Прачки

Глава 21
Этот памятный день, который люди с самого начала войны, не считая парада на Красной площади, запомнили навсегда.
К вечеру все окна в казарме были разрисованы узорами. «Тонкая работа! – с восторгом подумал Виталий. – Ай да мороз! Какой искусный художник! Уму непостижимо, как получаются такие изящные ледяные картинки? С детства над этим удивляюсь! Наверное, даже человеку не под силу, или, во всяком случае, очень трудно сотворить такое».
Узоры все были разные, ни один не повторялся: то пушистые еловые веточки, то россыпь мелких снежинок, то причудливые лианы. Виталий, занимаясь самоподготовкой, время от времени отвлекался, разглядывая их. Обычно в казарме было не очень холодно, но в этот день ветер как раз был в окна, которые хоть и были заклеены, пропускали холод. Руки мерзли, и Виталий, пытаясь согреться, дышал на них, потом засовывал в подмышки и так сидел по несколько минут.
«По календарю еще осень, сегодня только 19 ноября, а окна разрисованы, будто в зимний день, – мысли были вялые, словно, замерзли вместе с руками, переползали одна за другой какие-то преграды и так же вяло крутились в голове, мешая сосредоточиться на учебе. – До выпуска еще два с лишним месяца. Долго еще, очень долго…. От мамы письмо пришло, но скрывает, конечно, что тяжело. А как она там на самом деле одна? Хорошо бы в феврале в Москве хоть на часок задержаться».
Время, отведенное для самоподготовки, было самым любимым для курсантов. Некоторые писали письма домой, кто-то сидел и читал детективы, кто-то тихо разговаривал с товарищами, одним словом занимались чем угодно, но не тем чем положено.
Виталий вспомнил, как было тяжело им в первый месяц. Основная масса ребят была еще зеленая молодежь, и только небольшое количество таких, как Виталий, прошедших службу в армии, и еще несколько человек кому уже пришлось понюхать пороху на фронте.
Курсантов учили буквально всему, начиная с подъема, заправки постели, наворачиванию портянок и обмоток, умению одеться и раздеться за считанные секунды. Гоняли их до седьмого пота, доводя каждое действие до автоматизма.
– Да на кой ляд мне это надо будет на фронте. Там в окопах нет кроватей! – тихо ругался Трофимов, когда раз за разом приходилось заправлять постель.
Ему, да и многим другим приходилось особенно трудно, когда утром звучала команда: «Подъем!»
Еще не окончательно проснувшиеся курсанты вскакивали с нар, и начинали натягивать на себя гимнастерки, путаться в штанинах и судорожно совать ноги в голенища сапог, порой путая свои с чужими.
А в проходе стоял бесстрастный старшина с секундомером и если не укладывались во времени, тут же звучала команда: «Отбой».
– Да мать твою, – кто-нибудь сердито ворчал под нос. – Сколько же можно?
И поневоле уже с ненавистью начинали смотреть на того, кто не успел натянуть злополучный сапог на ногу, или еще только застегивал на поясе ремень. Потом снова команда: «Подъем!»
Казалось, никогда не будет этому конца, наконец, звучала спасительная команда: «Выходи строиться на зарядку».
Жизнь в училище наряду с учебными занятиями была насыщена разнообразными делами и обязанностями. Приходилось ходить в караулы, дневалить в казарме и на кухне, убирать и содержать в чистоте территорию училища. Но все-таки самое любимое из всех обязанностей было, конечно, дежурство на кухне. Курсантам приходилось выполнять там самую тяжелую и грязную работу, чистили огромное количество картофеля, отмывали тяжелые и жирные котлы, мыли полы после дежурства. Но во всем этом был и положительный момент – наедались всегда досыта и могли своему взводу добавить лишний черпак каши или супа.
В самом начале учебы ребятам трудно было приноровиться к тому темпу, с каким нужно было выполнять все приказы, но и в столовой, несмотря на дикое чувство голода, многие не успевали съедать свою порцию за отведенное время, как внезапно звучала очередная команда на построение. Курсанты хватали куски хлеба и рассовывали по карманам брюк или, завернув в носовой платок, затискивали в голенище сапога. Но однажды командиры, зная все эти хитрости наперед, вывели их на плац перед училищем и дали команду первой шеренге вывернуть карманы. Вторая шеренга тем временем успела переправить свои куски в голенище сапога. Перехитрить не удалось, им была дана команда – снять сапоги.
– А вы думали, что самые хитрые? Не вы первые эту хитрость придумали.
За эти несколько месяцев много чего испытали и постигли курсанты, прежде чем научились быстро подниматься и одеваться, быстро есть в столовой, пришивать белые подворотнички, начищать до блеска сапоги, пуговицы и бляхи ремней.
Виталий улыбнулся своим воспоминаниям, от которых ему показалось, стало немного теплей.
В казарму вошел комсорг Демидов Олег.
– Квасных, стенгазета готова?
– Нет еще. Алябьев не написал заметку про спортивные соревнования.
– А где он?
– Он сегодня дежурит на кухне.
– К утру, чтобы стенгазета висела там, где ей положено висеть, – сказал строго Демидов и вышел из помещения.
– Все командиры, елки-палки, – возмутился Квасных и выругался под дружный хохот курсантов.
На улице вдруг громко залаяла собака, кто-то прикрикнул на нее на казахском языке. Потом послышались еще какие-то оживленные голоса.
«Что там могло случиться?» – удивился Виталий.
Вдруг дверь в казарму с грохотом распахнулась, и вбежал дежурный по столовой курсант Алябьев. По его возбужденному лицу все поняли, что произошло какое-то важное событие.
– Ребята, нашими войсками прорван фронт южнее Сталинграда! Левитан сообщил, что наши войска окружают немецкую армию.
– Ура! – закричали курсанты и, подхватив его, кинулись подбрасывать парня вверх.
Когда Алябьев с трудом вырвался из рук товарищей, они продолжали теребить его, пытаясь узнать подробности.
– Ребята, да я сразу побежал рассказывать вам, больше ничего не знаю. Придет Кудрин все расскажет, а мне назад уже надо бежать в столовую.
После отбоя курсанты долго не могли уснуть, хотелось все время обсуждать эту новость, они перешептывались друг с другом, но постепенно сон сморил почти всех. Слушая, как товарищи спят, Виталий ворочался с боку на бок, кутался в тонкое одеяло, но не мог согреться. Постепенно в глубине души начала назревать какая-то злость и на себя, что не может уснуть и на создавшееся положение, в котором от него ничего не зависело.
«Как же так, мы тут в тылу, как крысы отсиживаемся, а там люди воюют, освобождают нашу страну. Скорей бы уж на фронт, все ведь мимо нас проходит».
В животе громко заурчало. «Эх, черт! Жрать так хочется». Несмотря на казалось бы достаточное питание, молодому организму требовалось больше, особенно после длительного пребывания на свежем воздухе.
Думая про еду, он неожиданно улыбнулся, вспомнив Айкен, молодую девчушку с фермы, и тут же почувствовал, как его щеки загорелись. В последнее время это было поводом для шуток у курсантов их взвода. Полевые занятия проходили недалеко от животноводческой фермы, куда они успевали забежать, выполняя задания, а сердобольные женщины угощали их вареной картошкой или свеклой. Пока они были на ферме, совсем юная Айкен не сводила с Виталия глаз, а в последнее время девчушка и вовсе осмелела, стала совать ему в руки небольшие сверточки.
В первый раз Виталий, оторопев от такого внимания к нему, попытался отказаться, но Айкен, тут же убежала.
– Бери, Виталька! Чего выпендриваешься? Девчонка же от души. Нравишься ты ей, вот повезло! Не переживай, что молодая еще, пока ты на фронте будешь – подрастет. Вернешься, а она уже готовая невеста тебе будет. У тебя ведь все равно никого нет, – ребята по-доброму над ним посмеивались.
– Да ну вас! Отстаньте от меня, сами женитесь, – отбивался он как мог.
В казарме Виталий развернул сверток, там оказались золотистого цвета маленькие хрустящие шарики не то печенье, не то пончики, но очень приятные на вкус.
– Что это, ребята? – с удивлением произнес он. – Я такое никогда не ел.
– Это, Виталька, баурсаками у них называется, – пояснил ему Алябьев. – У казахов их к столу гостям, обычно, подают. Прикидывай, как ты девчонке понравился, – засмеялся он. – Теперь хоть женись, такой тебе почет и уважение она оказала.
Все загоготали, а Виталий начал злиться.
– Да идите вы к черту, сами женитесь.
– Да не кипятись ты, может, сразу и не заставят жениться. Война все-таки, не до того, – похлопал его по плечу Алябьев.
Виталию и самому стало смешно, чего он вдруг так рассердился? Над Трофимовым все время смеются, он же в бутылку не лезет.
– Ну ладно, ладно. Налетай, ребята.
С тех пор Айкен стала подкармливать Виталия всякий раз, когда они заскакивали к ним на ферму: то лепешку, то пару луковиц, то печеную картофелину сунет ему в руки и, как всегда, убежит тут же.
«Хорошая девчонка, конечно, но какие тут невесты – война идёт», – уже засыпая, думал он.
С этого памятного дня отчаявшийся от неудач на фронтах народ с нетерпением стал ждать сводки Информбюро по радио, снова появилась надежда и окрепла вера в нашу победу над немецкими захватчиками.
© Copyright: Жамиля Унянина, 2018
Свидетельство о публикации №218122101441
Глава 22
Зима 1943 года была на редкость снежная и вьюжная. Тяжело она далась прачкам, стирать белье в сырых и холодных землянках и так не просто, но в этом году порой было просто невыносимо. Бронхиты и простуды не обошли, наверное, никого, бедные женщины почти все надрывно кашляли. К сожалению, в двух отрядах, несколько человек умерли от воспаления легких.
Ходили слухи, что в конце февраля до наступления распутицы прачечный отряд начнет готовиться к переезду вслед за нашими войсками в сторону Вязьмы.
– Подзадержались мы на этом месте, пора вперед двигаться, – рассуждали многие.
Душа Полины исстрадалась за сына, она рвалась в те места, где потеряла его. Когда слухи подтвердились, воспрянула духом. В последнее время она стала верить в бога, часто мысленно молилась и просила о помощи и поддержке.
«Сыночек мой жив, я это чувствую. Бог не допустит того, чтобы мы совсем потеряли друг друга, он сведет нас. Не знаю как, но сведет».
В назначенный день утром, как только рассвело, женщины начали грузить на сани свои корыта, шайки, самовары, огромные баки для кипячения, мешки с золой и мылом и много всякого другого добра необходимого в прачечном деле.
– Ну, что, девоньки, в добрый путь! – громко, чтобы все услышали, закричала Товаркина, когда все были готовы отправиться.
Лошади поднатужились и тронулись с места. Они, привычно тянули по грязному снегу, сидящее поверх своего скарба, бабье войско. Далеко впереди них уже продвигались полевой госпиталь и автохозяйство.
– Куда наша дивизия – туда и мы! – приободряла женщин Товаркина. – Холодно ехать, девчонки, но хоть руки отдохнут пока.
Чем дальше продвигался санный караван, тем страшнее становились картины, предстающие перед их взором, и тем неразговорчивее становились женщины. Навстречу медленно ехали санитарные машины, везущие тяжелораненых бойцов в тыл. Изредка попадались легковые машины. Кругом следы жестоких кровопролитных боев: вздыбленная, изъезженная танками и самоходками земля, глубокие воронки; изувеченные леса, сосны с посеченными верхушками и березы с вывернутыми из земли корнями смотрели скорбно и как бы спрашивали: «Что это? За что нам это»?
Груды искореженного металла, уничтоженные и разрушенные немецкие и советские танки, и самое страшное – застывшие в неестественных позах трупы своих и немецких солдат…
– У Гитлера дела-то плохие! Вы посмотрите, как солдаты у них одеты-обуты, – изумленно воскликнула одна из женщин. – В такие-то морозы на головах пилотки у многих, да уши шарфами обмотаны.
– А вон смотрите, лежит в женском пальто с лисьим воротником.
– Так они еще в сорок первом до нового года хотели Москву взять, зачем им нужно было о теплом обмундировании заботиться. А наш генерал Мороз и наши соколики дали им прикурить!
– Господи, вон наших бойцов хоронят…
Похоронные команды со всего поля битвы, свозили трупы наших солдат в одно место для захоронения. Хмурые солдаты-похоронщики ломами долбили промерзшую землю, разжигали в этих местах костры, и разгребали подтаявшую землю. Эти братские могилы получались неглубокие, трупы складывали на дно ямы и присыпали их землей и снегом.
Когда проезжали мимо такой братской могилы, первой не выдержала Надежда Михайловна.
– Знать и ты, мой сыночек родненький, лежишь вот так в земле сырой наскоро схороненный, – громко заголосила она, оплакивая своего сына. – Некому было тебе глазоньки прикрыть и рученьки сложить, некому было поплакать над тобой.
Женщины, которые, казалось бы, зачерствели душой за время войны, не выдержали и заплакали вместе с ней. Потом долго ехали, молча, пока чей-то голос, наполненный болью и скорбью, не прервал это тягостное молчание.
– Как же теперь земля наша матушка залечит все свои раны? Как же она теперь политая кровью и начиненная железом будет хлеб родить?
Полина, чтобы не мерзнуть временами спрыгивала с саней и шла рядом. Идти по разбитой дороге и размятому снегу было тяжело, и она снова садилась на груду мешков с золой и мылом рядом с Надеждой Михайловной. До нынешнего дня, женщина никогда не упоминавшая о своих погибших близких, вдруг сама заговорила. По всей видимости, после того, как она смогла выплакаться, у нее возникла потребность рассказать кому-нибудь о своих дорогих мужчинах.
– Я очень любила своего мужа, он мне судьбой, как в награду за что-то был подарен. Бабушка моя глядела на меня всегда с жалостью, говорила, кто же тебя замуж такую некрасивую возьмет? Мама моя до революции была известной оперной певицей, и папа тоже был известный в Москве женский врач с большой практикой. Они оба были очень красивыми людьми, а я как гадкий утенок, только с хорошей фигурой. Я часто, глядя на себя в зеркало, не могла понять, как у таких людей могла родиться столь некрасивая дочь? Отец относился ко мне очень прохладно, держал какую-то дистанцию, а мама наоборот, очень сильно любила. Мне долго было непонятно такое отношение отца ко мне, – усмехнулась Надежда Михайловна. – От кого уж меня родила мама я так и не узнала, но сегодня поняла, что не от голубых кровей, когда так по-бабьи заголосила. Как бы то ни было, я благодарна отцу за то, что вырастил меня. Он очень любил маму. Перед революцией они уехали во Францию и остались там. Я уже была почти взрослая тогда, мы с бабушкой жили вместе. От нашей квартиры нам с ней осталась большая комната, в остальные заселились разные люди, и хорошие и не очень хорошие.
Надежда Михайловна замолчала и ехала так долго, словно, провалилась в свои воспоминания. Полина поглядывала на нее временами, не смея прервать затянувшееся молчание, но всё же не вытерпела.
– А как же вы с мужем познакомились, Надежда Михайловна?
– С мужем? – встрепенулась она и улыбнулась очень светлой и приятной улыбкой, которая очень шла к ее лицу. – В поезде. Я возвращалась из Петрограда от тетушки, родной сестры моей мамы. А мой Эрнест Павлович тоже туда ездил по какой-то своей надобности. Наши места оказались рядом. Мы познакомились и разговорились, оказалось, что он врач и знаком с моим отцом и мамой. До самой Москвы мы говорили с ним, не переставая, мне казалось, что я его знаю всю свою жизнь. Потом мы договорились о встрече. Так и началась наша любовь, а вскоре и поженились. Иногда, бывало, проснусь среди ночи, прижмусь к его плечу и думаю, за что мне такое счастье? – снова улыбнулась она. – Я не понимала, за что он меня так полюбил? Мне с детства твердили, что я не красивая. Я не думала, что замуж когда-нибудь выйду, и спокойно к этому относилась.
Надежда Михайловна, рассказывая о своей жизни, как-то преобразилась, ее доброе лицо просветлело.
– Потом родился наш первенец Петя. Через два года я родила девочку, но она долго не прожила, у нее что-то было с сердцем. У Пети был хороший музыкальный слух и красивый баритон. Я думала он пойдет по стопам бабушки… Муж погиб в самом начале войны, их санитарный поезд разбомбили… , – она как-то судорожно вдохнула морозный воздух и тихо прошептала. – А Петенька в сорок втором в феврале погиб.
Вдруг послышался гул самолетов.
– Воздух! Воздух!
Женщины начали спрыгивать с саней и разбегаться, стараясь найти места, где можно было укрыться от бомб. Полина с Надеждой Михайловной и Фирузой скатились на дно припорошенной снегом воронки. Вой летающих самолетов, рев многотонных падающих и оглушительно разрывающихся бомб, содрогающаяся со стоном земля, крики от ужаса женщин и ржание обезумевших лошадей, дым, гарь, всё смешалось в один непрекращающийся страшный, нечеловеческий, не поддающийся описанию ад.
Полина лежала на дне воронки, вжавшись всем телом в землю, и закрыв голову руками. По спине непрерывно молотили жесткие комья снега и земли. Казалось, что это продолжается уже целую вечность, и не прекратится никогда, как все неожиданно стихло. Тишина была какой-то непривычной и пугающей после этой жестокой и оглушительной бомбежки. Женщины лежали на земле не решаясь вылезать из воронки, испытанный ими ужас во время авианалета сковал их тела, словно, огромный черный паук.
– Живы, девчонки? – услышала Полина.
Голос Надежды Михайловны доносился как будто издалека. Полина делала глотательные движения, но в горле пересохло, и на зубах скрипела земля.
– Живы, Надежда Михайловна, – с трудом произнесла она.
– Живы, тетя Надя, только в башке все гудит, – мотая головой и стряхивая с себя землю, сказала Фируза и полезла вверх из воронки.
Со всех сторон к своим саням стали стекаться люди. Потери были большие, много раненых и человек десять убитых. Две окровавленные лошади были мертвы, а третья со вспоротым животом тяжело дышала, из глаз ее текли слезы.
– Надо ее пристрелить, мучается как, – мрачно сказала какая-то женщина, но лошадь к этому моменту затихла. – Бедное животное, видать сердце не выдержало.
– Девчонки, Таня Сидорова погибла, – с каким-то отчаянием сказала Фируза и громко заплакала. – Мы с ней всегда ссорились, а ведь она была не такая плохая, как хотела казаться.
Солдаты распрягли погибших лошадей и уцелевшее после бомбежки имущество прачки перетащили на другие сани. Они пошли рядом, тяжело переставляя до сих пор еще ватные ноги. Лошади шли по разбитой дороге, тяжело и хрипло дыша. Испуганные животные, испытавшие ужас и страх, с трудом тянули свою ношу.
Наконец, в какой-то деревне они остановились и стали разгружать обозы. Селение было не очень разрушено. Кое-где торчали только печные трубы, в стенах некоторых домов зияли дыры от насквозь прошивших их снарядов, были и полностью разбомбленные от прямого попадания мин, но в основном сохранившихся жилищ была большая часть. В тяжелейших условиях прачкам пришлось здесь трудиться еще больше месяца.
Вязьму освободили 12 марта и снова женщины стали собираться в дорогу. Солнце уже хорошо пригревало, и снег повсеместно практически растаял, но ночами все еще было очень холодно. Этот переезд на новое место был еще труднее по разбитым дорогам и распутице.