ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Война
МОНГОЛЬСКАЯ КАМПАНИЯ
Этот город для Они мало чем отличался от хуторского затворничества. Дом, который купил Маркел Кухаренко, находился на окраине. Сам Маркел работал прорабом на стройке дворца культуры и приходил домой довольно поздно.
Впрочем, в те годы вся страна походила на одну большую стройку.
Маркел зарабатывал достаточное количество денег, чтобы семья не бедствовала.
К тому же мать Они быстро сошлась с оханскими староверами, выходцами из Ярославской губернии. И снова девятины, сороковины, дни рождения и прочие обязательные атрибуты кержацкой жизни с головой поглотили неутомимую женщину.
Естественно, и Оня была тут же приобщена к делу.
Было время, когда они собирались почти ежедневно.
А Маркел, будучи не столь набожным, как его супруга, не вмешивался в дела женщин.
Единственно, что его пугало – не станет ли дочь из-за этого постоянного хождения «по старикам» обыкновенной старой девой, которую ни один завалящий парень не возьмёт в жены.
Когда Маркел напивался он крепко «колошматил» свою жену.
Не мог крепкий и сильный мужик простить ей бездетность
Правда, по мере возмужания Они ему все реже и реже удавалось справляться с настырными женщинами. В конце концов, это привело к тому, что он успокоился и всю свою злобу начал вымещал на собаке, но не бил бедное животное, а только громко костерил, на чем свет стоит.
«Пускай потешится!» – успокоено вздыхала мать.
Дом стоял на отшибе, и соседи не могли слышать его изощренные ругательства. Да и собака тоже привыкла к такому обращению и внимала крикам пьяного хозяина, дружелюбно помахивая хвостом.
Оня несколько раз пыталась узнать о судьбе Савелия, но немногочисленные известия от родных краёв не давали ответа на её расспросы. Никто из односельчан, а это в основном были кривашевские крестьяне, толком ничего не мог рассказать о Шалдубине. Кто-то говорил, что парень куда-то уехал из Горбунов, кто-то говорил, что он даже умер от какой-то болезни.
«Видать не судьба», – тяжело вздыхала девушка, искренне предполагая, что сам Господь Бог уготовил ей вести одинокую жизнь.
А красавца Савелия она любила по-настоящему…
И вот уже наступил одна тысяча девятьсот тридцать девятый год, до начала Великой отечественной войны осталось совсем немного времени.
Оня встретила свою двадцать четвертую весну…
Мало помалу девушка превратилась в настоящую староверку. Она наизусть выучила все молитвы, изложенные в толстой церковной книге, хранящейся в сундуке матери, и молилась с таким усердием и упоением, что приводила в умиление всех набожных старушек.
Однако в начале весны всё чаще и чаще молодая затворница задумывалась о своей жизни, не вызывающей интересных эмоций, которые бы затрагивали её душу, а также не приносящей никаких новых изменений, о которых девушка когда-то любила мечтать у себя на хуторе.
В какое-то время её вдруг стали интересовать мужчины. Она начала пугаться, когда кто-либо из парней бросал на неё взгляд. В таком случае, наклонив голову, девушка быстро уходила прочь или вовсе убегала, словно дикарка. При этом её миловидное личико покрывалось алой краской застенчивости.
Считая, что подобным образом испытывает сам Бог, Оня исступленно молилась, доводя себя до изнеможения.
Особенно, когда находилась наедине.
В один из таких моментов в двери её дома кто-то осторожно постучал.
Обычно к ним заходили только старухи, знакомые матери, поэтому девушка насторожилась, и её сердечко учащенно забилось:
– Входите!
На пороге появился Николай.
– Боже, как ты изменилась! Стала настоящей красавицей! – восхищенно воскликнул молодой человек, не в силах сдержать свои чувства.
– Но как ты меня нашел? – удивлению Они не было предела.
Глаза её вспыхнули. Что в них скрывалось больше – нескрываемое замешательство или искренняя неподдельная радость, трудно было понять.
Молодой человек усмехнулся:
– Очень просто! Я же знал место, где твой отец должен был купить квартиру.
– Ну и что?
– Разыскать в Оханске городское справочное бюро мне особого труда не составило.
Николай протянул ей квитанцию:
– Вот, черным карандашом по белому написано: улица Лесная, дом номер четыре.
Потом он раскрыл дорожный чемоданчик и вытащил небольшую коробочку. В ней лежал перстень. Но уже другой, не дешевая побрякушка из деревенского магазина, а с настоящим драгоценным камнем.
Лицо Они загорелось от смущения.
– Держи, я все-таки нашел перстень дагестанской царевны!
– Не может быть! – прошептала девушка.
– За принадлежность к царскому роду не гарантирую. Но то, что он драгоценный – настоящая правда, – признался Николай, тоже немного робея и смущаясь.
Оня дрожащими руками взяла подарок.
– Погоди, я сейчас чай разогрею.
Девушка положила коробочку на стол и скрылась на кухне.
– Оня, мне не надо никакого чая. Я только что пообедал в столовой. Иди сюда ко мне, очень хочется поговорить. Ведь, столько лет не виделись! Кстати, где твои родители?
Оня снова вернулась в горницу:
– Батяня, на работе. Он – прораб. На стройках трудится. Маманя ушла по своим делам. Она нигде не работает.
– А ты?
Оня снова опустила взгляд:
– Мы с маманей вместе…
– Неужто «по старикам» ходите? Зачем тебе это древнее сообщество? А замуж ещё не вышла?
– Не берут! – кратко ответила Оня и снова ушла на кухню.
На столе появился ароматный чай, заваренный на зверобое:
– Угощайся! Попробуй малиновое варенье. Сама собирала. Возле нашего хутора. От него остались только рожки да ножки. Один фабричный мужик весь сруб увёз на фабрику. А хозяйственные постройки местные колхозники растаскали…. Что это я всё о себе, да о себе. Ты-то как?
– Закончил рабфак, – степенно начал рассказывать Николай, – одновременно с ним курсы бухгалтеров. Сейчас работаю заместителем главного бухгалтера крупного молокозавода. В одном городе за Уралом. Всё время вспоминаю о тебе.
– Не поверю, что никого не встретил. Столько студенток вертелось вокруг. Неужели ни на одну глаз не упал? Притворщик! – шутливо пригрозила пальчиком Оня.
– Ты ведь тоже не святая. Кто с Савой Шалдубиным целовался… или забыла? – Тюляндин укоризненно покачал головой.
– Вспомнил тоже. Я ведь, тогда ещё ребенком была. Ничего не понимала, а о парнях не задумывалась вообще.
– А теперь?
– Горбатую могила исправит…
После некоторого молчания заговорил Николай:
– Оня, я приехал в Оханск с одной единственной целью: навсегда забрать тебя отсюда. Сейчас жизнь в стране кипит. Кругом одни стройки. Люди становятся зажиточней. А ты вот – такая молодая красивая, ещё «по старикам» ходишь. Не гоже такое дело. Не гоже. Затворничество – не для тебя. Даже Библия утверждает, что жизнь существует для продолжения рода человеческого…. Поедем со мной в Ревду?
– Это куда ещё?
– Говорю тебе, недалеко отсюда, в Свердловскую область. У меня там есть однокомнатная квартира. От завода дали. Пойдешь в вечернюю школу. Помогу устроиться на завод. Я на работе определённый вес имею, недавно был принят в ряды коммунистической партии. Так что можешь не переживать, настоящие коммунисты в беде человека не оставляют. У нас там морожениц не достаёт. Дело не пыльное, даже сладкое. Будешь стаканчики мороженным наполнять. Или, если захочешь, помогу на фасовку определить…
Оне надоела монотонная жизнь под постоянным присмотром недремлющего материнского ока. Но шальные искорки надежды на некие перемены появившиеся в её светлом взоре, моментально погасли под натиском здравой рассудительности. Девушка с твердостью промолвила:
– Нет. Меня родители не отпустят.
Николаю пришлось переменить тему разговора, но мысль каким-то образом уговорить Оню уехать вместе с ним, продолжала теплиться в душе.
– Тогда расскажи, что ты знаешь о наших деревнях, Кривашах и Горбунах?
– Сам можешь узнать. У тебя же там родственники остались!
– Была нужда ехать в этот Кержакистан! Что я там потерял? Но ты же собирала в тех краях ягоды. Наверняка, кого-то встречала?
– Сейчас у них колхоз. Вроде, жизнь налаживается, во всяком случае, люди не бедствуют.
– А про Саву своего слышала? – решил задать Николай не простой для него вопрос.
– Откуда? Наверное, тоже куда-нибудь уехал? И почему он мой?
– Шалдубин только притворялся, что тебя любит. На самом деле, вероятно, уже давно женился на какой-нибудь горбуновской девке.…
Разговор не клеился, потому что не представлял для молодых людей особого интереса.
И Николай решился на крайние действия:
– Оня, выходи за меня? Если будешь слушать свою мать, то тебе светит перспектива на всю жизнь остаться старой девой. Зачем такой красавице держаться за подол матери? Если твоим родителям безразлична твоя судьба, то мне наоборот. Я готов голову на рельсы положить, но сделать твою жизнь счастливой…
В какое-то мгновение он сердцем почувствовал, что девушка начинает колебаться и удвоил натиск:
– Соглашайся! Но если моя харя тебе так уж противна, просто поживи у меня как квартирантка. Месяц-другой. Может привыкнешь? А если нет, то я сам тебя привезу обратно к родителям. О деньгах не беспокойся, на дорогу найдется.
Говорят, капля воды камень точит.
Так и случилось.
Настойчивость молодого человека дала свои результаты и через неделю Оня оказалась в Ревде. Правда, не без деятельного участия её отца, Маркела Кухаренко, которому всё-таки удалось сломить стойкое сопротивление набожной супруги….
… А уже через два месяца Николай Тюляндин был призван в действующую армию и в августе одна тысяча девятьсот тридцать девятого года под командованием генерала Георгия Константиновича Жукова участвовал в боевых сражениях против японских войск на границе Монголии с Китаем.
У Николая на этот счет были свои честолюбивые планы. Он рассчитывал вернуться с фронта с наградами и не простым рядовым, а, по крайней мере, командиром отделения или даже взвода.
– Жди! В любом случае без медали не появлюсь! – сказал он, прощаясь с Оней.
Впрочем, об участии боевых сражениях было сказано слишком громко.
Ещё на подходе к линии фронта его стрелковая рота, совершавшая марш по пустынным степям Монголии, подверглась бомбардировке авиацией противника и пехотинец Николай, так и не нюхавший пороха перестрелок, был ранен в обе ноги и контужен.
Честолюбивые мечты Николая не сбылись. Монгольская кампания оставила в его душе только лишь неприятные воспоминания
Зато потянулись томительные месяцы лечения в госпиталях.
Только лишь после нового года он смог появится в объятиях своей молодой жены.
Ещё через несколько месяцев, выбросив самодельные костыли, Николай смог выйти на улицу. Правда, к этому времени у него произошло весьма радостное событие: весной Оня родила ему первенца: Василия Николаевича Тюляндина. Василька.
СОРОК ПЕРВЫЙ ГОД
Любила ли Оня своего мужа?
На этот прямой вопрос не могла дать ответ даже сама красавица, после рождения сына ставшая ещё краше и приятней.
Нет, она, не раздобрела, как это бывает у многих женщин, не поблекла лицом. Наоборот, глазки её просветлились, щёчки начали алеть, словно нежный восточный шелк, а фигурке завидовали все знакомые работницы молокозавода.
Однако интимные ласки, которыми старался награждать супруг, совсем её не трогали. Наоборот, почему-то они казались ей совершенно лишними. Вечерами, когда Николай, приходя с работы, намеревался обнять жену или только поцеловать, она настойчиво с каким-то непонятным равнодушием отстраняла его руки и говорила:
– Николай, отстань от меня! Пожалуйста.
– Уж не разлюбила ли ты? – шутливо спрашивал он, изображая на своём вечно хмуром озабоченном лице некое подобие улыбки.
Однажды жена сначала покрутила пальчиком около виска, а потом твердо и решительно заявила:
– С чего это? Не задавай глупых вопросов!
– Ну, а все-таки? – не унималось уязвленное самолюбие оскорбившегося супруга.
– Тебе больше делать нечего? Шел бы лучше в Васяткину комнату. Он там, небось, один-то уже вовсе измаялся? Привык ты, видать, со своими отчетами до полуночи колупаться?
Николай со злостью махнул рукой и снова уткнулся в бумаги.
Больше он к ней почти не подступался.
Как назло, в последние полгода на молокозавод одна за другой наваливались различные ревизии и проверки. Виной всему был директор, который на беду всему коллективу оказался родственником одного из оппортунистов разоблаченных в тридцать седьмом году.
По всей вероятности областное начальство хотело уволить человека, с замаранной характеристикой, но старалось осуществить свой замысел согласно существующему законодательству. Иначе говоря, показать себя с благородной стороны…
Тюляндин, конечно, любил собственного ребёнка, но считал, дела служебные по своему весу намного превышают дела личные.
Известно, что отцовская привязанность к ребенку проявляется не сразу после рождения наследника или наследницы.
В отличие от материнской любви, которая возникает ещё задолго до появления малыша, мужчина боится или точнее стесняется показать свои чувственные эмоции….
Но как только крохотный Василёк увидел свет, молодая жена почему-то полностью оградила его от тлетворного влияния Николая.
По крайней мере, она так считала. Может, оттого что её муж являлся безбожником, а может быть, внутреннее чутьё подсказывало ей о причастности супруга к исчезновению из её жизни Савелия, человека которого она по настоящему любила….
…Через десять дней после объявления о начале войны Тюляндин трясся в душной теплушке, насквозь пропахшей людским потом, солдатскими обмотками, кислыми щами и сапожным кремом.
Их подразделение отправлялось на фронт…
– Серёг, почему нашего командира отделения все называют Хамом? Он, вроде, мужик достаточно строгий, но не совсем наглый? – спросил он своего соседа по нарам. – Как будто фамилия у него несколько иная? Но очень уж странная. Или я что-нибудь не понял?
– Странная говоришь? Будто ты, Никола, с луны свалился прямо на Урал, – ответил сосед по фамилии Паршаков – у нас как только людей не называют. Я встречал ребят и Сисиных, и Брюхановых, и Пердуновых… А зовут, кстати, его Хамом по первым буквам, то есть по инициалам. Понял? Хропакин это, Алексей Михайлович Хропакин.… Теперь сообразил? По инициалам.… Кстати, он тоже из кержаков.
– Почему тоже? Я, к примеру, не кержак, честно, честно.
– Зато фамилии наши – кержацкие. И Тюляндин, и Паршаков. Конечно, теперь все от кержаков открещиваются. Но только не Хропакин. Кстати его с третьего курса Уральского государственного университета забрали. И кстати, он партейный. Правда, кержацкую марку держит, всем говорит с гордостью, я – кержак!
Тюляндин заметил:
– Что из того? Я тоже партийный и родом из Кержакистана, но не кержак!
Другой сосед справа от Паршакова, носящий фамилию Иванько, язвительно захихикал:
– Зато морда, как у кержака!
Николай Тюляндин с ярко выраженной обидой на лице отвернулся в сторону крохотного окошка.
Воспоминания мощным потоком хлынули в его голову
…Когда по радио неожиданно объявили, что началась новая война, лед равнодушия, почему-то с лихвой накопившийся в сердце его жены, которая после родов стала ещё краше, стремительно растаял.
Хотя Николай только-только оправился от ранения, ему снова пришла повестка из военкомата.
Увидев уже знакомый листок, несмотря на обилие недоговорок, иногда даже некой отчуждённости, а в большинстве своём простого непонимания его интересов, Оня горько заплакала:
– Ой, Коленька, боюсь я за тебя! Как мне дальше жить-то? Васятка-то мал ещё.
– Хватит нюни распускать! – строго сказал Николай. – Мне кажется, надо срочно вызывать твою мамашу. Хватит ей по старикам шастать, пусть с Васильком посидит! А со мной что сделается? Не надолго, ведь, поди, собираюсь. Разгромили япошек, такая же участь ожидает немчуру…
…Тут Паршаков протиснулся к нему поближе и глянул в окошечко теплушки:
– Видать, скоро Каму переезжать будем. Айда, к выходу!
– Хочешь на своих местных кержаков посмотреть. Они во времена патриарха Никона, как тараканы расползлись по Уралу и по всей матушке Сибири.
– Кстати, чему это злорадство? Нутром чую, что ты тоже из этой кампании. Нехорошо на своих телегу катить…. Тем более от них отказываться. Хотя ты и партийный, но нельзя же огульно от прошлого отказываться. Иначе оно на тебя впоследствии может так блевануть, что до смерти не отмоешься.
Кстати, у кержаков свой язык, как у белорусов и украинцев. Взять существительные, употребляемые в обиходе. К примеру: лопоть – одежда, гуня – пальто, пониток – плащ, тапки – коты, валенки – катанки, полотенце – рукотерник, веник – голик, иконы – образа, колыбель – люлька, рукавицы – шубницы, перчатки – перстянки, умывальник – рукомойник, углан – парень, человек, который много о себе мнит - выбражуля.… А глаголы: баять – говорить, стювать – строго предупреждать, пестовать – нянчиться, ухать – песни петь, ись – кушать, треушить – бить.… То же самое прилагательные: шибкий – быстрый, комолый – безрогий, холодный – зябкий и так далее. Вот, например, по-русски губы – это губы, а по-кержацки – грибы. Кстати, если бы мы, кержаки жили, на окраине, как те же украинцы, то давно имели бы свою автономию…
– Кстати, кстати, если бы да кабы. Давай поговори о чем-то существенном
За разговором они незаметно пробрались к выходу. Массивная дверь была отодвинута, и солдаты, облокотившись о засов, который не позволял выпасть из теплушки, смотрели на проплывающие мимо отроги уральских гор.
Оба красноармейца тоже присоединились к наблюдающим.
– Какая красота! – с восхищением промолвил Паршаков.
– А ну подвиньтесь! Родные края почуяли? – сказал подошедший к ним командир отделения, который будто по интуиции определил, что сосем недавно речь шла о нем.
– Что мы Каму не видели? Так, ведь, Никола? Нам уже всё надоело, особенно тряска в тесной теплушке, – с неким пренебрежением заметил Паршаков, который родился на берегу этой великой реки.
Но чувствовалось, что в его словах проскользнуло огромное количество фальши. Молодой человек в присутствии начальства просто-напросто не любил открыто показывать свои чувства.
– Потерпите немного, ещё пару каких-то суток и мы обязательно прибудем к месту нашего назначения!
– В Пинск что ли? – сердито отозвался Паршаков, недовольный вмешательством командира в их с Николаем сугубо личный разговор.
– А кто вам сообщил, что это есть пункт нашей выгрузки? – Хропакин в свою очередь подозрительно уставился на подчиненного. – Не забывайте о бдительности!
– Вы думаете вокруг нас одни шпионы да диверсанты завелись? – язвительно промолвил Николай.
– Да вы и сказали, товарищ командир, – добавил Паршаков.
– Ничего я не думаю. Просто орать не надо.
Они долго стояли у перекладины, наблюдая, как медленно и торжественно несет свои воды Кама навстречу с другой великой русской рекой, протекая прямо у них под ногами…
Простояв пол суток в Калинковичах, небольшой белорусской железнодорожной станции, их эшелон действительно через двое суток медленно, но уверенно приближался к Пинску.
Как только прозвучала знакомая команда «По вагонам!», Николай сразу протиснулся к Паршакову:
– Серега, куда ты делся? Я тебя по всему перрону искал!
– Кстати, мне совершенно случайно попался навстречу Никифор Иванович.
– Это что ещё за дядя?
– Вот именно! Самый настоящий дядя и есть. Родной. Он, кстати, старшиной на погранзаставе служит. Служил, то есть. Она теперь под немцем.… И ты не можешь представить, о чем он рассказывал!?
– Ну, докладай, если начал! – с нетерпением проговорил чрезвычайно заинтригованный Николай.
– Только об этом пока никому! Понял?
– Серега! Мы же земляки. Ты за кого меня держишь?
– Представляешь, у них на заставе война началась на два дня раньше! – сначала существенно понизив голос, а потом и вовсе перейдя на шепот, продолжил Паршаков.
– Как это понимать? Не говори ерунду!
– Честное слово!
– Может, твой дядя говорил от балды, чтобы потрепаться. Мол, я – то, я – сё, я – великий шишка!
– Нет, мой дядя никогда на болтуна не смахивал. Кстати, ни единого лишнего слова на ветер не пускал. И какой резон ему врать? Так вот, боевые действия на ихней заставе начались ещё двадцатого июня.
– Но ведь официально по радио объявили, что Гитлер на нас напал неожиданно ранним утром двадцать второго числа!
– Дядя говорил, что командир части, которому та застава подчиняется, через каждые два часа докладывал наверх в округ о том, что идет бой, и что застава с боями отступила. Никакого результата!
– Серега, значит, было предательство!
– Вот именно! Если бы товарищу Сталину доложили об этом факте, начало войны пошло по-другому. Может, наши не стали бы драпать?
– Однако, что делал твой дядя на этой небольшой станции? – снова с подозрением спросил Николай.
– Он за кипятком вышел и случайно на меня наткнулся.
– А ты что там околачивался? – продолжал не верить Тюляндин в рассказанную историю.
– Нет, ты точно с неба свалился! Сами же с ребятами посылали меня за махрой!
– А-а-а.… Ну да!
Паршаков еле-еле пошевелил губами:
– Дядя вез совершенно секретный пакет в саму Москву, чтобы того командующего примерно наказали. Может, мы войну из-за этого проиграем?
– Ты, Паршаков, болтай, да меру знай! Как это мы войну проиграем?
Последние слова услышал Хропакин по стечению обстоятельств вновь оказавшийся вблизи нар, где лежали оба товарища:
– Правильно мыслишь Тюляндин! Мы воюем не числом, а умением. Вон как влепили япошкам! Аж тырса посыпалась. Недаром Красная армия считается сильной по духу. Просто нам нужно было время, чтобы как следует подготовиться к войне. Немец хорошо вооружен и ещё весной товарищ Сталин создал во многих городах заградительные отряды. Так что не надо дрейфить Прорвемся!
– Вот если бы мы первыми ударили по Гитлеру, вот это было бы по уму! – уверенно возразил Паршаков.
– А ну-ко спать! Хорош балабонить! Скоро договоритесь до того, что обоих будет пора к стенке ставить. Стратеги хреновы! Задним умом думать все горазды, – строго зашипел на них командир отделения.
Всё смолкло.
Теплушка уже давно единодушно храпела…
Было уже темно, когда вдруг эшелон неожиданно остановился.
Николай ткнул левого соседа по фамилии Иванько в левый бок. Он теперь перебрался поближе к окошку.
– Тезка, глянь, что там?
– Чего тебе неймется? Вижу в полкилометре отсюда большое шоссе, по которому сплошным потоком идут машины. А дальше вижу дремучий лес. Похоже, что сосновый. Сколько времени?
– Паршаков, глянь на свои серебрянные часы? – попросил Николай.
Сергей полусонно проворчал:
– Чего вам не спится? Уже скоро четыре будет… Что там гудит?
– Да, видать, наши машины идут на фронт.
– Никола, чего-то звук у машин не нашенский? Ты ведь знаешь, что я работал на полуторке.
– Спи давай! Выдумщик…
Вскоре гул прекратился.
Игнорируя запрет командира отделения, несколько красноармейцев выскочило на железнодорожное полотно.
Кто-то громко выкрикнул:
– Хлопцы, позырьте, шо там?
– С одной стороны – хлебное поле, а с другой стороны – дремучий лес.
– На хрена мне ваше поле и лес, почему остановились, спрашиваю?
Но в это время заиграл горнист, и раздалась команда дежурного: «По вагонам!»
Поезд, натужно пыхтя, продолжил медленно двигаться вперёд.
Через минут пятнадцать эшелон снова остановился.
Стало светать.
Дневальный по вагону громко закричал: «Ребя, да тут одни сплошные болота!»
На него зашикали:
– Не мешай людям спать!
– Зато немец со своими танками здесь не пройдет! – удовлетворительно заметил Иванько, как две капли воды похожий на Тюляндина. – Кишка тонка!
– А мы его сюда на пушечный выстрел не пустим! – с уверенностью произнес Хропакин, который поначалу даже путал этих двух красноармейцев, называя Иванько Тюляндиным и наоборот.
Вдруг до солдат опять донесся некий монотонный гул…
– Ребята я всю ночь слышал, как идут наши машины, спать не давали, – недовольно проворчал кто-то в углу.
– Что-то рёв у них не такой как у нашей полуторки, – снова усомнился Паршаков.
– Много ты понимаешь! Может наша авиация летит бомбить немца? – отозвался командир отделения.
На этот раз почти все красноармейцы вскочили из теплушки. До команды подъём оставалось считанные минуты.
Тюляндин, Иванько и Паршаков тоже решили подышать свежим воздухом Беларуси.
Все задрали головы кверху, выискивая источник гула.
Но самолеты вопреки утверждению командира отделения двигались совершенно в противоположную сторону.
– Отбомбились, – раздался удовлетворенный голос Хропакина.
Но один красноармеец истерически крикнул:
– Вы что? Не видите? Самолеты-то немецкие…
Иванько с иронией заметил:
– Ещё один нашелся немецкий знаток! Был в нашем классе чересчур
умный пацан, который тоже надоедал. Каждый божий день напевал одно и тоже, что даже я выучил его песню. «Дас лебен» называется.
Дер фатер унд ди муттер
Поехали на хутор.
Там казус получился:
Дас кинд у них родился.
Вот годы промелькнули,
Ребёнок стал дер шулер.
Он в Африку к жирафам
Мечтал приехать графом,
Мечтал писать романы,
А вышел в графоманы,
Мечтал трудиться в холле,
Но стал пахать на поле.
Забыл дер ман о графе
И умер как дер аффе.
Кому из нас потребен
Такой плохой дас лебен?
Красноармейцы, изучавшие в школе немецкий язык, сдержанно
засмеялись, а Тюляндин непонимающе спросил:
– Что такое дас лебен?
Иванько по-детски скорчил ему рожу:
– Учить надо было домашние задания. По-немецки это – жизнь!
Самолётный гул тем временем нарастал.
– Ребята, все равно эти самолеты – немецкие! – не унимался крикливый красноармеец
– Вот вам и наша авиация! – снова в диссонанс мнению командира проворчал Паршаков.
Не успел люди осуждающе посмотреть на Фому неверующего, как раздался оглушительный свист. За ним второй, третий…
И в то же мгновение, словно по мановению какого-то злого колдуна, окружающий мир превратился в сплошной кромешный ад. Одним за другим взрывы похожие на раскаты тысячи молний взорвали спокойствие людей, ещё не веривших в начало войны.
Бомбы почему-то с огромной точностью ложились на теплушки и большие товарные вагоны, называемые «телятниками», до отказа набитые красноармейцами.
В воздух взлетали чьи-то тела, обломки деревянных нар, солдатские вещмешки и винтовки.
Густая пыль клубами поднялась над эшелоном, отдельные вагоны запылали, точно большие коробки спичек.
В горле едко запершило.
Жалобные стоны первых раненных, испуганные крики красноармейцев, громкие приказы командиров – все перемешалось в сплошном человеческом рёве, но, конечно, этот шум и гам заглушался ужасающим грохотом разрывов авиационных бомб.
Красноармейцы испуганно бросились по обе стороны от вагонов. Но некоторые сразу попали в болото, тянувшееся вдоль правой стороны состава, и стали тонуть в трясине, жалобно призывая на помощь.
Другие залезли под вагоны.
Третьи, сломя голову, помчались в сторону дороги, стремясь поскорей скрыться в густом спасительном лесу.
С каждым новым взрывом люди падали на землю, а потом поднимались и снова бежали.
Бежал и Николай.
Он не хотел вторично испытать ту нестерпимую боль, которая ему была известна ещё по монгольской кампании.
Раненые корчились в ужасных муках.
Казалось, всё было в крови: придорожные кусты, сочная густая трава, железнодорожное полотно, обломки вагонов, разбросанные по всему полю, вплоть до виднеющегося невдалеке широкого шоссе …
Кто-то громко выл, кто-то со всхлипом плакал, кто-то матерился, кто-то истово крестился, а кто-то умолял Всевышнего, забыв, что только недавно утверждал в отсутствии на свете всякого Бога:
– Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя…
Но вдруг как по команде весь грохот умолк. Остался только один стон раненых, которые взывали о помощи.
Гул самолетов, ястребами круживших над вагонами, удалился к востоку, вслед за убегающей вдаль железнодорожной насыпью, чтобы сеять смерть и разрушения другим беззащитным людям.
Тюляндин поднял голову и ощупал себя, ещё не веря в то, что судьба к нему отнеслась на этот раз с большой благосклонностью.
Невдалеке, отряхиваясь от пыли, уже стоял Сергей Паршаков, тоже целый и невредимый
Чуть поодаль виднелись Иванько и командир отделения.
Последний громко закричал:
– Внимание третье отделение, слушай мою команду! Ко мне!
Возле него собралось всего пять человек.
Все подавленно молчали.
Никому не верилось, что это солнечное июльское утро обернулось такими страшными потерями.
Дымилась их разрушенная теплушка, на некоторое время ставшая почти родным домом. Языки пламени лизали металлические части ходовой части, обильно покрытые смазкой.
Вскоре появился командир роты капитан Механошин:
– Хропакин, остаёшься за меня старшим! Я побегу в головной вагон к командиру полка, если только он живой. В первую очередь приказываю проверить людей, собрать оружие и боеприпасы и ждать меня.
–Слушаюсь, товарищ капитан! А с ранеными что делать? С убитыми?
– Это не твоя забота! Уже бойцы санитарного батальона занимаются оказанием первой помощи…
Красноармейцы постепенно приходили в себя.
Кто-то пробовал шутить:
– У меня молодая женка нетронутой осталась, а тут фриц зверствует. Чтоб его черти на том свете в самом горячем котле сварили!
– Что же ты из трёхлинейки по гадам не палил? Прятался точно сурок.
– А ты то? Небось, в штаны уже наклал?…
…Их стрелковая рота пострадала больше всего. Минут через тридцать в соседнем подразделении появилась полевая кухня, которая чудом уцелела. Красноармейцы с шумом и криками «ура» выкатили её из теплушки. В воздухе запахло вкусной кашей.
Командир отделения, как гончая собака, понюхав воздух, тут же распорядился:
– Красноармеец Тюляндин! Бегом к соседям, в четвертую роту! Узнай, готова ли каша, война войной, а завтрак, говорят, по расписанию.
Николай рванул было по направлению к полевой кухне, но тут же остановился, словно вкопанный.
В нескольких шагах от него стоял никто иной, а покойный Савелий Шалдубин!
«Но этого не может быть!» – промелькнула первая мысль.
Вторая мысль носила другой характер: «Советский Союз велик и вполне вероятно, что на русской земле ходит, человек, как две капли воды похожий на меня, то есть мой двойник»
На всякий случай Тюляндин даже ущипнул себя за руку, Николай где-то вычитал: таким образом человек проверяет, не находится ли он во сне.
«А может всему виной эта оглушительная вакханалия, связанная с бомбардировкой, и я сошел с ума?» – это была третья мысль, после которой он спрятался за угол вагона.
Однако такое интуитивное действие показало, что благоразумие все-таки у него есть: нельзя допустить, чтобы этот неизвестный красноармеец его заметил.
«Вот так ситуация! А вдруг Шалдубин случайно выжил?»
Опасность быть разоблаченным обжигающей волной окатила Тюляндина с головы до ног.
Решение пришло молниеносно.
Он схватился за живот и, скорчив на лице страдательную мину, согнувшись в три погибели, побежал обратно к своей разрушенной теплушке.
– Что ещё такое? – недовольно закричал Хропакин.
– Товарищ командир, живот, – простонал Николай, притворившись, что его охватил острый приступ боли.
– Иванько! Немедленно осмотри человека, если надо помочь – помоги! Или Галку Сморкалову вызови. А ты, Паршаков, шагом марш к полевой кухне, выясни, когда народ кормить будут, – распорядился Хропакин и принялся собирать разбросанное имущество бойцов своего отделения.
– Серёга, не надо санинструктора, – простонал Тюляндин, – я сам пойду, вроде немного полегчало.
– Сиди уж, вояка, – как всегда язвительно проворчал Паршаков.
– Тогда знаешь что, поспрашивай в четвертой роте… Там возле полевой кухни я видел красноармейца, точь-в-точь похожего на моего старого друга из Свердловска. Мы вместе с ним в рабфаке учились. Ты его сразу заметишь, такой высокий красивый черноволосый боец с лычками командира отделения. Спроси, не Петька ли это Ашихминов, так звали моего знакомого. Только обо мне – ни гу-гу. Если это Петька, то позови сюда, если не Петька, сам знаешь, я, значится, ошибся.
Паршаков ушел.
Николай тронул рукав гимнастерки своего второго товарища:
– А ты Иванько, ступай помогать «Хаму», мне уже намного лучше. Просто какие-то колики схватили внизу живота.
– Ты с этим не шути, а вдруг аппендицит?
– Ну и что? Мне кто-то, думаешь, операцию станет делать? В этом пекле? Иди уж, лекарь. Я сам скоро тоже начну помогать собирать оружие и боеприпасы.
Через минут десять вернулся Паршаков:
– Ребята, жратва уже почти готова!
Тюляндин отвел его в сторону:
– Узнал?
– Никакой это не Петька Ашихминов, а Савелий Шалдубин, начальник механического цеха с какой-то картонной фабрики «Сери, ковыряй», что находится в Молотовской области.
– Ты что? Обо мне с ним говорил?
– Что ты всех за дураков считаешь? – возмутился Паршаков.
– Не надо хохмить! Кругом столько смертей, а он – «Сери, ковыряй».
– Ну, не «Сери ковыряй», а «Северный Коммунар». Во всяком случае, слышал то, что люди сказали. В следующий раз ищи себе других шестерок!
– Да пошел ты! – огрызнулся Николай недовольный неожиданным воскрешением Шалдубина.
Надо было принимать какие-то срочные меры, чтобы красавчик не мог его обнаружить…
Вскоре появился капитан Механошин.
Он тотчас построил жалкие остатки своего подразделения:
– Товарищи красноармейцы! Сейчас оперативное время восемь часов утра. Немцы уже захватили железнодорожный узел Калинковичи, который находится в нашем тылу. В их руках уже находится и город Пинск, куда мы по плану командования должны были прибыть сегодня ночью. Мимо нас, пользуясь темным временем суток, проследовали механизированные воинские части противника. В восточном направлении движется большая немецкая танковая колонна, которая прибудет сюда приблизительно через полчаса. Чтобы избежать ненужных потерь командование приняло единственно правильное решение личному составу, разбившись по три-четыре человека, уйти в ближайший лес и самостоятельно выходить из окружения. Даю всем время пять минут для приёма пищи и срочно приступить к выполнению приказа командира полка…. Да ещё одно. Командиру шестой роты совместно с санитарным батальоном поручено собрать раненых и убитых для последующего соответственно лечения и захоронения. Приказываю соблюдать спокойствие и порядок, самое главное – не паниковать!
Красноармейцы наскоро перекусили и, разбившись по группам, направились в сторону леса.
Паршаков, Тюляндин и Иванько оказались в одной тройке.
Они стремительно пересекли шоссе, которое почему-то оказалось совершенно пустынным, и побежали по небольшому полю, заросшему высокой травой.
Вдруг над их головами снова загудели фашистские самолеты.
На бегущих людей накатилась новая волна смертоносных разрывов.
– Ложись! – где-то сбоку истошно закричал Хропакин.
Николай со всего размаху повалился на ярко-зеленую траву, которую колхозники не успели вовремя скосить.
Недавний ад повторился.
Совсем близко слева от Тюляндина, где бежал Иванько, раздался сумасшедший грохот, осколки со свистом полетели во все стороны.
Ещё по монгольской войне зная правило, что бомбы редко попадают в одно и то же место, Николай быстро вскочил и побежал к месту разрыва.
Его примеру последовал Иванько. Они оба скатились в громадную воронку.
– Живы будем – не помрем! – перекрестился товарищ и чересчур весело подмигнул Николаю.
Самолеты теперь полетели совсем низко над землей, только теперь они поливали бегущих и лежащих красноармейцев из неистово грохочущих пулемётов.
«Боже, – подумал Тюляндин, – ладно, я – грешник, но другим-то за что такое наказание?»
Вдруг их спасительную воронку прошила пулемётная очередь.
Небольшие фонтанчики земли возникли прямо перед носом Николая.
В какое-то мгновение Иванько жалобно вскрикнул и свалился на дно воронки, застыв в неестественной позе.
Тюляндин хотел было подтянуть товарища к себе, но его пальцы попали в теплое чрезвычайно липкое месиво.
Он впервые ощутил терпкий запах чужой крови.
Живот Иванько был буквально перерезан пулями на две части. Внутренности товарища вывалились наружу.
Земляк не подавал признаков жизни.
У Николая закружилась голова.
Но он тут же взял себя в руки. Его озабоченные мысли, заработали в автоматическом режиме.
Во-первых, сам то он пока ещё жив. А во-вторых, зачем мертвому человеку нужны документы, удостоверяющие личность? Бог на том свете отлично без чьей либо подсказки разберется, кто есть кто. Часть из них могли пригодиться ему самому. Ведь, по утверждению командира отделения, и он, Тюляндин, и Иванько походили друг на друга, как две капли воды. Значит, в будущем можно стать этим самым Иванько и больше не беспокоиться, что его в любое время могут посадить в тюрьму за умышленное убийство Шалдубина.
Хотя Николай уже давно раскаялся в содеянном, но то, что произошло, то произошло. Часы обратного хода не имеют.
И он лихорадочно стал шарить руками, запачканными кровью земляка, по карманам гимнастерки.
Вот они: красноармейская книжка, справка об окончании семи классов и свидетельство о рождении. Трясущимися руками он спрятал документы в свой карман.
В это время Иванько неожиданно открыл глаза и стеклянным взглядом уставился на Николая.
Тот поначалу испугался:
– Чего тебе? Так надо!
Но, поняв, что душа Иванько уже улетела на небеса, успокоился:
– Вот тебе и такой плохой дас лебен.
Эти секунды оказались для Тюляндину целой вечностью. Ему даже почудилось, как уже мертвый земляк тихо прошептал:
– Нехорошо делаешь, тезка.… Не по-божески…
Однако, как мы знаем, Николай в Бога не верил.
Обстрел прекратился, и самолетный гул по аналогии со страшным утром стих в восточном направлении.
Он с трудом выкарабкался наверх. Его всего трясло. Правда, страха уже не было, оставалось какое-то непонятное чувство сродни лихорадке. Дрожали не только руки, но и ноги тоже ходили ходуном.
Вдруг снова со стороны шоссе раздался громовой рёв.
Казалось, вся вокруг земля начала испуганно трястись в унисон лихорадочной дрожи Тюляндина. Шли немецкие танки…