День не удался с самого утра.
Вроде бы конец лета, а дождь ударил противный, и еще очень холодный.
Даже собаки во дворах прятались в будках, зябко переминаясь с лапы на лапу.
А после обеда в село въехали немцы.
Аккуратненькие крытые машины с солдатами и мотоциклы, размеренно урча, проехались по главной улице, и остановились перед зданием сельсовета.
Уже бывшего, так как к вечеру появилась пахнущая свежей краской вывеска - «Комендатура».
А в старых дверях – охрана.
Немцы вначале вели себя очень вежливо.
Как-никак, молдаване под румынами были союзниками, пусть и поневоле.
Пригласили бывшего сельповского товароведа, и, после недолгой беседы, он вышел от коменданта с новой повязкой – «староста».
Отныне он отвечал за все поступки односельчан, а они, в свою очередь, подчинялись ему.
Грабить селян стали только на второй день.
С утра немцы построились на небольшом плацу перед комендатурой, затем разбились на тройки, и пошли прочесывать деревню.
Первыми возмутились женщины, пытаясь защитить своих курей и их выводки. Мужики заволновались только, когда немцы за самогонные бутыли взялись, но автоматная очередь, прозвучавшая на другом конце села, успокоила начинавшийся бунт в зародыше.
- Хосподи, - шептались между собой люди. – Кого убило-то?
- Наверное, у Андрея. Батька-то у них шебутной больно,и жадный, не даст хозяйство в обиду.
Как оказалось, никого не убили вообще.
Немец, испугавшийся огромной собаки, гулявшей во дворе, выстрелил в воздух.
А Андреевых обобрали также, как и остальных.
Одно радовало, комендант оказался отцом нескольких дочерей, и строго настрого запретил насильничать союзных селянок.
Но ежели по доброй воле какая согласится, препятствий обещал не чинить.
Гришка появился в селе на четвертый день после прихода немцев.
К вечеру у кого-то забрехала бешено собака, и, вышедший к воротам хозяин, увидел щупленького мальчонку лет пятнадцати.
Воняло от него нещадно, а одежда давно превратилась в лохмотья.
Мальчишка был невероятно худ, грязен, и голоден.
И постоянно чесался грязными обломанными ногтями.
- Чего надоть? – рыкнул хозяин больше по привычке, чем в желании застращать.
Хотя, и так было понятно, что будет просить поесть.
Мальчик что-то залопотал, и только тут крестьянин понял, кто перед ним.
Наступающие на село сумерки не помешали увидеть дебиловатую улыбку, высохшие сопли над губой, и тот особый взгляд, что отличает здорового человека от тронутого умом.
- Да ты никак юродивый, бедолага? Как зовут хоть?
Мальчонка опять залопотал что-то, пуская сопливые пузыри, и крестьянин смог разобрать только две буквы, «г» и «р».
- Гришкой величают?
Ломоть хлеба и крынка молока привели мальчика в неописуемый восторг, он согласно закивал, соглашаясь с этим именем.
Назови его Марусей, он и это принял бы, лишь бы пожрать дали.
- Эх, проклятая война, - умильно пустила слезу хозяйка дома. – Что же должно было приключиться с тобой, если умом тронулся? Бедный мальчик.
Поселился Гришка у ручья, в старом заброшенном сарае, на окраине деревни.
Поначалу немцы страшно потешались, встречая парня, и придумывали всяческие каверзы, издеваясь над дурным.
То колючек в штаны накидают, и смотрят, как он прыгает как угорелый, и пытается понять, что его так колет.
То яблоко на голову поставят, и камешками прицельно сбивают.
Хорошо хоть не стреляют, ибо любая стрельба могла поднять на ноги весь гарнизон, а это грозило суровым наказанием.
Но такие потехи не проходили бесследно для Гришки, он потом неделями ходил в синяках, глядя на мир сквозь опухшие кровоподтеками глаза.
Несколько раз юродивого скидывали в ручей и хохотали, глядя, как он истошно орет в ужасе, барахтаясь в воде.
А потом отстали.
И юродивый зажил более-менее мирной жизнью.
Селяне давали ему еду из сердобольности, иногда одежку какую-никакую подкидывали, и, в общем, просто жалели.
Немцы, проникшись какими-то непонятными чувствами, тоже изредка щедрились то на хлеб, то на сосиску, пару раз даже шоколаду не пожалели.
Немецкий фельдшер, в порыве благородства, обрил Гришку наголо и обсыпал вонючим порошком, избавив мальца от вечной чесотки и надоевших вшей.
Вихры у парня росли знатные, густые и черные.
Несмотря на все тяготы, Гришка улыбался всегда.
Синие глаза смотрели на мир открыто, с легким прищуром, и читалось в них нечто неземное, одно только ему ведомое.
Дурак, он и есть дурак, что с него возьмешь?
Ему, что война, что мир, все одинаково.
Одно Гришку радовало – игра в городки. Сначала выходил поутру из своего полуразрушенного сарая и долго искал нужные деревяшки и камешки.
Затем тщательно подбирал деревяшки по длине и толщине, руководствуясь одними ему ведомыми размерами, и приступал к работе.
Иногда уходили целые дни на то, чтобы он свои крепости отстраивал.
Зато, когда заканчивал, даже немцы диву давались, какие сложные конструкции умудрялся поднять юродивый.
И, в какой-то степени, зауважали Гришку, и селяне, и немцы.
К концу осени в деревню пригнали евреев.
Наскоро огородили место в поле, обнесли колючей проволокой, и загнали туда почти сотню детей, женщин и стариков.
Девушек помоложе держали в стороне, за отдельным забором и под усиленной охраной, откуда каждую ночь были слышны жуткие крики насилуемых евреек.
Через сутки пригнали еще пару сотен человек, и в этот день Гришку будто подменили.
Он орал что-то свое через проволоку, кидал в пленных камни, и дико бесновался.
Неуемная ненависть светилась в его глазах, и искала выхода.
Немцы ржали до упаду, строя догадки – чем же жиды насолили дурню?
Кто-то из солдат, решив подшутить, дал Гришке автомат, и тот, не раздумывая, пристрелил одну из несчастных.
Стоявшая по другую сторону загона женщина, дурно завыла и кинулась к умирающей, пытаясь пробиться через разделявшую их проволоку.
Ковырявшийся в зубах солдат лениво тюкнул женщину прикладом в лицо, и отошел на свое место.
Охрана, не прекращая смеяться, отобрала у присмиревшего идиота оружие, навешала ему подзатыльников, и поплелся Гришка восвояси, пуская пузыри, и размазывая слезы по лицу.
Одна из женщин помогла пошатывающемуся парню дойти до деревни.
Селяне поначалу просто не знали, как вести себя с дурнем.
Вроде безобидный и добрый, а вот на тебе – пристрелил человека, вот так вот, за здорово живешь.
Гришка и сам старался не мозолить крестьянам глаза, прятался в своем сарае несколько дней, но, когда вышел к людям, все заметили, что прядь волос на лбу мальчика поседела.
- Дурак дураком, а понимает, что жизнь человечью отобрал ни за что, знать переживает, – шептались деревенские.
И все пошло свои чередом.
К зиме солдаты пристроили Гришку у себя, за харчи выполнять самую грязную работу. #опусы То вынести ведра с нечистотами, то воды натаскать из колодца, мало ли что требуется.
Только спал он в той же разрушенной сараюшке.
А евреев давно увели в сторону Германии, так что, все было бы тихо и спокойно, если бы не партизаны.
Немцы бесновались, устраивая облавы, пытаясь захватить хотя бы связного в деревне, если не партизан, но никого поймать не удавалось.
Патрули и разъезды сновали вокруг сутки напролет, не впуская и не выпуская никого, да так, что несколько недель даже мышь не могла незаметно выскользнуть из селения.
И все равно, в назначенное время взорвались один за другим несколько эшелонов с оружием на пролегающей рядом железке.
Комендант свято уверовал в безвинность своих крестьян, и указывал на жителей соседних деревень.
Не улыбалось ему применять карательные меры там, где жил.
Тем более что доказательств соучастия крестьян не было, даже наоборот.
Так и шли годы оккупации.
Партизаны лупили немцев, немцы пытались этих партизан поймать, гоняясь за ними по лесам, крестьяне пытались выжить, и только не по годам поседевший Гришка пускал сопливые пузыри своим перекошенным дебиловатым лицом.
Если бы не соскобоченная спина, из-за того, что одна нога была короче другой, вечные сопли под носом и идиотская улыбка, быть бы Гришке первым красавцем на селе.
Таких синих глаз ни у кого не было, а уж пушистые длинные ресницы и пухлые губы вызывали зависть даже у признанных деревенских красавиц.
Но Гришке было все равно.
Он отмывал свои ведра с нечистотами, перетаскивал цистерны воды из колодца в казармы, присматривал за лошадками на конюшне, и не переставал строить свои крепости из деревяшек и камней.
Потихоньку приноровился обстругивать ножом ветки до нужных ему размеров. И конструкции городков тоже усложнялись с каждым днём.
Построит одну, постоит, полюбуется день-другой на творенье рук своих, а потом берет биту в руки, долго прицеливается, и ударит всего одну деревяшку, после чего крепость картинно рушится, камешек за камешком, ветка за веткой.
Со временем немцам игра приглянулась, и один за другим втянулись они в потехи дурня.
От скуки и не такое начнешь делать, шутили крестьяне, втайне посмеиваясь над оккупантами.
А те прилежно ждали, пока Гришка построит очередную невидаль, не мешая ему, и потом на спор пытались угадать, где тот самый камешек или деревяшка, на которой вся конструкция держится.
И тут случилось что-то из ряда вон выходящее, даже по меркам военного времени.
Гришку пригрела вдовая Иоана, муж которой погиб в первые дни войны.
Несколько недель односельчане ей проходу не давали, поднимая на смех.
А женщины, пряча глаза, пытали Иванку у колодца – каков дурень на вкус?
Правду ли говорят, что в ночных утехах юродивые неутомимы?
Молодая женщина отмалчивалась, тихо улыбаясь своим мыслям, и уходила, не ответив ни на один вопрос.
Кто-то даже подшутил, что улыбка у нее становится похожа на Гришкину.
Видать заразная это штука, юродство.
Немцы тоже гоготали над парнем, знаками показывая, что ему крупно повезло - крестьяночка хороша, грудь у нее вооот такая, талия тонкая, и зад большой.
Разве что лицом не вышла, так это ночью не видно или прикрыть платком можно.
Но прошло несколько месяцев, и для всех стало привычным, что Гришка вечером идет от казарм не к себе в сараюшку, а на двор к Иоане, шмыгая носом, и также дурашливо улыбаясь.
При этом он как-то не особо заметно для остальных починил вдове забор, залатал стену пустующего свинарника, и всячески пытался быть полезным по хозяйству.
Подходил к концу третий год оккупации, когда однажды ночью всех разбудил далекий грохот канонады.
Селяне крестились, выскочив из кроватей, и смотрели на красное марево, видневшееся в нескольких десятках верст.
Немцы переполошились, и, несмотря на неурочное время, лихо стали собирать свои пожитки.
К полудню в деревне от них не осталось и следа.
Только сиротливо поскрипывала дверь пустующей комендатуры, да ветер гонял бумажки в отстроенных немцами казармах.
А через несколько часов в деревню ворвались партизаны, с песнями, свистом и гиканьем.
Осунувшиеся от недоедания, небритые и уставшие, но счастливые, взлетели по ступенькам, сбили деревяшку с надписью «Комендатура», и подняли над деревней красный серпастый флаг.
Командир отряда вызвал к себе Гришку, приказав собрать на площади всех уцелевших жителей деревни.
И ошалели крестьяне от свалившейся на них новости.
Оказалось, что никакой Гришка не юродивый, а самый, что ни на есть, народный герой, объявил командир.
Все эти годы, отстраивая свои замки из веток и камней, он сообщал партизанам, какие составы пройдут по железной дороге, мимо села.
И делал он это прямо на глазах у немцев.
Партизанам надо было просто посмотреть в бинокль и прочитать послание.
Гришка я впрямь изменился до неузнаваемости.
Куда пропала сутулость кривой спины и короткая нога?
Вечные сопли и дурацкая улыбка изчезли, на крестьян смотрел высокий ладный парень, с тихой скромной улыбкой и грустью в глазах.
Лишь седая прядь волос напоминала о том, что война прошла через его сердце, а не мимо.
Все бы хорошо, и быть бы Гришке героем с орденом, если бы не прибывший через день полк красноармейцев.
Через несколько часов парня вызвали в бывшую комендатуру, и там он впервые встретился с офицером в необычной форме.
Особист долго тряс какой-то бумажкой перед Гришкиным носом, требуя полной исповеди во всех грехах.
- Вот,- тыкал он пальцем в донос, - тут черным по белому написаны твои грехи, дурень!
Партизаны, во главе с командиром, собрались перед одноэтажным зданием, ожидая развязки.
Для них парень был собратом по оружию, несмотря ни на какие наветы и подозрения армейского идеолога, и они были готовы биться за него насмерть.
Неподалеку от них стояла Иоана, тревожно молясь.
А идеолог не унимался, он требовал у молчаливого парня ответа за расстрелянную на глазах у всей деревни еврейку.
- Молокосос! – слюняво орал особист. – Ты хоть понимаешь, что казнил советскую гражданку?! И не просто так, а на потеху немцам! Выслуживался, ссука?! Признайся!
Гришка с ненавистью глянул на молоденького парня, почти ровесника, которому по иронии судьбы выпало быть не в тылу врага, а на фронте, и процедил:
- Я не мог иначе. Это была моя сестра, Ханна. Ночью бы ее изнасиловала толпа озверевших немцев.
- Так ты жид, что ли? – не удержался офицер. И сплюнул, закурив. – Во народ ненормальный, своих убивают.
Гришка с достоинством посмотрел на него, как на насекомое.
- Не жид, а еврей. И для Ханны было лучше умереть, чем испытать на себе то, что творилось с другими.
Но все его объяснения никто не слышал. Или не хотел слышать.
- Не она первая, не она последняя, над кем фашисты издевались на этой войне! Пережила бы! Что им, этим бабам?! Отряхнулась, поправила юбки, и пошла себе дальше!
И тут Гришка не выдержал.
Схватил пепельницу, полную окурков, и шмякнул ею особиста в лоб.
Стоявшие снаружи партизаны услышали все до единого слова, и последующий выстрел тоже, хлопком разорвавший тишину в тряпки.
Командир взлетел по ступенькам, чуть не сшиб дверь.
За ним следом забежала Иоана, расталкивая мужчин, и завыла дурным голосом, увидев распростертого на полу любимого.
Особист как раз прятал оружие в кобуру. Высокомерно глянул на ворвавшихся мужчин, брезгливо кивнул на рыдающую женщину.
- Кто позволил прерывать допрос?! Бабу вон, труп зарыть! Выполнять!
Но никто из партизан не двинулся с места. #опусы Только командир мягко шагнул к зарвавшемуся офицеру, и громко, чтобы все услышали, прошептал.
- Ну, ты и гнида…
Иоана, рыдая, долго обнимала мертвого Гришку.
И долго не хотела его отпускать. Заплаканные селянки с трудом оторвали ее от тела, и увели домой.
…………
Прошло два года.
Отгрохотали победные салюты на Красной площади, отгремели победоносные парады, и жизнь почти вернулась в прежнюю колею.
Иоана развешивала постиранное белье во дворе, когда вдруг заметила, что у забора стоят двое, мужчина и женщина в возрасте.
«Городские», сразу определила она, лишь глянув на одежду чужаков. Таких шляпок с ягодками, как на женщине, она сроду не видала.
Вытерев руки об фартук, вздохнула, и устало поплелась к калитке.
- Добрый день. - Женщина поздоровалась с ней первая. Из-под шляпки почти не видно было ее лица.
- И вам здоровья,- ответила Иоана. – Кого ищете?
Женщина несмело оглянулась на стоявшего рядом мужчину.
Тот прокашлялся, и решил поздороваться тоже.
- Здравствуйте. Ведь это вы Иоана?
Голос у него был густой и певучий, с легкой картавостью.
Иванка ахнула, схватившись одной рукой за калитку, другой за сердце.
- Вы его родители, да? Хосподи…
Потом они долго сидели за ненакрытым столом, делясь воспоминаниями.
Женщина тихо плакала, то мяла платочек в руках, то изящно прикладывала к глазам.
- Ханна была старше на два года. Ей прочили великое будущее, у девочки был потрясающий талант. Играла на скрипке, участвовала даже в некоторых концертах самодеятельности.. Учителя называли ее Паганини в юбке.
Иоана не знала, кто такая Паганини, но понимающе кивнула головой, на всякий случай.
- В то лето они решили навестить родственников в Черновцах. Там и застала их война. Что дальше, мы не знаем. Думали, сгинули дети в концлагерях или расстреляли их немцы. Искали везде, и в Черновцах, и у родственников, но следов не нашли. А неделю назад получили письмо от незнакомых нам людей, которые рассказали о том, что сын был в этой деревне во время войны.
Иоана болезненно дернулась, раны были еще слишком свежи:
- От партизан?
Женщина непонимающе подняла синие, как небо, глаза:
- Какие партизаны? Нет, что вы! – она замахала рукой. – Это наши, евреи. Нашли через синагогу и благодарили за то, что сын им помог из плена бежать. Страшные вещи писали. Пригнали их сюда, как скот, пешком несколько дней шли без еды, только пить давали у колодцев. Наливали воду в эти, как их, штуки такие большие, к которым коней и коров на водопой ведут ?…
- Поилки,- подсказала Иванка.
- Да, именно, - кивнула гостья. – Затем согнали в загон под открытым небом. Молодых сразу отделили за проволоку от остальных, и по ночам над ними издевались. Пока немцы бесчинствовали, сын помог нескольким семьям бежать из плена, ночью. И это все, что мы знаем. А тут, в деревне, председатель указал на ваш дом, сказал, вы знаете больше, чем вся деревня вместе взятая.
Иоана сглотнула, потому что язык прилип к небу. Как рассказать матери такое? Женщина, почувствовав что-то, сжала ее руку.
- Расскажите нам правду. Пожалуйста. Мы столько ждали, столько жили в неизвестности… Вы наша последняя надежда.
Иоана тяжело вздохнула.
- Я расскажу вам все, с первого дня, как он появился в нашей деревне.
Глядя в окно, она словно вернулась во времени, на несколько лет назад.
Час прошел, уже солнце поднялось высоко над селом, белье так и лежало в кадке нестиранное, но прервать рассказ она не могла.
Женщина напротив тихо всхлипывала, утираясь платочком, а мужчина молча глотал катящиеся по лицу слезы.
Иоана вытерла свои, тыльной стороной ладони:
- … Я видела, как Гриша смотрел на ту девушку, и столько боли было в его глазах. Он ведь потому и бесновался, оттого что не мог попасть за проволоку, и выдернуть ее оттуда. Я думала, невеста она, пока не увидела ее глаза. Такие же, как у Гриши.
А она, Ханна, совсем к проволоке прилипла, держалась за колючки крепко - крепко, аж кровь из-под ногтей пошла, и так смотрела, так смотрела.. И вся надежда была в этом взгляде.
А он выл от бессилия.. Начал камни кидать, надеясь попасть в нее и убить, это он мне потом рассказывал. Такие булыжники швырял, вы бы видели, а бросал ими, словно пушинки были.
И когда немец дал ему автомат, я опять посмотрела на девушку. Белая стояла, как мел, и только губы шептали «стреляй».
Он и стрельнул. Ханна отмучилась сразу, так и повисла мертвая, вцепившись в колючки. Глаз у него был острый, сразу попал. Немцы посмеялись, пожурили его, и отправили домой, наградив шоколадкой.. Я и отвела его к себе в тот день. Боялась, порешит себя.
Потом он убежал к себе, испугался, что я его выдам. Но я молчала. Чего мне выдавать? Парень через такое прошел, упаси Хосподь, любой немец - ничто по сравнению с этим.
Он ведь поседел тогда за одну ночь. Мучился долго, по ночам сестру во снах видел, и видел, как убивает ее, снова и снова.
И однажды ночью пришел ко мне, сказал, в овраге тело Ханны нашел, долго и молча плакал. Дождались мы вторую ночь, перетащили тело, завернули в простыню, и он что-то начал говорить на своем языке. Будто отпевал, но не по-нашему. Сквозь рыдания говорил, говорил, и никак не мог остановиться.
Мы ее на наше кладбище перенесли и похоронили. Я потом покажу.
А потом он так и остался у меня.
Как он мог столько времени юродивым притворяться?
Другой через неделю устал бы ходить кособоким и улыбаться этим скотам, а он терпел. Еще и ведра из отхожего за ними носил.
Все эти годы только я, да пара ребят из партизан знали, что никакой он не бесноватый, а очень здоровый хороший парень.
По ночам уходил на пол полежать, кости ныли. Или потягивался вон на той двери. Боялся, что так и останется кособоким навсегда. Кости молодые, мало ли.
- Упорным был наш мальчик, да.. – хрипло прошелестел мужчина. – Он и немецкий так выучил. Не давался ему этот язык никак. А он нашел преподавателя из старых, и ночами корпел над книгами. Зато, когда прочел Гёте в оригинале, сколько гордости было в его глазах.
Иоана согласно кивнула. Тишину нарушила Гришкина мать.
- Он не говорил, почему они не бежали за линию фронта? Или почему в Черновцах не спрятались?
Иоана тяжело вздохнула.
- Да куда ж им, горемычным бежать было? Они до последнего ждали в городе, пока румыны его не заняли, и прошел слух, что гетто еврейское будет, но только для тех, кто местный, остальных убьют или в лагеря.
Вот тогда, в июле сорок первого, Гришка с Ханной убежали. Он подался в партизаны, а ее отвели к хорошим людям через две деревни отсюда, за племянницу хотели принять. Но кто-то выдал хозяев дома немцам. Их расстреляли, а Ханну и других погнали к нам, у нас тут гарнизон с комендантом стоял.
Вопрос, которого все боялись, задал Гришин отец:
- Как он.. погиб?
Иоана рассказала все без утайки. Как орал особист на Гришу, как он пытался объяснить свой поступок, и чем все закончилось.
- … Похоронили мы его тут, в деревне, рядом с сестрой. Ребята из отряда иногда приезжают, ходят к нему на могилу. А командир до сих пор пытается какой-то орден для Гриши получить. Дескать, если бы не он, многие поезда с оружием могли до фронта доехать.
Посмотрела на свои натруженные руки, стыдливо зарыв их в фартук.
- Я не знаю, что еще вам рассказать. Это все.
Отец и мать долго молчали, переживая каждый в себе услышанное.
Мужчина откашлялся, и, глядя куда-то вдаль, сказал.
- Не корите себя ни в чем. Я ведь вижу, что вы страдаете оттого, что не смогли предотвратить случившееся. Вы ни в чем не виноваты, нет. Наоборот. Я очень благодарен вам за то, что вы были рядом с ним в самые трудные минуты. И поддержали его. А сыном я горжусь, вырос настоящим мужчиной. Мы не зря прожили жизнь.
Последние слова он произнес почти шепотом, голос дрогнул.
Женщина сжала его руку, кивнула, и тихо заплакала, еле сдерживая рыдания.
Глаза потемнели от обрушившегося на них горя, и она прошептала:
- Дети, оба мои кровиночки погибли… Ради чего жить?
Иоана стыдливо глянула в окно.
- Когда Гришу убили… когда он погиб.. я через восемь месяцев родила. Скажите, как его имя звучит на вашем? Я даже возраста его не знала, скрывал он от меня. А сын должен знать.
Ошарашенные, они смотрели на Иванку, боясь, что она может отнять эту хрупкую надежду на чудо.
Затем, будто плотину прорвало.
- Кон Герш Юделевич. В сорок первом ему исполнилось двадцать лет. Кон это фамилия наша. О боги, мы ведь даже не представились. Я Кон Юдель Моисеевич, жену зовут Рухама. Мы расскажем вам о сыне все, все. Как он учился в школе, в институте, каким он был. Вы.. вы позволите нам увидеть мальчика? … Нашего внука?. #опусыирассказы
(с) моё автор Диана пэ
2010
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 22
Правильно назвал командир партизан особиста. Гнида и есть. Сволочь, дорвавшаяся до власти.