.
—Сынок…
Но сынка больше не было.
Приехала скорая. Старый и опытный врач только развёл руками, понимая , что пол головы у Бори нет , да и слишком много крови утекло . (наверное он себя успокоил тем , что не то что деревенские , но и городские супер хирурги неотложки при таких ранех не спасли бы . Повторяю , пол головы не было , а конвульсии умирающего тела мы приняли за признаки жизни).
Приехала милиция. Старший, толстый участковый, дядя, Федя , хотел надеть на дядю Витю наручники, но тот даже не шевельнулся.
—Бросьте… – он сказал тихо. – Я никуда не убегу.
А я стоял в стороне и смотрел на это. На то, что осталось от Бори. От человека, который научил меня убивать птиц.
Теперь он сам лежал, как подстреленный голубь – с неестественно вывернутой шеей, в луже, которая становилась всё больше.
И я вдруг понял. Это та же самая кровь. Та же, что была на наших рогатках. Та же, что брызнула на мои руки, когда я отрывал голову тому голубю. Только теперь её было гораздо больше.
И никто не смеялся.
Ружьё, которое убило Борю, было его мечтой. Он чистил его каждую неделю – аккуратно, с маслом и тряпочкой, как учил отец. Проверял затвор, обожал слушать лязги металла о металл , любовно проводил пальцами по стволу.
— Оно уже моё, — говорил он мне. — Как только папа купит себе новое. Он даже не давал мне его подержать. Суеверие: чужому в руки – к несчастью. Теперь оно валялось в пыли, рядом с телом.
Отца Бори не посадили.
Судьи посчитали, что он и так наказан – на всю жизнь. Условный срок, общественные работы.
Но настоящий приговор вынес сам дядя Витя.
Он говорил, что ружьё было "не заряжено". Что хотел только напугать соседа.
Но потом , как выяснилось следователями: Боря сам зарядил его.
Его младший брат, семилетний Толик, сквозь слёзы рассказал, как Боря предусмотрительно, чтобы быть готовым, если папе придётся стрелять или ему , приблудившихся куропаток сходу.
Он хотел помочь.
Вместо этого – подписал себе смертный приговор. ( невообразимо удивительно витки кармы - причино следственных связей).
Похороны были на третий день.
Всё село пришло – даже те, кто раньше не ладил с семьёй Бори.
Только один человек отсутствовал: сосед Колян.
Говорили, он запил намертво. Сидел в своём доме, зашторив окна, и бухал, пока не отключался, а потом террором у своей семьи требовал еще водки.
Может, от страха. Может, от стыда. А может – потому что знал: если бы не он, Боря был бы жив.
Но самое страшное случилось до похорон.
Пока тело Бори лежало на луже его же крови, пока ждали милицию и скорую– вся деревня собралась вокруг...
А значит – все мальчишки увидели, что такое настоящая кровь. Не птичья. Не воробьиная. Человеческая.
Тёплая, липкая, с запахом железа и чего-то другого – того, что нельзя смыть.
Мы стояли и смотрели. Молча.
После похорон мы будто сговорились. Никто не кричал: "Давайте бросим рогатки!"
Никто не клялся: "Больше никогда!"
Мы просто… перестали. Один за другим.
Кто-то выбросил свою в реку. Кто-то – сжёг в печке. Кто-то просто закопал под старым дубом, как хоронит друг друга. А я свою , к тому времени медицинской резиной, потерял в гуще событий и на хотел вспоминать и искать , где я потерял.
И птицы – они словно почувствовали. Через время их стало больше. Воробьи перестали бояться наших дворов. Синицы заглядывали в окна. А голуби – те самые, которых мы раньше "разбирали на взрыв" – теперь спокойно клевали крошки у наших ног. Как будто "простили."
Но мы-то знали правду. Мы не заслужили прощения. Мы просто испугались.Потому что теперь знали: Кровь – она всегда возвращается.
Эпилог: Птицы.
Боря так и остался в моей памяти – мальчишкой с выгоревшими на солнце волосами, вечно с рогаткой в кармане. Но теперь, когда он приходит ко мне во сне, рогатки у него нет. Он просто стоит и смотрит. Молча. А я просыпаюсь и иду мастерить скворечники. Я покупаю корм мешками. Зимой развешиваю его везде – на балконе, в парке, у старого гаража, где мы когда-то чинили велосипед. Иногда дети спрашивают: "Дядя, а зачем так много?"
Я не отвечаю. Просто показываю, как насыпать семечки в кормушку, чтобы не рассыпать.
Птицы ко мне привыкли.
Воробьи подлетают почти вплотную, выхватывают крошки из-под пальцев. Синицы – осторожнее, но и они уже не шарахаются. Голуби… голуби вообще наглеют – воркуют под ногами, ждут, когда насыплю ещё.
Я их люблю.
Не из-за вины. Не ради искупления.
А потому что они – совершенны.
Их крылья – это инженерное чудо. Их голоса – музыка, которую мы разучились слышать. Их умение летать – настоящее, не из снов.
Я мог бы убить сотню птиц – и всё равно не понять, как работает это чудо.
Иногда, когда я насыпаю корм, мне кажется, что где-то за спиной стоит Боря. Не призрак. Не кошмар. Просто память, которая может свести с ума , если не найдешь прощения. Он смотрит, как я кормлю воробьёв, и молчит. А потом – растворяется в ветре.
И я думаю: Может, это и есть прощение.
Лёха ©