Три утра в неделю…

(Невыдуманные истории)
Моя мамочка была женщиной удивительно доброй и тихо-упрямой. Я выросла в обычной семье: мама — нянечка в садике, папа — водитель. Жили скромно, но слово «нужда» тогда не имело веса: его перекрывала мамина забота и домашний свет.
Однажды папа не вернулся домой. В троллейбусе ему стало плохо, он потерял сознание. Люди решили, что пьян: водитель с кондуктором вынесли его на конечной и оставили под деревом. Лишь к концу смены вызвали скорую. В больнице врачи удивлялись, как он выжил. С тех пор он так и не восстановился — будто сердце стало ходить осторожнее, на цыпочках. А мама только благодарила:
— Слава Богу, жив. Значит, будем беречь.
Она всегда так говорила: «Потеряла — значит, Бог взял вещь, а не здоровье». Её простые слова ложились в душу, как чистое полотенце на стол.
Когда я уехала учиться в город, началось наше главное чудо — три утра в неделю. Рейсовый автобус отправлялся в шесть. Мама вставала затемно. На кухне светилась лампочка, шептал чайник, а во дворе звенел холод. Мама раскладывала на столе свою тихую арифметику любви: кашу в судок, котлеты в эмалированную миску, салат в банку с новенькой крышкой, компот в бутылку, пару пирожков «на потом», яблоко, соль в кулёчке «вдруг пригодится». Завязывала всё чистым льняным полотенцем — «чтобы не расплескалось тепло» — и укладывала в ту самую синюю клетчатую сумку, где скляночки звенели, как маленькие колокольчики.
— Мам, да не надо… — говорила я по телефону накануне. — Я справлюсь.
— Так я ж тоже справлюсь, — смеялась она. — Пусть лучше устанут руки у меня, чем у тебя сердце от тоски по дому.
В шесть утра автобус вздыхал и уходил, а через пару часов звонил мой звонок:
— Доченька, открой, я у подъезда.
И мы завтракали. Я закрывала глаза от удовольствия, как в детстве. А потом на день — контейнеры, баночки, «это на завтра», «это на скорую руку», «а это, если вдруг подружка зайдёт». И так — каждую неделю, трижды. Если вдруг она не приезжала — я обижалась, будто она забрала у меня кусочек воздуха.
— Ты же обещала… — шептала я в трубку.
— Прости, доча. Автобус сегодня сломался. Завтра приеду.
Я замуж вышла поспешно. Родителей на свадьбе не было…
— А как же папа? Он ведь не доберётся, — робко спросила мама.
— Тогда мы к вам приедем и вместе отметим, — отрезала я и перевела разговор. Лишь потом, через годы, до меня дошло: она хотела быть рядом. Хотела увидеть меня в свадебном платье не по фотографиям, а глазами.
Папа ушёл первым. Мама затихла, как дом без вечернего света. Я нашлась только на сухие слова:
— Мам, ну не убивайся… Он долго болел. Это было бы всё равно…
Мама кивала и приезжала ещё чаще — уже не только с моими любимыми котлетами, но и с крошечными баночками пюре «для внучат».
— Мам, откуда вода? — спрашивала я.
— Из колодца. Самая вкусная. Я кипячу.
Однажды муж сказал:
— Это есть не будем. Кто знает, где куплено, как вымыто. Детям — тем более нельзя.
— Но это же мама…
— Именно. Не обижай, просто скажи спасибо — и всё.
Я не сказала «всё». Я улыбалась и брала сумку, а потом… выбрасывала. Осторожно, чтобы банки не звенели. Возвращала пустую посуду — «мам, всё было вкусно» — и слышала в ответ её светлое:
— Слава Богу, что тебе по душе. В следующий раз сделаю по-другому, вдруг так ещё лучше.
Мама никогда не упрекала меня. Она приезжала, привозила сумки с едой, садилась за стол и слушала. А я всё жаловалась: работа тяжёлая, дети растут и не слушаются, по дому никто не помогает, усталость на усталости.
— Даже вырваться никуда не можем, — вздыхала я. — Хоть бы вдвоём с мужем куда-то съездить, а некому детей оставить.
Мама подняла на меня глаза и мягко сказала:
— Как же некому? А я? Я бы осталась с ними.
Я усмехнулась, будто это была шутка:
— Мам, ну что ты! Мы вон сами еле справляемся, а ты? Да что ты сможешь?..
Мама замолчала. Лишь улыбнулась своей тихой, почти детской улыбкой. И, как всегда, перевела разговор:
— Ладно, главное, что вы вместе. А я вот ещё супчика сварю, чтобы вам легче было.
А потом мамы не стало.
Тишина. Никто не приезжал, никто не привозил вкусностей. И только пустота в сердце. Я плакала, и в моих ушах звучал мой же голос — чужой, холодный: «Не убивайся, это всё равно случилось бы». Муж и дети повторяли:
— Зачем так переживать? Она же была уже старенькая…
А я не находила себе места.
Я поехала к маме. На кухне — чистота, как в аптеке. Тонкая скатерть без пятнышка. На табурете — сложенное полотенце, «то самое». В ведре — чистая вода, принесённая ещё её ручками. В комнате — аккуратно заправленная кровать, у изголовья Библия с тёплыми, чуть пожелтевшими уголками, очки, записная книжка, ручка, платочек. Я дотронулась до платочка — и будто до её ладони.
Я села на край кровати и сказала в пустоту, но так, словно она стоит у двери со своей сумкой:
— Мама, прости. За то, что не дала тебе ехать на мою свадьбу. За то, что не замечала твою заботу. За то, что выбрасывала твою еду. За то, что не поверила, будто ты справишься с моими детьми. За «у нас и так много встреч». Прости меня за всё, что я не доела, не дослушала, не досказала…
И вдруг мне показалось, что из кухни доносится тихий шёпот кипящего чайника. И голос мамы — такой же ясный, как раньше:
— Доченька, ну что ты… Не плачь. Главное — ты живёшь. И дети живут. Я и так всё знаю. Я же вижу, как ты любишь.
Любовь действительно можно носить в синей клетчатой сумке. Её можно заворачивать в полотенце, чтобы не расплескалась. Её можно привозить в шесть утра три раза в неделю — и ни разу не пожаловаться. Её можно принять… а можно не заметить...
С тех пор, когда я варю кашу, на столе обязательно лежит чистое полотенце. Я ставлю рядом пустую тарелку — для маминых котлет, которых уже не будет. И шепчу:
— Мамочка, я тебя люблю. Сильно. И мне тебя невыносимо не хватает.
И знаю: там, где она теперь, ей тепло. Потому что она всю жизнь согревала нас — и у Бога не бывает выкинутой еды. Только сложенные аккуратно, с любовью, порции памяти.
Юлиана Оалэ