... Война, она, брат, и есть -- война! Кому она нужна? Ризи чо правителям каким? Нам замполит говорил, что война это -- политика насилия, а чо, я согласный с им. Насилие оно и есть насилие! Кому погибать-то хотелось? Мне али тому немцу? А ведь мы оба и я, и немец тот знали, чо ежели не я его убью в энтом бою, то он убьёт меня, если не в энтом, то в следушем бою обязательно! Потому-то и старались! Убить врага, а самим выжить!.. Не насилие ли это над собой, либо над тем же немцем? Само чо ни есть насилие. А ишшо взять то, чо не по своей-то волюшке шли, чо уж про нас-то говорить, мы-то себя защишали, а уж про их.., и того горше, жисть благую обещали... Ан, нет её-то! Жизнь ту без боя не замать, а бой ён и есть бой -- кто кого! Его на нас, а нас на их, но мы-то свою землю защищали, свои города отвоёвывали, потому и выстояли, а вот они-то из нас поначалу рабов хотели изделать, это уж потом, апосля Сталинграду, при попадании в плен они горланили в голос, мол "Гитлер капут!", а поначалу готовы были горло перегрысть нашему брату, который взял его в плен. Куды там! Герои, непобедимые! А супрочь их мы -- ничто! Тля!
... Мы уже и Старицу энту отвоевали, правда совместно с помощью соседей наших. Немцы очень сильно сопротивлялись. Всю свою мощь однако, бросили против русских под Моквой, пытаясь схватить её в кольцо, а мы упорно противились ентому манёвру ихнему. И в каком бою, уже и не припомню, у нас тогда они были почти без перерыва, в конратаку мы пошли -- меня ранило. Живот миной разорвало, кишки свои видал.., ажно щас при вспоминании ныть рана ента начинат. Думал, -- всё! -- кранты пришли, лежал в лунке от мины и потихоньку умирал, боли уже не чувствовал, как сумел перевязал меня мой сослуживец, -- "Лежи покудова, я после боя тя найду!" -- грит. Взял мой подсумок с патронами, дополнил мой магазин, себе остальные забрал, винтовку мне поближе подложил.., и вперёд, бой не ждёт кажный боец на щету.., боле мы с ним не свиделись и имени его не узнал, можа погиб, можа ранетый стался, как я, а можа не до меня ему было, -- "война, брат проволочек не терпит", -- кажись так говаривал наш взводный, умнейший человек был!.. Лежу, ... Замерзать уже стал, кровь что натекла под бок в лёд превратилась... Перед глазами детство и, кажется мне, что щас лето на Катуне, солнышко яркое, небо чистое, жара... Купаемся мы с друзьями-ребятками, такими-ж как я сверстниками, не делились мы на тунгусов, русских, бурятов, китайцев -- жили все вместе. Время тогда было очень чижолое... Хлеба не хватало... А мы жили! Нам помогали и мы помогали! Колхозы стали делать! Всё отбирали! Наш преседатель, Прасковья Панична -- толковая женщина была, видимо от того раньше времени и сгинула, всегда говорила, -- Вы пишитесь в колхоз, скотину каку прокормить зимой не сможете тоже в колхоз сдавайте и часть того же молока или яиц сдавайте, мы его, как надо проведём по бумагам, меня только не сдавайте! Какая-то сволочь, видимо сдала! Были свои сексоты у чекистов везде.Они из ково хошь сексота сварганят... Так вот... Купамся мы... Моя прабабушка Ильга с прадедом Евсеем на берегу стоят, улыбаются и руками мне машут, слышу бабушка Ильга кричит: -- "Данилушка, далеко не уплывай! Да на обед скоренько приходи, я пирожков с брусникой тебе напекла! А и окрошку уж приготовила, две чашки проглотишь" -- Какие, думаю, пирожки с брусникой, какая окрошка?... июнь месяц на дворе, ишшо тока-тока посадили огород-то, а жара спасу нет! ... Так бы и замёрз.., однако не судьба. Да наверное не забыл про меня солдат-то тот, сослуживец мой. Слышу сквозь какую-то завесу и боевой шум, голос женский, а понять-то не могу, али вновь меня бабушка Ильга кличет, али кто другой.., стал ухо напрягать, яснее услыхал, -- не бабушкин голос, молодой шибко, -- а енто наша медичка Катька, звали мы её промеж себя так, а по-правде -- сан-инструктор Журавлёва Екатерина, -- "ребята", -- слышу кричит, -- "можа кто живой имеется?" "Имеюсь", -- говорю, но сам себя не слышу, а вот она, гледи, через шум боя -- услыхала! Щас, -- говорит, -- родненький, щас -- и стала меня переваливать на плащ-палатку, -- кишки, говорю, Катя, не забудь! -- Не волнуйся, грит, родненький, усё соберу! -- Тут я и отключился. Потом уже в госпитале мне сестра говорила, чо ежели-бы не она, Катька то есть, то издох бы я, как тот пёс в ентой воронке. А, значит не судьба была издохнуть-то! А судьбой-то ентой Катька-то и стала поди?!
--- Данила Ульянович замолчал. Потом взял бутылку и, наполнив всем стопки, сказал, -- я бы таким Катькам при жизни ставил бы памятники. И в кажной книжке про их описывал бы! Скольким людям оне жизней-то, спасли... Давайте выпьем за их смелость, за их сердешность, за их трудолюбие и храбрость! Слава им, энтим маленьким звёздочкам на поле брани!.. Долго потом валялся по госпиталям. Далеко в тылу был. В Казахстане. Как там город назывался уже и не припомню! Да и то ладно... Письма писал из госпиталя в Омск Елене Михайловне, от неё получал ответы. Не утерпел, похвастал ей, чо награды две почти сразу заимел медаль "За отвагу" и "Славу", Проздравляла она мненя... Писала конешно и про жисть свою... Жисть-то она в войну у всех была не сладкой, а в нашем тылу всё ж, чо ни говори, но однако полегче, чем у фашистов в окупации. Бедствовал народ весь... Елена Михайловна учительствовала в школе в городе, хоть и скудный, а всё ж паёк какой ни какой...
Наши к тому времени уже вовсю освобождали Сталинград. И немец побитый, нас побаивался, вернее сказать -- боялся. Увидал, гад, что мы тоже умеем воевать!! Иногда такое нападало, готов был из живого фашиста глотку рвать, вот ненависть какая-то была, И всё тут! А была -- же! А ведь люди --же они! А люди, ли?! Господи!, иной раз бить-то жалко, подохнет тут же! А ОНИ-то, суки! Как к нашим-то относились? (Уж потом-то насмотрелся) Вот уже старым стал, и, щас не пойму, чо им надо-то было.., земля наша, али мы, как рабы?.. -- Вот и подумай. (Думал потом, Данила Ульянович, думал и не раз, да ответа не нашёл.)
... Меня на пункте формирования, после госпиталя, сразу определили в 28-ю армию Южного фрота. По зиме енто было, -- он секунду задумался, потом тряхнув головой, усмехнулся. -- Как же я засумлевался, ведь Новый-то год я ишшо в госпитале отмечал! Во чо старость-то с памятью людской делат, а?! Будь она неладна! (И было немножко непонятным в его рассказе -- или это старость "будь неладна", или всё-таки память?) ...
Там майор, который нас распределял, спросил, -- "Сибиряк, ранение под Москвой получил?" -- да, говорю, под Москвой, на Калининградском фронте до этого воевал. Близ города Торжок, так он называтся. ... Ну что-ж, -- говорит -- молодец, что вылечился. В роту старшего лейтенанта Татаринова пойдёшь! -- Есть, в роту старшего лейтенанта Татаринова, -- отвечаю... Прибыл в роту и почти сразу на передовую, дня через три, кажись. Это мы сперва назывались 28-ой армией Южного фронта, потом нас переназвали -- в Четвёртый Украинский фронт, кажись это было осенью 43-го...
... Как и все ходил в атаку, не скажу чтоб отчаянным был храбрецом, однако за спины товарищев не прятался, из окопа вставал и шёл на немца не последним... Тут уж готовимся наступать, пора бы и краденное наше возвернуть обратно, но что-то не заладилось у наших командиров, как ни атака -- отбивает её немец и всё тут... Призадумались наши крепко. Видют, чо голыми руками не взять нам тот населённый пункт. Приютным назывался он. Надобно знать слабые их места. А как узнашь-то? Язык нужон! Конешно был у нас в полку, как и полагается, цельный взвод разведчиков, да на данный момент в делах оне были. В расположении ни одного. А языка срочно надо было, нельзя тянуть более со взятием этого Приютного. Короче, -- зовёт меня взводный. -- Ты, говорит, Данила Ульянович охотник и геолог. На местности хорошо оринтировку держать должон. -- Так научен жизнью, -- отвечаю, товарищ старший лентинант. -- Вот и хорошо, говорит. Видишь, поди как мы на одном месте топчимся? Людей зазря теряем? -- Вижу, говорю, а так, языка бы нам, да расспросить иво про их-то стороны сильные да слабые! -- Во, говорит, умница! -- Сумешь добыть-то, Данила Ульянович? -- А чо ж, говорю, -- постараюсь! Токо с какой стороны к имя сподручней подобраться? -- А это, говорит взводный я тебе враз объясню. Ты винтовку-то свою оставь мне, а старшина тебе автомат выдаст трофейный, с ним тебе удобней будет. И повёл меня на край нашей обороны. Даёт мне биноклю свою, -- смотри, говорит, а сам рукой показывает вправо. Ну глежу я, а чо вижу-то? Одне кусты, да погорелые домики. -- Ни чо, говорю не вижу в биноклю энту, вы мне так лучшее расскажите, а я уж как-нибудь сам, там на месте рассмотрю чо надо. -- Хорошо, говорит. Рассказал он мне где и как к им лучше перебраться. -- Там, говорит ён, у их справа за сгоревшими домами, на краю Приютного -- склад должон быть. Так наша разведка докладывала. Охраняют оне иво! Деревенька пустая местных жителей почти нет. Каки погибли, каки ушли, каких немец к себе в Германию забрал на рабские работы. Смена часовых там через каждые два часа. Часовые друг дружку не видют, кода заходют за угол этого самого склада. И потом пока один с этой стороны, а тот с другой доходют до другова угла и ежели один опаздыват, то тот, какой пришёл пораньше, пару минут ждёт свого товарища, повидавшись они вновь расходяться. Ежели не увидятся -- тревога... На всё про всё у тебя, Данила Ульянович есть пятнадцать, от силы двадцать минут. За эти минуты ты должон сграбастать часового, так чоб ён не успел даже пискнуть и отбежать с им на возможно большее расстояние в нашу сторону. Мы тебя в случае чего огнём прикроем, это -- как пить дать. Ну, а пока немцы разберуться чо да к чему, пока подымут группу преследования у тебя ещё пять-шесть минут выгорает. Так что думай, говорит, Данила. -- А чо, говорю думать-то! Одно, -- говорю, мне не ясно, товарищ старший лейтенант, -- пошто только так времени мало? Кали дождаться кады они сменются, так тады вон его сколько! Так-то оно конешно так, Данила Ульянович, но вскоре совсем стемнеет, и как бы наши тебя потом различить сумели б, так я бы не переживал так за время-то. -- Ну что ж, говорю, -- ясно всё мне. Щас пойду гляну, да и на месте прикинем чо куды! Пополз я. Уже как раз темнялось. До деревеньки добрался то лесочком, то овражками в обчем скоро, там немного притормозил, отдышался, определился где да чо у их тут. Поглядел на часовых, как ходют, как встречаются, глежу -- точно, собакины дети, до угла доходют, рукой друг дружке махнули, мол всё в порядке и расходются. Сколь жеж вы, думаю ребятки в разлуке-то? Чото уж больно долго мне показалось, однако дождался. Встрелись, махнули друг дружке руками и в разные стороны... Ну, думаю пора! Пополз, а сам всё время прикидываю, чоб раньше иво, паразита из овражка-то не вылезти, чоб ён слегка вперёд прошедши, а мне-то сподручней бы сзаду к ему подобраться, всё бы меньше успели бы нашуметь. Высунул голову -- прошёл меня уж ён, я и окончательно выбрался из овражка-то. Темновато уж стало совсем, лежу не дышу, тут глежу -- немец-то мой башкой завертел туды-сюды. Чевой-то ён, думаю. Меня учуял, гад чоли, как та собака? Нет глежу в мою сторону он и не смотрит, гледит куды-то в другую сторону, (мне кусты какие-то мешали иво хорошо видеть). -- Извиняющимся тоном проговорил Данила Ульянович, как будь-то мы его в чём-то собирались упрекнуть. -- Подобрался я ближе к тем кустам, присмотрелся и чуть не обмер. Глежу мальчишечка, годков шести не больше к ему, к немцу ентому идёт. А взводный-то говорил, чо деревня-то почти пуста... А мальчонка тот-то тошшой -- на скрость светиться. Вместо рубашонки кака-то накидка на плечах, на ногах плохо стоит, можа от голоду, а можа от холоду, что-то просит у немца, слов не разберу, далековато, да уж больно тонок голосок-то у мальца. Ну, думаю щас заблажит, тревогу немчура подымет это уж точно. Нет, однако мальчит, видит чо не взрослый -- дитё. Ощерился весь прямо, к себе близко не подпускат -- боялись немцы заразу каку подхватить от местных. Да и болезнев всяких тады ходило! Упаси Господь! Думаю, щас гад пальнёт из автомата... Нет, глежу чото из кармана достал на приклад положил и детёнку тому суёт, а как только ён к тому чо ему подавали притронулся, изловчился гад, ремнём детёнка захлестнул и поволок к тому месту где у их встреча. А тот мальчит, али от страха, али просто от бессилия... Упекут, думаю мальца-то в Германию свою, в раба превратят, ато и хужее того какие-нибудь опыты будут ставить на ём. Замполит, помню рассказывал, как они, сволочи над нашими пленными да над детями опыты всякие ставят. Кино, даже в госпитале нам тако показывали. Мужики плакали навзрыд, особливо те у которых кто знакомые да родные в плен попали, али детки чьи на оккупированной территории поостались. Взыграло во мне. Не помню, честное слово, не помню, как я подхватился, как того немца прикладом по башке шарахнул, благо ён в каске был, а то б наверняка зашиб-бы. Схватил мальчонку тово, немца-борова такого на спину и бегом чо духу есть -- обратно, к своим. Не разбирал куды пру-то, главное -- в свою сторону бегу. Далеко уже был, слышу там у их стрельбу открыли, ракеты стали осветительные пускать. Упал в какой-то бурьян уже сухой и колючий. Детёнка к земле прижимаю, а ён, видимо от страха, совсем как немой сделался. Глазёнки тока на меня тарашшит, большие-пребольшие серые, как мне показалось, в самом-то деле не разглядел, темно уже было. Обернулся, сарая того, али склада уж не видно было, за бугорком остался. Думаю, -- чего развалился-то, бечь надо к своим-то. Токо приподнялся -- мать твою..! Собаки лают, а немцы не хуже их гавкают, речь у их уж больно грубая, на лай тожеть похожа! Ну, думаю, приплыл ты Данила! Наши-то ишшо далеко. А чо делать-то, бечь надо, ато скоро ентот боров зашевелиться тады совсем худо будет, орать начнёт. Сгробастал детёнка и автомат в левую руку, борова на спине правой придерживаю и стриканул так ажно сердце зашлось. Немцы-то заметили меня, а стрелять боятся, чоб свого не застрелить. Палят, так для страху, в воздух. Бегу, чувствую однако, собака догнала почти, чую всеми своими чувствами чую -- щас прыгнет и с ног сшибёт. Резко в сторону отскочил и тут же очередь из автомата, как уж получилось с левой-то, да и ребетёнка не выпустил, и этого борова на плече держу, -- даже не пикнула, только рядом плюхнулось что-то тяжёлое и вонючее, видимо я её распорол пулями надвое. Но времени разглядывать не было, не бросаю свою прыть, бегу. Уже выскочил на чистое поле, до наших совсем не далеко, они уж и огонь открыли такой плотный что, кажись ни кто не рискнёт подставляться под ево. Свалился я в наш окоп и думал, чо грудь щас лопнет, дышу-дышу, а всё вроде бы воздуха нет, один горячий кисель, как песок глотаю, тока глотку дерёт и всё. Наши конешно подбегли кто флягу с водой, кто с чем-то покрепче суёт. Немец тут зашевелился, глаза по фонарю, не поймёт в чём дело! Взводный прибёг, по плечу меня хлопает чой-то говорит, а я ну никак не вразумлюсь... Детёнка ему сую, он тут и речь потерял, потом и многие уже увидели, что я помимо немца детёнка ишшо принёс. Выручил всю неразбериху старшина, белорус наш, детёнка у меня забрал, немца под зад пинком, забрал евонный автомат, всё из карманов повыташшил, связал руки и в штаб. До меня только щас дошло, то, чо немца-то я в полной аммуниции припёр с оружием и гранатами. Через минут двадцать токо-токо отдышался за мной посыльный -- к ротному в штаб вместе со взводным. Ну думаю щас мне и за детёнка достанется (куды-ж ево девать-то на передовой, не в блиндаже-ж во время артобстрела ево прятать), а думаю, будь чо станется. Идём, -- взводный чо-то говорит, а я иво и не слышу, себе на уме. Пришли. Вошли в блиндаж, взводный, как положено доложил. -- Говори, говорит ротный, как да чо там у их, а я и сказать ни чо не могу. Всё как есть перезабыл. Начал чо-то мычать, тока на ребятёночка того глежу, а он уже за столом сидит и кашу ест, а медичка наша каля ево крутится. Слышу называт мальчонку-то мово Дашенькой. Ну ротный всё понял, не стал ни чо спрашивать более, садись говорит к своей спасённой девчушке поговори с ей. Мы, говорит мешать вам не станем, а санинструктор пущай останется, мало-ли, чо с ребёнком могёт случиться. В такой, говорит переделке побывал ребёнок. Немца-то ты Рудакопов хорошо огрел, ежели не каска -- хана бы ему. -- Ну и чёрт с ём, говорю, ен хотел мальчонку, то исть ребёночка етого... Может быть даже в Германию ихнюю увесть...И тут я вспомнил всё! Всё как было, рассказал ротному, даже, как собаку пристрелил, как испужался, чо она меня могёт с ног сшибить, и подумал в тот час, чо тут оне, немцы значит, не только меня пристрелят или для опытов в Германию отправят, а и ребетёнка точно отправят. Чо ж я думаю зря ево спасал? Не -- не дамся! ... Выслушал меня ротный. Молодец, говорит, а политрук -- мы, говорит, про вас Рудакопов в газете пропишем. Встали оба и меня обнимать принялись. Руку трясут, слова всякие хорошие говорят. Начальник штаба говорит, я, говорит вам на орден Красной звезды документы подписал.
Потом уж мне с Дашей поговорить довелось, да не долго очень, устало детё, уснуло у меня на руках. Головку приклонила к гимнастерке моей ручёнками обняла насколько хватило их и сладко засопела, может быть за всё время войны той проклятущей...
... В конце концов освободили мы это Приютное, правда трудные бои были. Да и какие бои бывают-то лёгкими! Пытался я там разыскать ково-нибудь из тех кто бы мне чо рассказал про Дашутку-то. Да и ни ково не нашёл, Одна бабка кака-то, чо-то прошамкала мне беззубым ртом и всё на этом. Людей-то точно там более не было...
--- Данила Ульянович, простите что перебиваю!
--- Ничо, Оленька! Спрашивай чо хотела-то.
--- Данила Ульянович, а что с Дашей той потом сталось?
--- Её сразу же в госпиталь отправили, в тыл. Мне наш политрук апосля и адрес того госпиталя дал. Написал я туды письмо, как тока времечко свободное приспело, получил ответ, что, мол так и так, не волнуйтесь товарищ Рудокопов, спасённая вами девочка в настоящее время находится при госпитале и проходит курс лечения. После полного излечения будет направлена в один из детских домов. Адрес детского дома мы вам сообщим дополнительно. Но толи почта плохо сработала, толи адрес полевой наш кто-то там перепутал, а могёт быть и люди там поменялись, в том госпитале, одним словом не дождался я письма. Сам писал и политрука нашего просил, а всё без толку. Уже после демобелизации в сорок шестом годе, я снова стал писать письма, номер-то госпиталя помнил и город где он располагался тожеть помню. Подолгу ответов не было, а потом как-то уже в пийсятом годе, кажись, пришло враз пять бумаг, во всех разные ответы, а вроде бы, как про один и тот же случай пишут. Взял я их все и к председателю нашему. Тожеть фронтовик бывший, коммунист, орденов -- уйма! Берлин брал! Помогай, говорю Сергей Спиридонович! Почитал ён все бумажки, хмыкнул, -- ты, говорит Данила, ни один такой храбрец оказывается на войне-то воевал! Вона-ка вас ажно пять таких было, а может и поболее. Пять тока на твоём фронте, а по всей-то армии нашей,
скоко, -- говорит. Порасспросил меня ишшо раз поподробнее про всё, глежу три бумажки отложил в сторону, энти три, говорит нам без надобности, в другое время эти события происходили, хочь и на вашем фронте. А вот по энтим мы отправим запросы, может нам и ответят, как надоть. Написал ён бумаги, поставил на их свою печать, чоб говорит не тока от тебя шёл запрос, но и как от колхоза нашего. Кады всё готово было я их самолично в райён увёз тамока на почте заказными с уведомлением о получении и отправил. Это Спиридонович меня научил так, мол почта такие письма шибко бережёт, а ежели адресат письма эти получат, то тебе почта пришлёт квитанцию об том кому и когда письмо твоё вручено. И взаправду дней через десяток, можа чуть поболее, приносит наш почтальён Филиппыч (без левых руки и ноги был), мне две бумаженции, говорит, письма твои, Данила доставлены точно по адресам. А ишшо через месяц примерно пришли два письма, да ни на мой адрес, а прямо в сельсовет. Спиридоныч их взял и вечером ко мне в дом. Эти уж с печатями и подписями, как положено, поди ж ты! Не какой-то там Данила Рудакопов писал, а целый колхоз антиресуется. Ну одна нам бумага говорила об том, чо не проживала Даша с такой жизненной судьбой в ихном детском доме. Хочь и было много детей доставленных с передовой. А вот вторая -- сообчала чо жила у их девочка Даша , каку доставили из госпиталя и она рассказывала, как её наш солдат украл у фашиста вместе с ём же к нашим и принёс, как она потом жила в санбате, а потом долго ехала в санитарной машине холодной ночью в какой-то город, как потом жила в госпитале, как её там все любили. Та жешь бумага сообчала, что в сорок шестом годе отыскался её отец, вернувшийся с фронту, он-то её и забрал. Адрес куда они уехали там тожеть прописан был, в ентом же письме. Спиридонович мне советует чоб я написал им письмо. Долго я не решался, всё как-то стеснительно было, чо, думаю писать-то живут люди поди счастливо, а я -- "здрасте-мордасте" такой вот я герой, похвалите меня. Но однако Спиридоныч настоял! Мало ли чо, говорит, щас и ошибок всяких быват, ты всё ж напиши, уточни, а может помощь твоя им потребуется, ведь не указано в письме каков отец-то её, можа, не дай Бог, как наш Филипыч., инвалид! А ты говорит.., короче написал я ёй письмо. Так, мол и так, такой-то я есть такой, ежели, мол Дашенька помнишь такой случай из своёй жизни отпиши мне, как ты там. Цельный месяц жил, как на сковородке, однако ж отписала, девочка! Умница така, буковки ровненькие, листочек свёрнут, как по линеечке. Держал я его в руках и слёзы прошибали, даже не читавши ишшо. Прям щас мороз по коже... --- И Ульянович даже поёжился, тряхнул головой, как будь-то бы прогонял не прошенный холодок забравшийся к нему под куртку. -- Пишет мне Дашенька, что хорошо помнит тот вечер, когда я тащил её и немца к нашим и как она испужалась, когда у неё перед лицом огонь, а под животом треск сильный появился. Это я в тот момент по собаке немецкой пальнул, да когда мне в горячах-то было думать, чо ребёнка до смерти мог напугать этим. И дальше пишет, как хорошо помнит, что её тётя Валя, это санинструкторша наша была, кормила вкусной кашей с настоящим мясом. С тушёнкой конечно, -- уточняет Ульянович. Потом она ж её и в госпиталь в тыл отправляла и плакали обе, тётя Валя обещала, что заберёт её после войны к себе, но вскоре перестала писать. Погибла она, Валентина наша, ребёнку не стали об етом писать. Несколько дней прожила она в санбате у нас, там ей женщины и форму военную сшили. Сапожки сточал один дядечка у которого ноги были совсем маленькие, вместе с ней он и в госпиталь ехал. Долго потом она форму энту в госпитале носила, а детдоме сберегла, хранит и сейчас. В пийсятом годе ей сравнялось тринадцать годков и живут оне с отцом в хорошем доме, и всё-то у их есть. Шибко, мол отец зовёт меня в гости. Хочет познакомиться со мной. Ну, чо уборочна кончилась, хлеб в амбарах, отпустил меня председатель, выдал денег на дорогу, выделил еды. Одним словом поехал я. Живут оне в том же Приютном, дом новый отстроили, завод там у их строится. Отец еённый на заводе том мастером наладчиком работает. Познакомились мы. Хороший человек, душевный, а уж Дашенька совсем большая стала. Оставляли оне меня у себя в Приютном жить, да где там! Кем я там буду? Сколь в их семье пришлось бы жить? Не согласился. Погостил маненько и домой лыжи навострил. Писала мне Дашенька часто, а я уж ковды ни ковды да тожить ей ответ нацарапаю. А пийсят пятом годе долго не было писем, почитай, как зимой пришла поздравительная с Новым годом, так и до самой весны ни чего не писала Даша. Я сам написал ей получил письмо в котором она прописала, что в конце зимы на заводе произошла авария при которой погиб её отец. Стал я её к себе звать, приезжай, мол Дашенька. Она не придумывала всяких причин. Написала, чо не могёт бросить могилки родных ей людей, чо будет жить там. Чо скажешь-то? Одно тока -- права девка-то! Нельга жить безродными-то. Написал ёй, чо мол приеду к ней погостить. Обрадовалась, приезжайте, пишет, Данила Ульянович, очень буду рада. Собрался, поехал. Договорились в письме, что она меня на возальной плошшади встренит, под большими часами... Вышел я из вокзала на энту самую плошшадь... А там ... Народу! Как жеж думаю мы увидимся? Божечки мои! А потом глаз-то пообвыкся к народному мельтишению, глежу вона-ка столб, а на ём огромные часы висят, а под часами ... Дашутка ... Узнали мы друг дружку. Обнимамся, она плачет, у меня у самого слёзы вот-вот прольются, но ничо сдюжил. Сели мы в трамвай и покатили к ней домой. Дома у ёй како-никако хозяйствишко было; поросёночек небольшенький, пяток курочек-несушек, а так более ничего, да и где за этим-то уход нужон, и стайку у порося почистить, курям тоже дай, огородишко совсем маленький -- соток на пяток. Ёй конешно одной всего этого хватало. И огородной зелени и свеженького яичка, а молоко она у соседки своей брала. Уговорила она меня остался я там жить, правда знал всегда, чо не насовсем остаюсь. Три года прожил я у ёй. Она к тому времени высшую школу закончила. В Ростове училась, на заводе уже большим начальником работала. Занивестилась. Замуж засобиралась. Осенью, как положено, отыграли свадьбу. А зимой я вернулся обратно, домой в Сибирь. Нет, конечно меня ни кто не прогонял. И Дашенька, и Андрюша (так мужа её зовут), просили чтобы я остался, но я не мог. Чужой дом, в нём я не хозяин. Приезжали они ко мне в гости, я ещё под Иркутском жил, пондравилось, ездили на Байкал, рыбачили с Андреем и с Данилкой (сына так зовут) на Ангаре. Природа очень пондравилась, но погода стояла не очень и хоть был июнь месяц, но ходили все в куртках тёплых, а на Байкал так вооще хоть зимнее было надевай.--
Данила Ульянович замолчал, вспоминая видимо что-то ему одному известное, вздохнул, -- продолжил, -- а я после того времени сюда переехал в леспромхоз устороился. Приезжали уже ко мне сюда, да ты однако должон помнить Максим! -- Обратился он к Максиму Степановичу.
--- А как жеж помню-помню, -- оживился Максим Степанович. Дашенька с детками приезжала, мы в то лето токо-токо с пожитками сюды из городу перебрались. Андрея, ты говорил, что с заводу не пустили в отпуск. Младшенькую Полюшкой звали, а сына Дашиного -- Данилом. Плюшка -- точная копия Дашина : Те же большущие глаза и улыбка с ямочками на щёчках. Большие уже поди! Дашенька-то была как тростиночка, а красавица... Коса до пояса, а чернушша кака! Чо твоя цыганка! Глазишши вполлица! Тады Андрей телеграммами завалил почту нашу...А как детки-то щас? Поди выросли? -- Помолчал немного -- Выросли конешно, мы-то вон, старые совсем стали...
--- Да уж конешно! Стали... А детки выросли! У Данилки уже двое деток Танечка и Ефимка. У Полюшки Сашенька ещё маленький, но на карточке уже на своих ножках стоит. Данилка с Полюшкой меня дедушкой зовут. Дашиного отца-то тоже Данилом звали. Данил-то на севере в Норильском городе живёт, а Полюшка в Ростове медицинской клиникой заведует. Данилка с Аней ( Аня -- жена Данилы) и с детками обещался на будущий год приехать в гости. А как жеж, деда свого не забывают! -- С годостью проговорил он.
В наступившей тишине даже не было слышно, как шумел лес на другой стороне Желонжинки. Костёр наш уже почти прогорел и только слабые порывы ветерка слегка шевелили большие, как листья росшей на берегу осины и лёгкие, как невесомые облака -- лохмотья пепла, оставшегося после сгоревшей коры какого-то дерева, скорее всего -- ольхи. Где-то далеко без умолку куковала кукушка, в заводи плескался большой лещ или может быть окунь вышел погонять рыбью мелюзгу. Желонжинка тоже, казалось перестала шуметь перекатами и так же, как и мы, слушала рассказ Данилы Ульяновича... Близился вечер, солнце клонилось к закату, но день ещё не закончился...
--- Данила Ульянович, но ведь под Приютным война не закончилась, -- принуждал я продолжить рассказ...
--- Ясен корень не закончилась! --- Там же под Приютным этим и переформировку прошли. Получили пополнение, добрались до новых своих позиций, окопались, как положено... По степям по этим только окопами и спасались, -- Сальскими они назывались, -- вспомнил! Потом ишшо город Сальск освобождали... Завечерело, подкрепились у кого чем было водой запили из фляг, слышу по цепочке передают, не громко так, мол Рудакопова, меня то есть, старшина наш, вызыват на другой конец траншеи. Побёг, согнувсшись в три погибели, автомат в руках, (автоматы уже дали -- ППШа. Круглый диск такой, ох и капризный же был собака, патрон "закусывал", а всё же сподручнее винтовки) -- "И чегой-то я ему понадобился?" -- бёгши думаю.., а как раз апосля января сорок третьего было, на дворе не понятная погода была. Особливо для меня, то снег, то дождик, то солнышко светит... Должны были мы речку форсировать, -- Маныч называется. Немец не желал отдавать завоёванное, ему Кавказ наш нужон был, там нефть! Бои шли чуть-ли небезпрерывно и днём и ночью, однако, как ён ни противился, а прижали мы его к Дону, Это уж апосля сталось, а ето, до етого было, так вот... -- к старшине меня... Со старшиной вместе мы в госпитале лежали, его тожить под Москвой ранило, в госпитале и познакомились, Романовский его фамилия была, сам ён из-под Гродного, беларус (Господи! Подумалось мне, до чего же судьбы человеческие переплетает жизнь. Уж не дед ли это Андрея Романовского, который был с нами в горах?). Душа-человек, завсегда солдата, как положено примет, накормит, бельишко сменит и вовремя баньку среди поля сумеет организовать! Мы за им, как дети малые за хорошей матерью были! ... Прибёг, доложился по всей форме, а тут и взводный наш подошёл -- младшой лентинант. Мы с ём ишшо токо неделю как и шли-то. Нашего на ротного определили, а ротного в полк забрали, кажись командиром разведроты ... -- Ты, --говорит, Рудокопов, как я знаю -- сибиряк! -- Так точно, говорю, товарищ лентинант, с Алтая, а енто, почитай сама Сибирь-то и есть! --Это хорошо, говорит взводный. А на воде хорошо умеешь держаться? -- А как же-шь! Катунь переплывал, она почитай раза в три поширше ентого Маныча станится, да и течение помощней, как ни как -- горная она Катунь-то! -- Это хорошо, что переплывал, такую реку, как Катунь, я вот тоже, говорит из Сибири, из под города Красноярска. Может слыхал, село там есть Атаманово называется, на берегу Енисея стоит. -- Не, говорю, про город, говорю, слыхал, а вот про село такое -- не доводилось, вы уж звиняйте, товарищ лентинант. -- Да ни чо, -- говорит, особо-то оно, село наше и не прославилось ишшо. Так вот, -- говорит младшой, -- слушай меня Рудокопов! -- Слушаю, отвечаю! -- Ты поди не первый день воюешь и сам догадываешься, что так или иначе, а Сальск нам освобождать надо, перед этим надо Маныч форсировать! -- Ясно, говорю! Немец нас на том берегу очень "тепло" встретит. Нам бы, говорю ему, отвлекающий манёвр какой задать, пусть немцы подумают, что мы с другого боку решили атаковать. Только бы уж чоб и пушчёнки каки ни каки, а вдарили. Да и не совсем в открытую, но и не очеь хоронясь начать таскать туда всякие штуки из камыша да прутьев. -- Молодец, -- говорит младшой, стратегически мыслишь! А коли так, то тебе с группой товарищей и придётся изобразить такую хлюзду.Старшина Романовский будет у вас командиром. Он вам, апосля кажному задачу поставит. -- Всё понятно, говорю! -- А коли понятно, то выполняйте! ... Вышли мы со старшиной, он мне и говорит, -- ты, говорит, Рудокопов вдоль линии нашего фронта проберись, да гледи повнимательнее будь, чобы не подстрелили, ты нам живой нужон, а не ранетый. -- Ясно, говорю, товарищ старшина! -- Пригляди там место для нашей переправы, а я бойцов остальных соберу и к тебе, да взводному накажу чтоб пушкари не задерживались, ишшо надо чтоб хозрота поторапливалась с макетами танков и пушек. Там по обстановке действуй, надо так окапайся и веди наблюдение, потом всё мне и доложишь. С нами радист будет связь установим и передадим в штаб, пущай немцы думают, что мы и взаправду там переправу готовим для наступления. Вон с нашей стороны кустарник густой вдоль берега им и прикрывайся. Ну, давай Рудокопов, гледи, чтоб и нам удобно было переправиться, и пушкам нашим на этом берегу окопаться. -- Ясно, говорю, товарищ старшина, и побёг... А там, севернее нашего расположения, этот самый Маныч на два рукава делился, а южнее -- в озеро разливался. В самом начале разлива озера в него впадала ишшо одна речушка -- Егорлык, носит название. Да, -- Ульянович махнул рукой, мол чего говорить, -- так себе по нашим меркам -- ручей. Во, -- раза в два уже нашей Желонжинки, -- и Ульянович показал рукой в сторону речки, на берегу которой мы сидели. -- Однако дно у ней, -- продолжил Данила Ульянович свой рассказ, -- с ямами, это я уже понял апосля, когда на воду смотрел, на её течение. Природные оне ямы энти или от воронок стались, не могу определённо сказать. Ползу себе тихонечко вдоль линии фронта, поотдаль от кустарника, примечаю чо да где. Вдруг присмотрелся, мать твою в качель, а по той-то стороне тоже ползёт лазутчик какой-то. Вот тебе на, думаю, не с одной-ли целью мы ползём? Пока он меня не видит, а то непременно бы заюлил, стал нервничать, а тут спокоен и даже не очень-то, по сторонам головой вертит, уверен, что не видят ево. Ну ползи, пока, думаю, а там видно будет, что с тобой делать?! Пока я так размышлял, немец добрался до впадения в озеро речушки, как она называлась -- не припомню, рек и речек пройти получилось множество, всех имена и не припомнить порой... Залегли мы оба. Он осмотрелся, видит, вроде-бы -- ни кого! Ну и начал окапываться. Думаю, к чему это вдруг! А потом мысль вдарила, -- ведь ён жеж, гад, для нас, как и мы, для их, обман строить пытается! -- Во, думаю, вляпались, так вляпались! Немец тот так работой увлёкся, что на наш берег даже и внимания не обращал. Очень хорошо, сам себе думаю, работай! Посмотрел я ишшо, понаблюдал за им, да и поплыл к ему, -- думаю, -- возьму трудягу! Пусть с ём наш младшой разбираться. Пока плыл, даже боялся дышать сильно, не то чоб плескануть рукой али ногой. Вышел на тот берег, а ентот -- трудится, без отдыху. Видимо, действительно --не боится! Не стал я ждать, без особого шума, к яму в выкопанный окоп, и так это потихоньку рукой его лопатку придержал и говорю:--хенде хох, --знал, -- что по-немецки это --, а немец тут же и обмяк. Всё бросил, руки поднял, что-то тараторить начал. Мне не досуг его понимать-то! Показываю ему, мол, -- шнель--, на нашу сторону, он сразу всё сообразил и ползком к реке. Потом начал что-то говорить, но у меня-то времени нет с ём разбираться. Плыви, говорю, а он головой машет, дескать , -- не умею, ну я ему -- прости-- говорю, -- по башке кулаком шарахнул, он и готов оказался, толи ум у его за разум зашёл от стукнутого, не знаю, но до нашего берега даже не сопротивлялся, знал, гад, -- без меня ему -- крышка! Выплыли! Да там и глубины-то нет! Так себе, говорю, иногда в воронку попадаешь, а так ... Перебрались, а уж старшина на меня разорался, -- кто дозволял, чо с ём тапер робить? Башки у цебя няма! Языка брать команды не було! -- Я ему в руки автомат, -- пристрели, говорю! Об чём разговор-то!? -- ... Не пристрелил! Назначил меня-же сопровождающим, -- ты, говорит, -- старший. А кто ещё-то, не немец же? И отправил в штаб! Я полкового-то штаба и не знал где ён располагался, к своему взводному привёл басурмана. А тот вооще чуть не ошалел. -- Ребята, о чём вы думаете, у вас же другая цель-задача! -- Понимаем, говорю, но а вдруг и у них така же? Иначе чего-ж они туда же попёрлись? Ведь место там самое удобное! Развилка, озеро ещё очень мелкое, там речку в брод перейти можно и дно твёрдое, -- не зря ён тамока шастал, младшому говорю! Верно, говоришь Рудакопов, а вдруг и они что-то задумали, ты давай к своим туда беги, а с языком мы разберёмся. К ротному его отведу, там заговорит. Обратно не отпустим! Давай, говорит, Данила, у их там и так мало людей, -- ясно, отвечаю... И вперёд, правильнее сказать, назад. Припустил, ажно пятки влипали в то место на котором сижу... Прибёг, а к нашему месту уже притаранили две пушчёнки. Две ишшо, говорит ихний командир, счас на подходе! Пока то-да-сё, старшина дал команду отдыхать! -- Прилегли без шума и разговору. -- Сам я проснулся. -- К старшине, -- не пора-ли, спрашиваю! Щас, говорит доложим, а там -- по команде и выступим. -- Хорошо, говорю, -- ждём! А хто бы знал из нас чо тот немец-то рассказал! А выходило, то чо мы-то с имя в одно время и одно и тож замыслили. Решили и мы и оне обманный манёвр откинуть. Для того и немца, как и меня отправили. Немец только тот бывшим штабником оказался, мало нашу боевую практику знал, с бумагами мастак был, потом услугу большую нашим оказал, в картах хорошо разбирался. Наши его при своём штабе держали долго! ... А мы тады так немцу впендюрили, чо долго ён задницу-то чесал потом. -- Прости, Оля!
--- Да о чём вы, дедушка Данила!
--- А всё же, Оленька! Грубыми мы становились, в окопах особенно перед атакой, хоть и знали, -- кажный поможет друг дружке коли чего,
а вот поди-ж ты -- грубили...
... Удалась наша задумка!... Немцы-то чуть не охринели, кады своего-то не нашли, орали там долго, руками махали, да шут с имя, мы вроде-бы всё усмотрели... Пушки, хоть их и четыре было, -- тыл подмог, дали немцам понять, будь-то бы мы с того плацдарма, который старшина наш потом по рации доложил, а я выбрал, -- пошли в атаку! А мы и пошли... Крупнокалиберные пулемёты, пушки, и наше -- "УРА", видимо, своё дело сварганили, немцы срочно стали перебрасывать свою силу удара на наш объект, а чего там бить-то! Мы на расстоянии друг от друга были, они не могли понять откудова у наших така сила на участке, ну и палить стали почём зря. Стемнело уже хорошо! Оне-то, как слепые потычутся, потычутся ... Перестроили свою линию обороны. Танки на нас бросили, самоходки,.. А мы на тот берег -- шасть и снова нас нет! Танки поутюжат пустые окопы, которые мы за вечер отрыли, да и не окопы это вовсе-то были, а так видимость одна. На пару штыков лопаты, главное бруствер повыше набросать... Танки, которые наши позиции выходили утюжить, некоторых наши подобьют, пехоту мы постреляем, короче -- шуму наделали, сами потом не рады были, когда немцы на нас свои силы основные двинули, вот уж где досталось, так досталось! А чо досталось-то! Поливали всем чем было! У их-то поди тожеть не всё под рукой-то. Тожеть патроны не валялись посредь окопа!.. Правда когда наши, с того, с основного краю дали немцу, он и растерялся! Да и то, растеряшься тут, с какого краю долбят? А уж технику свою и живую силу на наш край немец-то перебросил, апосля, конечно спохватился, но.., как говорят -- поздно -- пасха-то прошла!
Мы апосля до самого Ростова шли не тормозясь надолго. Вот за ентого немца и за всю енту неразбериху, каку мы организовали, мне вторую "СЛАВУ" и дали.
--- Ты, говорит, наш ротный, это уж я-то потом увидал его, -- ты, говорит, Рудокопов, у нас молодец, и манёвр собразил и главное немца грамотного доставил. От всей души своей тебя благодарю, А чо нам-то, солдатам надо было? Старшина апосля цельных две банки тушёнки выдал, да ко всему ишшо полную флягу водки налил, токо,говорит, громко не пойте про Байкал, ато ажно плакать хочется, -- тако уж всё родное, хочь и не бывал я там ни коли. Ладно, говорю, у самого слёзы подступают! Вон, глянь, немцы тожеть про краи свои поют. Не война бы, чего не дружить бы, говорю! -- Ну ты, -- говорит, старшина, поосторожней, ведь -- враг -- жешь. Да понимаю, чо враг, а ведь люди-ж. И знаю, -- стрелять надо! И знаю, чо у него может тоже детки есть, чо ён тожеть жить-то хочет, а деваться-то не куды! Енто ён сволочь, за нашим пришёл, а не я к иму завалился! Земли той тебе мало было, али ишо чево не хватало? Словом одним -- политика! А мне апосля сержанта дали. Отделение назначили, свои-же парни, только спросу добавилось...В комсомольцы агетировать стали -- А-а.., чо-то не пошёл! Може и зря! А може и нет! Потом уж и думать не было когда. Война, -- она, брат, не особо-то разбиралась, партейный ты, али без!...
... Мы уже и Ростов освободили. Весна была, уже снег стаял почти весь, то ли от фронтового огня, то ли от весеннего солнца. Днём, так уж и шинелку сбрасывали -- тепло... За Тагарогом он нас очень уж больно шибко прижал, гад! Как мы не старались -- всё же отстали во фронтовой линии, как говорил наш секретарь комсомольский (я хоть в комсомоле и не состоял, однако ён не особо разбирался кто состоял у нево на учёте а кто нет, всех или хвалил или отчитывал одинаково). Так вот ён и говорил, што, мол поотстали мы хлопцы от прямой назад по линии-то фронта. Надо нам Миус форсировать, да на Волноваху пробиваться. А что ж и пробились. И пошли бы прямым ходом на Мелитополь, но не тут-то было! Немец очень мощно закрепился. Успел, гад пока мы топтались под Таганрогом, а особенно долго мы пробивались через его укрепления на плацдарме реки Молочной. Что ни бой так такой тяжелый и столько потерь, что казалось уже никогда мы и не прорвёмся к Мелитополю. Немец во что бы-то ни стало не хотел нам возвращать Крым. До самой глубокой осени мы не давали немцу хоть как-то закрепиться, хоть и сами черепашьими шагами продвигались вперёд. Только в декабре мы сумели выйти на рубеж Горностаевка -- Каховка. Днепр мы форсировали в районе Кочкаровки. Немцы сопротивлялись отчаянно, но нам всё же удалось закрепиться на првом берегу и обепечить основную переправу. Конечно если бы не авиация и не артиллерия долго бы матушка пехота топталась бы ещё на левом берегу.
За Днепр мне дали третью "Славу".
В апреле сорок чевёртого мы уже выходили к Молдавии меня опять ранило и опять проклятая мина, гады немцы их пускали, как мы шалопаи, в своё время, камушки из рогатки, теперь уж, пусть Оленька простит, чуть-ли не оторвало всё, что есть у мужика! Кровищи было, помню, -- ведро. Сам себя тогда перевязал, а идти-то не могу, хочь ползи, а и ползти-то не могу, во концерт! Опять санитарка помогла, Господи, да им бы на кажном углу, -- нет, наверное, углов бы не хватило, -- памятники бы ставил, скольких они людей спасли! Ну в этот раз уже привезли в дивизионный госпиталь. Там доктор мароковал часа три надо мной, а сестра, которая привезла меня на коляске-кровати в палату и говорит, -- сержант, ежели выживешь, -- так я и умирать вроде не собирался, крови мне добавили, что я потерял, питание хорошее, -- так вот, она и грит, -- замуж за тебя выйду! Ну, я чесно скажу, чуть не опупел, не смотря на моё раненние, думаю, ну всё, -- баба, рехнулась! У мужика из хозяйства ни чего не осталось почти, а она -- замуж! Правда побыл я там не долго, потом меня на долечивание отправили в Иркутск. Город мне знакомый, ведь дед мой там заводчиком был. Только вто время об ентом молчали, -- мы были все дети пролетариев или крестьян. В тот момент я не понимал -- почему это вдруг Иркутск? Война в самую последнюю стадию вступила, а мы так далеко в тыл? А командование тогда уже всё знало... Это мы по своей простоте не догадывались, хотя чесно скажу, кое-какие слухи ползали, но их замполиты присекали в корне! ... Уже апосля Иркутска, когда и Победа над Германией уже была, нас выписавшихся из госпиталя отправили бить японца. Второй Дальневосточный фронт начал своё наступление от города Благовещенска, город ентот на Амуре стоит, дали мы тогда япошкам. В августе, где-то в двадцатых числах мы пробивались к городу Цицикар, это в Китае, я снова получил ранение. Так, не важное, -- ногу левую в бедре, гад япошка-какмикадзе, прикованный к пулемёту, -- прострелил, задело мягкие ткани, и пуля-ж прошла навылет и боли-ж не сильно, сам себя перевязал, а к вечеру распухла красной стала, идти-то не мог, -- опять госпиталь, теперь уже в Белогорске, что не далеко от Благовещенска. Там и познакомился с Антониной, да не долгим наше счастье было , получила она письмо от родительницы своей, с самого ажно Дону. Ну и поехала, конешно! Кто ж родителев своих бросает, да ещё хворых! А я, что -- пошёл добивать японца, да не успел -- без меня добили. Едем, помню ишелоном, кака уже станция была, рази упомнишь их, -- китайские, -- язык сломашь, покуль скажешь. Короче, бежит солдат повдоль железки и стрелят из автомата, мы пуганулись, -- не япошки ли вдруг объявились, на войне, брат всяко быват, вчера ентот плацдарм, к примеру, наш был, а сенни его враг отбил у нас. То-то оно, едри её в качель! Нет, -- видим, бежит радостный, а чо арёт-то -- не понять. Тады наш старшой из вагона-то - шасть и ентого раздолбыгу дождался, да как хряснет его по башке кулачищем, здоровенный мужичище был, я те скажу, -- тот и примолк. -- Чего зихлаешь-то, недотёпа, -- грит ентому солдату, а тот с испугу-то или от ещё от чево, слова сказать не может. Да и где ему сказать-то после такого тумака, ну пока ён в себя приходил, дежурный по станции прибёг, -- братцы, --грит, -- войне полный алес пришёлси! А сам, -- я те доложу -- счастливее кота, который сметаны нажрался задорма. Ну, конечно из вагонов все повыбегали, кто обниматса, кто плачет, от щастя, конешно! МИР, всё ж таки, это, я те доложу, не дурацка война, где человек человека убиват! Вот убиват, и всё тут! А хто, скажи, мил человек, его ентого вражину звал к нам, -- того же германца? Цари, говорят, больно уж ихнего брата привечали у нас на Руси-то, правда ли нет, право не ведаю.
--- Правда, Данила Ульянович. -- Вставила в разговор своё слово Ольга.
--- Во-во, дочушка, -- и Ульянович ткнул пальцем в её сторону, -- а енот солдат-то очухался окончательно и грит, -- МИР настал, робяты, а сам плачет, -- чего нюни-то пустил, -- спрашиват наш старшой-то, а ён, чо грит-то -- больно, грит по башке-то шарахнул, контуженный я, аж с самого Сталинграда. Ну мы ево на руки и айда подбрасывать а сами, -- ну чистые дети, -- веселья -- аж до бороды.
Ишелон наш постоял, постоял да и снова в путь. Прибыли мы в Харбин. Тут уж нас всех построили по-вагонно и объявили официяльно : -- "Великая Отечественная война советского народа против фашисткой Германии и милитаристкой Японии закончилась полной победой советского народа и его Коммунистической партии!" -- Не знаю, как там с Партией было, я её не видал ни разу, замполитов, конешно видывал и не раз, в основном трусоватые ребята были, но были и отчаянные, -- до дури. Сам идиот-недотёпа, под пули лез и нашего брата ташшил! Такие, как водилось, долго не жили, их либо немец убивал, либо свои же пулю пускали в спину, -- прости, Господи, чо грю-то. Однак, к концу войны-то и замполит пошёл другой, умнее
что-ли, перестали орать, а то чуть-что -- в дисбат! Где ж та Армия бойцов наберёт? Народу в стране не хватит! Всех по дисбатом-то растолкать ежели. Помнится был в соседней роте капитан один, так тому дали приказ одну высотку взять, мол к завтрему надоть, потом штоб успешно наступать было, так ён, чо думашь, отказался приказ-то сполнять. Людей тогда, из-за ентой высотки, наших полегло, тьма, а ему хочь бы хны... Трибунал конешно, апосля лагеря, ясен корень.., чо с тем капитаном сталось мне не ведомо, да и пёс с ним! А людей-то жалко. Вот фамилию его не припомню.
Он помолчал, видимо, что-то припоминая из своей жизни, в те далёкие уже годы... И через минуту продолжил, как-бы рассуждая, сам с собой...
--- А вот где моя Тонюшка девалась -- не знаю! Писал посля войны я в тот госпиталь многократно, ответ был один : -- " 1 августа 1945 года, Антонина Васильевна Грищук уволена по собственному желанию и выехала к месту проживания своих родителей в Краснодарский край." Писал я и в край ентот, ни кто ни чего не знат. Под немцем же были. Документы все пропали. После демобелизации даже съездил туда, а чо найдёшь-то! Ну помотался, помотался я по ихним деревням, станицами зовутся тамо-ка они, толку-то чуть, даже пожил с полгода в одной, но погода мне не по нутру, летом жара до того, что земля гудёт, как барабан, а зимой слякотно и сыро. Привык я к нашей -- сибирской, с тем и вернулся. Хотел в Иркутск али на Алтае остаться, всё ж родная земля-то алтайская. Так нет, уговорил меня сослуживец мой сустрелись в Омском на вокзале, где я поезда дожидался на Алтай-то, мало тады их поездов-то было -- война позабирала, как и людей... Господи, всем от неё проклятущей досталось! Ну уговорил ... Поехал я с ним, думал ежели чо, так до Иркутска не долече -- доберусь. А оно вишь, как обернулось... Обжился тутока в леспромхозе, сам по своему разумению кедр стал садить там где лес-то бездумно повырубали. Ни чево -- растёт! Народ-то и прозвал "Кедрачом" по ентому, а мне чего? Пущай зовут! Ндравиться мне дело енто, шибко уж любо видеть как молодые кедрушки "на ноги" встают, как крепчают, как благодарят меня потом за то, что жизнь им дал... Нет на земле дерева более благодарного чем кедр. Вот попомните енто молодёжь! Кедр, как подростёт, сам тебя начинает оберегать и лечить...
Он умолк, мы его не торопили, -- пусть человек подумает, повспоминает... Ему есть что вспомнить.., помолчал Данила Ульянович и со вздохом добавил, -- кажись затяжелела от меня-то Тонюшка... Тогда... Вот жизня-то проклятушша, война окоянна, всё растерзала, будь она неладна, и деток своих не знаю, где таперачи.
Данила Ульянович вновь замолчал. Молчали и мы...
Вот тогда-то я и подумал, что не зря мне вспоминалась дорогой "прогулка по горам". И майор Рудакопов Виктор Данилович. Уж не сын ли он этого чудесного человека, который сидит напротив меня? Ведь если так прибросить, посчитать то есть, то всё сходится, и майор тот был на пару лет меня старше и мать его жила в Краснодарском крае, да и сам он оттуда, но прежде чем что-то говорить Даниле Ульяновичу, я решил сам проверить всё, даже если мне придётся вместо Москвы поехать в Краснодар... А где же номер его телефона? -- Дома остался в Бобруйске! Придётся звонить Мише с Людой, у них есть ключи от моей квартиры, пусть поищут там, записан он в рабочий блокнот, а лежать блокнот должен на журнальном столике или на книжной полке слева от входа...
...
...
(Продолжение следует... ) #ПавелСеребров_ОпусыИрассказы