... Мишка Катаев -- самый младший из всех Катаевых, живущих сейчас в этом старинном сибирском селе, в тот день ловил рыбу в речке Берестянке. Берестянка протекала неспешной и не шумной водой по лугам, равнинам и не глубоким оврагам его родного края. Она брала своё начало в не столь далёких таёжных горных ущельях, там где в поднебесных далях сходились два великих горных властелина -- Западный и Восточный Саянские хребты. Оставив свою прыть и неспокойный норов в Саянских предгорьях, Берестянка спокойно вытекала на равнину. Проложив себе русло по лугам, широко разливаясь в весенние половодья, воды её впитывали в себя буроватый цвет гниющего дерева, чёрный налёт жирного чернозёма и ещё Бог знает чего всего того, что попадало в неё с ранней весны до поздней осени. И уже помутневшие, разленившиеся на луговых просторах свои воды Берестянка приносила в своенравный, быстрый Кизир. А уж он, набравшись величия и многоводности от таких речек и речушек, как Берестянка -- дарил себя большой и полноводной сибирячке -- Тубе, ширь и гладь, которой сливались потом с могучим сибирским Енисеем.
   Конечно, в Берестянке, да ещё на Мишкино самодельное, вырезанное из простого прута палисадниковой черёмухи пусть и лёгкое, но все же не очень гибкое удилище и связанную из длинного волоса Карькиного хвоста леску, не очень-то разловишься рыбу! Она -- рыба, хоть и глупа, по утверждению его ровесника соседского Гошки, но всё же, та что покрупнее категорически отказывалась клевать на Мишкину удочку, уж какую приманку он только не наживлял на свой крючок, изготовленный специально для него соседом, дядей Иваном Вечёриным, из швейной иглы, выпрошенной с великим трудом у Мишкиной матери.
   --- "Ну и пусть не ловятся большие лещи и щуки", -- успокаивал себя всегда на рыбалке Мишка, -- "зато малявок наловлю вполовину дедовой торбы". "Малявками", он, да и не только он, а все мальчишки-рыбаки его села, называли всякую мелочь чуть больше Мишкиной ладошки, ловившуюся почти на голый крючок, вольготно себя чувствующей в прибрежных, хорошо прогреваемых водах спокойного бегущей Берестянки. Иногда попадались, конечно и более крупные рыбёшки, но такое случалось редко. Потому что забросить крючок подальше от берега Мишкина снасть не позволяла, да и леска была ... грубоватой и не очень прочной. Зато малявок Мишка ловил столько, что мамка её не только подвяливала на чердаке ихнего нового дома, но и кормила иногда рыбой уток и куриц. В удачные дни Мишка приносил мелочи почти половину торбы, бредя домой уставший и голодный, согнувшись, как маленький старичок, под тяжестью ноши.
   Торба эта, как и многие другие вещи в их семье, имела свою, особую историю, про которую любил рассказывать его дед Кузьма Кондратьевич, бывший вольный казак Верхнего Придонья, как он сам любил себя называть. Хоть и прожил среди казаков , не очень и долго, может пять годов, а может и меньше, чем пять годов. Говорит, что не особо помнить стал. Стареет дед. А ещё дед любил рассказывать про то, как он в молодые годы, будучи уже в Сибири воевал с кочевниками кыргызами, нападавшими на наши русские обозы, шедшие из Сибирских земель через русский горный пояс Урал до самой Москвы. Мишка, конечно, мало верил дедовым рассказам про разбойничьи шайки состоявшие сплошь из варнаков-катаржан и кыргызов, которые, якобы когда-то давным-давно населяли эти места, грабили русские поселения и убивали всех без разбору русских переселенцев, к каким себя с великим удовольствием относил Мишкин дед. --- "Да чего уж тут много говорить, -- возмущалось Мишкино воображение, -- у нас в соседях, напротив, аккурат через тракт, живут самые настоящие кыргызы, правда они не кочевники", -- сколько Мишка себя помнит, они всё время живут и живут на одном месте, даже летом, когда Катаевы всей семьёй едут на покос, они остаются почти все дома, только дядя Курбек со старшим сыном Анваром уезжают на лошадях, чтобы заготовить на зиму сено своим овцам, лошадям и корове. Похоже, что ни дядя Курбек, ни их старший сын, и не Мишкин ровестник Гошка, даже и мыслей не держат об нападении на кого-нибудь. Сочиняет, поди дед-то. Мама с тётей Зафирой часто разговаривают, делятся чем-нибудь нужным в хозяйстве, отец Мишкин, Никита Кузьмич, часто с дядей Курбеком что-нибудь вместе мастерят. Санки на зиму своим ребятишкам или что-то другое, тоже нужное "дозарезу". Старый уже дед-то стал, позабывал всё, вот и выдумывает всякие небылицы, чтобы напугать ребятишек. Ну да, Бог с ним, с дедом! Вот наловит он, Мишка, сегодня полную торбу рыбы, накормит до отвала своего кота, правда кот этот, зимой-то не очень "зашаволится", как скажет дед, а летом и подавно -- совсем обленился, перестал даже ухом шевелить, когда из его глиняной чашки воробьи склёвывают хлебные крошки, размоченные заботливой маминой рукой в Зорькином молоке!. Но Мишке всё равно жалко кота и он его частенько после рыбалки подкармливает свежей рыбкой... За что котяра этот, как мама его называет "маленький боровок", безмерно Мишке благодарен и обязательно в знак своей признательности лизнёт ему руку... А какая потеха смотреть, как утки и курицы ссорятся из-за рыбы, -- впрямь умора! Как важно петух, высоко подняв голову, своим гордым, -- "Ко-ко-ко, ко-ко-ко", -- подзывает своих курочек к рыбе, как смешно переваливаясь с ноги на ногу бегут к тому же месту утки и норовят первыми схватить рыбку, но утка, даже если успеет первой схватить рыбёшку сразу её проглотить не может, в отличии от курицы, которая тут же, подняв голову кверху, проглатывает рыбёшку и высматривает другую, утке надо бежать к корыту в котором налита вода и только "запивая" пищу водой утка проглатывает добычу...
   ... Небо постепенно затягивалось облаками и вскоре белые барашки, казалось невесомых облаков, стали превращаться в тяжелые, вначале в серые, а ближе к тому месту, где прибрежные ивы и кусты ольхи, касались неба -- в чёрные с сиреневым отливом тучи. В предгрозовом воздухе обострились все запахи. Мишка вдруг резко почувствовал, как пахнут выброшенные на берег и, начавшие подсыхать на солнце немногочисленные водоросли, как запахла, спасавшаяся от зубастой щучьей пасти, выскочившая на берег и затерявшаяся среди мелкой гальки, рыбёшка. ещё не найденная и не съденная прожорливыми галками и воронами, часто норовящих украсть рыбу из торбы, если хозяин оставив её на берегу, отходил на несколько шагов. ... Рыба с остервенением хватала наживку. Мишка только и успевал, что снимал трепыхавшегося малька и забрасывал вновь свою нехитрую снасть. Ему некогда было поднимать голову и смотреть в небо... Где-то далеко-далеко и еле-еле слышно прогрохотали первые раскаты грома. И, казалось наступила совершенная тишина... Но как будь-то бы испугавшись, что останутся первые раскаты не замеченными, природа решила, как следует напомнить о себе... Совсем рядом с собой Мишка вдруг услышал жуткое шипение, не успев сообразить, что происходит, его глаза вдруг перестали видеть от яркой вспышки, которая блеснула в тысячи раз ярче самого яркого солнца и через мгновение уши уловили треск, точно кто-то невидимый бросил с силой горсть крупных и высушённых бобов на дно висевшего под крышей их сарая, медного таза, в котором мамка в августе варит малиновое варенье, для чего собирает по кусочку сахар целый год... На какое-то мгновение наступила тишина, в жути которой, Мишкин нос уловил запах чего-то необъяснимо лёгкого и головокружительно приятного. Однако его детская память не успела вспомнить, где он мог чувствовать такой же запах... Удар грома, казалось разорвавший землю, на которой стоял Мишка, был настолько силён, что рука его, удерживающая черёмуховое удилище, непроизвольно разжалась и какая-то неведомая силища бросила совсем безвольное детское тело в воду. И пусть Берестянку в летние месяцы в некоторых местах, переходили вброд все кому было не лень, Мишка оказался в воде с головой. Торба, висевшая на его левом плече -- соскользнула. сначала утонув от тяжести рыбы в ней, потом опроставшись в воде - всплыла и, уносимая течением, поплыла догонять удилище...
   Какое-то время Мишка находился под водой. Тело совершенно его не слушалось, хоть в голове и "билась" мысль о том, что надо встать. Встать просто на ноги и тогда можно будет свободно дышать. Но почему-то встать на ноги он не мог. Ему вдруг показалось, что у него вместо ног вырос рыбий хвост и, что он уже не Мишка Катаев, а рыба, умеющая дышать в воде. Только что-то пока ещё ему мешало открыть рот и сделать первый вдох. Перед глазами "поплыли" красные круги, а может они и не переставали "плавать" с того самого момента, когда он увидел яркую вспышку? Мишка уже открыл рот и начал делать вдох, как какая-то сила, может быть и та, которая бросила его в воду, вытолкнула Мишку из воды и поставила на ноги. Ноги тут же подкосились и, Мишкино тело вновь упало в воду, погрузившись в неё с головой, но теперь уже он встал, справился сам без чьей-то помощи. Тяжело дыша, толком ничего не видя ослеплёнными глазами, кроме расплывчатых красных кругов и изредка мелькавшего большого валуна с которого он в половодье рыбачил, Мишка выбрался на сухой берег и тут же свалился без сил... Сколько времени пролежал он на прибрежной гальке, мозг его не помнил и даже гроза с ливнем не пробудили его. Только когда стали горланить вечером петухи, сзывая своих куриц на насесты, Мишка открыл глаза, но в первое мгновение ни чего не увидел, кроме желтовато-розового тумана, который казалось бы заполнил всё вокруг и небо, и землю, и Берестянку. Он, этот туман, забрался и в уши, вызывая в них боль и звон, которые, как казалось Мишке, вытекали даже из носа и противными липкими струйками стекали по щекам обратно в уши, то что в них не попадало, просто капало на мелкую гальку... Но так продолжалось не долго. Туман постепенно рассевался, уступая место уже, почти безоблачному тёмно-голубому вечернему небу с близким к закату солнцем. Солнечные лучи, как корона царя-великана виднелись из-за прибрежного кустарника, они разбегались из желто-малиновой тучи, устремляясь в небо, и постепенно растворялись в нём.
   Пошатываясь, словно былинка, уцелевшая от острой косы, на скошенном поле, Мишка подошёл к воде и, упав на колени, с жадностью выпил несколько пригоршней, пахнущей каким-то до боли знакомым запахом и вкусом, воды. Умыв лицо и ещё плохо соображая направился, покачиваясь вниз по течению, где уже много лет лежала, упавшая в речку большая берёза, перекинувшаяся почти с одного берега до другого. Чтобы достать удилище ему пришлось, держась за ломкие сухие ветки, почти погрудь забредать в воду, зато торба с оставшимся десятком уже полусонных рыбёшек, зацепившись за ветку медленно в такт течению раскачиваясь, плавала в двух шагах от берега... Собрав свой нехитрый скарб, Мишка, часто останавливаясь и тяжело дыша, медленно побрёл к дому...
   ...Мишкин дед Кузьма Кондратьевич Катаев хоть и не был потомственным придонским казаком, но жизнь казачью повидал и не один день. У него, как у настоящего казака на видном месте в доме висела его трухменка (Трухменка - казацкая шапка, папаха), особая гордость деда Кузьмы. – Эту трухменку, -- говаривал дед, -- мне подарил сам Кондрат Офонасьевич Булавин. Знатнейший казак на всём среднем придонье. Ён, тамо-ка, в среднем придонье своём, как Стенька Разин на всём Дону… Давно энто было… Так давно ажно самому уже мало вериться. Однако ж было…
...Иногда дед снимал со стены знаменитую свою реликвию и нахлобучивал её Мишке на голову, при этом неизменно повторяя, -- Ну, казак! Ей Богу, настоящий казак! Ты глянь, Никита, каков казак наш Мишка! И после этого всегда брал свой кисет, уходил за сарай на завалинку и подолгу сидел там, вспоминая свою долгую не всегда радостную и не всегда счастливую жизнь…
   … --- Кузька! Кузька! – Голос отца, как из далёкого-далёкого чего-то туманного доносился до Кузьмы, но раскрыть глаза и сбросить сладкую дремоту, у него не было сил. Звёздочка размеренно и неспешно шагала по ровной степи, укачивая Кузьку. Только изредка на их пути бычились рыжие от пожухлой травы курганы и иногда проваливались в степь глубокие с изумрудно-зелёной травой на дне – овраги.
   Отец шёл с матерью рядом, позади ихнего "обоза" и подгонял вечно упирающуюся и норовившую боднуться молодую корову-первотёлка Майку. Майка побаивалась отцовского голоса, чувствуя в нём хозяйскую власть, и слушалась его даже без прута, чего не скажешь про Кузьму, уж его-то она вообще не хотела замечать и при всяком удобном случае норовила поддеть своими пусть не большими, но всё же страшными рогами. "--У, неслух!", -- ругался не громко на Майку Кузьма, замахиваясь на неё прутиком и совсем незлобно и не больно хлестал Майку по черно-белой шее. На что она отвечала недовольным "мыканьем" и встряхивала своей большой головой…
   --- Опять уснул, пострелёнок! – Незлобно ругнулся Кондрат. – Звёздочка заворачивать стала куда-то. Слышь-ка, Анна, не иначе, как дымком живым потянуло. Поди, селение како впереди почуяла наша кобылка-то. Не нарваться бы на царских людишек, бают тут оне шибко уж вольничают. Бумаги им нипочём. Всех под единый шесток садют. Давай-ка мы остановимся. Вы тутока отдохнёте малость, только огня не вздувай, не больно уж и холодно, укрой Кузю рогожкой. А я схожу напёрёд повыведываю: чо ды как тамо-ка впереди.
   --- Ты, уж Кондрат не надолго нас оставляй тутока, уж больно неприветлива энта степь. Да и ночь близится. Она тяжело вздохнула и, подперевши кулачком щеку, продолжила об наболевшем, но до этого не высказанном, потому гнетущем её своей неопределённостью их скитанием, -- который уж месяц ходим по степи, почитай третий, Кондратушка! Мабудь пора и приткнуться куды-нить. Не везде ж злыдни-то царские живуть, мабудь есть жеж и хорошие люди, где-нигде. Коровке уже скоро и пощипать-то не чего станет, вона-ка трава --поусохла вся, воды дажеж в оврагах совсем мало стало попадаться. Животина одна и друга скоро без малого сутки, как не напоены. Как бы не пали, пропадём тады тут.
   --- Не волнуйсь! Не пропадём! Тутока речка недалече, раз живёт человек, значит и вода должна быть, без её он не могёт. Не печалься, я мигом!
Он обнял жену и слегка отсранившись потом, быстрым шагом зашагал к противоположной вершине оврага. Майка подняла голову и жалобно вздохнув, не громко и не протяжно замычала ему в след,
   --- Ну, что, ты голубушка? Потерпи немного, скоро уж скончатся наши страдания, глядишь и мы определимся... -- Анна погладила по шее, послушнуюю ей коровку.
   ... Ещё этой весной они жили в небольшом и совсем не богатом имении помещика Вельяминова Аверьяна Сергеевича. Жили большой и дружной семьёй. Свёкор и свекровь не докучали Анну сильно работой. Она уж сама её искала, и не потому, что свекровь не доверяла ей хозяйство, а потому, что жалела и берегла единственную невестку, для сына. А уж когда Кузенькой затяжелела, её и вовсе от работ всяких отлучили, разве, что на стол собрать, посуду после трапезы прибрать да помыть её. А в летнюю страду дозволяла свекровь ей в ту пору узелок со снедью в поле отнести. Анна, как могла платила родне своей тем же. Хорошими рукодельниками слыли её мать и старшие сёстры, они научили Аннушку платки из козьего пуха вязать, умела Анна из хорошо выделанной овечьей шкуры сшить и тёплую зимнюю обутку. На зависть всей деревне одни только Катаевы не ходили в лаптях. Да и травы разные знала, лечить умела ими. От матушки своей научилась...

... --- Антип Савелич, чуял? -- Булавин протянул руку в сторону ближайшего оврага, -- кажись корова мыкнула. Возьми-ка Носаря и мигом мотнитесь к ентому вон тёмному оврагу, кажись ктой-то туды сбёг. Не иначе, как беглые каки людишки. Да не замай ни кого! Гляньте и мигом возвертайтесь!
   --- Ясен корень, Кондратий Офонасьевич! -- И уже обращаясь к молодому казаку, который ни на шаг не отставал от него, -- Глебка, чуял, чо старшой-то баить?
   --- Чую, Антип Савелич! -- Шмыгнув при этом носом.
   --- А коли так, то пристраивайсь к моёму стремю и за моей гнедой, рысью айда!
   Два всадника отделились от небольшого отряда и направились к оврагу, который уже был почти не виден в наступивших сумерках.
Кондрат ещё не успел полностью выбраться из не густого и малолиственного кустарничка, росшего не большими колками по верхнему краю оврага, как всадники уже остановили своих коней на краю крутого склона и, вгядываясь в глубину оврага, покрытую мрачной пеленой серого начинающего густеть тумана -- начали спускаться.
   --- Кажись, люди внизу, Антип Савелич, -- тихо проговорил Глебка Носарь, развернувшись к своему спутнику и хватаясь за саблю!
   --- Охолонись, ты, с оружией-то! Запамятовал, чо Офонасич-то говаривал? -- Остудил пыл молодого казака степенный и рассудительный во всех делах, как ратных так и хозяйственных бывалый казак Антип Савельевич Бахмутов, пятернёй приглаживая бороду.
   --- Как можно запамятовать? Антип Савелич! -- Носарь шмыгнув носом, с которого в любое время года всегда готова была сорваться капелька жидкости и перенёс руку, державшую саблю, на поводок от нехитрого шнурка, всегда болтавшегося у него на груди, -- Гледи, Антип Савелич, кажись баба. Одна, кажись! Телега, коровка, да лошадёнка не весть кака! Надыть поближе бы разгледеть! Разреши, по-тихому подползу?
   --- Я те разглежу, я те подползу! Разбахлялся совсем! Уже указ атаманов ему -- не указ! А колись в засаде хто сховалси? Тады чего? Сгубить усех? Башка твоя -- тыква! А ну, вертайсь обратно, доложи обстоятельно Кондратию Офонасичу, так, мол и так, чо видали, то-то и то-то! Ясен корень? Али как?
   --- Ясен, Антип Савелич, -- разочарованно проворчал Носарь, не забыв при этом вновь шмыгнуть носом.
   --- А коли ясен, сполняй! -- Антип махнул рукой, на запястье которой висел хороший плетёный из тонкой воловьей кожи арапник, красноречиво указывая, в сторону оставшегося в степи отряда...
   ... Дикое поле(1*) своим простором и безбрежием манило тысячи беженцев из северных и северо-восточных краёв России. Манило потому, что обещало спрятать их всех в своих степях и балках, взять под защиту от царских служивых людишек. Уж больно тяжело жилось и работному человеку, и лапотному холопу. Людской падёж на тульских мануфактурах, производящих оружие, нечеловеческие условия труда на железных рудниках, волчьи законы лесных повалов тамбовщины... Многие пробирались в одиночку, как семья Катаевых, обходя стороной большие селения и не задерживаясь в малых... Многие гибли в Диком поле, повстречав на своём пути отряды раскосоглазых и беспощадных кочевников, некоторые становились их пленниками, поменяв одно ярмо на другое. Многим суждено было стать рабами персов или турков, коим сбывали живой товар кочевники-степняки, не так уж редко совершавшие разбойничьи набеги на русскую землю...
   ... "Двум смертям -- не бывать!" Мелькнуло у Кондрата в голове и он, встав в полный рост, вышел из кустов.
   --- Стой столбом! -- услышал он.
   --- Так и стою, -- ответил Кондрат и, остановившись не спускал глаз со всадника, державшего свою лошадь вповоду, направившегося к нему.
   --- Хто таков? Да не вздумай лукавить! Кондрат Офонасич вмиг разберётся!
   --- Так чево мне лукавить-то?! -- Нето спросил, нето удивился Кондрат Катаев. -- Пришлые мы.
   --- Тамока хто? -- Спросил пеший наездник, указывая в глубь оврага рукой, на запястье которой висел арапник.
   --- Баба моя с сыночком Кузьмой. -- Быстро заговорил Катаев, боясь что его не станут слушать и сейчас же всех их тут же пустят в расход. -- Пять годочков ему всего-то... Помилосердствуйте родимые... -- Он стащил с головы видавшую виды шапку и, зажав её в руке, склонился в земном поклоне...
   --- Не ной наперёд! -- Грубо одёрнул его всадник, -- мы беглых не трогам, ежели они не воры!
   --- Да каки же воры мы, батюшка! Не от хорошей жизни убёгли с деревни своёй. Вона-ка бабу с детёнком кои десятки днёв вже по степу таскаю, пристанища ищем, не гневайся шибко-то, казаче.
   --- Сказано -- не ной наперёд! Стал-быть -- не ной! Офонасич разберётся! Уже вишь, она-ка Глебка вертаться. Щас чо скажет, то и ствОрим. А всё едино -- беглых не зарим!
   Вернулся Глебка Носарь, а с ним ещё трое всадников, -- Антип Савелич, -- обратился он к всаднику с которым разговаривал Катаев, -- Кондратий Офонасьич, сказывал чоб мы иво, -- при этих словах он кивком головы показал на незнакомца, -- и ивонную повозку со всем скарбом и людьми, до него доставили. Спрос чинить станут. Тебе тожить сказывал при сём быть надобно.
   Кондратий Катаев, осенив себя крестом, нахлобучив шапку, стал спускаться на дно оврага, где Анна и проснувшийся Кузьма замерли в ожидании свей судьбы. Всадники посовещавшись какое-то время, спешились и оставив одного с лошадьми, тоже стали спускаться в овраг.
   --- Анна и ты Кузьма, не тревожтесь шибко, казаки нас не забидят! Распознают хто мы, да и отпустют с миром. -- Заговорил, ещё на подходе, со своими Кондратий, стараясь придать, как можно больше бодрости и уверенности своему голосу.
   --- Ой Кондратушка, боязно мне чой-то шибко! -- Чуть не плача, дрожащим готовым сорваться на всхлипывания голосом, заговорила Анна. Кузьма, сидевший до этого на телеге, соскочил с неё и, прижавшись к материнским ногам засопел, готовый немедленно громко разреветься на всю сепь.
   --- Цыц, -- впервые за всё время их хождения по степям, повысил голос Кондратий, -- Бог с нами! Поди тожеть люди русские, не басурманы каки! Не реветь мне! -- Последнее больше относилось к сыну, нежели к жене. Кузьма, рукавом стёганной овечьей шерстью, немного большеватой, сшитой навырост, а потому длиннополой куцевейки, вытер, готовые вот-вот сорваться и пролиться в три ручья слёзы, шмыгнув носом -- успокоился. Он знал, что отец просто так говорить не станет и матушка зря беспокоится. В его детский разум уже пришло спокойствие и он готов был снова забраться под тёплую рогожку и продолжить сон, но подошли чужие люди и рука его сама потянулась к материнскому подолу, крепко ухватившись за край его, ни за что не хотела выпускать этот кусок материи, пахнущий родным и успокаивающий. Без сильного страха, но широко раскрытыми глазами он смотрел на чужих людей. Его существо за время скитаний совершенно отвыкло от общения с чужими людьми. Поэтому чувство страха в нём боролось с чувством любопытства. Он уже привык к скитальческому образу жизни и неизвестное новое его пугало, хотя, конечно же он не представлял себе ничего, просто волнения взрослых передавались и ему, а как вести себя в подобных случаях жизни он ещё не знал.
   --- Сбирайсь. Пожитки усе пакуй на телегу, мальца тожеть туды-жа, чоб не блукал под ногами, а то неровен час примнёт кака лошадь ногой-то. Да и матери спокойней будет, коли дитё на месте, не потерялось в степу. -- Пробасил один из пришедших, мужик с окладистой большой лопатой бородой и наклонился к Кузьме, намериваясь взять его на руки, что бы посадить на телегу. Но не тут-то было, Кузьма мигом перебежал на другую сторону, при этом не выпуская спасительного, как ему казалось, подола материнской юбки, и уже оттуда ещё более расширенными глазами смотрел на незнакомца.
   --- Да не боись ты, пострелёнок, -- ласково проговорила борода, -- у самова таких же два храбреца дома ждуть. Ну чаво спужалси, не боись! Я детёв-то шибко люблю!
   Кузьма, почему-то проникся к этому человеку доверием и пусть не совсем охотно, но без видимого сопротивления позволил бородатому мужику, взять себя на руки и посадить на телегу. Однако при всём при этом глаза его не отрываясь смотрели на мать, боясь даже моргнуть.
   --- Чо, хозяин? Готов-ли чоли? -- обратился тот же мужик к Кондратию Катаеву, -- ато пошли! Ночь наступат. Надоть и об ночлеге, да и об еде помозговать. Мальчонку с бабой накормить да спать уложить, хозяйство твоё напоить, а нам погутарить, можа чо и нужное скажешь! Пошли чоли! -- И он по-хозяйски, взяв Звёздочку под уздцы, потянул её к более пологому склону оврага. Лошадь не хотя, мотнув головой, пошла за незнакомым человеком и казалось искала глазами своего хозяина, хотя, конечно не могла не чувствовать его запаха. Майка же наоборот, вроде бы поняв, что этот незнакомый человек говорил про воду, с большой охотой пошла за телегой...
   --- Ну, сидайте добры люди, хто на камень, хто на землю прямо, она тёпла щас. Подкрепитесь чем Бог послал, апосля гутарить станем. Глебка, дай воды животине, ишь как жалобно мычить, да не скупись, в реке воды усем хопает.
   --- Я мигом, Кондратий Офонасьич! -- Подхватился молодой казак, один из тех которые были в овраге, когда вместе с Катаевыми выбирались на верхнее поле.
   --- Да об чём вы, добры люди, я сама им водички дам, -- забеспокоилась Анна, она легонько отстранила от себя Кузьму, -- побудь тутока, сынок, -- на что Кузьма надул губы и готовый был дать хорошего рёву, ни за что не выпускал материн подол, за который вновь ухватился, как только все они добрались до костра, где было много совсем незнакомых ему людей.
   --- Ни трэба, беспокоитса, сидайте к огоньку, -- уже более сурово проговорил тот же казак, которого Глебка назвал Кондратием Офонасьевичем. Чувствовалось, что его приказу никто ни в малейшей степени не смел перечить, а тут ещё баба... Анна понявши своё положение, уселась прямо на пожухлую траву, усадив к себе на колени присмеревшего мальца. Перед ними казак в нахлобученной большой шапке с расшитым красным верхом поставил большую миску похлёбки в которой лежала довольно большая кость с мясом. Это варево настолько сильно защекотало нюх Кузе, что он не сдержался и жалобно вздохнув, жадно и громко проглотил слюну. Однако без разрешения матери или отца к еде прикоснуться не смел, а тут ещё, как назло, тот же казак, отломил большой, до одури вкусно пахнущий ломоть хлеба и сунул его в руку Кузьмы. Это тебе не сухарь припахивающий гнилью, зубы сами без Кузькиного разрешения впились в хрустящую корочку хлеба, а к подбородку потекла тягучая и непослушная слюна, но Кузя тут же её смахнул рукавом куцевейки, заученным движением. Он уже не слушал кто и что говорил, в ушах у него стоял шум от работающих зубов и от, как ему казалось, громко падающих на дно его живота плохо прожёванных кусков хлеба.
   --- Эй, мальчонка, тебе не станет дурно? Не можно хлеба в сухомятку много исты, кабы не захворал, не дай Бог! -- Говорил тот казак с большой бородой, который в овраге подсаживал его на телегу. -- Возьми-ка на вот хлебалку, да хлебушек с варевом, оно пользительнее будет, -- с этими словами он сунул в руку Кузьме деревянную ложку и пододвинул к нему миску с варевом. Кузьма не стал отказываться от такого угощения. Обжигаясь, плохо прожёвывая он глотал хлеб и похлёбку и ему казалось, что вкуснее ничего в жизни он никогда не пробовал и никогда ему более вкусного не придётся есть. (Даже сейчас в столь зрелые годы он иногда вспоминает запах и вкус той неповторимой похлёбки). Но прошло совсем немного времени, хлеба в руке оставалось ещё много, в миске похлёбки тоже было полно, а есть уже ничего не хотелось, сон сморил его очень быстро. Не выпуская из рук кусок хлеба и ложку, Кузьма незаметно для себя, привалившись к материнскому боку -- уснул...
   ... --- Значитса, баишь ты Кондратий, сын Данилы Катаева. Ну-ну, ответствуй далее по-совести, чо заставило-то покинуть тёплую хату, да не лукавь, придёт время обо всём дознаемся. -- Кондратий Афонасьевич, разпрямил спину и упёрся немигающим взглядом своих поблескивающих от пламени костра глаз в пришлого...
   --- Чо лукавить-то, сказано -- по совести, так значиться и быть...
   ... Служил я у барина Аверьяна Сергеича Вельяминова. Жили мы в Вельяминовке, так деревня прозывалась, по барину и звалась, все Вельяминовы там проживали испокон веку. Под Курским как раз и жили. В Курский город и барин наш наезжал и молодой тамока жил... У барина .., разну работу сполнял, но больше по конюшеной части. Уж больно Аверьян Сергеич лошадей любил. Хотел породу свою Вельяминовскую вывесть, чоб и в беге была хороша и в работе не шибко уставала. Сам по ентой части множество книжек всяких перечитал и меня многому научил, а пуще всего в болезнях лошадинных да и у другой животины всякой разбираться. Журналы по лечению мне из городу привозил, с картинками про животных там, про болезни ихние там много описано, но больш всего про лошадей в них было. Так вот я у ево книги надлежащие по евонным работам пробным вёл помимо лечения, не завсёды же они болели у ево, а чоб не забывалось, то прочитанное, -- за деревенской животиной присматривал, -- "Надо же тебе,-- говоривал Аверьян Сергеич, -- практике учитьтся, без её наука, 
брат, пуста." ... -- Кондратий тяжело вздохнул, помолчал чуток и продолжил. -- Записывал всё; как ведут себя кобылы, как жеребятся, как ростут жеребята, каки у их странности бывают, не шибко ли пугливы и протчее про лошадей, а барин апосля уж читаючи их сравнивал, выбирал нужных. Вывел бы породу-то барин, специально на ярморки всякие ездил нужных жеребцов да кобылок подбирал. На Кавказ ездил к горцам. Ох и красавца жеребчика привёз. Ноги - точёные, грудь - богатырская, в холке не высок, зато силён, как медведь ...-- Кондратий вновь вздохнул, помолчал, и добавил твёрдым, даже слегка звенящим голосом, -- вывел бы барин, точно вывел бы, --... Ан нет... Не поспособилось... Сын ихний Пётр Аверьянович в городе проживал, мало ему антиресу было про отцовское-то занятие знать. Не шибко уж и неслухом был, но ковда-никовда куралесить начинал. Да не в одиночестве же! Раздрузья-товарищи таки случались у ево. Пришло как-то послание барину нашему, сразу как тольки по новому-то Указу царя нашего Петра Алексеевича Новый год справили зимой, так и пришло оно, послание то. Засобирались хозяева наши в город, лошадей лучших барин велел запрягать, сани резаны-точёны, шубы дорогие достать велел. Ну, народ и заговорил, -- сын жениться, мол задумал, вот барин с барыней и засобирались в гости... С тем и отправили... Долго не приезжали, поболе месяца, поди? -- Катаев посмотрел на жену. Анна, до того сидевшая молча, встрепенулась и, казалось проснувшись, поправила мужа, -- не Кондратушка, к весне возвернулись оне, вспомни-ка Черкеска ведь уже ожеребилась, а заканчивался третий месяц после царёва Указу-то про Новый-то год. Весна ужо точо была, мы-то подалИсь за зерном к хозяину, мужики ужо каки в поле пахать вышли... Трава зеленела вовсю... -- Анна тяжело вздохнула, видимо, вспомнив свою прошлую спокойную жизнь при барском дворе. -- И то, правда! Значит мы уже вскорости три месяца, как по степу ходим... -- Кондратий умолк и, казалось больше не собирался ни чего рассказывать. Нетерпеливый Глебка Носарь не выдержал и поторопил,
   --- Ну, а далее-то чо бЫло, как барин-то возвернулся? Один чоли приехамши? Не томи душу, сказывай! Чо там у их в городу-то вышло тако?
   --- Вот и вышло! Тако, чаво вражине не пожелашь! ... Возвернулись барин с барыней, та срау-ж почитай и слегла. За дохтуром я скольки разов-то в город мотался и не упомню щас. Барин просил дохтура пожить у его в доме, -- не пожелал. Немец он, дохтур-то, тольки и мог по-русски чуток разговаривать. Апосля и вовсе отказался ездить, говорил, -- "Нет совсем толку, Кондрашка. Умирать скоро баба, не надо лечить, не поеду!" -- А мне-то чо барину сказать? Пришибёт в гневе, хоть и не таков он был, слова злого за всё время от него никто из холопов евонных не слыхал, со всеми любезно говаривал. Ребятишек холопских читать-писать учила барыня. Без окрика и принуды работали на евонных полях. За что и жили не в землянках каких, пусть и не в теремах-палатах, а домик какой-никакой был у кажной семьи. За пьянство ругал сильно, кабак закрыть велел, а в лавке водку продавать разрешал только по праздникам. Людишки яво за то почитали шибко, особливо бабы.
   --- Не сбивайсь, не сбивайсь, -- снова не выдержал Глебка.
   --- Да поготь, ты, нетерпёжа! -- Осадил Глебку Антип Савелич, седой и бывалый казак, -- завсегда, ты Глебка ранее усих наперёд наровишь. Сказано -- никшни! Слухай чо бают, да на ус мотай, не усе баре звери, значится и средь их ёсть людскую душу понимающие. Ну и ну. Дивно даже... Говорь чо далее-то было? -- Поддаваясь Глебкиному нетерпению поторопил и Антип Савелич.
   --- Приехал я обратно, а к барину не иду. К матушке своей пришёл, да рассказал ей всё про дохтура того, про то чо ён сказывал мне... Подумала она и присоветовала мне к женщине одной съездить. Слыхал я об ней. Не лИчил её народ-то, -- боялись! Колдуньей слыла... Не соглашался по-первости я. А всё ж решился апосля... Однак с барином надоть было совет держать, чо скажет... Как не крути, а всё ж пришлось всё пересказать ему и про дохтура того и про матушкин совет... До вечера думал Аверьян Сергеич. Апосля вечерней позвал меня к себе и говорит,
   --- Ты, Кондратий завтра поутру, за той женщиной-то съездь, чем можа и подмогнёт поди. Авось вымолю у Бога прощения апосля. Только пусть хорошо оденется, да космы свои под платок сховает, ато Степаниду напужат совсем.
   Поутру и отправился я, хоть и не очень далече она жила, всего-то верстах в пяти, за болотом в лесу, однак добирался я туды чуть сполдня. Разыскал. В домик еённый ишо не вошедши, а подходивши тольки -- ноги стучат в коленях. Не идуть! Чуть ли не кажную руками переставлял. А лошадь храпит, далее чем сажень за тридцать к дому так и не пошла... Оставил. Ко стволику сосенки привязал... Дошедши со молитвою и страхом, в дверь стучу, а рука сама собой колотится. -- Фу, ты, думаю, совсем уж не мужик чоли. Слышу за дверью голос и совсем не старый, бабский такой, дажеть звонкий, -- "Не заперто, входи, молодец!" -- Думаю, как жеж она узнала, чо я мужик, -- жуть кака-то обуяла донельзя. Энто уж апосля, ковды я выходил от её обратно, узрел, чо окошко-то у избушки на полянку перед входом прорублено, а товды... Дверь отворил, шагнул в избу, зубы лязгают. Глежу, -- а ни чо не вижу. Рука сама Крест наложила, глаза забегали, однак с солнышка-то -- темно в избе показалось. Апосля-то глаза быстро пообвыклись ко мраку.
   --- Да тут я, -- услышался мне голос, -- за столом сижу, проходь, не съем! -- Глежу, точно сидит за столом, праз окошечка точно. Как я её сразу не узрел, не пойму. Ну да ладно.
   --- Проходь, проходь. Чисто у меня, утром полы вымывала -- ноги не замарашь. -- Помолчала чуток, -- земля слухами полниться. Знала чо за мной-то придёте. Поди Фросиня Саввишна, мать твоя присоветовала, Нюра-то у тебя хороша травница с душой лечит. Значится людям польза от еённого лечения большая, но слабовата ишо для болезнев таких каки у барыни приключились. Однак усё станется, жизня-то апосля всему научить, коли захотеть-то, а она у тебя любознательна, значит научится многому. Путь жизненый у её переменчивый, да и у тебя тожить не простой. Далече, очень далече, даже не знамо как далече жить-то станешь в скорости. -- Глежу-то я на неё и вижу -- не шибко-то и стара баба, каким-то движением рук, да и обличием своим мене барина нашего надпомнила, товды я и словы еёные про далёкую жизню-то праз ушей пропустил, да схожесть с барином -- выдумкой от страха показалась. Так больш моложава, тольки волосы, как космы у ведьмаки распущены, и по плечам лежат, плат на плечи наброшен, такой вязанный из опушка чьего-то. -- "Правду говорил Сергеич-то, про космы..." -- подумалось мне... " А мать-то мою откуль знат? А про Анну-то?" -- Жуткова-то мне стало! Однак терплю!
   --- Знаю, говорит, чо за горе у вас приключилось, да не то ещё будет, ну да ладно, всему своё время. Щас соберусь. Хороший человек ваш барин, Аверьян Сергеич, только потому и пойду. Мабуть поздно уже поди, сразу надо было сюда ходить, а не дохтура чужеземного звать, но помогу чем смогу, поживёт ещё барыня ваша, хоть и доканает её сыночек ихний. Ты-то, поди, ни чо не знашь?
   --- Нет, не знаю.
   --- Значит, и знать не положено! Выйдь на крылечко, переодеться мне надоть да причесаться, кои веки-то сам Аверьян в гости зовёт. -- Она засмеялась тихим смехом и уже жестами стала меня торопить к выходу. Вышел. К забору, сразу отошедши, к калитке, там ветерок поболе, чем на крылечке-то, пообстудил пот мой и сил прибавил. Однак не долго мне стоять пришлось, вышла быстрёхонько. Стоит на крылечке, как бы красуется; -- шубейка лисья, рыжа така, с воротом из лисьего же хвоста, обутка тожеть из меха, платок на голове, как шаль, большой. Руку к глазам приставила, -- "солнышко, -- говорит, -- сённи яркое! Поехали, чоли! Али стоять, да глазеть станем?" -- Отчего же, -- говорю, -- стоять-то, вона лошадь и бричка-двуколка. Поехали!.. К лошади подходим, а та рвёт на привязи. За узду держу конягу, сучит ногами-то, переступат. Храпит, как волка того учуял. Подошла, меня в сторону оттеснила, чой-то на ухо коню шепнула -- успокоился и прям тебе, как стригунок шею выгнул, и поводья натянул. -- Ну диво, думаю! У самого ажно глаза чуть не полопались. Усмехнулась, -- "Не диво, -- говорит, -- волка он чует, жеребец-то Аверьянов, у меня шкура волчья в подкрышье ещё не выделанная висит, да обутка вот из тако же, плохо выделанной волчатины сшита, вот он и боится, видит, чо волка-то нет, а волком яму вонят, от тово и беспокойство. Лошади они зачастую умнее своих конюхов бывают". -- Ну, -- думаю, -- укусила, змея! Погледел в её сторону, а она мне, -- "это не укус, это так, чоб не задавался!" -- Засмеялась, -- "трогай, чаво, остолбенел-то!" -- Поехали мы. Всю дорогу апосля ни она, ни я, ни слова не промолвили, ажно до самого дома барина. Уже перед домом, попросила остановить, -- "ты, -- говорит, -- во двор вьедешь, ворота за собой закрой, а калитку апосля, как лошадь в глубь двора от крыльца дома отведёшь -- отвори. (И откуда, думаю, она всё ето знат? Как бы бывала тут не раз!). А как отворять-то станешь проскажи тако слово: "Вон из барского двора все болезни и беда!" Замолчь, как отворишь, уйди к лошадям, там оставайсь, праз положенное время я войду и калитку сама прикрою. Ты апосля, меня в дом-то и проводишь, да в доме-то не мельтешись под ногами, укажешь где барыня лежит, барину, как положено скажесся и уйди по своим конюховским делам, мы с Аверьяном, да Степанидой сами усё решим, твоё дело не дело, а сторона. Понял, поди, али чаво не уяснил? -- Понял, говорю, чаво уж тут не ясного.
   Всё сделал, как она велела. Только барину доложился, как пологается, он враз в лице сменился, красный вмиг сделался, а праз тут жеж и забелел. Говорить толком ни чего не говорит, только рукой мне машет, мол иди, иди. Вышел я, и по своим делам отправился на конюшню... Втора половина дня уж на исходе была, как барин меня к себе призвал, да и сказыват мене, -- "ты, -- говорит, -- Кодратий, ни кому не сказывай, чо Олену-то к мене привёз. Пущай поживёт у меня пару деньков, а может и более, обнадёжила, чо Степаниду-то на ноги поставит, апосля уж и поедет ко себе в лесну чащу". Ладно, говорю, барин, не изволь беспокоиться, об етом ни едина душа чужа не узнат. А как надобность в ней отойдёт, в Олене-то, я её на место и доставлю. А чо другим-то людям сказывать, поди без кухарки-то не обойдёсси. -- Не обойдусь, -- говорит. А ты ей накажи пущай три дни своим полем да хозяйством мается, апосля мол не будет времени. Сиделку Степанидину я тожить отправил вже. Подь и ты, коли работу справил". Справил, говорю, барин, токмо печь надобно бы малость протопить, ато утренники ишо случаются. -- "Дров токмо поднеси к печи у Степанидиной спаленки, а уж я сам протоплю, не разучился поди! По утру прийди, можа чаво спонадобиться, а щас ступай с Богом!"
   Три дни Олена жила у барина. Моя Анна приходила готовила им еду, а как тольки я её свёз обратно в лес, встала барыня на свои ноженьки и как будь-то бы и не хворала вовсе. Только вот помнить не всё стала, а так даже с ребятами учёбу продолжила. Да не долго радость наша длилась, как и говорила колдунья та, на Святую Троицу приехал молодой барин, да не один, а со товарищи. Долго и шумно говорили оне с барином и барыней. Не осталися даже ночевать ни молодой барин, ни его товарищи, уехали прям в ночь... А по утру призвал меня барин к себе в покои и говорит, мол так и так, Кондратий, не могу я всем вам Катаевым гумагу-вольницу отписать, ты уж не серчай, токмо тебе, Анне твоёй, да Кузьке малому справить сумел учорась. Проигрался наш оболдуй-то, за долги имение забирают усё, со холопами всеми и чернью тожить. Хозяйство распродать отторговал я. Лошадей да бурёнок безлошадным отдам, да себе по одной животине оставлю, в дом твой перейду, жить таперечи там стану, коли дозволите ты да твой батюшка. Землицы твоёй нам со Степанидой хватит, а ежели и с того места сгонют, уйду к Олене в лес. Звала. -- Я, -- сказывала, -- живу и вам со Степанидой места заглаза хватит. А ежели надоть, так мужики помогут и избу новую срубить, мало ли чоли добра ты им, -- кажет, -- делал!.. Помольчал чуток, -- ты, -- грит, -- Кондратий не смотри на меня так, не колдунья она. Родня она мне по материнской линии, а чо живёт так, энто потому что не любит людского шуму и заклинаньям всяким еённая матушка, сестрица матери моей родной научила. Та-то многих людёв поспасала, да неблагодарны люди-то в большинстве своём, вот и выгнали Марфу-то с грудничком Оленой из деревни, так и жила-маялась одна в лесах... Марфы-то поди уж с десяток годов как нет. Преставилась. Людей лечила, а себя не смогла, сильно кишку надорвала, как дом-то строила, вот и ...
   ... Ладно, -- говорит, -- живым о жизни думать надоть. Сённи собири пожитки свои, лишнего не бери, запрягай Звёздочку, забирай Майку и чоб завтри до восхода солнца твой и след простыл. Гумаги забирай, шибко в глаза не трись по городам да весям большим, в малых тожить не блукай много, Указ царский вышел, чоб беглых холопов усех назад возвертать, а кои не согласные, так их розгами да ботогами бить и на каторгу определять. Хочь гумага у тя законная, однако ж покуль разберуться, чо ды как, и гумагу тую потеряют где-нить. Разумел, али как? -- Разумел говорю, батюшка. А итьтить-то куды? Иди, говорит на Дон, там сказывают вольница казацка живёт, просись, можа и приютят... Тут-то и вспомнились слова Оленины мене про жизнь-дороженьку.
   Со словами этими Кондратий сам поднялся и жёнку свою поднял -- низко-низко покланились они обои актаману, -- "вот просим тебя батюшка, Кондратий Офонасьич, не дай сгинуть в степу, прими в селение своё. Грамоте обучены оба с Анной, болезни разные лошадей да коровушек распознать и лечить могу. Нюра травница у меня не плоха, людей лечит от болезней, каки знат. Не лодырь чай ни сам, ни Анна моя! Кузька, малой ещё, но грамоту тожеть разумет, подростёт ремеслу какому обучится. Богатство моё усё в телеге лежить, да на нас надето. Не ссерчай и не взыщи коли чо не так. Не примите, -- отпусти с миром!"
--- Да задал ты задачку, однако ж, Кондратий. Не мне одному, да и не нашему отряду тако решать-то. Круг собирать станем. Вече по-вашему, тамока и усе вместе и рЕшим. А щас похлебайте чо осталося, да утро -- вечера мудренее. В станицу(2*) поедем...

(1*) (1*) ДИКОЕ ПОЛЕ -- В связи с нашествием татаро-монгол, в XIII-XVв.в. и установлением их господства -- опустели степные и лесостепные районы к югу от реки Оки. Места ставшие впоследствии местами кочевий завоевателей. Этот район русской земли получил название "ДИКОЕ ПОЛЕ". В XVI-XVII в.в.бежавшие на окраины Дикого поля крестьяне и горожане (не от хорошей жизни бежали), вынуждены были вести почти непрерывную борьбу с набегами кочевников.Постоянно держа оружие наготове. Они-то и получили прозвание -- КАЗАКИ. Само слово "казак" -- тюрского произхождения. Впервые в летописях встречается в 1444 году. Означает -- бездомные и вольные воины. (Монгольское -КО- переводится -- защита, броня, -ЗАХ- рубеж, граница.) Жизнь казаков была попервости абсолютно вольной, но постепенно казачество переходило под надзор российского государства, этому немало способствовали строгие реформы Петра-I Алексеевича, его устроение государственной власти, единства Российского государства.
(2*) СТАНИЦА -- в первоначальном значении -- казачий отряд конной разведки на степных рубежах Московии. Само слово -- "СТАНИЦА" -- появляется в исторических памятниках в XVIв., как отряд следящий за татарской степью на окраинных владениях московского князя, "дабы украинам было бережней". С XVII века СТАНИЦА -- казачье поселение. С присоединением населённых казаками территорий к России СТАНИЦЕЙ стало называться объединение казацких поселений (хуторов, посёлков, в некоторые станицы входило до пяти-шести поселений). Всё казачье население станицы, исключая лиц не принадлежащих к казацкому сословию (иногородних, пришлых), составляло станичное общество, органом управления которого был станичный КРУГ (сбор). Круг принимал важные решения, которые не мог принять самостоятельно атаман. Круг избирал должностных лиц, делегатов (ходоков, отсюда и слово "ходатай", т.е. направленный от народа -- "представитель", "проситель"). Круг распределял всевозможные повинности. Войсковой Атаман на Круг собирал Станичных Атаманов. Решения принятые "на обчестве", т.е. на Кругу, подлежали неукоснительному и безоговорочному выполнению всеми жителями станицы, даже теми, которые на Круг не приглашались, до них касающиеся решения доводил специальный казак-вестовой.
#ПавелСеребров_ОпусыИрассказы.
#ПавелСеребров_КАТАЕВЫ_ОпусыИрассказы