"Виктория"

Глава 15.
Переезд был назначен на конец апреля.
— Валя, мы бедны с тобой как церковные крысы, откуда взялось столько вещей? — Вика беспомощно развела руками.
Вещей в самом деле было много. Если по приезду в Куйбышев у Валентины был чемодан, узел и мешок с мукой, а у Вики — пустой рюкзак, то теперь добавилось кое-что из одежды, посуда, примус и постельное бельё.
— Как мы это всё понесём?.. — простонала Валя. — В два захода придётся.
— Нагрузимся с тобой, как ослики, и пойдём по шпалам, по шпалам... — На Вику напал смех. — Валь, ну ты представь: мы с тобой, навьюченные, тащимся по шпалам!
Та посмотрела странно:
— Почему по шпалам? Поезд же ходит.
— Так мы на него опоздаем! — Вика упала на мягкие узлы и рассмеялась так, что выступили слёзы.
Подруга фыркнула и тоже залилась по-девичьи звонким смехом.
— По шпалам, говоришь? — сквозь смех проговорила она.
В этот момент раздались три звонка — так звонили, когда приходили к хозяйке, — а к ним приходить было некому.
— Нины Петровны дома нет, — поднялась с узлов Вика, — пойду скажу.
Она прошла по заваленному хламом коридору, открыла дверь на лестницу и ахнула:
— Это вы! То есть ты...
На пороге стоял Василий в том самом пиджаке и брюках, в которых ходил на «Ивана Сусанина». А Вика в костюме, переделанном из кальсон и фуфайки! Ну да ладно, ей к лицу, как Маша уверяла.
— Доброе утро! Я слышал, что вы переезжаете, и решил помочь.
— Доброе... Ой, заходи, пожалуйста. А откуда узнал?
— Сорока на хвосте принесла, — улыбнулся Василий.
Вика толкнула дверь в комнату:
— Валя, ослики отменяются — в нашем полку прибыло!
Василий помог вынести вещи к подъезду и там караулил их с Серёжкой, пока девушки переодевались.
— Так неудобно, — смущалась Валя, дергая поясок плаща, — ты просила его помочь?
— Нет, я его и не видела после театра. Ладно, не парься, Василий сам захотел помочь.
— Что не делать? — вытаращила глаза Валя.
— Ну... не бери в голову, одним словом.
***
Вика узнала этот дом. Это было, несомненно, то самое здание, в котором через много лет будет находиться магазин бытовой техники на первом этаже, а над ним — квартиры. Сейчас же дом заканчивали строить пленные немцы, здесь и там слышалась их отрывистая речь.
Комнатка, которую выделили Вике, располагалась на третьем этаже. Дирекция Валиного завода побеспокоилась о мебели и привезла три железные кровати с матрасами, старый шкаф и стол с двумя стульями. Белые стены отливали голубизной, окно было предусмотрительно задёрнуто светомаскировочной бумажной шторой; в комнате имелась небольшая чистенькая печь-голландка, обложенная светлым кафелем.
— Подождите, не заходите пока! — предупредила Вика, развязывая тряпку на корзине. — Сначала надо запустить кота.
Взъерошенный Мурзик выбрался из плетёнки, потянулся и стал вылизываться на пороге, наводя нарушенный порядок в шёрстке. Серёжа чуть подтолкнул его, и тогда кот прошёл в комнату, стал обнюхивать стены и мебель.
Занесли вещи и свалили, не разбирая, в угол. Несмотря на беспорядок, Вика нашла, что комната очень уютная. Застелить кровати покрывалами, повесить занавески и самодельный абажур на лампочку — и уезжать отсюда не захочется.
— Давайте чайку попьём, — засуетилась Валя, — Серёжа, пойдём, ты мне поможешь.
В вещах отыскали примус и чайник, и Валентина с Серёжкой ушли на кухню, оставив Вику с Василием наедине.
Повисла неловкая пауза.
— Теперь далековато вы от меня живёте, — кашлянув, сказал Василий.
— Да, сюда только поезд пока ходит.
Он улыбнулся, показав белые зубы.
— Поезд… Не думай, что меня это остановит. — В его глазах вспыхивали и гасли искорки. — Нет ли у тебя фотографии?
— Есть, сейчас...
Вика открыла сумочку и показала ту самую фотографию, где она стояла, оперевшись на жардиньерку, в красивом платье и с причёской «виктори роллс».
— Ты удивительная, словно нездешняя... — сказал Василий, рассматривая карточку, — в твоих глазах есть какая-то загадка. Признаюсь тебе: эту фотографию я много раз видел в окне фотоателье. Смотрел и думал: неужели эта девушка настоящая? Живёт в этом городе, ходит по этим улицам? Даже не верилось...
— Я самая обыкновенная, — смутилась Вика.
— А потом увидел тебя в своём кабинете, — продолжил Василий. — Меня предупредили, что сестра одной больной придёт поговорить. Я опаздывал — такой суматошный день выдался — зашёл в кабинет и увидел ожившую копию той фотографии. Поэтому так по-дурацки себя вёл.
— Ты вёл себя замечательно... — прошептала Вика.
Василий убрал карточку во внутренний карман пиджака:
— Вот тут она у меня будет лежать, возле сердца...
***
Вика стала вести дневник, досадуя, что поздно спохватилась — раньше надо было, раньше. Она закрыла светомаскировочную штору, включила люстру с жёлтым абажуром и открыла первую страницу серой клеёнчатой тетради.
«27 июня 1942 г.
Я начала работать в детской поликлинике. От поликлиники до дома, где нам дали комнату, — два шага. По документам считается, что я принята окулистом. На деле же я и педиатр, и отоларинголог, и инфекционист, и много кто ещё.
Медсестра моя, Любовь Ивановна, — дама пожилая и суровая. Ей, может, неприятно работать с какой-то девчонкой, годящейся ей в дочери, но она молчит, только губы поджимает на замечания.
Среди моих профильных пациентов в основном дети с конъюнктивитами и блефаритами. Травмы глаз пока редки, к счастью.
6 июля 1942 г.
Звонил Василий, пригласил в театр. Это просто катастрофа: мне нечего надеть! Нет рядом Ляли, которая бы ужаснулась: “Да ты что! В театр! В брюках?!” Валя предложила взять что-нибудь из её гардероба. Я взяла белое платье в синий горох, заплела французскую косу.
Опера была бесподобна. На этот раз мы сидели с Василием рядом, и он держал мою руку в своей. Да, это была самая лучшая опера (улыбающийся смайлик).
На обратный поезд я не успевала. Было заранее оговорено, что я заночую у Василия. Он живёт в коммуналке недалеко от театра. К нему никого не подселили только потому, что комната одна, к тому же небольшая. Мы прокрались по тёмному коридору, стараясь не привлекать внимание любопытных соседей, он открыл комнату и захлопнул дверь.
Мы стали целоваться... Боже, как он целуется! Я теперь знаю, как целуют, когда любят. Как смотрят, когда любят... Что я делаю... это и счастье и несчастье одновременно. Не хочу думать о том, что будет дальше, даже не хочу.
15 июля 1942 г.
Надо ему рассказать, не могу обманывать любимого человека. Он меня любит, он поверит. Расскажу сегодня.
17 июля 1942 г.
Я трусиха. Я не смогла. Это, оказывается, сложно — вот так взять и огорошить человека: “Да, кстати, давно хотела сказать, что я из будущего. И в любой момент могу вернуться обратно. А ты останешься здесь. Извини, что сразу не призналась: подходящего момента не было”. Как такое можно сказать? Вот и я не знаю...
Может такое случиться, что я вернусь домой (если вообще вернусь) лет через пятнадцать-двадцать, как тот человек, который спустился в погреб за огурцами, а вылез через пятнадцать лет. А дом уже продали, там были чужие люди.
2 августа 1942 г.
Василия забрали на фронт, нашли ему замену в больнице, как он и хотел. Добился своего... А я надеялась, что этого долго не случится.
Мне дали отгул на работе, я с утра поехала к Василию. Он открыл мне, одетый в серые брюки и голубую рубашку с короткими рукавами, которая очень шла к его глазам. Вася ходил по комнате, укладывал в рюкзак какие-то мелочи. И я сказала то, что обдумывала уже давно:
— Я приеду к тебе.
— Куда — “ко мне”? — удивился он.
— На фронт. Я подам заявление.
Василий посерьёзнел, нахмурился:
— Вика, даже не думай, это опасно. А как же поликлиника? Ты нужна здесь, ведь дети тоже нуждаются в помощи, может, даже больше других. Обещай этого не делать.
Мне нечего было возразить, кроме того, что хочу быть рядом.
— Я не знаю...
— Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Обещай мне, Ягодка.
Я вздрогнула.
— Моя любимая Ягодка, — повторил он.
Мы целовались бешено, страстно, как в последний раз...
На вокзале было много людей и военных, и гражданских. Может, они тоже уезжали на фронт, как Василий, и кто-то провожал их, как я. Всё время до отправления поезда мы стояли, обнявшись. Я старалась сдерживаться и не плакать, даже улыбалась. Только, боюсь, что это была очень жалкая улыбка.
— Тебя прямо сразу на фронт? — спросила я.
— Нет, сначала на подготовку.
Это меня немного утешило.
— Пиши мне как можно чаще, — попросил Вася, — каждый день пиши.
— И ты...
Появилась в дверях проводница и крикнула, чтобы заходили в вагон, и поезд лязгнул и дёрнулся.
— Я люблю тебя, Ягодка! Я вернусь, я обязательно вернусь! — крикнул Вася.
Он так стоял в дверях, смотрел на меня, пока проводница не закрыла дверь.
Поезд зашипел и медленно тронулся, я пошла рядом, высматривая Василия среди других лиц в окнах. Вот он, шарит глазами по перрону и не видит меня.
— Вася!
Он встретился со мной взглядом, что-то прокричал, но из-за шума и гвалта я не разобрала ни слова. Стояла на перроне, пока последний вагон не скрылся из виду.
Он сказал: “Я обязательно вернусь”, дай-то бог...»
Вика вздохнула, перелистнула страницу.
«3 сентября1942 г.
От Василька получила первое письмо. Как же долго оно шло! Я уже три написала, да не было адреса. Он пока на подготовке, учится оказанию медпомощи в военно-полевых условиях и обращению с оружием. Любит, скучает. А я-то как скучаю!
Серёжа пошёл во второй класс в новую школу в Безымянке. Совсем недавно там был госпиталь, но сейчас его перенесли. В школу его провожала я, у Вали работа не предполагает никаких отлучек. Сначала была линейка, на которой говорили, что хорошая учёба — тоже вклад в победу. Мне было любопытно посмотреть школу, вместе с Серёжкой мы зашли внутрь. А в вестибюле нас встречали Сталин с Ворошиловым.
На первом этаже центральную стену занимала огромная репродукция картины, которую я, помнится, видела в Третьяковке, — “Сталин и Ворошилов в Кремле”. Народ её метко окрестил: “Два вождя после дождя”. На фоне Кремля Сталин и Ворошилов идут по мокрому асфальту, оба в долгополых шинелях и фуражках, глубокомысленно озирают окрестности. Впечатляет, да...
15 сентября 1942 г.
Получила второе письмо от Василия (радостный смайлик). Пишет, что обучается стрелять из всех видов оружия, бросать гранаты, учится военно-полевой хирургии, разворачивать медпункт.
Место его нахождения тщательно замазано чёрными чернилами. Я показала Вале, она сказала, что это цензура. Так неприятно, что моё письмо читал кто-то ещё!
18 сентября 1942 г.
Мне дали талон на питание в столовую, сегодня сходила. На первое — мучная болтушка, заправленная луком, на второе — пшеничная каша без никто, как мама говорит; компот из сухофруктов, вкусный. Хлеба не положено, все с собой приносили кусочки, а я-то не знала.
Скудная еда, а многие одинокие рабочие с заводов питаются в столовке постоянно, сдавая свои продуктовые карточки.
16 октября 1942 г.
Очень часто мучает голод. Пообедаешь супом с хлебом, а через час или два снова хочется есть. Даже не есть, а жрать. И вспоминаются разные вкусные вещи, в которых не было у меня недостатка раньше. Раньше — это там, в Москве...
Какой хлеб пекли в пекарне возле дома! Пышный, белый, румяный. А я его весь не съедала — такая сытая была. Сейчас бы сюда эту булку, как бы мы славно пообедали!
Весной мы с Валей собрали и насушили молодой крапивы. Сейчас готовим крапивные щи, заправив жареным луком, добавляем картошку, если есть. Вкусно!
3 ноября 1942 г.
Сегодня привели ребёнка с сыпным тифом. Дала экстренное извещение на дезстанцию.
После работы переодевалась и заметила на халате вошь. Не орала я только потому, что застыдилась Любови Ивановны. Тут же нашла у себя нечто похожее на укус, обработала спиртом, не знаю, поможет ли.
В квартире у нас есть ванна с титаном, но приходится долго ждать, чтобы помыться: жильцов здесь больше, чем на старой квартире. Есть такие занятные экземпляры, но об этом в другой раз.
Глава 16.
12 ноября 1942 г.
Валя была в городе и встретила Лялю. Лялечка обрадовалась и зазвала нас на свой день рождения в воскресенье, посулив богатый стол. Валентина пообещала за нас двоих. Я на неё поворчала: ехать далеко, дарить совершенно нечего. Но всё же мы пошли.
Подарок купили один на двоих. Побродив по рынку (здесь он гораздо меньше, чем Троицкий), я увидела у женщины отрез шёлка на платье. Очень красивая ткань: на голубом фоне мелкие частые розочки — как раз то, что Ляля любит. Попросили соседку приглядывать за Серёжкой, нарядились, насколько позволил скудный гардероб, и поехали.
Гостей было трое, не считая нас с Валей: Лялин интендант Аркадий, девица лет двадцати пяти в коричневом платье и с замысловатой причёской, представившаяся Нонной, и рыхлый невысокий мужчина с розовым гладким лицом, в котором было что-то поросячье.
Он протянул пухлую руку:
— Шурик.
Мне стало смешно: взрослый дядька, а всё Шурик. Пора бы уже Александром называться, не забывая про батюшку.
Ляля, наряженная в пёстрое с блёстками платье и лодочки, восхищалась и ахала над отрезом шёлка, а мы с Валей всё поглядывали на стол, выдвинутый на середину комнаты, который просто ломился от закусок. На большом круглом блюде лежали крабы, настоящие крабы! В селёдочнице — кусочки селёдки, переложенные варёными картофелинами и кружочками лука. Солёные огурцы, фаршированные чем-то яйца, тонко наструганная копчёная колбаса и ветчина; бутерброды с сыром, с икрой, с сёмгой... Посреди тарелок торчали две бутылки водки.
Господи, откуда у Ляли это всё? Её интендант старается или иностранные дипломаты “делятся”?
Мы с Валей, как две голодные кошки, не могли глаз отвести от этого великолепия. Хотя почему “как”? Мы и есть две тощие голодные кошки.
Ляля делала последние приготовления к празднику, а мы, чтобы не подавиться слюной, пошли поздороваться с соседями, которых не видели с переезда.
Перецеловались со всеми, Раиса даже всплакнула. В нашей бывшей комнате жила эвакуированная женщина из Воронежа с двумя дочками. Клавдия с Зинаидой по-прежнему в контрах, как сказала Рая.
Тут Ляля выглянула и позвала нас за стол.
Мы сели, я с трудом сдерживалась, чтобы не наброситься на еду и не съесть всё сразу. Положили закусок на тарелки, подняли тост за хозяйку. Ляля побежала на кухню и принесла горячее — пельмени и соус.
— Из какой пещеры Али-Бабы такие сокровища? — пошутила Валя.
— Я же в гранд-отеле работаю, где эти иностранцы отдыхают. Беру на карточки, нам разрешают, — объяснила Лялечка, а сама покраснела. — И Аркадий кое-что принёс... Не бойся, от этих толстых пингвинов не убудет, они и так с жиру бесятся.
Она разложила по тарелкам дымящиеся пельмени — приличную порцию. Пельмени были очень вкусными.
— Живут как туристы, — продолжила Ляля, — и плевать им, что у нас война.
— Да, как сыр в масле, — поддакнул Аркадий.
— Жаловаться любят. Хлебом не корми — дай пожаловаться.
— А чем они недовольны? — заинтересовалась Нонна.
— Да всем! Один дипломат в “Правду” жалобу написал, что в ресторане только по два вида блюд, а не двадцать; что работники кухни воруют продукты. Каков наглец! — сердилась Ляля. — Мы не крадём, а берём на карточки... А зимой японцы с американцами подрались прямо в зале.
Я поняла, о какой драке говорит Ляля. В декабре в Перл-Харборе японцы разгромили корабли американского флота США. В ресторане, где встретились американские журналисты и японские дипломаты, сначала началась словесная перепалка, закончившаяся дракой.
— Как русские мужики мутузили друг друга, посуду побили, столы опрокинули. Еле разняли...
В комнате стало очень жарко, мы с Валей вышли на кухню, где Раиса варила в кастрюльке на примусе мучную болтушку. Я всё смотрела, как Рая помешивает варево ложкой.
— День рождения у Ляли? И у Маратика сегодня день рождения. Сейчас тоже отмечать будем. — Она кивнула на кастрюльку и засмеялась.
У одних — болтушка, у других — крабы и икра. Кому — война, кому — мать родна.
1 декабря 1942 г.
Вот и декабрь. Сейчас, во время холодов, мы по достоинству оценили нашу печку и любим её, как члена семьи… ну почти (улыбающийся смайлик). Стоит сложить в топку полешки “колодцем”, чиркнуть спичкой и поджечь комок бумаги, как дрова занимаются огнём, потрескивают. Мурзик, разваливается на коврике возле печки, щурится и мурлычет. Он по-прежнему ловит мышей — здесь они тоже, к счастью, есть, иначе ходить бы коту голодному — кормить особенно нечем, даём ему жидкую кашу. Ничего, ест.
Я теперь поняла, что еда — это жизнь, тепло — тоже жизнь. Раньше, в благополучном мирке, даже не задумывалась над этим.
5 декабря 1942 г.
Веду приём как педиатр. Грудничков не много, каждый второй — искусственник, получающий молочные смеси. Их делают из коровьего молока с добавлением рисового отвара. Часто приводят рахитичных детей, рождённых уже в войну. Ножки искривлённые, грудь тоже...
16 декабря 1942 г.
В коридоре поликлиники повесили плакат с улыбающимся Сталиным и маленькой девочкой, видимо, этот символ счастливого детства сочли уместным в детской поликлинике. Ребятишки в очереди показывали на картинку пальцем и говорили: «Мамлакат! Мамлакат!»
А вот и не угадали. Это не Мамлакат, а Геля Маркизова в матроске. Её отца уже расстреляли как врага народа, а девочку срочно переименовали в Мамлакат Нахангову. Не пристало Сталину обнимать дочку предателя.
23 декабря 1942 г.
Письма от Андрея и Василия — праздник для нас с Валей. Мы радуемся письмам и до смерти боимся извещений в конверте. Даже думать не буду об этом, чур меня, чур!
Я получила от Васи посылку с двумя банками американской тушёнки. Одну мы в тот же день съели, не удержались, а вторую я припрятала на Новый год. Всё-таки хочется по-человечески посидеть в праздник за столом, на котором есть что-то посытнее мучной болтушки.
3 января 1943 г.
Вот и ещё один мой Новый год здесь. Мы с Валей приготовили праздничное рагу из тушёнки, картошки и капусты, сварили суп с клёцками и напекли блинчиков. Растопили печку и чудесно отметили Новый год, чокаясь чашками с компотом.
Пили и за Новый год, и за победу, и за наших мужчин.
— В сорок третьем-то война должна закончиться, — сказала Валя, поднимая чашку.
— Надеюсь, — пробормотала я. А что я могла ещё сказать?
11 января 1943 г.
Вернулась с работы — Вали нет. Ну, думаю, свой выходной тратит на стояние в очереди за крупой и хлебом. Вернулась подруга уже поздно, замёрзшая. Стоит и руки греет у печки.
Я на стол накрываю, а она сидит как в воду опущенная. У меня сердце упало.
— Валь, что случилось? С Андреем что? — Самое страшное в голову пришло.
— Нет, что ты... Я в детдом ездила Катю навестить.
Мне стало так стыдно: о Катюшке я вспоминала, конечно, но навестить как-то не догадалась...
— Девочка на Аллу похожа, здоровенькая, не худая... Я всё думаю: что с ней потом будет? Тётя у неё есть, но она ещё ребёнок.
— Её могут удочерить, — сказала я.
— Если так случится, то пусть она попадёт в хорошую семью.
Обязательно в другой раз сходим вместе.
15 февраля 1943 г.
Больше месяца не прикасалась к дневнику, устаю сильно, постоянно хочется есть. Когда же мы последний раз ели досыта? На Новый год, кажется. Мы прикончили всю высушенную крапиву. Так жаль, что не растянули, щи с крапивой такие вкусные.
Кто-то из соседей подворовывает у нас горох и сушёные яблоки из кухонного шкафчика. Мы заметили и сразу перенесли продукты в комнату. Такое отвратительное ощущение, когда подозреваешь всех.
16 февраля 1943 г.
Наши войска заняли Харьков! Вся больница ликует.
4 марта 1943 г.
Любовь Ивановна пришла на работу в слезах: получила извещение, что муж пропал без вести. Сначала повисла тишина, потом наши девочки стали утешать. Говорили, чтобы не хоронила раньше времени, что он непременно объявится... Отпустила её домой, пусть придёт в себя.
Господи, спаси и сохрани!
13 марта 1943 г.
Очень голодно. Хорошо бы продать что-нибудь ненужное и купить крупы! Но повторила слова дяди Фёдора: “Чтобы продать что-нибудь ненужное, сначала надо купить что-нибудь ненужное, а у нас денег нет”.
Подумываю продать крестик, но как же не хочется с ним расставаться!
15 марта 1943 г.
Мы с Валей никогда не поднимали тему о Сталине. Я не затрагивала, потому что знаю то, чего не знают остальные. А она... не знаю почему. Но тогда у Ляли на дне рождения, когда подняли тост за товарища Сталина, Валя потихоньку поставила рюмку на стол. И я тоже. Товарищу Сталину ни холодно ни жарко от этого, а вот мне — ещё как!
И вот на днях она сказала, что отца её подруги, честного и порядочного человека, расстреляли в тридцать седьмом по ложному доносу, и это не единственный пример.
— Мне не за что его любить, — после молчания сказала Валя.
Я догадываюсь, о ком она...
20 марта 1943 г.
В комнате напротив живёт соседка Анна Лазаревна со своей взрослой дочерью и двумя внучками. Иду утром на кухню греть чайник, здороваюсь с Анной Лазаревной.
— Виктория, вы счастливый человек.
— Почему?
— У вас что ни утро, то доброе!
Возле своего столика я прикрепила плакат картинкой внутрь, чтобы стена не пачкалась. Захожу — красуется над столом страшенная вошь, я даже испугалась от неожиданности.
— Виктория, мне кажется, что так лучше: когда нечего есть, то и аппетит ни к чему...
Правда, она замечательная?
26 марта 1943 г.
Получила письмо от Василия. Подготовка закончилась, он уже на фронте.
“...видела бы ты меня, ассистирующего на операции в каске, затянутой марлей! Теперь так положено: осколки залетают. Ранения серьёзные, молоденькие медсестрички на перевязках в обморок падают.
Эти твари устроили нам ад на земле. Когда приносят раненого, который держит в руках свои кишки, перепачканные землёй, когда хирург несколько часов оперирует, выковыривая мусор, а боец умирает сразу после операции — это ад...”
Кое-где строчки замазаны чёрным — это пугает больше всего. Милый мой Василий, храни тебя Господь.
О себе он пишет скупо, больше беспокоится обо мне: не голодаю ли, не мёрзну ли, берегу ли себя. Отправил ещё две банки “второго фронта” — тушёнки. Я отвечаю, что всё хорошо, (ни в коем случае не хочу огорчать Василька), хотя этот голод просто ужасен, всё время хочется есть. Не дождусь, когда появится молодая крапива.
5 апреля 1943 г.
Валя всё чаще заговаривает о возвращении в Москву. У них с Серёжкой там дом, родные, друзья… Туда вернётся её муж Андрей. А у меня в Москве никого и ничего.
Есть призрачная надежда вернуться в свое время, если вдруг оказаться в том же месте, где всё произошло. Очень тоскую по дому, по той мирной жизни, часто думаю о маме... Но как же невыносима мысль, что я навсегда потеряю Василия!
11 апреля 1943 г.
Сегодня выходной, я с утра отправилась на рынок. Хочется купить молока или каких-нибудь овощей, на худой конец, и попала в облаву. Проверяли в основном мужчин — искали уклонистов. Задержали одного паренька, с праздным видом шатающегося по рынку. Попросили предъявить документы, а он, блаженно улыбаясь, ответил, что документов нет.
Я слышала от Вали, что молодые рабочие уходят с заводов и нарочно привлекают к себе внимание, чтобы их приняли за уклонистов. Парней забирали в комендатуру, а потом приезжал представитель с завода и увозил голубчиков обратно. На время войны рабочие оборонных заводов считались мобилизованными, за оставление рабочих мест наказывали условным тюремным сроком, а некоторых злостных — и реальным.
Продуктов на рынке было мало. Побродив по рядам, купила две маленьких свеклы и солёные огурцы. Сделаю винегрет, порадую своих.
30 апреля 1943 г.
К празднику получили дополнительные продуктовые пайки, что для нас очень кстати.
С наступлением весны скромная Безымянка похорошела. Сажают деревья, разбивают цветочные клумбы, газоны... Построили детский сад и ателье. И люди изменились, особенно женщины: вместо серых ватников и сапог — яркие платья и туфельки. Причёски красивые делают.
Я купила на толкучке светлое платье в горошек, навертела причёску «виктори роллс», посмотрелась в зеркало и осталась довольна. Только худая очень — мама бы ужаснулась.
За ужином Валя снова начала говорить про Москву.
Я замялась:
— Не знаю, поеду ли.
— Почему? — удивлённо посмотрела она.
— Мне некуда возвращаться, в Москве моего дома больше нет.
— Разбомбили?
— Д-да... — Ну а что ещё оставалось сказать?
Валя принялась уговаривать, предлагала пожить с ними, пока не обзаведусь жильём. И как будто мой переезд — дело уже решённое, она посмотрела на вылизывающегося Мурзика и сказала:
— Кота как перевозить будем? Здесь оставлять нельзя, меня Серёжка возненавидит.
— Да это не проблема. В корзине посидит, а на остановках будем выгуливать на поводке. Но я не могу обещать, что поеду.
— Ты из-за Василия? — догадалась Валя. — Он приедет к тебе после войны.
Дай бог, чтобы выжил и приехал!»
Вика перевернула страницу, подвинула к себе Серёжкину чернильницу и ручку с пером «рондо» и вывела новые строчки:
«3 мая 1943 г.
Ходили с Валей на “Актрису”. Я раньше этот фильм не видела, посмотрела с удовольствием. Такой добрый, хотя и наивный...»
Продолжение следует...
(О. Пустошинская)