– Мама и папа у Вас прошли войну. О чём они Вам рассказывали?

– О том, как бомбили Москву в первые дни войны, о том, как немецкие мотоциклисты-разведчики почти подъехали к Соколу. Враг был очень близко, но все были одержимы идеей победить врага и отогнать от Москвы. У мамы многие одноклассники воевали, а после того как война закончилась, они стали вместе собираться в первую субботу февраля. Я запомнила это будучи ребёнком, и у меня это навсегда отложилось в памяти.

– А Вы со своими одноклассниками собирались?

– Собирались и шли к своим учителям, навещали их, а потом уже оседали у кого-нибудь. И мы это делали до прошлого года. К большому сожалению, заболела моя ближайшая подруга, у которой мы всегда сидели, поэтому в этом году этот сбор не состоялся… Год от года нас становится всё меньше и меньше.

– Это правда, что в Вашем воспитании бабушка сыграла огромную роль?

– Бабушка — это для меня вторая мама. Она меня растила, но была строгой. Нашей соседкой была многодетная мать, у которой были сопливые. В общении с ними я наслышалась много всяких неинтеллигентных слов, и однажды я сказала какому-то мальчику: «Дурак!» И тут же получила от бабушки по губам с указаниями на то, чтобы я больше таких грубостей не говорила.

– Учась в школе, Вы с семьёй переехали в Москву...

– Мы переехали только с мамой и бабушкой, потому что дедушка умер буквально у меня на руках, а отношения с отцом у мамы были закончены.

– Не сложилось?

– Да, хотя поначалу всё получалось, ведь недаром они прожили вместе 15 лет...

– Расскажите о папе...

– Он был очень одарённым человеком, способным, красивым, конечно, пользовался успехом среди женщин. Отец блестяще знал языки, а ещё закончил авиационный институт, потому что авиацией он грезил с юности. Он даже любил носить какую-нибудь фуражку и называть себя лётчиком-испытателем. Позже он работал и на телевидении, и именно благодаря ему я и попала на экраны. Потому что однажды он взял меня в передачу в качестве наглядного пособия. Он работал на многих престижных работах, но, к большому сожалению, начал пить. Мама его лечила, считала, что он пропадёт без нее, вытаскивала из безнадёжных ситуаций. На какое-то время всё налаживалось, но потом он опять срывался. К тому времени я уже подросла и стала относиться к этому совершенно нетерпимо. Наверное, из-за этого произошёл развод.

– Алла Георгиевна, а как Вы думаете, почему женщины так долго терпят мужей-алкоголиков?

– Знаете, женщины бывают разные, но всё-таки многим свойственно жалеть, опекать, быть в ответе за детей, за семью, за близких. А потом все-таки есть чувство привязанности и любви. Но любовь же имеет разные компоненты, в том числе и физиологические, понимание того, кто тебе хорошо подходит, а кто, наоборот, не подходит вовсе, с кем-то нам просто хорошо, а с кем-то очень хорошо. Я думаю, что это тоже играет роль в супружеской склейке. Что касается моей мамы, она у меня самоотверженная женщина и отказалась в своей жизни от очень многого из-за болезни мамы своей и из-за меня. Например, ей было предложено ехать на стажировку в Англию. А с кем оставить ребенка? А как же больная мама? Ей даже предлагали командировку в США, но она от всего отказывалась. Вот это самоограничение, вот эта самоотверженность меня поражала. Конечно, я не могла не уважать свою маму до последних секунд её жизни. Наверное, поэтому вот это чувство семьи сформировалось у меня ещё в детстве, что есть семья, которую не оторвать от меня, потому что это моё, это как по зову крови.

– Вы за рулём уже много лет, и Вы очень опытный автомобилист. На какой машине начинали?

– Я училась ездить на машине маминых друзей, это была «Волга ГАЗ-21».

– Какая машина была в Вашей семье?

– Ford Custom 300. Мама работала в системе МИД, и ей предложили купить машину, которая ранее принадлежала одному представительству. Да, в Москве всего было два Fordа, и на одном из них рассекала я.

– Дикторы в советское время были законодателями мод. Какой тренд задали Вы?

– У меня был какой-то свой образ и стиль. С детства у меня были очень длинные волосы и я носила косы. Когда пришла на телевидение, коса была ниже пояса, почти до ягодиц. И есть даже снимок, когда я только пришла работать в дикторский отдел, меня засняли фотографы, когда увидели мои распущенные красивые волосы. Я делала какие-то жгутики, какие-то греческие пучки, и голова оставалась всегда гладкой. В общем-то, мне это шло, но однажды одна из наших начальствующих дам, не дай бог ей было попасться на глаза, сказала мне, что эти мои причёски не телевизионные. Тогда же кроме Юлии Белянчиковой, которая была ведущей программы «Здоровье», и меня, с гладкой головой никто не работал. Все меня уговаривали обрезать волосы, чтобы сделать какую-то стрижку, но я наотрез отказывалась, потому что в этом была вся я. А потом тренд изменился. Телеканалы перешли на другой формат. Режиссёр обязательно предлагал какой-то свой образ, который нужно было найти. У меня сильно болело сердце, когда приехал стилист, взял мои длинные волосы в пучок и отрезал их… Я почувствовала, что у меня голый затылок, и начала рыдать! Вы не представляете… И пока они до нужной длины не отросли, я мучилась жутко.

– Кто следил за внешним видом дикторов?

– Художник по костюму. Сейчас эти люди называются дизайнерами. К тому времени нам уже шили одежду. Например, если у кого-то из дикторов-женщин была какая-то музыкальная программа, допустим «Песня года», то к этому случаю шили нарядное платье. Редакция заказывала свои какие-то наряды, костюмы, блузки, пиджак, всё зависело от характера программы. Но большая часть одежды всё-таки была своя.

– Что было неприемлемо?

– Декольтированное, безрукавное, даже если была летняя жара. Не разрешались яркие, длинные, вызывающие украшения – потому что это могло отвлечь зрителя от того, что диктор говорит. Он же мог начать разглядывать на ушах серёжки, украшение на шее, кольца на пальцах и браслеты на запястье.

– Вам когда-нибудь попадало за внешний вид?

– Да, был случай... Когда я работала 1 мая – в «Международный День Солидарности Трудящихся», я помимо нарядной одежды позволила себе надеть висячие серьги. Выглядело очень красиво, но где-то после третьего выхода в эфир вдруг прибежала выпускающий редактор и, заламывая руки, сказала мне, чтобы я немедленно сняла эти серьги. Потому что позвонил Лапин Сергей Георгиевич (Председатель Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию. – Прим. ред.).

– А как Сергей Георгиевич в целом к Вам относился?

– Очень хорошо, он считал нас своим цветником. Так и говорил, что мы лицо телевидения. Конечно, если были какие-то суперординарные ситуации, он реагировал на это соответствующим образом.

– За какие ошибки могли наказать?

– Смотря ошибка... Если это просто оговорка и ты сразу же поправился, то ничего особенного. Понимаете, с топором за нами никто не стоял. Однако ошибку в прямом эфире одного диктора запомнили надолго, но это было ещё до моего прихода. Значит, в 1968 году в Праге произошла «Пражская весна», закончилось всё тем, что советские танки вошли в Прагу. После этого события у нас мнения общества разделились, а мировая общественность отреагировала на это отрицательно. Именно в этот момент, когда обстановка была горячей, был выпуск новостей, в котором была задействована аббревиатура ЧССР. Диктор должен был её расшифровать. ЧССР – это Чехословацкая Социалистическая Республика, но он расшифровал её как Чехословацкая Советская Социалистическая Республика. Реакция была незамедлительной. «Голос Америки» тут же отреагировал тем, что якобы Советский Союз включил уже Чехословакию в состав своих советских республик. Тогда случился большой скандал…

– Его уволили?

– Нет, но он был лишён премии, эфира, долго ходил виноватым, но не уволили. Увольняли только в том случае, если ты неоднократно нарушал трудовую дисциплину.

– Вы имеете в виду неявку в эфир?

– Когда проспал эфир, потому что был нетрезв. Вот такие нарушения трудовой дисциплины карались. Например, известный случай с Юрием Николаевым, когда в эфир он вышел в нетрезвом виде. Я тогда даже поинтересовалась у него, почему он не смог найти себе замену… В эфире он перепутал футбольный матч с хоккейным, и его даже грозились уволить. Но тем не менее Сергей Георгиевич к этому отнёсся снисходительно. У нас был ещё один молодой человек – Вадим Малов, который перед Юрием Николаевым вёл «Утреннюю почту». Он был хорош невозможно и очень талантлив, но за нарушение трудовой дисциплины его уволили. А потом его пригласили поработать диктором в парк «Сокольники». После одного эфира недалеко от парка его нашли мёртвым под оградой. Это было в 90-е, но он был таким безобидным, мягким и интеллигентным человеком.

– То есть не была такого, что чуть что - и сразу уволят?

– Нет, конечно. Мы были привилегированной кастой на телевидении.

– В чём это проявлялось?

– Даже в буфетах висели объявления - «Дикторы обслуживаются вне очереди!». И у некоторых это тоже вызывало некоторое раздражение. На самом деле у диктора всего было 30 минут между объявлениями для того, чтобы перекусить, а стоять в очереди 25 минут он просто не мог себе позволить.

– Хочу поговорить про красоту. В наше время, чтобы красиво выглядеть, нужно иметь много денег и возможность делать разные косметические процедуры. Такие, как мезотерапия, фототерапия, увеличение губ и прочее. А как женщины в кадре следили за собой в советское время?

– Тогда косметологические процедуры не стоили таких бешеных денег, как сейчас. И я следила за собой так – посещала косметолога, делала массажные процедуры, пилинги. Я всегда старалась пользоваться нашей отечественной косметикой. Кремы у нас были натуральные, очень хорошие, и, несмотря на то что они хуже пахли, воздействие они на кожу оказывали отличное. Особенно хорошая косметика у нас была прибалтийская, а наши институты косметологии выпускали свои линейки. Можно было поехать в этот киоск и купить себе набор кремов, которые оказывали очень положительное воздействие на кожу.

– Народные средства Вы использовали?

– Были домашние маски, которые делались из творога, сметаны, мёда, яйца, огурцов и клубники.

– Как в фильме «Москва слезам не верит»…

– Ну да, всё, что растёт, всё это можно было в разных комбинациях
наносить на лицо и держать около 20-30 минут.

– Ваша мама работала в МИДе, наверняка у Вас дома было много диковинных товаров, не говоря уже о машине Ford…

– Это искажённое представление. У нас ничего особенного в доме не было, в основном как у всех. Из диковинного было много сувениров, которые дарили маме делегации, с которыми она работала. Мама у меня курила, поэтому у нас были настоящие американские сигареты. Естественно, в доме всегда пахло ароматизированными дорогими сигаретами.

– А чего не было в Европе?

– Когда мама работала с делегациями, то они с большой охотой гонялись за нашим льном, за хлопчатобумажными изделиями. Потому что, когда начиналась эпоха нейлона, на Западе натуральные ткани выросли в цене и очень ценились, а мы, наоборот, к ним относились небрежно.

– Театральным искусством Вы начали увлекаться ещё в школе. Как на это реагировали родители?

– К тому, чем я занималась в школе, родители относились вполне себе лояльно и нормально, но когда я заканчивала среднюю школу и сообщила им о том, что я пойду учиться на артистку, то встретила сопротивление. Родные считали, что это ненадёжная профессия и нужно иметь прочную почву под ногами, которая бы меня всегда кормила. Доля правды в этом есть…

– В итоге Вы выбрали медицинский, насколько сложно было поступить?

– И конкурсы в ВУЗы были большие, и поступить было сложно.

– Как проходило Ваше первое вскрытие, потому что многие не выдерживают этого и даже уходят после этого из ВУЗа...

– Вскрытие – это изучение анатомического муляжа, который готовят специально заранее. Это человеческое тело, но которое специально готовится, как учебное пособие. Оно обрабатывается формалином, вены заполняются синей краской, артерии заполняются красной краской... В таком подготовленном виде из него всё вытаскивается, кладётся на каталку и везётся в нашу анатомичку. Анатомическая кафедра располагается на Моховой улице, это такая ротонда, огромное, светлое помещение с большими окнами, где расставляются столы и где за каждым столом занимается своя группа со своим педагогом. Помимо того, что тебя окружают трупы, в помещении стоит очень специфический резкий запах формалина, к которому нужно было привыкнуть.

– Помните первое занятие?

– Меня вели за руки парни-одногруппники, которые прошли уже к тому времени огонь, воду и немножко медные трубы – успели поработать по специальности в моргах. А я же очень боялась, и у меня была самая настоящая истерика от страха, потому что боялась переступить эту грань… Поэтому я закрывала глаза, ребята брали меня за руки и вели к нашему столу, на котором лежал труп, чтобы остальных я не видела. Я садилась спиной к остальным и потихоньку во всё вникала. А преподаватель брал инструменты и показывал, что где находится и как кровоснабжается. А на третьем курсе самое неприятное – вскрытие. Это, конечно, не для слабонервных. Но к шестому курсу я почему-то стала сильной отличницей и сдала экзамен профессору Громову на пять, где нужно было именно это вскрытие и провести.

– Сколько лет Вы проработали в профессии?

– Я закончила клиническую ординатуру, после по специальности работала в клинике и уже потом поступила в аспирантуру в Академию медицинских наук. Но, когда я туда пришла, оказалось, что моё место занято. Я впервые испытала социальный шок, потому что для меня это был большой удар, ведь я всегда всего достигала сама без чьей-либо помощи, а тут за кого-то похлопотали. Мне, конечно, предложили место младшего научного сотрудника в НИИ, но когда я туда пришла, то поняла, что это не моё. Тогда-то я и услышала о наборе в отдел дикторов и решила себя попробовать.

– Вы с кем-то советовались, прежде чем принимать такое решение?

– Только с мамой, она знала, что мне это всё нравится. Я знала всех дикторов по именам и по голосам, начиная с 60-х, всех родоначальников нашей профессии, которые начали работать ещё с 50-х годов. Мама увидела моё смятение и сказала мне: «Ты хочешь попробовать? Вот чего ты мечешься? Иди и попробуй!» Ну я пошла и попробовала. Я подготовила стихи, басни, художественные отрывки, пришла на первый тур и снова почувствовала себя абитуриентом при поступлении в ВУЗ.

- Брали только из Москвы?

– Да, в условиях было прописано, что человек обязательно должен быть с московской пропиской и высшим образованием. Возраст тоже имел значение, брали всех до 27 лет, так что я уже была на верхней планке.

– Вы были уверены в себе?

– Нет, что вы! Во мне, наоборот, был большой зажим. Я всего и всех боялась. Поэтому, когда я вошла в эту комнату, где сидела приёмная комиссия, то я испугалась, потому что там было много узнаваемых лиц.

– Как думаете, чем Вы их взяли?

– Не знаю, что-то увидели во мне. Я когда вошла в кабинет, то зацепилась за одни глаза, и эти глаза смотрели на меня доброжелательно, как будто меня подбадривали и помогали мне, чтобы я смогла расслабиться и всё рассказать. Это были глаза Нонны Викторовны Бодровой, и мне это очень помогло на экзамене.

– Вы помните, как прошли первый тур?

– Игорь Леонидович Кириллов всех построил и сказал, что сейчас он будет называть фамилии тех, кто прошёл первый тур. А из-за того, что фамилия у меня начиналась на «Д», я была в самом начале списка. И когда я услышала свою фамилию, то у меня слёзы выступили на глазах, я была безумно счастлива. У меня тут же как будто выросли крылья.

– Как Вас приняли звёзды?

– По-разному, но в целом нормально, спокойно, равнодушно. Потому что там и до меня таких видели, и после меня...

– Творческой дедовщины не было?

– Может, и была, но она проявлялась в том, что нас ставили работать на ночные смены. Хотя, в общем-то, эти смены всем доставались. Но старшим и заслуженным они доставались всё же меньше. Я, например, никогда не могла подумать на Анну Николаевну Шилову, что она должна работать ночью, потому что мне казалось, что она уже заслужила, чтобы не работать по ночам.

– Попав на телевидение, Вы столкнулись с большой популярностью. Наверняка Вам приходило огромное количество писем, появилось множество поклонников. Как они себя проявляли?

– Вы знаете, может, мне повезло. У меня не было таких сумасшедших поклонников, как у некоторых моих коллег, которых просто преследовали. Один, правда, и у меня был, но я ему поставила диагноз шизофреника, так как я на его поведение смотрела исключительно через медицинскую призму. Отвязаться от него было крайне сложно, но и оплеуху дать ему было нельзя, грубостью какой-то ответить тоже нельзя. Потому что ты никогда не знаешь, какая у него будет на это реакция. Это же может вызвать и агрессию! Он приходил, он писал, он встречал, он звонил, и это длилось много лет. Причём были периоды, когда он затихал. Тогда я соображала, что он находится в больнице

– А чего он хотел? Любви?

– Общения, он признавался в любви, рассказывал о каких-то своих видениях. К счастью, у меня больше не было таких ненормальных людей. Писем приходило много, но в основном все они носили какой-то практичный характер, просили чем-то помочь, что-то посоветовать, жаловались на здоровье своё или своих родственников. Понимаете, как-то я производила впечатление, что я медик. Хотя были исключительно любовные письма, непристойности всякие тоже были…

– Ещё хочу спросить про внимание сильных мира. Потому что, с одной стороны, это, наверное, приятное внимание, а с другой – это бывает чревато. На Ваших глазах случались такие истории?

– В наше время было меньше папиков, которые опекали молоденьких девушек. Но, конечно же, были, и какие-то симпатии возникали. Может быть, они иногда пользовались их симпатией, но в пределах допустимого. Наверно, у каждого из нас были какие-то поклонники среди влиятельных людей или мы нравились кому-то. Я хотела сказать о том, что было обидно, когда, как я говорю, при прочих равных условиях эта симпатия или наличие какой-то поддержки оказывала решающую роль в продвижении в карьере. Это сейчас мы можем говорить спокойно про карьерный рост. А тогда слово «карьера» мы не произносили, потому что это было такое ругательное слово. Но тем не менее это было обидно. Потому что я всегда считала, что оценивать нужно по твоим данным, по твоим заслугам, по твоим способностям. И если нас, к примеру, троих-четверых с одинаковыми способностями, можно было поощрить поездкой какой-то, зачастую происходило так, что побеждал тот, у кого была влиятельная поддержка. Кто-то мог либо позвонить, либо попросить… Это было обидно. Потому что я, например, чётко могу сказать, что не полностью в каких-то моментах реализовалась именно из-за того, что у меня не было такой влиятельной поддержки, которой я могла бы воспользоваться.

– Развал Советского Союза. Как Вы и Ваша семья относились ко всей этой ситуации?

– С приходом Горбачёва как-то действительно все стали жить надеждой, что у нас всё изменится, что станет лучше, что станет свободнее, что станет легче, ну вот как-то… что станет демократичнее в хорошем смысле слова... А потом, когда мы стали видеть, что всё это превращается в хаос, тогда вот на этом рубеже, когда и парламент, и президент в противостоянии, знаете, было очень трудно определиться и определить. Потому что вот эта эйфория, которая началась даже с концом Горбачёвской оттепели и с приходом Ельцина, вот эта эйфория какая-то, она стала меняться какими-то другими чувствами. Потому что нельзя же расстреливать людей, которые находятся в здании парламента, танками и транслировать это по телевизору. Тут уже закрадывались большие сомнения. Потом ведь мало кто знал, что происходило возле здания Телецентра.

– А что происходило?

– Там тоже было очень много жертв, о которых никто не знает.

– А Вы где находились в этот момент?

– Я находилась дома в трёх троллейбусных остановках от Телецентра. Причём я рвалась на работу, я жила ближе всех, я звонила и спрашивала: «Может быть, нужно подойти, может быть, нужно прийти?» На что мне сказали: «Сиди, сейчас всех эвакуируют!» И было принято именно политическое решение - экран Первого канала должен погаснуть.

– Вы сказали, что после того как случился развал, Вас лишили профессии.

– Нет, не после того как случился развал. После того как закрыли наш отдел. Это происходило постепенно. Это начало проявляться ещё в конце 80-х, когда в информационном вещании, особенно в программе «Время», дикторов стали вытеснять журналисты. И первыми пали наши мужчины – дикторы, которым, в общем-то, нечего было уже и делать. В это время и Игорь Леонидович Кириллов ушёл из отдела. Но мы ещё продолжали существовать, отдел ещё существовал, потому что была ещё масса других передач, была масса других редакций, которые подавали заявки на озвучивание, на участие в передаче. У нас было ещё много своей работы. У меня, например, хорошая отдушина была – это своя передача. С приходом Листьева, когда уже было организовано ОРТ, я как-то думала, что немножко иначе пойдёт дело. Потому что он, когда стал генеральным директором, собирал собрание и нас всех приглашал. Он рассказывал о перспективах развития канала. Говорил о том, что форматы меняются, о том, что придёт много ведущих как раз другой направленности, но он не говорил, что от вас мы избавимся. А потом, когда его убили, уже, я так думаю, было не до нас.

– Всех, получается, именно уволили или вынудили уйти самим?

– Когда у творческих редакций не стало вообще работы, куда-то надо было деваться. Сотрудников Первого канала и телекомпании Останкино перевели на контракты. Нас тоже перевели на контракт на 5 месяцев. Когда эти 5 месяцев истекли, 31 августа 1995 года нам сказали: «Мы больше не нуждаемся в ваших услугах, до свидания». Мы тогда лишились работы, лишились профессии. Это очень тяжёлое было время, очень. Нужно было найти в себе силы, чтобы вообще остаться на плаву, чтобы ещё остаться в творческой профессии.

– Сколько длился период, пока Вы приходили в себя?

– Ну, наверное, с полгода. Мне повезло. Всё-таки я была очень активным сотрудником Первого канала, который стал ОРТ, очень много занималась общественной работой, ну как-то я себя проявила. Все знали, что я активная, девушка способная и с мозгами, и мне предложили должность в ОРТ. И, конечно, я не отказалась.

– Должность редактора?

– Шеф-редактора! Это большая должность, это, по сути, заместитель главного редактора, заместитель продюсера.

– Хочу с Вами поговорить о любви. Очень часто так бывает, что красивая, сильная, талантливая и успешная женщина одинока. Как Вы думаете, почему так происходит?

– Наверное, потому, что вы и сказали. Наверное, мне просто не встретился тот человек, ради которого я могла бы всё бросить и посвятить свою жизнь только ему, понимаете?

– А какой мужчина достоин Вас?

– Допустим, это мог бы быть выдающийся учёный, и вот эта идея, ради которой он живёт и работает, она могла, наверное, поглотить всё остальное. Хотя, я думаю, что и женское стремление к самостоятельному, творческому самовыражению и к самоутверждению, наверное, всё-таки не должно была входить в такое резкое противоречие. Но мужчина должен был это понимать тоже, наверное. Но это мы в глубокие философские дебри всё-таки с вами удаляемся, потому что у людей бывает по-разному, всё по-разному. У меня сложилось так. Есть библейская такая мудрость – будь доволен тем, что у тебя есть, благодари Бога за то, что у тебя есть, береги это и благодари его за каждый прожитый день.

– Вы трижды были замужем, три развода пережили. Чего Вы не смогли простить своим мужьям?

– Ой, так давно это было, что я уже всем всё простила, честное слово.